Беседа о кино, литературе и о Москве

Предлгаю вниманию читателей полную версию беседы из только, что выпущенной моей новой книги "Самая дорогая сердцу сказка (были и небыли моей Москвы)".
Прежде здесь размещался только фрагмент этой развёрнутой беседы, приспособленный под журнальный формат. Автор.


БЕСЕДЫ О МОСКВЕ, ЛИТЕРАТУРЕ И КИНО

Можаев Андрей Борисович – сценарист, прозаик, публицист. Доцент кафедры драматургии кино ВГИК. Лауреат нескольких Международных кинофестивалей.
В 1985 году получил первую премию «Лучший дебют в кино» на Международном Кинофестивале «Молодость» за игровой фильм «Полотенце с петухом», созданный по одноимённому рассказу М.А. Булгакова. В фильмографию также входят документальные фильмы «Наше военное детство» (приз «За лучшее решение темы музыки в кино» на Международном Кинофестивале «Молодость»1985г.); «Родовой камень» (второе место за сценарий к фильму на Международном кинофоруме «Золотой Витязь» 1999г.); «На сопках Маньчжурии» (Гран-при «Золотой меч» на Международном кинофестивале  «Военное кино» 2005г.); «Окно»; «И схлынут воды…»; «Апсны-Абхазия. Страна души» (специальный приз международного телекинофорума «Вместе» 2010г.) и ещё ряд работ в кино и на ТВ.


1. Без искренности нет искусства

- Как начался ваш путь в кинематографе?

С кино я был опосредованно связан с детства через кинематографистов-друзей и приятелей семьи. Меня, вон, даже снять собирались в главной роли фильма Данелии «Серёжа». Но мать воспротивилась. А случись это, кто знает, как сложилась бы жизнь?.. Но главное, я уже с тех пор знал и видел не одну лишь «глянцевую обложку» кино, но кое-что и от изнанки этого дела. Потом это знание поможет мне в моём пути. Затем я долго оставался «активным зрителем». А после учился в историко-архивном институте и ни о каком кино не помышлял. Но вот, что случилось!  Этот институт в советское время был самым идеологизированным. Помню, при мне там открыли закрытый факультет для сотрудников КГБ. Много мы этому смеялись. Как в песнях Высоцкого получалось… Итак, я поступал на дневное отделение и набрал баллов сверх меры. Но меня зачислили на заочное отделение – в ВЛКСМ я не состоял и направлений от архивов не имел. По ходу учёбы я был обязан устроиться на работу по профилю. Декан решил помочь, дал телефоны крупных начальников. И поехал я по центральным архивам. Но – без толку. Не взяли меня. Ведь, нужно обязательно состоять в партии или ВЛКСМ! Именно иерархия КПСС и КГБ надзирали за архивами. Но вступать куда-либо я наотрез отказался.
Итак, надо мной нависло исключение из института. Что делать? Кем становиться? Вдобавок навалились острые переживания с другого полюса жизни – личной. Крепко меня тогда перетряхнуло! Но долго унывать я не умею. Принял всё, как неизбежное, взялся обдумывать. И тут прорвало меня стихи писать. И много… Литературу, поэзию я с детства любил и знал неплохо. И решился я показать всё отцу, услышать приговор. И услышал. Вот его слова мне: «Что ж, стихи неплохие, хотя несовершенные. Образы ты чувствуешь, и вкус к слову есть. Но, всё же, это стихи не поэта, а прозаика. Попробуй что-нибудь выразить в прозе»…

Тут как раз приехал с Урала старинный друг, режиссёр-документалист. Вник он в мои дела, и вдруг высказывает: «Тебе надо в наш ВГИК поступать. На режиссёрский или сценарный, определишь сам». И он подробно объяснил, как проходят творческие туры, какие там задания. Объяснил, что такое этюд как форма. И дал на испытание две темы для этюдов. Я написал. Он остался доволен. И даже не сомневался, что я смогу поступить. Тут же связался с друзьями на «Мосфильме», отвёз туда и устроил на работу. «Учиться кино надо с азов, с рабочей площадки» - объяснил. Так я оказался в постановщиках декораций. Проходил кино на практике с самых низовых рабочих профессий вплоть до декоратора. Даже в ролях эпизодических снимался. А позже выпало сыграть даже главную роль! Ну, и попутно готовился во ВГИК. Серьёзно готовился. На «Мосфильм» поступил в восьмидесятом году, а во ВГИК – спустя два с половиной года. Работал на площадках, писал, ставил руку. И когда одолел первую небольшую повесть, а отец её одобрил, тогда и решился. Подал её на предварительный конкурс. Не хотел поступить абы как. Фамилия обязывала. Но и когда поступил – выбрал сценарное отделение.
А «Мосфильм», его замечательные простые работники, преданные кино, навсегда остались со мной, в моей душе. Многому от них научился. И я не встречал людей, более умно и тонко оценивающих в нескольких точных или хлёстких словах те картины, на которых они работали. «Мосфильм» дал мне большой практический опыт, знание и понимание всего процесса создания фильма. Этого в теории не познаешь. Кино вообще познаётся на практике. И это, включая уже мой личный производственный опыт  сценариста, очень помогает преподавать на разных факультетах ВГИКа. Просто, я понимаю изнутри особенности будущих профессий студентов, и могу находить тот язык, которым доходчиво объясню главное.

- Кто были ваши наставники? Как в прямом, так, возможно, и в условном смысле (кого вы ощущаете таковыми).

В прямом смысле – те, у кого непосредственно учился мастерству. Мои мастера во ВГИКе – Леонид Николаевич Нехорошев, сценарист и киновед. Тридцать лет служил главным редактором «Мосфильма» времён расцвета. Опыт у него накоплен огромный.

Другой мастер – Наталья Анатольевна Фокина, также сценарист и также работала одно время киноредактором. К примеру - очень непростая редакторская работа с фильмом "Когда деревья были большими".

Особый наставник – мой отец, наставник всей своей жизнью, книгами, опытом писателя. Следом назову имя Инны Петровны Борисовой, моего первого литературного редактора, очень много давшего мне в понимании писательского мастерства. Она работала редактором ещё у Твардовского в «Новом мире». Эти двое – наставники уже литературные.

