Углы падения. Угол седьмой...

                ЕФИМ ФАБРИКАНТ.
         
         Подпол гражданской войны дал ему псевдоним «Товарищ Леонид», каковое имя сохранил он и при поступлении в ОдесЧеКа. Фамилию, само собой, также пришлось сменить. Ну, мыслимое ли дело: щит и меч революции, глаза и уши партии,  и вдруг, здрасссьте вам – Фабрикант.  Без малого Заводчик. Оно и сейчас звучит… ну, как-то занятно. А тогда… Словом, в двадцать первом и с помощью Сэмэна исчез навсегда Фимка Фабрикант. И явился новому миру Леонид Фабриков.   
       

                1.

          Время, как уже неоднократно подчёркивал автор, летело военно-напряженное, тревожное и опасное. И такие, как он, были в цене. Довольно быстро заговорили о сильном и решительном чекисте, который бросается в гущу смертельных событий, действует ловко, сметливо. А главное, быстро добивается от арестованных врагов народа признательные показания. Видимо, побивахом. А как иначе? Ниверситутов не кончали. Вот и направили по харьковской разнорядке на учёбу в  будущую столицу  СССР способного работника. Но ко времени приезда Дукельского в Москву эта учёба сидела уже у Леонида в печёнках.  Довольно быстро стало ясно, что к высшему образованию, даже и с «уклоном», он откровенно не готов. С другой, его тревожили собственные наблюдения за некоторыми странностями своего заведения. Время от времени исчезали его товарищи-слушатели. А потом являлся курсовой командир и просил почтить память такого исчезнувшего вставанием. Дескать, обрацово выполнял поручение партии за границей. Ну, и…
        Фабриков крайне обрадовался их встрече. И очень просил Сэмэна забрать его из странного этого вуза и дать конкретное дело. Тем более, у него уже была личная благодарность от председателя ОГПУ – за поимку белогвардейца-террориста, который из Польши пробрался в Москву для покушения на кого-то из руководства страны. Кажется, на наркомздрава Семашко. Тогда слушателей освободили на неделю от занятий, дали фотокарточки  этого савинковца. И потребовали шататься по Москве, ездить в трамваях. Искать и найти. Слушателю Фабрикову повезло:  в трамвае между Садовой и Зацепом  встретил он того савинковца. Точнее, гражданина, весьма похожего на такового.
       Помню хорошо его рассказ об этой ситуации. Он знал, что тот вооружен и терять ему нечего. На площадке стоял милицейский. И дядя Лёня решил привлечь его внимание: стал хамить кондукторше и даже шарпанул её чувствительно. – прямо над сиденьем, где расположился  подозреваемый. Каковой же наблюдал за скандалом с живейшим любопытством. Когда прибежал с площадки милиционер, дядя Лёня ловко схватил убийцу за руки и обьявил о своей истинной миссии. Кондукторша отогнула лацкан его московки – там был соответствующий жетон. Задержанного ловко доставили на Лубянку. Более они не виделись. Благодарность руководства подтвердила правильность решения. Но на мой вопрос о том, могла ли выйти  ошибка (с учётом качества розданных чекистам фотокарточек и горячечности времени) дядя Лёня просто пожимал плечами. Всё, мол, быть могло. Во всяком случае, тот террорист признался.
        - Позвольте! Почему «Дядя»? очнулся от этого очарования мой добрый и внимательный читатель.
      Ну, тут причина проста. Проще не бывает. В середине двадцатых Леонид Фабрикант женился на старшей сестре моей матери. То есть, на моей тётке. И стал моим дядей задолго до  послевоенного моего рождения. К несчастью, я слишком поздно ощутил тот интерес, который уже лет сорок с гаком  заставляет тратить жизнь на подобную литературу. Но кое-что я, всё-таки, из памяти стариков успел извлечь. А в  их числе были и старые чекисты – с разными, конечно же, судьбами.
        Товарищ Дукельский получил мандат чрезвычайного комиссара ОГПУ, с каковым и отправился в краевой центр Воронеж.  Куда, по одной версии увёз,  по другой – со временем выписал Леонида Фабриканта. С его помощью и при посредстве ряда других товарищей и чудесного своего мандата он наладил дело. А сам через некоторое время  вернулся в Москву. Где, незабываемо для многих, гнул «нашу линию» в наскоро советизированном кинематографе. Да так, что мало кто из выдающихся киношников в мемуарах не восклицает: «Семёёёён Семёёёёныч!». С другой стороны, его личное знакомство со Сталиным  заставляло киноинтеллигенцию держать свои фиги глубоко в карманах. Краса и гордость отечественного синема стояли у него на ковре, вытянув руки по швам. Без надежды на приглашение присесть. Ели глазами начальство, как  гвардейские пехотинцы на смотру.  И не  без пользы для себя.
      
