подарок для любимой актрисы

 
(опубликовано в приложении к журналу "Вокзал", а также в книге "Переплетение")

Она появилась на самом закате его жизни, когда он думал, что не только какое-нибудь большое чувство, но и любое легкое увлечение, - всё это осталось в далеком прошлом.
Когда-то, ещё живя в России, он совсем потерял голову от страсти к чужой жене, мучился невыносимо греховностью помыслов своих, бил в отчаянии мокрую под утро от слез подушку, бредил в больном несчастливой любовью сознании  чужой супругой. Да не просто чужой, - близкого друга. Так что отдайся чувствам – совсем  подлость вышла бы.
И всё, что последовало потом,  начавшись с непонятного смятения на улице и закончившись его собственным бегством из  новой России, где воскуряли пролетарскому солнцу фимиам рабского словоблудия непонятные новые люди, - всё это Станислав воспринял как собственное своё благословенное спасение.  Как будто всё произошедшее, вплоть до убийства царя, его дочерей и престолонаследника,  случилось затем только, чтобы уберечь Станислава от предательства,  не дать соблазнить ему жену друга, осквернить предательством похоти святые узы товарищества. И вздымающиеся ввысь в гражданской войне стяги его дивизии воспринимались им скорее как смутное, призрачное эхо собственной душевной борьбы. Он забыл  ее  не скоро, лет через  тридцать  после своего бегства из России, где опасался не столько большевистской пули, сколько себя самого.
Он забыл её, и сразу перестал сниться оставленный  им город, замок Ричарда на Тургеневском спуске, памятник жестокой святой, княгине Ольге, гора близ реки Лыбедь,  распалюящая  воображение мальчишек, верящих, что один раз в году здесь можно увидеть летящих на шабаш обнаженных  ведьм.
Он и родную русскую речь тоже стал забывать. Исчезал смысл слов, осыпалось их значение. Он жил в другой стране, причем успел заручиться некоторым вниманием и уважением, - всё-таки не простой человек, а директор пусть небольшого, но театра. Критики  написали о нем как о новом явлении. Прошло время, и надежд критиков Станислав Аркадьевич  не оправдал, именитые театроведы больше не заглядывали к нему, но зрителей  его  театр до сих пор собирал.
Вдруг явилась Она, Катя,  и спокойная, размеренная жизнь  одинокого директора театра вмиг пошатнулась, всё быстро перевернулось с ног на голову.
Она как будто принесла с собой заповедный воздух юной родины, с каждым словом её словно возвращалось время, когда не было ещё седых волос и через кожу не проступали темные пятна. И Станиславу   Аркадьевичу ничего не надо было, кроме того  как смотреть на неё.  Одно это было настоящим счастьем, чудом, забвением. Когда она улыбалась, ямочка на её подбородке казалась подарком под рождественской елкой губ. Когда она улыбалась, ресницы её  порой тяжелели так, как будто на них опускалось праздничное конфетти.  Когда она улыбалась, мороз пробирал по коже и тепло бежало по сердцу, и казалось, что ничего не кончено ещё, - ни Россия, та, царская, гордая Россия, ни беззаботная бесшабашная  юность….
Актеры в его театре посмеивались, порой опускаясь до скабрезности, - судачили о том, почему эта выскочка из Советского Союза, едва приехав, сразу получила главные роли. Но у Станислава Александровича и мыслей не было о чем-то грязном, старческие пальцы вовсе не бредили юной плотью. Катя была для него нежной, маленькой девочкой, легко ступающей по тонкому канату его самых затаенных нервов.