Я изначально поставил себе цель – работать в кино и в литературе параллельно. И никогда этой цели не изменял. Тем более, мастера требовали от нас во ВГИКе и литературных работ вдобавок. Мы очень много тогда писали. Спасибо им за то огромное!

Также, учился мастерству у тех, с кем работал на площадке.
В общем же смысле, для человека, считающего себя художником и желающего работать серьёзно, ведущим наставником является всё мировое классическое искусство, литература. Именно они развивают личность, учат мыслить, чувствовать и понимать образ, вырабатывают вкус и стиль. Не может стать невежда мастером, даже имея одарённость, талант. Он не разовьётся, зачахнет, чему способствует, как правило, неразборчивый образ жизни, падкость на конъюнктуру или желание хоть как-то, хоть эпатажно, прославиться. Нет, высокое искусство рождается в тишине, глубине души. И часто понимается людьми гораздо позже самого появления произведений. Для того, чтобы говорить правду о жизни, говорить образами, глубоко, надо очень много и мучительно трудиться душой, в себе.

- Начало вашей работы в кино пришлось на переломную пору, как в жизни страны, так и кинематографа, фактически, на период заката того великого кинематографа, который составлял неотъемлемую часть мирового искусства. Между тем, вы успели застать многих наших выдающихся мастеров таких, как Швейцер, Кулиджанов, Ежов и др., и даже работать с ними. Расскажите о них, пожалуйста.

Да, это так. И в этом трагедия моего поколения в кино, да и во всех родах искусства и литературы вообще. Наш кинематограф – производство, прокат и вся кинофикация – был разрушен сознательно, одним из первых ещё в последние годы СССР. Последствия – катастрофические. Для восстановления нужно длительное время, огромные бюджетные деньги и умное, культурное руководство страной. А ещё, нужно вернуть в кино зрителя, вернуть доверие. И сделать это можно только эстетическим и содержательным уровнем, качеством. Всё это – первостепенные задачи в будущем для наших сегодняшних студентов. Очень велики потери. Разрушена связь поколений, преемственность опыта. Исчез ряд киноспециальностей, остальные деградировали. Выбиты из кино целые поколения среднего, связующего звена между молодыми и стариками. Конечно, надеяться на лучшее надо и трудиться для него – тоже. Но я лично, увы, уже не увижу начала восстановления нашего кинематографа. Моя главная задача сейчас во ВГИКе – передавать студентам тот опыт, что успел накопить и стараться сохранять остатки нашей киношколы. Если мы потеряем школу – мы потеряем всё. Процесс ещё можно восстановить. Живой оборвавшийся опыт – никогда. Всё уйдёт на страницы хрестоматий и энциклопедических словарей.

Лично мне в жизни очень повезло и по ВГИКу, и по студии на общение и работу рядом с выдающимися мастерами разных творческих профессий. Я хорошо знаю, как работает Марлен Мартынович Хуциев, как удивительно точно добивается в кадре именно того, необходимого состояния, атмосферы, тонкого дыхания всего изображения. И как он настраивает на эту задачу всех членов творческой съёмочной группы.

Мне довелось не раз наблюдать, как наш великий, мировой, кинооператор Вадим Иванович Юсов создаёт эпичность кадра. Кстати, Юсов – один из немногих в истории кино, кто создал свой уникальный операторский киноязык. В основном – сложнейшей работой светом. Вспомните фильмы «Андрей Рублёв», «Солярис», «Степь», «Они сражались за Родину» и многие другие…

Ну, а блистательный режиссёр Михаил Абрамович Швейцер очень глубоко и пылко чувствовал, понимал и любил актёра. Как он работал с актёрами, готовя к съёмкам! Как прорабатывал содержание и рисунок ролей! Он вкладывал в это всю силу, весь жар души, глубину ума своего, совершенно не жалея себя, своего здоровья. Он просто забывал о себе. И добивался тончайшей и точной игры-существования всего актёрского ансамбля, как единого целого.

А что я могу сказать об Алексее Владимировиче Баталове?! Глубочайшее понимание природы актёрского искусства, личности актёра. Огромный опыт мастера – актёра, режиссёра, декламатора, автора классических постановок-спектаклей на радио и даже сценариста – восходящий ко временам Станиславского, Чехова. Это династийный незаменимый опыт!

А классик наш, драматург Валентин Иванович Ежов – автор «Баллады о солдате», «Белого солнца пустыни» и множества других фильмов! Одиннадцать лет мы плечом к плечу вели, выпускали сценарные мастерские. Учили студентов. И здесь своё слово говорил уникальный опыт мастера-драматурга, уходящий корнями, выучкой к первым поколениям кинематографистов. И я сам вместе со студентами многому учился у Ежова в нашей совместной работе.

И напоследок, не могу не упомянуть о замечательном художнике-постановщике Геннадии Алексеевиче Мясникове. Увы – покойном уже. Этот мастер был не только разработчиком, создателем комплексной декорации. Он одним из первых разрабатывал драматургию цвета в кино. То есть, содержательного, осмысленного языка цвета в движении. Вершина этой работы – шедевр «Война и мир» в режиссуре Бондарчука.

Можно было бы назвать и других, но и этих имён достаточно. Вот какие мастера учили нас, готовили, вкладывали свой опыт. И это обогащало, развивало нас, двигало к собственным поискам на опыте, уже наработанном старшими. Но ещё раз – увы! Моё поколение было подбито на самом взлёте, на самом входе в большое кино. Немногие сумели удержаться в нём. А вместе с поколением было выбито очень важное содержательное звено в цепи преемственности.

- Ваш фильм «И схлынут воды» во многом перекликается с лентой Льва Кулиджанова «Умирать не страшно». Насколько я помню, это была предпоследняя картина мастера, своего рода, лебединая песнь, и её съёмки сопровождались немалыми трудностями. В то же время ваш фильм, снятый десятилетие спустя, так и не вышел на экраны. Расскажите, пожалуйста, о судьбе этих двух лент.

Да, фильм «Умирать не страшно» давался Льву Александровичу тяжело. Уже начался развал производства, и любая мелочь для съёмок добывалась с огромным трудом и нервным напряжением. Тот фильм я знаю от замысла, работы над сценарием Натальи Анатольевны Фокиной, жены Льва Александровича, до завершения всего процесса. Я был на первом показе в зальчике студии имени Горького. Там собрались только близкие и родные люди. Поэтому, атмосфера, обсуждение и просто беседы-воспоминания были самыми задушевными, откровенными и домашними по теплоте.

