Гуси-Лебеди-2

Семеро братьев – семеро одинаковых, рослых блондинов, и я – восьмая, конопатая рыжая кнопка, дышала каждому из них в пуп. Будь нам братом – и я шла вместе со всеми – ну хотя бы воровать крыжовник у соседа, а потом меня единственную ловили, и получала я, а не они, получала как брат, про сестру сосед не догадывался, выкручивая мне ухо, а разглядел только однажды, когда в бешенстве содрал с меня штаны – собирался лупить потемневшей от работы, несгибающейся ладонью, собирался, но застыл, а я, выудив себя из спущенных до колен штанов, чуть ли не на четырёх, как ободранная кошка, подгоняемая кипятком страха, долетела до забора, а после сиганула через – сиганул, восьмой брат.

Восьмой брат, у которого нет там, где надо, беззащитного стручка, и потому писать стоя – по-правильному, по-мужски – не моглось, и, когда семеро братьев, выстроившись в шеренгу, играли в незамысловатый фонтан, пересмеиваясь, восьмой брат делал дела на корточках поодаль, вжав голову в воротник, мечтая о скорейшем завершении сакрального орошения братьями чужих посевов – и переживая о том, что сам – сама не может принять в этом празднике участия.

Вся одежда у меня всегда была мужского кроя – даже трусы, поколенные семейники, противно облипающие бёдра, когда мы все купались в неглубоком квадрате местного искусственного пруда. Может, и грудь потому не росла почти совсем, и попа оставалась мальчишечьей, и с красными днями календаря с самого начала пошли проблемы – тело восьмого брата неохотно обливалось закономерной кровью, иногда чувствительно позже срока, а иногда и вовсе его игнорируя, – но ты же брат, рыжий костлявый пацанёнок в конопушках, посмотри на свои руки – зацарапанные, пальцы короткие, совсем не девичьи – а вот, смотри, ты вчера выдрал ноготь, когда падал с яблони, потому что не надо было держаться за ветку, надо было просто падать вниз, в мягкую траву, а всё твой страх, но это потому, что ты ещё маленький, ты младший, а вот вырастешь...

Нет, не вырос, только стал напоминать неопрятного лилипута-переростка в штанах не по размеру, в болтающихся на ногах ботинках – не помогали никакие запиханные перед пальцами газетные комки. Чуть попозже пробились первые бледные усы, хоть и писал восьмой брат всё ещё сидя.

Братья со временем потемнели лицом, порастеряли былые солнечные кудри, понабрали себе кто где толстых жён и перестали быть братьями. Только восьмой всё шатался туда-сюда по единственной улице, поплёвывая мастерски тонкими свистящими струйками в заросли престарелой крапивы. Стоило бы раньше обратить на неё, крапиву внимание, но восьмому никто не читал в детстве, потому как единственными родителями для него были братья, теперь уже, кстати, не ясно – родные ли, и откуда я такой – я такая, не понятно чем провинившаяся перед ними, одна на весь такой огромный теперь, неприлично пустой дом, по которому целый день будешь идти из конца в конец и так и не дойдёшь.

Нет, они приходили, но по отдельности, теперь все такие разные, не похожие, даже рост как будто каждый выбрал себе свой – приходили без жён, приносили деньги, иногда с детьми, дети смотрели настороженно, близко не подходили, а братья сюсюкали с восьмым, как со слабоумным, а у восьмого всё внутри навсегда завязалось узлом, потому что ожидаемого всю жизнь с самого начала общего на всех братства так и не получилось, не было никакого специального момента, когда можно было бы понять, что вот, всё произошло – мы теперь одна команда.

Рыжий восьмой всегда плёлся в хвосте, разбивая нос, обдирая колени, лишаясь ногтей, но никак не вырастая, и волосы отказывались белеть, не выгорали на солнце, а только наоборот – завивались из прежнего золота в тягучую тёмную медь. Может быть, оставалась самая чуточка, последний шажок, переступающий зыбкую черту, за которой становятся по-настоящему братом, но семеро сошли с дистанции раньше, обидно и уже навсегда повзрослев. Былые улыбки перевернулись вечно загнутыми концами теперь уже вниз. А восьмой – восьмая, покоцанная замарашка улыбаться никогда не умела, только ассиметрично сжимала лицо в морщинистую гримасу.

Теперь морщин стало больше, и не понятный никому старичок перестал расхаживать по улицам, остановившись у себя на лавочке, сидел с обвисшей беломориной во рту, ждал пенсию по инвалидности, а за забором в его огороде качались под ветром гигантские зелёные деревья смертоносного борщевика.

Когда один за одним поумирали семеро, его сдуло с лавочки, и никто не знал, где он, но потом в его доме провалилась крыша, и дети вошли внутрь, а после с криками повыстреливались наружу – там, внутри, на постели лежала не похожая ни на кого мумия в странной рубахе из покрасневших листьев крапивы. Сшито неумело, сказали старухи, распарывая рассыпающуюся рубаху просто пальцами, а потом, обмывая усохшее тельце – меня, восьмого, восьмую, – так и не смогли договориться, кого будут хоронить – рабу божью или же раба.

Однако там, после границы, к родительскому радужному домику вышли восемь статных мужчин – и все блондины, только у одного на носу – едва заметные конопушки.

  24.03.2013