продолжение:
В КОНТРРАЗВЕДКЕ
Ровно в восемь утра покидаем расположение флотилии и едем в Ренн. Чувство такое, словно в голове непрестанно гудят-воют колокола. Проклятье! Хладнокровие! Хладнокровие! Внушаю себе всю дорогу.
Отдел безопасности, который мы ищем, располагается в какой-то вилле, в стиле 1900 года, на краю города. Невольно отмечаю: красивое расположение, еще та, старая мебель теплого полированного дерева. Вот жить бы здесь, вдали от выстрелов и так называемого внимательного окружения.
Меня проводят в какую-то сумрачную комнату, прямо к шефу Отдела. Тщательно выверенным движением руки приветствую сидящего за роскошным столом человека. Приветствие мое больше формально, чем просто молодцевато. Бросив быстрый взгляд на нашивки на рукавах мундира, определяю: капитан первого ранга.
Скорее напоминает пожилого учителя, с бородкой клинышком, как у адмирала Форстера.
Почему-то испытываю чувство полной безопасности. Что может со мной здесь случиться?
Однако, каперанг , кажется, не разделяет со мной это чувство. Неприятным, трескучим голосом он обращается ко мне: «Кому, собственно говоря, Вы подчиняетесь субординарно?» - «Трудно сказать…» - «Как это понимать?!» - тут же прерывает меня каперанг. «Я закреплен MPrA-West к подводным лодкам. В настоящее время к 9-ой флотилии» - «Что значит MPrA-West?» - «Военное агентство печати «Запад»».
Приняв смущенный вид, разыгрываю его так, что меня самого удивляет. В данном случае, я представляю собой необычный экземпляр: военное бытие вне предписанных норм. Но пусть понимание течет в уготованном судьбой виде. Ведь моя ситуация действительно нестандартная и может быть понята сразу. Немного жонглирую намеками и вплетаю имена, которые должны быть хорошо известны этому господину. Не боюсь даже приплести имя Геббельса и даю понять, что мне протежировал сам Дениц!
Моя речь заметно сбила спесь с каперанга. После долгих раздумий он бросает на меня взгляд исподлобья и говорит: «Уж Вы-то наверняка извлекли из всего этого максимум выгоды!»
Не понимая этих слов, интересуюсь: «Что вы имеете в виду, господин капитан первого ранга?»
Хотел бы я знать, что у него за пазухой против меня. Если они подобно этому каперангу прут на меня с таким напором, значит, что-то где-то у них на меня есть. Надо быть чертовски осторожным, чтобы не попасть в ловушку этого старого мешка. Все вообще выглядит как плохо поставленная пьеса: не может выглядеть так уютно штаб Абвера: кожаные кресла вместо обычных стульев, бархатные шторы на окнах, портьеры на дверях – тоже из красного бархата, свисающие с потолка лампы, похожие на люстры…
- Ваша квартира находится в … – как называется это место?
- Фельдафинг.
- Ваша квартира в Фельдафинге была осмотрена в ходе обыска. Весь материал – э-э - переправлен к нам. – Ах, вот в чем дело! – Было найдено руководство по плаванию под парусами по Атлантическому океану.
Слушаю, не меняя выражение лица. Этим меня не испугаешь! Если конечно нет чего пострашнее. Все серьезные материалы надежно спрятаны в двух чемоданах, которые Хельга спрятала.
- Что вы можете сказать по этому поводу? – интересуется каперанг.
- Мало чего, господин капитан. Насколько мне известно, такой справочник можно приобрести в любом книжном магазине.
- Вы, значит, так вот считаете?
- Так точно, господин капитан первого ранга!
Мой визави надолго уходит в размышления: напряжение мыслей явно отражается на его лице.
Я же отмечаю: судя по всему, это только прелюдия. У этого парня бо-о-ольшущий камень за пазухой! Каперанг меня изучает: это видно по его внимательному, скользящему по мне взгляду. А затем строго и с инквизиторскими нотками в голосе, мягко говорит:
- Скажите-ка, Вы, как офицер Германского Вермахта, не имели ли намерений вступить в тесный контакт с одной французской семьей?