Он был счастлив, если видел, как она уходит со сцены, вся светясь от горячих аплодисментов в зале. Многие критики, кстати, в свое время, обращали внимание на архитектурную необычность  этого зала, и только сейчас, пожалуй, он отчетливо понял, что двигало им в его архитектурных изысках – он строил этот театр как дом,  воссоздавая утраченное в родной стране жилище свое. За долгие годы он успел забыть о смутных своих желаниях, и только Катя опять дала ему ощущение дома,  подарив наконец уют истоптанным театральным подмосткам.  Он и репертуар выбирал теперь только с тем расчетом, чтобы в пьесе нашлась наиболее выигрышная роль для неё. Он подолгу обсуждал с ней очередную пьесу, ловя каждое слово её, приникая всей душой к голосу её, ластясь к нему, как котенок к теплым рукам. Она тоже привязалась к нему. Уезжая в другую страну, думала, что будет  очень трудно. Просто хотелось забыть всё, - предательство мужа, смерть родителей, вечную обделенность главными  и даже второстепенными ролями в родном театре. Но едва она оказалась здесь, на окраине чужой страны, директор театра  сразу поверил в её талант, позвал на главную роль. И она благодарила  небо, судьбу, случай, - за то, что оказалась в этом, пусть и небольшом, но щедром на аплодисменты, городе.
Должны были репетировать новую пьесу, но он видел, что глаза её какие-то задумчивые, затуманенные.
- Влюбилась в кого-то, - испуганно подумал он, - и осторожно, наощупь пробираясь через её теперешнее состояние, попытался найти ответ её теперешнему состоянию.
Она, не сразу, но призналась, что главные роли – это хорошо, замечательно,  но она играет здесь уже два года, публика выучила её фамилию…и вот теперь…хорошо бы всё-таки может быть…нет, я, конечно, понимаю, что это, может быть, невозможно, но всё-таки….что если сделать….бенефис……я одна….творческий вечер…наедине с залом.
Афиши были расклеены по всему городу. Он напечатал их больше чем обычно.
Катерина была в театре с утра, очень волновалась. Повторяла свои монологи, разговаривая с воображаемым залом.  Станислав Аркадьевич видел, что сегодняшний вечер –  её  главная гордость и сладость.
Она очень волновалась, спрашивала сколько билетов продано,  он  говорил, что не осталось ни одного, что собран полный зал, и стыдливо, понуро глядел в её счастливые глаза.
Он знал, что вечер скоро начнется, а продано до сих пор только четыре билета, оказалось, что имя актрисы, вечно красовавшееся на афишах, ничего не значит само по себе, вне какого-то спектакля.
Он со страхом смотрел в её счастливые глаза, боясь, что ещё немного, и их обоих задушат, как крепкой веревкой, тишиной пустого зала. Он понимал, что она не  переживет  этого и ни за что не поверит в стечение обстоятельств.
-Пожар! Пожар! – раздались оглушающие крики.
Вскоре резвый огонь озорно побежал по креслам пустого ещё зала.
- Жалко, - жаловался он ей на следующий день, - такой зал собрали. Все билеты продали. Такого никогда не было. За все 40 лет, что театр наш существует. Невероятное просто что-то, - вдохновенно врал он, сам зажегший давеча спички,  только бы спасти от смертельного унижения эту маленькую, милую девочку.
- А…когда театр опять выстроят? – с надеждой посмотрела она на него.
- Скоро, скоро, - опять соврал он. Ему слишком хотелось видеть её теплые, счастливые вчерашним воображаемым  аншлагом глаза, чтобы он мог сказать ей правду, - никаких накопленных средств не хватит, чтобы выстроить новый театр. Но главное для него – это видеть улыбающуюся Катю….пусть она верит…он просто не вынесет её отчаяния.  Сколько ему, в конце концов, жить осталось….
Уже второй месяц он вдохновенно рассказывает ей, какой замечательный будет выстроен театр, что проект делал известный архитектор.
«Всё будет очень красиво.  И сцена….специально для вас. Вы будете там царить».
Она счастлива этим ожиданием,  предчувствием нового театра и своей славы.
Его сердце и не сердце уже, а какая-то тяжелая гиря. Сколько жить  осталось…Всего-то чуть-чуть. И он сможет всё это время видеть  её счастливые глаза. Да,  это малодушие,  но во искупление обмана он завещает ей всё, что есть у него.
А там, если повезет, дай-то Бог, если только очень повезет,  дальше  не будет ничего, одна пустота, тьма, абсолютное  небытие.
И он никогда не увидит её заплаканных глаз.