Поргулки по столице. Из воспоминаний о Москве

« Напротив  Итальянского  посольства…»
                Г. Сапгир.

Продолжу  фразу  в  ракурсе  другом: 
бывал  я  редко  в  славном  закутке,
пыхтел  я  молча  на  своём  шестке 
от  всех  арбатов  в  дальнем  далеке 
и  был  радёшенек  доставшимся  углом
во  время  сессий. Бывший  монастырь 
в  одной  из  келий  принимал  меня.
В  своих  чертогах  он  объединял 
скульптурный  цех,  толкучку  для  менял 
и  тарный  склад  артели  «Богатырь», 
медвытрезвитель  и  жильё  ментов, 
какой-то  фабрики  какие-то  цеха, 
где  воровались  первосортные  меха.
Благочестивость  и  поток  греха 
себе  здесь  находили  кров. 

Нашлось  пристанище  мне  у родных, 
имевших  здесь  подобие  жилья 
в  отличье  от  партийного  жулья, 
элиты  нашей,  что  в  Москве  жила, 
я  думаю,  в  условиях  иных.

Ей  не  знакомы  запахи  параш 
и  сизый  воздух  келий  по  утрам, 
и  коммунальный  тарарам, 
с  лихвой  дававший  оптимизм  нам, 
как  с  Красной  площади  бравурный  марш.

Перед  экзаменами  черпав  силы  тут 
и,  между  прочим,  даже  вдохновенье, 
борясь  с  патологическою  ленью,
но  в  постоянно  бодром  настроенье 
спешил  я  радостный  в  свой  институт.

Был  на  Красноказарменной  МЭИ, 
а  монастырь  мой  за  Таганкой  был, 
столоваться  на  «Пушкина»  любил, 
где,  говорили,  сам! – Есенин   пил.
И  в  этом  круге  тратил  дни  мои.   

Бюджет  заочника,  потенция  его, 
скажу:  не  больше  очень  скудных  знаний.
Поэтому  возможный  клад  желаний 
не  превращались  в  цель  моих  стараний, 
и  пробегало  время  сессии  легко.

Случалось  и  такое  совершать 
погоде  и  желудку  вопреки: 
по  набережной  вдоль  Москва-реки, 
где  что-то  с  берега  удили  старики, 
пешком  я  шёл  столицу  изучать. 

Обычно  это  лишь  по  выходным 
и  чаще  только  с  раннего  утра, 
когда  я  знал,  что  все  профессора, 
а  так  же  вся  помельче  мишура 
дарили  свой  досуг  своим  родным.

И  раз  в  неделю  получали  кайф 
на  дачах,  как  уборщики  квартир, 
в  латании  каких-то  дыр, 
в  очередях,  что  как  общественный  сортир 
давал  понять,  что  значит  ад  и  рай.

Позволю  что-то  вроде  резюме: 
социализм  волей  партмудил 
в  народ  советский  нас  соединил 
и  по  возможности  в  быту  нас  усреднил, 
себя  не  позволяя  разуметь. 

Мы  добивались  кресел  и  чинов, 
конечно,  повышения  зарплат, 
среди  таких  же  заводили  блат, 
мечтали  вместо  серости  заплат 
иметь  изрядное  количество  обнов.

Для  этого  и  в  институты  шли, 
цеплялись  с  жадностью  за  партбилет, 
считали,  что  ему  отказа  нет 
заполучить  какой-то  кабинет 
в  пространстве  заколдованной  земли.

Но  эта,  к  слову,  рассуждений  муть…
А  я,  от  Новоспасского  моста 
начав  экскурсионный  путь, 
шёл  наугад  в  желанье  заглотнуть 
московских  улиц  радостную  жуть, 
пока  валился  с  ног,  как  чёрт  устав, 
десятки  километров  прошагав, 
то  в  Парке  Горького,  где  по  весне  грачи, 
как будто  бы  в  чернёном  серебре, 
то  на  Арбате  в  маленьком  дворе, 
где  в  домино,  всевозрастной  игре, 
провинциально  забавлялись  москвичи.

Моей  душе  сродни  московский  темп.
Я  по  закваске  от  рожденья – урбанист.
Мне  шум  машин  милей,  чем  птичий  свист.

О,  если  б  мог  перенести  на  лист 
гармонию  вечноспешащих  тел, 
её  в  ритмическую  речь  запечатлеть, 
нарисовать  бессмертье  здешних  улиц, 
представить  город,  как  громадный  улей, 
чтоб  слово  в  строчку  снайперскою  пулей 
могла  бы  по желанию  влететь!

А  так  я  только,  как  документалист, 
фиксирую  всё  на  нейронах  мозга –
старинные  дома  с  налётом  моха, 
и  новь,  что  здесь  с  трудом  представить  можно, 
когда  б  я  вёл  себя  как  формалист.

Но  я – восторженный  ребёнок  и  чудак.
Мне  в  радость  всё!  от  маленьких  церквушек 
и  между  окон  ёлочных  игрушек 
до  у  музеев  стародавних  пушек, –
всё  задарма  в  себя  вбираю,  просто  так, 
чтоб  позже  памятью  по  улицам  столицы 
ходить,  и  даже  мимо  Итальянского  посольства, 
быть  благодарным  всем  за  хлебосольство.
И,  испытав  оргазм  самодовольства, 
всё  выплеснуть  из  сердца  на  страницы.

1989 год