Шкаф. ч. 28

    Шкафы, медали, вазы... Не хватает, пожалуй, разве кубков - и на тебе - шкаф школьной спортивной доблести. Впрочем, почему же не хватает? Есть и кубок.
Назовем его так: кубок Петра.
Металлическая посудина на высокой тонкой ножке. Увесиста и довольно изящна, хотя, похоже,  далеко не та посудина, которая украшала застолье аристократа. Наверное, штамповка - с тиснеными клеймами на округлых боках. Внизу - медальоны с профилями российских самодержцев в лавровых венцах; на самом кубке - мясистая щека и усы Петра Алексеевича, двуглавый имперский герб и краткий реестр великих деяний царя.  Оказывается, Петр прожил 52 года и 8 месяцев. Мне, как ни странно, ровно столько же. Если уж быть совсем точным, то сегодня, 4 мая 1999 года,  я достиг возраста Петра Великого. Официально я родился 6 сентября 1946 года; фактически - по свидетельству матери - на два  дня  раньше. Это привносит некоторую путаницу в гороскопах.
Если сложить шестерки в моих исчислениях, то получится число 666. Шесть - от даты рождения, шесть- от года рождения, шесть - от порядкового номера моего астрономического домена (Дева).  666 - очень уж круто для кандидата филологии,  и от греха подальше я держусь фактической даты рождения: 4 сентября.
И вот - совпадение...
Конечно, совпадение случайное, формальное. Ну, и что с того, что именно сегодня, 4 мая 1999 года, я взял в руки экспонат шкафа и обнаружил некое совпадение? Счет моих дней совпадал со счетом дней Пушкина, потом - Чехова,  потом - Булгакова...Я не написал ни  "Медного всадника", ни  "Дамы  с  собачкой",  ни  хотя бы "Письма к Сталину". Впрочем, когда Сталин умер, мне стукнуло всего-то шесть лет. Пишу дурацкую инвентарную прозу, не ощущая ни шевеления обломков гения (хотя бы), ни зуда творческого безумия (еще чего!); просто совпадение, за которым решительно ничего не стоит.
Впрочем, само сближение - так устроено сознание - вызывает некие филологические вибрации, которые сгущают пространство наподобие тени отца Гамлета - или хотя бы призрака Антона Чехова, который, по утверждению покойного Юрия Скобелева, частенько посещает ялтинскую дачу. Одна экстрасенсорная дама воочию зрила классика в гостиной...
Да, появление рядом с Петром чеховской тени явно таит смысл. "Если я буду стоять высоко..." - однажды оговорился восемнадцатилетний Антоша в своем таганрогском далеке...Прошло время,  он действительно  встал высоко; знаковый жест знаменитого писателя - установка памятника Петру Великому в Таганроге.
Можно сказать, самому себе.
К Таганрогу у меня глубоко личное отношение. Та-ган-рог,- медленно
произношу я - и в некоем синкретическом образе возникают стоячие усы Петра Алексеевича, овальное пенсне Антона Павловича;  за стеклом, не мигая, стынут выпученные глаза царя-реформатора. Ну, напрягите воображение:
Петр Великий в чеховском пенсне.
Кубок - подарок из города, где все подчеркнуто петровское: и происхождение (в замысле - южная столица империи), и вензеля в гостинице. Говорят,  таганрожцы  до сих пор не признают за Ростовом его областных полномочий.
Странно, почему именно сегодня кубок попался на глаза. Душе спокойнее, если бы инвентарный талант мой оттачивался на каком-нибудь фарфоровом зайце или на шкатулке из карельской березы. Но от судьбы не уйдешь...
Да и не очень-то хочется.
Сыграл ли Таганрог в моей жизни что-то значительное - не скажу. Не знаю. Мой Таганрог - это Арзамас. Петр там явно не бывал, зато Иван Грозный хаживал здесь на Казань. Пушкин числился в арзамасцах; Толстой испытал "арзамасский ужас". Гайдар мечтал здесь  стать большевистским Наполеоном. Чехов родился в Таганроге, но в Арзамасе не бывал, поскольку был далек от политики. А вот Горького за политику сослали именно сюда, в богоспасаемый город. На десять тысяч обывателей было тут 36 церквей и шесть монастырей.
Городок Окуров.
Жаль, конечно,  что  никакого кубка в память об Арзамасе не осталось. Только известная медаль да предание о том, как века три назад заключенных в здешнем остроге кормили черной икрой; накушаются солененького - и мучаются, бедные, от жажды. Похоже, икра была  дешева, да и было ее нава... Стоп. Таганрогская ассоциация.
Ключевое слово: икра.
Как сейчас вижу (ступенчатое  сужение  образа):  вокруг  блистает Азовское море; у горизонта - дымы таганрогских мартенов; возле белой яхты в зеленой воде плещутся пузатые дядьки и тетьки. Это чеховеды. Они приехали читать доклады, а попали на пикник: зав.кафедрой готовится к защите дочкиной диссертации. В каюте яхты стол; на столе - большое блюдо с икрой. Черная, смоляная. В середине торчит ложка. Я беру блюдо и поднимаюсь на палубу. К борту подплывает нимфа (то ли доктор наук, то ли кандидат). Кто-то вливает в рот нимфы шампанское, я заправляю ложку икры.
Видение гаснет...