Тесный контакт? Вступать? – эхом звучит у меня в голове. Однако не отвожу взгляда от лица Великого Инквизитора:
- Большие намерения, даже, господин капитан! – отвечаю так поспешно, словно давно согласен с такими словами.
Тут этот мужик так на меня вытаращился, будто я у него бумажник стырил. Какого же ответа он ожидал? Не так-то легко, как ему казалось, можно меня подловить. Ладно, кажется, пьеса продолжается.
- Итак? – спрашивает капитан нетерпеливо.
Поскольку вместо того, чтобы сразу отвечать на этот вопрос, я пялюсь ему в глаза, он в нетерпении напирает:
- Так какие же выводы Вы из этого сделали, господин лейтенант? - Слово «лейтенант» звучит цинично и угрожающе.
- Конечно же, я держал ушки на макушке и постоянно был настороже, господин капитан!
- Тем не менее, Вам ничего не удалось заметить, не так ли?
- Никак нет, господин капитан! Никаких подозрительных наблюдений!
Наступила пауза. Помолчав минуту, каперанг резко бросает:
- Продолжайте!
Веду себя так, будто не понимаю чего от меня хотят, но, совладев с собой, перехожу в атаку:
- Время от времени, офицеры флагмана захаживали поесть, отдохнуть к семье Загот. Иногда были там и другие военные. Едва ли можно было найти в Ла Боле и окрестностях хоть одного высшего офицера, который ни разу не побывал бы в гостях у семьи Загот. Потому я чувствовал себя – как бы получше сказать? – под надежной крышей, господин капитан!
Ну, это я круто загнул: «офицеры флагмана» вместо «адмирала» - недурственно; «под крышей» - тоже:
- Потому я считал себя, при стольких старших офицерах с флагмана в этом доме, как бы лейтенантом не первой молодости, господин капитан!
- Не первой молодости? – как-то странно невыразительно переспрашивает капитан.
- Ну, так говорят, господин капитан! В то время я думал, что ввиду моего положения, мои опасения могут разрушиться.
- Разрушиться опасения?
Что за черт! Все время повторяет за мной мои последние слова!
- Я имел в виду пренебрежение, господин капитан! - здесь мой внутренний голос играет со мной злую шутку и говорит мне «прикидывается», - Мои опасения пренебречь гостеприимством, - говорю на этот раз громко и отчетливо, как бы желая поставить мой внутренний голос на место.
- И никаких признаков…?
- Вы имеете в виду шпионаж, господин капитан?
- Ну, коль Вы сами произнесли это слово, то да, я имею в виду именно это.
- Никак нет, господин капитан! Если позволите, разрешите добавить: Я бы сразу определил такие размышления, где могли бы проявиться вероятные, относительно этого дела дополнительные обстоятельства…
- О дополнительных обстоятельствах… - голос его звучит так вкрадчиво, что я задумываюсь, что же я сделал неправильно? – Так вот, говоря о дополнительных обстоятельствах, скажу, что Вы не очень-то ломали себе голову. Вам следовало бы получше контролировать свое поведение!
При этих словах капитан начинает перелистывать лежащие перед ним бумаги – кажется, он делает это целую вечность.
Подняв, в конце концов, на меня глаза, он вдруг коротко бросает:
- Спасибо, господин лейтенант. Пока все сходится! – и отпускает меня восвояси.
На обратном пути вновь проигрываю весь разговор. Что известно этому старому поноснику? Он вел себя так, словно был самым лучшим из всех служак! Старый фокус хитрой ищейки!
Так просто и так легко, что даст 100 очков любому следователю, он выпытывал меня, не вводя в курс известного ему дела. Но как-то все дальше сложится? Куда пойдет его донесение?
- C’est pour nous, mon chou ! – эти шелестящие слова Симоны буквально вгоняли меня в раж, когда я прибывал в гавань. А сейчас? Сейчас я могу уповать лишь на высокие звания тех, кого встретил на этом извилистом пути. В эту минуту эти идиоты становятся мне столь необходимыми в этой игре за жизнь.