                2.



           Виктор Шкловский на полном серьёзе вспоминал, как – по вызову киношефа Союза ССР - свой сценарий  «Минин и Пожарский» аккуратненько положил на стол самому  Дукельскому. Собственно, это был исторический роман, который Виктор Борисович перевёл на киноязык. Но его -то товарищ Дукельский сразу же усадил в кресло. От волнения автор не очень вслушивался в его гортанные слова об…Нет-нет, не о высоких литературно-художественных качествах произведения. В это товарищ Дукельский никогда не вдавался. Ибо инструментом творческого анализа не владел. Но слова «Товарищ Сталин» заставили В.Б. Шкловского взять себя в руки и сосредоточиться.  Оказывается, вождь буквально на днях поставил перед руководителями искусства задачу популяризации исторических параллелей. Так что киношеф говорил об актуальности, о нюансах древних отношений между русскими, немцами и поляками. И что он немедленно сообщит о сценарии «Минин и Пожарский» товарищу  Сталину.
          Знатоки той эпохи легко поймут, что началось в душе Виктора Борисовича в прилегающие часы и дни. Но Сэмэн слов на ветер не бросал.  В сохранившейся сопроводиловке Дукельский писал, что направляет это материал генсеку в плане последних указаний и  «В виду особого  идейного значения данной кинокартины…». И Генеральный секретарь украсил сей документ, ставший историческим уже по другой причине, собственноручной резолюцией: «Тов. Молотов. Следовало бы обязательно посмотреть. Вышло не плохо. И. Сталин». Резолюция В. Молотова не замедлила, конечно, себя ждать: «Не плохая вещь». Того было и довольно для того, чтобы сценарий был запущен в работу. Между прочим, фильм сняли В. Пудовкин и М. Доллер. Дело и впрямь   совпало с мимолётной, но тревожной тенденцией Польши к союзу с Германией. Естественно,  против СССР.  Тенденция эта  особого развития не имела.  Чего нельзя сказать о фильме, принесшем автору и режиссёрам Сталинскую премию. Словом, в конце концов, данный авторский коллектив не имел оснований считать Семёнсемёныча типом никудышним. Наоборот…
        И однако же партия не могла использовать такого масштабного товарища столь узко – вскоре он был назначен… министром (наркомом) Морского транспорта СССР. Компетентному читателю будет интресно – это кресло тогда ещё хранило тепло его предшественника, сталинского железного наркома Николая Ежова, уже расстрелянного за измену, шпионаж и диверсии. Тревожная, что и говорить, обстановочка была в этих верхах. Революция, подобно известному мифическому существу, пожирала своих детей  уже пачками. Но  специалист по кинематографу, государственной безопасности  и мореходству без особых неприятностей пережил и Дейча, и центральный свой патронат (Дзержинского, Менжинского, Ягоду и Ежова), и даже самого товарища Сталина. Говорят, отвечал на вопросы комиссии по реабилитации репрессированных. Но не встречался с реабилитированными сотрудниками ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГМ-КГБ,  с большим интересом  читал материалы ХХ съезда и очень любил кинофильм «Карнавальная ночь».
        Он тихо скончался в оттепельном 1960 году, когда  автор странных этих, но кристально-правдивых строк, пошел в седьмой класс. И помнит, как  дядя Лёня и другие старые чекисты (в том числе и сами  погоревшие в 30-е, 40-е и 50-е, но выжившие и живущие дальше) говорили: «Умер Сэмэн…». И качали головами: «Семён Семёныч…». Отечественная  энциклопедия почему-то не акцентировала на других видах его служения народу: сказано – советский государственный деятель, министр морского флота  СССР. Того, дескать, и довольно.
    -  Да, а что же  дядя Лёня ?
   А дядя Лёня верой и правдой служил трудовому народу в Воронеже.  И даже вишнёвой эмали ромб носил в тёмно-синей петлице. Комбриг войск ВЧК-ОГПУ. У них с тёткой были дочь Инночка (по пачпорту – Интерна) и сын Валера, один из кумиров моего послевоенного детства. И Воронежский край ставился Центром постоянно в пример результативности разоблачения, ареста, следствия и приговора в отношении подпадающих под знаменитую пятьдесят восьмую статью. Иностранные шпионы, завербованные ими соотечественники, бывшие чины жандармского корпуса и полиции, белогвардейцы. Лица, прямо или косвенно содействовавшие им во время гражданской войны и интервенции. Диверсанты и их пособники. Скрытые троцкисты, эсеры и меньшевики. Носители контрреволюционной агитации и пропаганды. Ну, и ЧСИР, члены семей изменников Родины, конечно. На груди его френча имелись знак Почётного чекиста и в малиновой  розетке – орден Красного Знамени.
         