Также, вы правы в том, что этот фильм можно назвать «лебединой песнью». И хотя в основе сюжета лежит история семейства Фокиной, где прототипы – её дедушка с бабушкой, их дети, её кузины, но это семейство было в полной мере и семьёй Льва Александровича. Он достаточно долго жил в их доме-особняке и даже переболел там чахоткой, которой страдали многие в семействе в двадцатые-тридцатые годы. Может, сами стены впитали споры страданий и ужасов той эпохи, и те вдруг вырывались на волю спустя десятилетия… И ещё один важный факт в судьбе был у них с женой общим: родителей Кулиджанова репрессировали, как и отца, тетушек и дядей Натальи Анатольевны. И в этой их общей судьбе отражена судьба тех поколений, о чём и снят фильм «Умирать не страшно». Вот потому он действительно – «лебединый»! Вообще, у них было удивительное супружество! Сегодня такого – искать и искать.

Теперь – о моём, нашем документальном фильме «И схлынут воды». Изначально той близости с картиной Кулиджанова не задумывалось. Напротив, мы делали очерк-портрет Иванова, старшего родственника Фокиной, первого директора при советах музея Оружейная палата. Единственно, он жил в их доме-особняке на Зубовском бульваре в двадцатые годы. Фильм целиком рассказывал об Иванове, подвижнике-спасителе многих художественно-исторических ценностей мирового значения, создателе современного музея. За что и расплатился своей жизнью… Но когда мы вошли в съёмочный период, администрация музея-заповедника Московский Кремль вдруг изменила условия договорённости до неприемлемых. Спасая фильм, пришлось перестраивать драматургию. Выход у меня был единственный – поставить в центр истории особняк на Зубовском, ввести новых героев, родных Натальи Анатольевны с их судьбами. Иванов оставался уже одним из них. Его линия сократилась на две трети. Вот так возникла эта близость через введение в фильм прототипов героев того фильма.

Но всё же, обобщающая мысль нашей картины иная. Точно высказала её в кадре Наталья Анатольевна: не будь революции и всего последующего, герои нашего фильма могли бы сделать для России гораздо больше того, что они смогли сделать. А сделали они много, даже в тех нечеловеческих условиях. Это тема размышления над судьбой поколения последних русских интеллигентов, выходцев «серебряного века». Для меня же лично – это мои «Унесённые ветром»…

Наш фильм встретил в официальных кинокругах молчаливое неприятие, сопротивление. Его не брали на фестивали, на телеканалы. Всё же, в рамках фестиваля в Петербурге его показали. Премьера состоялась в крупном кинотеатре «Родина». Зал был полон, смотрели сосредоточенно, в полной тишине, а после аплодировали. Многие тогда запомнили его и искали после. И нашли – в интернете. Именно там он разошёлся широко. Люди присылали отзывы, письма, благодарили, делились памятью. В Липецкой области остатки имения Ивановых внесли в туристический маршрут. И совсем недавно один из зрителей прислал письмо и ссылку на подборку дореволюционных газет, где писали о хозяйственной деятельности в образцовом имении деда и бабушки Натальи Анатольевны. Всем этим очень заинтересовались краеведы и тамбовщины, и липецкой земли. Так что, вопреки официозу, фильм сполна обрёл своего зрителя и своё место в культурной жизни.    

- Какой из ваших фильмов вам наиболее дорог?

А вот на такие вопросы очень сложно отвечать. В искусстве, литературе любая работа связана с преодолением порой как бы ниоткуда возникающих трудностей. И возникают они часто помимо тебя, твоей воли, поступков. В кино – особенно. Варианты случаются разные. То всё прекрасно начнётся, а затем нарастает вдруг ком препятствий. Преодолеешь – победишь. И картина только усилится. Но бывают и безвыходные обстоятельства. И работа закрывается. И ничего ты поделать не можешь. Иногда, наоборот, всё с препятствий начинается. И мучаешься, борешься, пока не раскатится работа. Словом, всякого много… И каждый фильм отнимает огромное количество сил: и нервных, и физических. Вот почему дорога каждая работа, и дорога по-своему. Только автор знает это про себя. Мы в самом прямом смысле расплачиваемся жизнями за свои работы. У каждой картины своя судьба и все они дороги. Но бывает ещё, слава Богу, когда тебе удаётся выразить самое задушевное, глубокое, искреннее. Твой «символ веры»! И такие работы стоят несколько особняком для тебя. Их много не бывает. Для себя я отметил бы две работы: «И схлынут воды» и «Окно».

- Среди ваших драматургических работ особое место занимает сценарий многосерийного фильма «Аксалонский злодей» по Лескову… Насколько я понимаю, в работе над ним вы при всей бережливости к авторскому слову всё же не просто слепо следовали букве, но вкладывали в исходный сюжет нечто своё, углубляя и заостряя отдельные моменты. В чём, по-вашему, актуальность этого произведения сегодня и что стремились вложить в него вы? И какова судьба фильма?

Сценарий заказывал приятель-продюсер. Планы, подготовка были самыми основательными. И продвигалось дело хоть медленно, но успешно: и по финансам, и по договорённостям с сирийской стороной. Именно там должны были снимать. Но… Сами знаете, что полтора года уже происходит вокруг Сирии, что ей навязали. Поэтому, всё стоит и дожидается исхода тех мировых событий.

Теперь – о содержании вещи. Лесков по-своему обработал сюжет, взятый из старинных христианских книг «Прологи». И кое-что он изменил в сторону от христианской догматики и каноничности. Повышенное значение приписал случаю, умалив действие Промысла Божия. Это вообще свойственно Лескову. Но вернёмся к «Злодею». Сюжет этот не Лескова. Его – обработка. А в «Прологи» эта история попала из устного предания, христианского фольклора. И в «Прологах» её тоже обрабатывали по нормам нравоучения. Я перед началом работы очень серьёзно изучил весь этот пласт материала, всё, связанное с эпохой, византийским государственным устройством, культурой и т.п. И для меня открылись удивительные параллели с нашим сегодняшним бытием! Это – распущенность нравов, суеверия с подменой ими здравой Веры, устройство бюрократической вертикали, правовой произвол, казнокрадство и лихоимство, презрение чиновников к простолюдинам и т.д. Вся эта «симфония» хороша на бумаге. А в жизни… «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить»! В те времена потерявший веру и нравственность эллинизм ещё не ушёл, а прекрасно сочетался с церковно-бюрократическим официозом. Совсем как у нас! Только вместо эллинизма надо поставить иное слово – криминал. Ну, и общее бравирование Именем Христовым… Да, человек в своих страстях меняется мало, почти не меняется.