И все же, я легко отделался. Черт его знает, что все это будет значить и что еще разверзнется над моей головой. Вряд ли этот каперанг, что допрашивал меня, глуп и наивен как овца, которой он прикидывался – иначе бы он наверняка не служил в Абвере.
Тотчас по приезду докладываю Старику обо всем, что произошло в Ренне.
- Судя по всему, ты чуть не усрался! – саркастически усмехается Старик.
- Чертовски повезло, что им удалось найти в моей комнатушке только эту толстенную книгу, а не пленки.
- Как-то слишком легко ты отделался! – произносит мягко Старик.
Чувствую себя смущенным этими словами: «Также повезло и в том, что у них нет точных сведений о том, что у Симоны постоянно останавливались и проживали высокие немецкие чины».
Старик поднимает голову и недоуменно смотрит на меня. «Ты что, тоже ничего не знаешь об этом? Симона разве тебе об этом не говорила?» - «Нет, ни словечка» - «Да ты что!» - невольно вырывается у меня.
Старик стоит за своим столом, словно пришибленный и таращится на меня, открыв рот: «Почему ты мне об этом никогда не говорил?» - «А ты меня об этом никогда не спрашивал».
Некоторое время молчим. Старик так поражен услышанным, что не находит слов.
- Это же вообще … - с трудом произносит он.
- Там все было в полном порядке: обычные бумаги, никаких сложностей.
- Так же нельзя…. Теперь хочу узнать, как все происходило.
- С подковырками, так сказать.
Я бы сделал все что угодно только бы не рассказывать всю историю. Но взгляд Старика прикован к моим губам, и я вынужден говорить.
- Я получил отпуск от Верховного командования Вермахта - после Гибралтарского похода. Мне нужно было завершить свою книгу, позаботиться об ублажении цензоров и заодно обо всех необходимых разрешениях. Этот проект имел Высочайшее благословление, как тебе известно. И, в первую очередь именно он должен был быть завершен как можно быстрее…
- Но в таком случае тебе следовало бы работать дома?
- Да. Хотя бы потому, что там находился весь необходимый материал. Но у меня дома нет никого: моя семья, мягко говоря, разошлась, - перевожу дух и продолжаю, - Постарайся вот что понять: это было в зале L’Hermitage, ну та выставка с серией моих портретов командиров в полный рост – красный карандаш и черный мел. На открытие приехал даже Командующий подводным Флотом. Также конечно были приглашены все господа, что находятся у власти и чье слово дорогого стоит как в Сен-Назере, так и в его окрестностях. Там же были и типчики из полевой комендатуры. Они были очень важны для меня.
Лишь теперь Старик проявляет нетерпение и раздраженно бросает:
- Я все-таки не понимаю, какое все это имеет отношение к Симоне?
- Ну, это просто, - продолжаю равнодушно, - Фотографии для Дома Германского Искусства, господин Рейхсминистр Геббельс – как Верховный Протектор, Командующий подводным Флотом – как представитель Высшего военного командования – все это импонировало присутствующей верхушке местной власти. Среди блеска таких эполет это было внушительно…
- И что из всего сказанного сейчас следует?
- Просто потом я сходил в полевую комендатуру с парой писем и чудными печатями на них – служебными печатями!
- Ну и…?!
- И спросил господ из комендатуры насчет уборщицы для меня. Я объяснил им также, что занят в Фельдафинге служебными делами, а у меня нет никого, кто убирал бы мой дом. Мол, одинокий холостяк, и тому подобную чепуху. Сначала они сказали, что у них никого нет, вообще никого. Но тут я заявил, что знаю одну девушку, зовут ее Симона Загот, ей 20 лет, проживает в Ла Боле, в доме Ker Bibi. Так легко все и получилось.
Старик морщится так, словно все это время я ему лапшу на уши вешал. Глубоко вздохнув и сделав еще более недоверчивое лицо, спрашивает: «И все удалось?» - «Да, неожиданно легко. Через неделю после этого разговора Симона была уже у меня в Фельдафинге – приехала литерным поездом – безо всяких осложнений. Они появились гораздо позже» - «Что за осложнения?» - «Трудно сказать. Симона немного зарвалась» - «Не понимаю!» - «Ну, она вела себя несколько несдержанно» - «А яснее не можешь сказать?»