Таганрог - место важных и памятных встреч. Одна произошла в шесть утра возле домика Чехова. Теплое сентябрьское утро; на газонах - кучи хрупкой и колкой (по-ахматовски) листвы. Я иду к морю - кажется, в городе я единственное живое существо. Вдруг - еж: он переходил дорогу, уперся носиком в бетонный бордюр и не знал, что делать. Я подставил под колючего ворчуна тетрадь  и перенес на траву. Еж, пыхтя, покатился дальше. Позже мне сказали, что встретить ежа - к счастью. Приятно, когда такое случается в городе Чехова.
Чеховский ежик на счастье.
Вторая встреча - с чеховедом Александром Павловичем Чудаковым, человеком большим и по-детски любопытным. Его крупное, грубовато вылепленное лицо весьма популярно. Как и его книги. На конференциях он неустанно говорил об особом "вещном мире" чеховской прозы; может быть, мои инвентарные поползновения родились не без влияния Чудакова. В дружеском кругу он превращался в кладезь необыкновенных историй. Одна из них - о поездке в Нидерланды - особенно занятна.
В Амстердаме к нему подошел молодой человек и спросил:  вы не Чудаков ли?  -  Чудаков,-  ответил  Чудаков.  Юноша  оказался  студентом-русистом: видел портрет автора в одной из  монографий.  Зашли в пивной бар; в знак особого расположения юноша предложил Чудакову сигарету с марихуаной. Маститого чеховеда одолело любопытство: никогда наркотиков не пробовал. Затянулись. Чудаков испытал разочарование. Ничего особенного.
На прощанье студент сунул ему в карман белый пакетик.
Через несколько дней Чудаков улетал домой. В аэропорту, естественно, таможенный контроль. Полицейские собаки. Увидев их, Чудаков с ужасом нащупал в кармане пакетик...Мысленно представил, как сотрудники ИМЛИ (Институт мировой литературы) беседуют в коридоре:
- А, это тот Чудаков, который попался с наркотиками? Он у нас уже не работает...
Полицейские, однако,  не удосужили русского профессора вниманием. Окружили высокого негра и принялись потрошить, заранее уверенные в черных умыслах чернокожего путешественника.
Пристрастие Чудакова к образному повествованию порождало конфузы.
На Чеховском симпозиуме в Баденвейлере (1994 год) он рассуждал об отношении Чехова к Богу;  из чеховских эпистол напрашивался противоречивый вывод:  то Бога нет,  то он есть. Чтобы показать чеховский релятивизм наглядно,  Александр  Павлович  нарисовал на доске овал вроде яйца;  в нем зигзагами обозначил метания Чехова от одного  полюса - к противоположному - и наоборот. Полевая структура. Одна заграничная дама восхищенно всплеснула ручками: "Яйцо" Чудакова станет огромным вкладом в философскую науку!
        Мы грохнули; Александр Павлович залился краской и замямлил.
Третья встреча: знакомство к Катей Никогосовой. До сих пор звучит в ушах ее гортанный смех; вижу иссиня-черную гриву над огромными армянскими глазами. Мягко-ироничную улыбку под большим греческим носом.
Катя родилась в Таганроге, кровь ее представляла собой южный коктейль. Музейщик от  природы:  создала  великолепную  экспозицию в гимназии, собрала замечательную экспонатуру. После смерти Чехова многие реликвии разошлись по родственникам, и благодаря Катиной дружбе с ними фонды Таганрогского музея обогатились уникальными фотографиями, документами, вещами, воспоминаниями...
В 1990 году мы встретились на краю света - на Сахалине; Катя помогала создавать чеховский мемориал в бывшей столице каторги - городе Александровске. Она поведала, что хранит дома бамбуковый фаллос, который Чехов привез из Гонконга.  Марии Павловне хранить причудливую вещицу было не с руки - все-таки советский музей! - она передала бамбук племяннику Сергею Михайловичу. Вдова его, Валентина Яковлевна Чехова, с которой Катя была в сердечных отношениях, перед смертью вручила крамольный экспонат Кате...
Вот, не знал этого Чудаков, когда публиковал статью об эротике в чеховских письмах!
Ах, Катя, Катя! Наша дружба не предполагала чего-то более интимного, чем россказни о чеховском бамбуке.  Просто - симпатия, основанная на искреннем отношении к Чехову, к музейному делу. В апреле 1996 года она приехала на Чеховские чтения в  Ялту,  привезла  интересную выставку о Михаиле Чехове. Дома у меня собрались друзья-музейщики из Москвы, Мелихова, Южно-Сахалинска... Катя приехала из Риги, где оказалась после распада Союза; она создала там международный фонд Михаила Чехова... На снимке - смеющиеся лица друзей: обнялись вповалку  на диване...
Месяца через три поздно вечером зазвонила междугородка; Это была Катя. Далеким, бесконечно усталым голосом она говорила какие-то фразы, а я никак не мог сообразить,  что от меня требуется. Собственно, ничего и не требовалось: через неделю из Москвы сообщили, что Катя умерла...Рак крови...Саркома...
Катя просто прощалась.
Вот, и я хочу попрощаться с дорогим человеком - Екатериной Николаевной Никогосовой.
     Кого винить, хулить кого,
                Что Никогосовой не стало,
                Что нет на свете никого,
                Кем утоляется усталость?
     И почему заведено -
                И почему не перестанет
                Кружить утрат веретено
                И темный омут умираний?
                Так закружило - не отнять
                У бесконечных заточений
                Ее особенную стать
     И вязь причудливых речений!
                Печалью полнится душа.
                Она бредет осенним садом.
     А смерть - не споря, не спеша,
     Идет, помалкивая, рядом...