Что же до изменений в повести Лескова, так впрямую литературное произведение на язык другого искусства не переведёшь. Главное – сюжет не разорвать, не искалечить, не подменить и мысль обобщающую выразить, хотя уже пластическими средствами. Лесков же – такой писатель, что за беллетристическими кудрями слога, не дающими для кино действия и развития состояния, вдруг в одной-двух фразах выскакивает такая содержательность! И тут приходится разворачивать их в ряд сцен и даже в эпизод. Конечно, строишь их, прописываешь, опираясь на мысль, характеры писателя, но что-то заостряешь для киновыразительности. Поэтому, надо сначала суметь прочитать вещь, осмыслить её в главном. И после искать решений.

- Ещё одна интереснейшая потенциальная экранизация, о которой мне бы хотелось упомянуть. «Три товарища». Это знаменитое произведение мировой литературы, как ни удивительно, до сих пор не нашло достойного экранного воплощения. И ваш сценарий, написанный в соавторстве с Марией Баталовой, дочерью Алексея Владимировича Баталова, кажется, первая серьёзная заявка на такое воплощение. Расскажите, пожалуйста, об этой работе.

Этот роман Маша выбрала для своей курсовой работы по заданию «экранизация». Часть его – разумеется. Выполнила на три телесерии. Потом шла учёба дальше, другие задания. А это так и лежало в её столе. После выпуска взяли к производству её дипломный сценарий. Сняли «Дом на Лиговке». А мне было жаль так хорошо начатой той работы. Я видел её перспективу. И уже потом предложил ей доделать сценарий по роману. Маша сомневалась в своих силах. И это понятно – такой труд для начинающего! И тогда я предложил ей помощь – доделать вместе. И дело пошло. Мы обговорили серии, эпизоды, всё, вплоть до сцен. Распределили между собой и сели писать. Потом сводили, правили. А когда закончили, так не поверили. Ошарашены были тем, что вдруг получилось! И ответственность, конечно, давила. Сегодня у Маши в производстве ещё один фильм. Вот завершится он, тогда и подумаем, как можно реализовать этот сценарий, с кем и где. И он нам очень дорог. Здесь та же история, что и с «Аскалонским злодеем» - многое перекликается в эпохах. Есть злоба дня.

- Наверное, наиболее значительная ваша драматургическая работа, авторская работа – сценарий «Роль», написанный по мотивам вашего же романа «Однолюбы» и посвящённый памяти Елены Майоровой. О чём эта история?

Я давно ждал этого вопроса. Здесь то, о чём я говорил по вопросу о фильмах, о том, чем они дороги. Этот сценарий для меня особенный, самый дорогой, пожалуй, изо всего, что мной написано вообще. Увы, он полтора года лежал у одного из самых крупных продюсеров, и, вопреки заверениям, так и не был поставлен. Отговорки были разные по этому поводу. Так пусть хоть в книге увидит свет! Почему эта работа самая задушевная, сокровенная? Она о моём поколении, попавшем на излом эпохи. И прототипом я взял очень дорогого мне человека, которого узнал ещё в молодости, в самом начале пути в искусстве. Тогда мы жили, горели самыми лучшими намерениями, надеждами, хотели удивить мир талантом, взойти на вершину. И готовы были к такому предприятию. И взлёт на самом деле начинался. А вот потом, потом пошло в стране всё не так, всё против того, чего мы желали и что умели, к чему стремились. И началась долгая мучительная борьба за право быть художником, за право на искусство настоящее, не мимоидущее "в формах искусства". Ну, а потом – излом. Излом, когда нет больше сил, нет дружеского плеча, нет поколения близких, своих. А ты всё пытаешься двигаться к намеченному когда-то. Ты верен себе, в этом – твой характер. Но силы души исчерпаны… Надрыв в борьбе за свою личность, свой талант, своё слово.
Конечно, образ главной героини Веры – собирательный. В нём собраны черты, обстоятельства жизни четырёх реальных актрис, моих знакомых. Но стержень характера написан с Лены Майоровой, какою знал её в молодости. Знал и любил горячо как актрису. В кино я мечтал написать для неё роль. В кино её талант не раскрыт был и на четверть. Но… Опять – увы! Лена погибла не из-за каких-то там черт характера или ещё чего-нибудь личного. Она была из последних настоящих мхатовских девочек-актрис, но уже без нашего великого и намеренно погубленного МХАТа. Лена, как воин, пала в жесточайшей схватке большого художника со средой, унижающей искусство, со средой, предпочитающей пошлость высокому. Одинокий человек, продолжавший вопреки всему борьбу за настоящее в своём искусстве, невзирая на то, что многие, многие из тех, с кем ты начинал, уже давно перестроились, подстроились, устроились… Лена, необычайно одарённая драматически, как никто выразила судьбу поколения! И в память её, в память той прекрасной «высокополётной» молодости – этот сценарий.

- Что бы Вы пожелали нынешним начинающим кинематографистам, многие из которых были и есть в числе Ваших студентов?

Главное я уже сказал, как бы россыпью, в предыдущих ответах. А здесь добавлю – жить жаждой познания, выстраивать и возвышать свою личность, быть самостоятельными и делать кино для людей, народа, а не узких клановых кинотусовок. Они исчезают быстро, смываются волнами перемен, которые обязательно будут. И всегда оставаться искренними в своих работах. Без искренности нет искусства. А оно обращено к людям. Зрители – наши соавторы. Произведение живёт только в соединении с их сердцами, умами.