Не показывая никакого смущения, приказываю себе: «Раскрывайся!» - «Симона привезла с собой огромный чемодан полный обуви – все модельная обувь, лучшая из лучшей, и когда выходила в деревню, всегда одевала новую пару» - «А почему ты не запретил ей это делать?» - «запретить что-либо Симоне? Она так выхаживала перед домами, что у домохозяек глаза на лоб вылезали – я имею в виду этих трещоток, что пялились на нее из окон и уж, наверное, знали, что у меня живет француженка» - «Как уборщица! - бросает Старик, - Чушь какая-то!»
У меня чуть не сорвалось: А у тебя как было? Да уж лучше смолчу. Я мог бы теперь описать Старику, как проходило все по Симоне. Кто мог попасть кроме нее в середине войны в Германию….
Немного помолчав, Старик неуверенно спрашивает: «А твой шеф в Париже знал об этом?» - «Нет!» - «А твой покровитель в Берлине?» - «Надеюсь, нет!» - «Тебе здорово повезло, что эта история не обросла сплетнями…»
Какое-то время сидим молча. Старик первый не выдерживает: «И все же!» и продолжает:
- И все же я бы не стал пока говорить гоп!
Мог бы сказать что-нибудь и повеселее!
Эх, знать бы мне тогда немного больше….
На тяжело поврежденной подлодке с фронта вернулся Арец – опять ожидание.
Когда он представляет Старику рапорт, то производит жалкое впечатление: бледный, худющий, нервный. Чтобы представить рапорт ему приходится собрать все силы в комок:
- На всем ****ском пути ничего не произошло. А тут вдруг пересеклись лучи одного радара с другим. И кроме эсминцев появилась целая армада малых судов. Весь район так тщательно охраняется поисковыми группами и самолетами, что не остается никаких шансов.
- Мало шансов, - поправляет Старик, не отрывая взгляда от Ареца.
- Да, но так много счастья что в руках не унести, - Арец оживляется и после секундного молчания продолжает: - Сюда относится и та порция счастья, что получаешь лично ты. Вынырнуть днем совершенно невозможно. Подходила только ночь. И постоянно долгие мили все эти охотники сидят у тебя на хвосте. А под килем почти нет воды. Глубина-то всего 30 метров!
Старик складывает руки на груди и молчит. Завидовать здесь нечему. Ищет ли он слова утешения? Вряд ли. Ему претят пустые фразы. Присаживается и злобно щурится.
- Проход к линии фронта точно отмечен в тоннах, - произносит Арец.
Если он видел эти метки, то должно быть чертовски близко подошел к врагу.
- Они тоже не хотят попасть на мины, - пытается помочь Старик. Все откашливаются - наступает примирение. Слава Богу – напряжение спало.
- Тихо, враг не спит! – спокойно говорит Старик.
Когда, наконец, Арец заканчивает рапорт, наступает тишина. Все ждут заключительного слова Старика. Но он молчит. Наконец раздается голос инженера флотилии: «Сможем ли мы починить подлодку – это большой вопрос…»
Спустя какое-то время Старик раздраженно зовет адъютанта и как только тот является, орет: «Отставить цветы! Это же курам на смех, что вы нам тут представили!»
Адъютант стоит безмолвный как памятник. Он просто не помнит, что здесь произошло и о чем идет речь.
- Бог мой! Ты что, не понимаешь? – вновь орет Старик, - Я хочу, чтобы впредь не было никаких цветов не только при отплытии, но и по возвращении наших субмарин. И точка!
В первый раз я невольно жалею адъютанта. Он имеет полное право так непонимающе пялиться на Старика. Цветоводство Бартлоса было, в конце концов, гордостью самого Старика!
В этот момент, словно по хорошо срежиссированному сценарию, в кабинет входит зампотылу. Старик тут же поворачивается к нему и опять кричит:
- Прекратить впредь этот цветочный балаган!
Зампотылу очевидно слышал уже, как Старик распекал адъютанта, иначе с чего бы это он стоит с таким холодным выражением на лице?