                3.


                Но с расстрелом Ежова и приходом Берии дела пошли как-то странновато. «Правда» поместила передовицу о ретивых не в меру чекистах, которые заради удобств работы нарушали революционную законность. Московская комиссия беседовала с арестованными без свидетелей. И вскорости были арестованы председатель Воронежского ОГПУ и два его зама –  в том числе исполняющий обязанности начальника следственного отдела, товарищ Фабриков…
         В семидесятые он охотно рассказывал мне, как на суде обвинялся в избиении подследственных. И нисколько сие  не отрицал: бил, бью и буду бить. Потому как, во-первых – враги, во-вторых – время суровое. В-третьих, на Западе коммунистов в тюрьмах ещё не так бьют. А главное – на сей счёт имеется прямое и недвусмысленное указание оттуда (четыре пальца в кулак, большой – вверх).
    - Председательствующий, помню, мне тогда сказал: но вот вас же, арестованного, не били. А я ему: а попробовал  бы меня кто-то ударить!
     И верно: сильно здоровенный был. Даже в старости.  Ну, ромбы с петлиц, само собой, долой. И партбилет – на стол. Но о пятьдесят восьмой статье не было и речи. Дали три года. Без конфискации и дальнейшего поражения в правах. За нарушение социалистической законности. Словом, во враги народа и прочие изменники не попал. Тётка с детьми – Инночкой и Валеркой Фабриковыми – оставалсь в Воронеже, на прежней квартире. Свободно переписывалась с осуждённым. Продолжавшие службу бывшие сотрудники мужа окружали её заботой и вниманием.
       В эшелоне дядю Лёню назначили старшим вагона. В лагере – старшиной блока (три барака по восемьдесят заключенных). Этот чин получили ещё трое осуждённых чекистов. А потом, довольно скоро началась война – подались они добровольно на фронт. Рядовыми, конечно. Был он  ранен и контужен. Искупил, так сказать, кровью.
         Но в органы почему-то не вернулся; после войны с  тремя бывшими коллегами образовал ядро коллектива «Фруктовый пассаж» на одесском « Привозе».  Один из его товарищей -  Романов, был молчалив и угощал меня в детстве чудесными мандаринами.  Тесен мир: позднее я приятельствовал с его сыном Димой,  известным журналистом. Он учился в станкостроительном техникуме с Валеркой Фабриковым, сыном дяди Лёни и, таким образом, моим двоюродным братом. А в семидесятые и восьмидесятые мы с Дмитрием  работали в прессе, в здании издательства «Черноморской коммуны». Я – на седьмом этаже, в «Комсомолке» вёл отдел сатиры и юмора «Козлотур», а Романов – на восьмом, в «Вечёрке», с Лившиным и Лошаком – «Антилопу-Гну».  Само собой, мы часто-густо общались – и отнюдь не только на служебно-творческом уровне. Но это, как говорят наиболее продвинутые мои коллеги, уже совсем другая история.
       Да, едва не забыл: в эпоху позднего реабилитанса дядя Лёня обратился в Инстанцию. Но ему отказали – на том основании, что осуждён он был не как враг народа, а за нарушение процесуальных норм (избиение подследственных). Партбилет не вернули. Но разрешити вступить в партию ещё раз. Без сохраненения партстажа.