2. Придётся долго возвращать молодые поколения к серьёзной книге

- 1-го июня исполняется 90 лет со дня рождения вашего отца. Бориса Андреевича принято относить к плеяде т.н. писателей-«деревенщиков» или «нравственников», пользуясь терминологией Солженицына. В чём заключалось существо этого направления?
 
Прозвание «деревенщики» - плод совместной административной фантазии ангажированных критиков, «генералов» Союза писателей и номенклатуры отдела культуры ЦК КПСС. К литературному процессу отношения не имеет. Это известная страсть выстроить всех по ранжиру, чтобы не путать, кого надо поощрять, а кого – наоборот. Ещё Салтыков-Щедрин в своё время высмеивал эту тенденцию, прожившую полтораста лет. Это - желание управлять литераторами и прочими художниками. В советское время поощряема была прежде всего героико-революционная тематика. Также – воспевание прекрасного настоящего, стремящегося к ещё лучшему. Певцы индустрии, строек века, трудового подвига, выхода на новую орбиту техницизма и т.п. Выделяли описателей военного подвига народа под водительством коммунистов. Но тут кое-кого, посмевшего писать жестокую правду войны, очень больно били.

А словечко «деревенщики» употреблялось критикой с иронией и часто с неодобрением. Ну что они там в сермяге копаются, по просёлкам пыльным шастают, да избы описывают! По большаку надо ходить в ногу с передовым классом! В то же время очень поощрялись авторы, живописующие село как прекрасную колхозно-совхозную новь, битвы за урожай и пр. Это было противовесом той правде, которая раскрыта в книгах наших современных классиков. Потому и уничижали словечком «деревенщики». Отец в критических статьях резко высмеивал таких сочинителей и нажил много врагов. И словечко это высмеивал. Указывал на всю его искусственность и цель, стоящую за ним. Указывал, что и у него, и у Белова, Абрамова, Распутина и других есть много вещей и о городской жизни, и о стройках, и пр. Вот, что стоит за словечком «деревенщики».

Солженицын совершенно точно определил самую суть и ценность направления, продолжающего и развивающего традиции русской литературы – «нравственники»! Этот подход, этот взгляд, это народное христианское в основе мировоззрение объединяло этих писателей, о чём бы они ни говорили: о войне, городской или сельской жизни и пр. Есть литература, и есть псевдолитература. Нравственная оценка, слово, осоленное горькой правдой, было крайне необходимо тогда, в эпоху двойной морали, разложения советского общества. Недаром же так прозвучала фраза Шукшина: «Нравственность – есть правда»! И Солженицын – «жить не по лжи».

И это же ещё более необходимо в литературе сегодня. Это – вечно. Правда, нравственность – стремление жить по заповедям Божиим, во благо ближнего, а не в обиду ему. Так это всегда понимали в народе. Это ещё в Библии сформулировано. Но это было крайне неудобно и номенклатуре, и «литгенералам», и литподёнщикам. Они же завзятые всегда материалисты самого грубого толка. Одна фраза, допустим, отца из повести «Полтора квадратных метра», где простой человек размышляет о жизни «Бог – это согласие жить в любви», поперёк горла вставала. А сегодня положение ещё больше усугубилось. Правда, нравственность, заповеди – первые враги криминально-совково-буржуазного мира и человека, какими они у нас сейчас сложились в этом жутком симбиозе соединимых несоединимостей!
Это - сюрреализм! Это – антиподы. Потому и христианство сейчас особенно изнутри выхолащивают в официальных деноминациях, начиняют антихристианством, лакируя красивыми словами, издали напоминающими, вроде бы, Учение Христа. Но сказано Им Самим – «по плодам узнаете их». Плоды всем видны. И время уже всё расставило по своим местам…
 
- В плеяде «нравственников» ваш отец выделяется особостью своего собственного направления. В чём оно заключалось?
 
Он был крайне чуток к злобе дня. Его книги напитаны острой публицистичностью. Конфликт в произведениях всегда вырастал из этой злобы дня. И это затрагивало напрямую читателя, будило его чувства, совесть. Добавим сюда едкое чувство юмора. В сочетании со злободневностью это рождало сарказм. Отец продолжал и развивал щедринское направление в нашей литературе. Прочтите три повести его: «Живой», «История села Брёхова» и «Полтора квадратных метра», - и всё поймёте без объяснений. Добавлю, что он был чуток, сострадателен человеку, труженику. Он мечтал о возрождении чувства хозяина, хозяина на земле, прежде всего. Он бился за самостоянье человека, говоря по-пушкински. Вот на возрождение личности, самоуправления общества и были нацелены его книги, фильмы, вся гражданская деятельность. 
 
- Насколько сильно повлиял отец на ваш собственный творческий путь?
 
Его влияние было не прямым, а как бы косвенным. Отец прекрасно знал историю и рассказчиком был исключительным. И в наших долгих прогулках он так рассказывал о местах и обо всём, связанном с ними, что я буквально переселялся душой, воображением в минувшее, в старину. И я очень хотел стать историком. Но оказался в литературе, в кино. Я учился у отца мастерству, технике. Конечно, у меня свои темы, свои герои, своё время. Но дух, впитанный десятилетиями – дух моего отца, конечно. И его неравнодушие надо прибавить, и интерес к проявлениям жизни. Отец всё это направление задал своей личностью человека, прежде всего. Недавно редактор отца, а впоследствии и мой, Инна Петровна Борисова высказала, прочитав мои книги: «Знаете, Андрей, в некоторых вещах, местах я буквально слышу голос, живую интонацию Бориса Андреевича. Не приблизительно, похоже, а буквально». Вот так впитался в меня дух отца, вот так выразилась преемственность при всей разности.
 
- Как вам кажется, как бы он оценивал сегодняшнюю ситуацию в России, если бы был жив? О чём бы писал? Чем бы был занят?
 