- Все клумбы перекопать! – орет Старик, - Не хочу видеть никаких цветов! Даже здесь, на столах!
- А оранжереи?
- В них выращивать только помидоры и огурцы! – приказывает Старик, и, повернувшись к адъютанту и зампотылу, уже мягче добавляет, - Вот так!
Когда вновь остаемся одни, Старик пальцами правой руки выбивает нервную дробь на крышке стола. Затем сдавленным голосом произносит:
- Я давно этого хотел. Хотя и жалко красивых цветов.
Присаживаюсь на стул и молчу.
- Больше такого не будет! – говорит Старик, - С этой обузой покончено!
Бездумно плетусь на задний дворик к обер-боцману Бартлю. Лишь только приближаюсь к «сельхозкооперативу», как тут же выплывает откуда-то Бартль и следует за мной по пятам. Он ничего не имеет против, но готов вывалить на меня весь свой лексический запас.
Этим утром его словно прорвало, и он начинает говорить, едва увидев меня:
- Вы же бывали во Фленсбурге, господин лейтенант…, - не дождавшись моего ответа, он гремит дальше, - Во Фленсбурге они нам задницу надрали. У меня в то время был допуск на управление самолетом, и я как раз был в школе повышения квалификации. А потом меня направили в ВМФ.
- Кем? – реагирую немедля.
- Сверхштатным обер-матросом, конечно! После этого я, вместе с турками и финнами, был в Рюгене, в школе наблюдателей. Их там тоже обучали. Та дыра под Рюгеном называлась вроде как Буг-на-Рюгене, или что-то подобное. Много мела и больше ничего. Странные все-таки какие-то эти товарищи по оружию – турки и финны. По сравнению с ними мы были супермодные: например, с кинокамерой на пулемете, с помощью которой могли контролировать, сколько очков мы выбили на мишенях. Мы даже участвовали в тренировках по бомбометанию. Ну, это вообще была умора.
- Судя по всему, благословенное было время! – усмехаюсь негромко. Но Бартль совершенно не смущен:
- Конечно, там было много показухи. До Революции было невыносимо. А потом я получил при отставке целую кучу денег, потому что они порой прекращали выплачивать летчикам прибавку, так и накопилась задолженность, и ее нужно было ликвидировать, вот в то время я и пошел с товарищами в пеший поход. Но не вверх, а вниз, к меловым скалам заповедника Штуббенкаммер мимо обрыва Кёнигсштуль . Интересно, как там сейчас дела?
- А что там может произойти? Балтийское море пока еще в наших руках.
- Пока еще… - эхом повторяет Бартль.
Ого! Мелькает мысль. Это точное замечание. Старина Бартль: не такой уж он и полоумный, как иногда выглядит.
О цветах Бартль не говорит ни слова. А может просто еще не знает о приговоре Старика?
Стою перед витриной бандажиста вблизи Рю де Сиам. Взгляд привлекли грыжевые бандажи и специальные корсеты, полутуловища, отдельные части ног: голень, бедро. «;trennes utiles » - читаю на вывеске, но насколько я знаю, «;trennes» - означает «новогодние подарки». Дергаю за ручку двери. Закрыто. Господин бандажист, наверное, давно уехал. Бросаю еще один взгляд на витрину: шкурки кроликов выглядят довольно паршиво, по сторонам торчат бахромой. Моль? Мыши? Или зубы времени?
Брошенный магазинчик с абсурдной вывеской отлично подходит этому проулку с борделем. Через три дома находится довольно часто посещаемый отель с борделем, а немного дольше еще два поменьше. Они настолько запущены, что могли бы служить символами печали всего города.
В этой местности мне приходится брести по следам памяти, хочу я того или нет. Я был в таком вот борделе для моряков, и воспоминания не отпускают меня: жирная масляная краска на стенах лазарета, раскормленная как свиноматка, мадам, такая скользкая, что ни одна муха усидеть не сможет. А, напротив, в оспинах, стены гостиничного номера: пятнистые фризы по полметра – стены в парше.