Я могу точно ответить на эти вопросы без всяких предположений. С начала 90х гг. отец чётко оценивал ситуацию в стране. В начале «перестройки» у многих и многих была надежда, что можно изменить нашу жизнь к лучшему. Люди искренне старались делать это, и что-то, действительно, получалось. Имелись и ошибки, конечно. Но далее эти самые ошибки стали нарастать. И в самом конце 80х гг. стало ясно: это, на самом деле, не обычные ошибки любого нового дела, да ещё такого масштабного. Это открылось в нужный момент двойное дно «перестройки», вышло на первый план. Началось уже открытое и сознательное разрушение номенклатурой всей экономики, всего жизненного уклада страны, народа, отдельного человека. Горбачёв, лакируя это своими прекраснодушными лживыми речами-мечтами, опротивел населению. Официально озвученная ложь стала невыносимо омерзительна. Вот почему массы тогда так шатнулись в сторону Ельцина. Да, обманывались, желая видеть в нём опору, деятеля, способного остановить распад, повернуть страну к лучшему. Ну, и он старался показать себя на публике решительным и деловым. Но очень скоро и в нём открылась та же подоплёка. Ближайшее окружение его так повело дело, что ограбило подчистую население, разорвало страну и растащило, «приватизировало» народное хозяйство по отраслям и производствам. А лучшие и честные в том круге оказались изгнаны сложившимся кланом. А что можно ожидать от криминальных кланов?..

С грабиловкой пытались бороться очень многие честные люди изо всех областей деятельности. Закончилось всё кроваво-чёрным 93м годом. И превратилась страна в воровскую «малину». Со временем эта «малина» разрослась сверху донизу и парализовала всякое дельное начинание. Отец до самого конца боролся словом и делом вот с этой всей мерзостью. Прочтите его рассказы, статьи, фельетоны тех лет, сведённые в книгу. Они тогда все печатались в газете «Труд», пока той не заткнули рот. Отец называл всех этих «прихватизаторов» шишигами. Шишига – фольклорный персонаж, бесёнок, мешающий людям жить, пакостник. У отца и рассказ такой есть иносказательно-сатирический – «Шишиги». Прочтите его, и станет ясна его позиция. Он, естественно, не принимал грабиловки и бился за человека дела, хозяина, самостоятельную личность созидателя. Это, вообще, главное дело всей его жизни. Ну что глубинное изменилось у нас? Одна форма бюрократии сменилась другой. От плохого – к мерзкому! А люди многие всё те же самые там, что и прежде были. Только распоясались окончательно от безнаказанности. Вот с этим отец и боролся и прежде, и после. Он противостоял этому как писатель-гражданин всю свою жизнь. Противостоял словом правды нелицеприятной. И его голоса ждали, его слышали и слушали. Он находил широчайший отклик у людей, не потерявших совести и неравнодушия.

Когда он скончался, ведущий новостей НТВ Владимир Кара-Мурза, единственный во всех СМИ, определил отца как писателя-гражданина - именно русская традиция, кстати. Он так сказал в эфире: «Скончался человек, писатель, которого в прямом и точном смысле слова можно назвать совестью и голосом народа. Слова его всегда ждали и оно становилось событием в нашей общественной жизни». Вот это и составляло всегда сущность отца – не лгать, не взирая ни на какие обстоятельства. А они бывали часто очень тяжёлыми для него лично. Он был неугоден властям всегда. В последние годы он был главным редактором журнала «Россия». Так его очерки, статьи снимали с номеров его же журнала! Говорят, цензура с СССР закончилась!.. А планы его были огромные, связанные с этим журналом. Но осуществить их не давали. Он рано ушёл во многом из-за острейших переживаний-страданий от того, что творилось со страной. Он сжигал свои нервы. Вот мой ответ на эти вопросы.
 
- Вы упомянули Пушкина. В вашем творчестве Золотой век, пушкинский век занимает не последнее место. Чем так притягательна и важна эта пора?
 
Наш Золотой век! Да, он притягателен удивительно одарёнными яркими личностями. Чего стоит один только «пушкинский круг»! Это солнечная буря талантов во всех областях культуры, искусства, литературы, наук и общественной, философской мысли! Конечно, это случилось не вдруг. Это подготовлено бурным развитием Империи со второй половины 18го века. Но связано не столько с подъёмом имперского сознания и чувства, сколько общенационального, народного. Рубеж – Отечественная война, двести лет которой мы чтим в этом году. Те времена характерны надеждами людей по-настоящему просвещённых на реальную возможность избавить действительность нашу от негодных, вредных и порой постыдных явлений. То же крепостничество возьмём, то же засилье бюрократизма, то же обезьянье подражательство европейской моде на жизнь.

И лучшие люди тогда действовали, добивались реформ в управлении, хозяйственном укладе и т.д. Тот же граф Киселёв, приятель Пушкина, очень много сделал в Кабинете министров по выкупу барских крестьян и переводу их в государственные оброчные… Также это время рождения и борьбы идей, направлений историко-философской мысли. Бодрое время! И особая ценность его в том, что именно тогда теми людьми выработалась наша классическая культура, искусство, литература в их ведущих характеристиках.

Мы – прямые наследники их, и должны оставаться такими. Посмотрите на тот же кружок любомудров, начинавших с изучения философии Гегеля, а вышедших к направлению славянофильства. А другая группа – к «западничеству». Почитайте их полемику. Все главные вопросы сегодня звучат ещё острее, злободневней. А идеи обуздания бюрократизма путём раскрепощения и развития экономической инициативы?! Один пример тогдашней Русско-Американской Компании чего стоит! А стремление восстановить порушенную преемственность с исторической православной Русью в нашем национальном бытии! И всё это, кстати, колыбелью своей имело Москву! На небольшом пятачке земли от Пречистенки, Арбата, Малой Дмитровки до Маросейки и Покровки с их переулками рождался, вырастал и жил цвет нации: Карамзин и Денис Давыдов, Грибоедов, Пушкин и Вяземский, Чаадаев, Веневитинов, Аксаковы, Хомяков и Киреевские, юный Тютчев, архивист и дипломат Малиновский и многие-многие ещё! Так как же мне не писать о том, как же не быть Золотому веку и моим тоже, колыбелью которого была моя Москва!
 
- Русская литература сегодня переживает не лучшие времена. Что нужно для её возрождения?
 
В истории литературы расцвет всегда сменялся упадком и наоборот. Был упадок после Пушкина, перед веком Серебряным, наконец, в послереволюционную пору. Начиная со второй половины 20х гг., например, русская (не советская) литература в её классической традиции находилась в упадке немногим менее полувека и возродилась лишь в 60е гг. В этом заслуга и подвиг нашего великого поэта и главного о ту пору редактора журнала «Новый мир» Александра Трифоновича Твардовского. Это трудами его и его редакторов открыта плеяда наших современных классиков, часть имён которых я упоминал. Затем, в начале 70х гг. с подачи секретаря ЦК КПСС А.Н. Яковлева был устроен погром журнала и направления. Твардовский изгнан. Но вопреки этому направление не только выжило, но и принесло нам лучшие образцы современной реалистической прозы.

Конечно, в постперестроечное время деградация и упадок коснулись всех областей жизни. Увы, дело повели к умышленной деградации населения, убиению интереса к серьёзному чтению, мысли. Водрузили культ наживы. В искусстве – с помощью эпатажа и скандалезности. Старые, очень старые приёмы делячества! Мораль как бы откинута, замалчивается. Установка – превращение населения в биомассу, послушную и тупую. Для сего существует масскульт. Для «образованцев» - лжеискусство, мидкульт, беззубый, пусто-эстетизирующий, претендующий на «всемирность притчеобразного звучания». Обезличивание национальных особенностей великих мировых культур. Но всё равно, культурно-историческая память в народе жива. Её так просто не убить. И литература, искусство настоящие всё равно есть. Они не видны внешнему взгляду, их затушёвывают, зажимают, замалчивают. Но они есть. И Читатель находит вопреки всему их образцы. Конечно, ситуацию необходимо выправлять. Но выправить её можно только с общими изменениями в жизни страны. И ещё, придётся долго возвращать молодые поколения к серьёзной книге. И это тоже – общий труд страны. Состоятся ли желанные изменения? Ведь политика культурная – лишь часть общей политики. Хотелось бы, конечно…
 
- В чём заключается особенность русской литературы в её классической традиции?
 
Великий писатель Томас Манн называл нашу литературу святой. Безо всяких кавычек. Почему? Он добавлял, что в Европе литература превращена в игрушку, забаву формотворчества. Но вот когда эти формы попадают в Россию, здесь они наполняются глубоким содержанием и перестают быть забавой, а становятся необходимо насущными в жизни.
Главное свойство нашей литературы – глубокое сочувствие человеку страждущему, сострадательность. Отсюда – высокая человечность. Жажда понять любого человека в его сокровенных глубинах, даже самого незаметного. И – совестливость! Из этого вырастает неравнодушие к явлениям жизни. Русская классическая литература – христианская по своей сути, унаследованной ещё от книжности средних веков. Отсюда – её народность и историзм. Она близка всем людям всех классов, сословий. И это рождало то почтение к книге, к печатному слову, имело огромный отклик в сердцах. Помните Пушкина: «И неподкупный голос мой был эхо русского народа»! А когда книгу стали унижать, превращаю в пустую забаву ради убиения времени, то и это отношение стало уходить.
 
- Валентин Непомнящий однажды сказал, что, если русской литературе суждено возродиться, то в этом будет непременная заслуга «Евгения Онегина». Согласны ли Вы с таким утверждением?
 
Как посмотреть на роман? Он так всеохватен! Подойду от образов главных героев. И через них определю суть конфликта. Но сначала обращу внимание вот на что: в авторских отступлениях Пушкин использует много парафразов из французских авторов. В частности – Ларошфуко. Это прямой посыл современному образованному читателю. К тому же, Пушкин в этих местах ироничен. Всё это косвенно связано с типом Онегина, характеристиками этого типа. Помните: «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы для нас название одно»… «Мы почитаем всех нулями, а единицами – себя»… И тому подобное. Онегин – тип эпохи, тип русского европейца, заимствованного образа жизни, мировоззрения и т.д. Воспитание – соответственное.

И вот Евгений попадает в провинцию. Что он там встречает? Да то же дворянское общество, живущее по общим меркам. Только у них «труба пониже и дым пожиже». А так – все воспитываются на одних романах переводных, девиц учат танцам, музыке, пению, манерам. Короче, сословие внешне едино. Но вот здесь он встречает Татьяну. Вначале ничем она не выделяется. Те же романы, возбуждающие чувства, мечты, те же юные грёзы. И Онегин-то ей в виде едва не Чайльд-Гарольда мнится. Конечно, Татьяна влюбилась – он так походит на романического героя, загадочного и тем манящего. Но о самой вспыхнувшей любви её Пушкин говорит неожиданно просто и глубинно точно: «Пора пришла – она влюбилась»… И вот с этим рождением любви проявляется вдруг в Татьяне нечто совершенно выходящее из ряда вон! Она не способна по манерам эпохи играть, лукавить, изображать. Она прямо сознаётся ему в чувстве, что вообще было делом невиданным!

А что Онегин? О, ему после долгого перерыва и пресыщения выпала возможность порисоваться, а заодно бес подбивает поиграть чувствами Ольги и Ленского. Короче, он ведёт себя по тем самым манерам своего общества. Какие противоположные проявления натур в общем, казалось бы, типе, в едином внешне сословии!

И здесь мы подходим к главному у Пушкина. Если ирония его направлена на русского европейца с его заимствованным образом жизни, отношениями – окарикатуренный тип – то глубокая любовь обращена к Татьяне. А что же такое Татьяна? Противоположный тип-характер. И здесь проходит передовая линия конфликта. Пушкин сам говорит за себя: «Татьяна, русская душою», «Татьяна, милая Татьяна», «Кокетка судит хладнокровно, Татьяна любит не шутя»… Да, она любит и остаётся верной своей любви даже после ничтожного поведения Онегина с Ольгой, даже после убийства на дуэли друга Ленского, такого же русского европейца, но иного, романтического склада. Татьяна, «цельная натура», остаётся верна самой себе, своему глубокому чувству. Она всегда постоянна и всегда равна самой себе – высочайшей силы характер! Откуда он? Из глубины исторического бытия народного. Таня неразрывна со своей няней совершенно неспроста. Сопоставьте это с воспитателями Онегина, мадам и мусью. Да и Пушкин сам с Ариной Родионовной невольно вспоминается в беседах няни с Таней. У Тани даже сны-видения чисто народные по форме, по архетипике. И общность судьбы её с няней бросается в глаза. Помните: «И, полно, Таня, в наши лета мы и не знали про любовь, не то бы согнала со света меня покойница-свекровь»… Таня хоть и узнала чувство любви, но жить в любви и ей не придётся. Выдали замуж за генерала заслуженного. Он её ценит и любит, она его уважает. А любит по-прежнему, вопреки всему, Онегина. И не за что, вроде бы, да «сердцу не прикажешь»… Ну, и заключительный монолог-обличение Татьяны, где она прямо говорит о том, что ей милее всей этой мишуры, «ветоши маскарада», её деревенское приволье, да кладбище с крестом над могилой няни. Вот и опять мы возвращаемся в финале к этой неразрывности её народной со старой крестьянкой, уже неразрывности памятью.

И вот он, обнажённый конфликт: непримиримое противоречие двух типов в едином обществе: Заёмное и коренное. И – трагическое раздвоение русского типа. Актуальность непреходящая! Татьяна же – единственный в нашей литературе живой полнокровный идеальный тип-характер. «Татьяны милый идеал» - у Пушкина. Повторение невозможно. Вот то возвышенное и прекрасное, без чего не существует настоящего искусства. И стремиться к этому – насущно необходимо. И в этом – урок и ценность неизмеримая. В этом Непомнящий прав безусловно. А в завершение, хотелось бы вспомнить фразу Андрея Платонова, сказанную совсем в другое время, в иных условиях: «Всё красивое в искусстве безобразно, и лишь прекрасное терпимо». А также – Достоевского: «Не надо бояться идеального. Идеальное – та же реальность, только более высокая».

3. Москва – самая дорогая сердцу сказка, в которой я невидимо живу

- В вашем творчестве немалое место занимает Москва. Что для вас Москва?
 
Непросто ответить на эти вопросы. Сказать, что люблю Москву? – для меня это будет звучать пусто. Я же не в стихах признаюсь. Поэтому, подобная фраза для меня прозвучит, как о чём-то постороннем, вовне меня. А Москва вся во мне. Здесь прошла моя жизнь. Я сросся с городом до неразрывности. Я много ездил, жил в разных местах, но Москва всегда была во мне, и я оставался москвичом для себя и других. Это трудно объяснить. Это из области чувств, интуиций.

Ну, что я без Москвы? Нет, не без этой видимой, загромождённой сегодня, чем попало, а без той, где формировался мой характер, мои главные жизненные интересы и цели. Та Москва, это, скорей, образ. Образ града живого, одушевленного. Поэтому, так трудно выражать логически. Поэтому куда легче для меня выражать это средствами художественными. Порой кажется, что мы до конца жизни глубинно, в душе, остаёмся в одном времени, когда складывался и, наконец, явился наш характер. Именно тогда человек вырастает в личность, если, конечно, не опускает себя. И вот то именно время руководит нами в поступках, отношениях, в нашей жизненной позиции. После мы шлифуемся, усложняемся в частностях, но главное в нашем ядре характера – неизменно. И всегда даёт о том знать. У меня это время связано с пространством и духом той, ушедшей Москвы. Часто во время прогулок ловлю себя на ощущении, что гуляю-то по тому прошлому в этом настоящем. Во мне живут те голоса, звуки улицы, те лица, люди моей Москвы, те дома и улочки, пустыри у заброшенных церквей, в буйной зелени дворики… А вот это нынешнее, гламурное, не задевает моих чувств, оно вне меня, неинтересно.

Безусловно, я вижу это страшное искажение и разрушение культурно-исторического облика, среды. Я и писал много против этого варварства, и снимал. Посмотрите, они даже исконно московские цвета домов, гамму улиц исказили! И всё это – вопиющая пошлость, вкупе с рекламой и прочим «украшательством». И всё – дешёво заёмное, где-то там в Европе виденное и кое-как применённое по-обезьяньи.

Но я сейчас говорю всё же не об этом, а о внутреннем, сокровенном. Той Москвы, тех москвичей, среди которых я вырастал, давно уже нет. Их ещё тогда начинали выселять из центра на задворки. Затем минуло столько времени и почти все они ушли. Ну, а громили Москву каменную больше века, громили планомерно и сознательно. Ещё на моих глазах сносили массивы Рогожской слободы, Арбата, Сретенки и много чего ещё. От этой дикости до сих пор щемит на сердце!

Сейчас добивают последнее. И – искажают, оевропеивают. И людей со всех концов страны завозили ещё в те советские времена. Правда, их тогда не именовали «гастарбайтерами», звали просто – «лимитчики». И массе своей они так и не становились москвичами по духу. Так что, сегодняшние явления имеют корень в прошлом, и всё только усугубляется. Москвы, собственно, нет. Она осталась в наших сердцах, памяти, в картинах, фильмах и хронике, в книгах, в обмерах, планах и набросках героев-реставраторов и архитекторов, пытавшихся хоть на ватмане сохранить сносимое. И главное – уходят последние москвичи. Они уже никогда не повторятся. Под этим именем будет что-то совсем иное. Может быть, и бранное. Не знаю…

От Москвы остался просто топоним. Историческая преемственность оборвана, разрушена сознательно. Сегодня вместо Москвы – обычный мегаполис-муравейник с разномастным и зачастую случайным населением. А вот редкостного москвича я увижу, почую за версту по его особой манере держаться, скромности и предупредительности, по вниманию к людям и мягкости. А когда, редко-редко, ещё услышу особо журчащий московский говорок, так всё во мне трепещет от радости! Ласкают душу эти смягчённые окончания слов и шипящие, особое произношение имён и даже чисто московские ударения в именах собственных. Кто это теперь помнит? Или кто знает, что никогда мы раньше не склоняли по падежам имени реки. Так и звали: «Пойдём на Москва-реку», в отличие, кстати, от имени города. Так что, подчеркну ещё раз, Москву и москвичей изводили сознательно и задолго до сего дня. Сейчас просто приспосабливают почти дотла расчищенное место под вкусы и нравы состоятельных властных персон. А настоящая историческая Москва и прежде-то угадывалась по уцелевшим частям, да старики нам много рассказывали и собой являли живой пример. И вот мой ответ: Москва – самая дорогая сердцу сказка, в которой я невидимо живу. И пишу о ней тоже, по сути, сказку. И в этой сказке, как в любой, есть свой намёк.
 

Беседу вела Елена Семёнова,
главный редактор литературно-общественного журнала «Голос Эпохи»