«J’ai faim! » - хриплый голос сквозь шум биде звучит как наяву у меня в ушах. Меня это настораживает, почти пугает. Никогда не мог представить себе, что такая ****ьная машина так проголодается. А потом, вместо того, чтобы лежать, раскинувшись, она стала, нет, не есть, а пожирать мой паек: кусок батона с сыром возвышался в ее руках, выдаваясь из разлохмаченного газетного листа, словно стоящий член. Едва откусив кусок, она тут же прихлопнула муху, что уселась прямо на место откуса.
Что она мне напоминала? Гуттаперчу! Мелькает мысль. То, что лежит на диване в ногах, на чем можно лежать, не снимая ботинок, это просто – гуттаперча – даже не клеенка. Тромбозная нога моей бабушки, толстая, словно ствол дерева: уксуснокислая глиноземная накидка – совершенно мокрая – гуттаперча и все что с этим связано. Так было.
А может, я хочу посмотреть фото, спрашивает хриплый голос сквозь хлебно-сырную кашу во рту. Эта чокнутая тут же схватила левой рукой пачку невыразительных, зацапанных фотоснимков. Это стоило дополнительно: фотки посмотреть. Удушливое отвращение погнало меня вон из той комнаты. Я чуть не сблевал на пол, но успел добежать и опорожнить желудок в раковину умывальника.
«Ne te force pas, laisse-moi faire »
Неуклюжие объятия совсем не помогли, слащавые желтые зубки тоже. Все это выглядело для меня гнилой усмешкой, ухмылкой мертвеца.
«Mais dis done! Pourquoi est-ce que tu viens ici, si tu ne veux pas faire l’amour? »
Я странно обессилел, хотел уйти, но не мог двинуться. А эти ее слова «faire l’amour» заставили меня рассмеяться. Это привело меня в чувство, и я сумел быстренько ускользнуть.
Однако сейчас мои мысли вновь возвращают меня к толстогрудой малышке, сказавшей мне: «Ces pauvres gar;ons. Je le sens, s’ils ne retourneront pas… C’est terrible, la guerre ».
Тогда мне это очень понравилось! Я к такой мысли не приходил, да и никто вокруг меня ТАК не говорил. Я вдруг все увидел по-другому: мое занятие искусством, как убогую попытку убежать восвояси. А похоть моряков, как потребность в тепле, в приюте, пятиминутную безопасность на материнской груди.
Как наяву вижу отвратные бордели в Хемнице. Четверть их была мрачно-угрюмые: старые, запаршивевшие здания прямо на черной, вонючей речке. Гниение. Затхлость. Все являет собой мрачную картину глубокой тоски и печали. Я стоял под аркой моста, не достижимый для света уличных фонарей, и осматривал окрестности, силуэты моряков на фоне зданий. Я видел находившихся в увольнении моряков, стоял и смотрел, как они входили и выходили из борделя. Мне было интересно, сколько времени они там пробудут. Трамвай прозвякал надо мной, по крайней мере, дважды, пока вновь показались те же моряки, и зашагали, высоко задирая при этом штанины, чтобы не цеплять грязь.
Дорога в мою школу вела на противоположный берег, и каждое утро я видел те бордели. Однажды на деревянных мостках через речку сидели рабочие. Один из них схватил в мутном бульоне реки угря – огромную черную змею, которая тут же, как только он схватил ее, обмоталась вокруг его руки. Все закричали от ужаса, а этот полуголый рабочий укусил черного угря зубами прямо за головой!
В школе мы уже проходили размышления Лессинга о «Лаокооне ». И вот он стоял здесь, до половины погрузившись в вонючее болото. Несколько ночей после этого мне снилось: черный угорь обвивает мое тело, он длиной 4 метра – этакая черная анаконда из черного речного ила города Хемница.
Старик сидит за письменным столом, склонившись над бумагами. На секунду поднимает от стола мрачное лицо. Мелькает мысль: какое новое несчастье произошло?
- Кампрат больше о себе не сообщает, - произносит глухо, - Похоже, плохи их дела!
Взглянув на меня, Старик опускает голову, и все слова произносит, не глядя на меня: «На той лодке был и один твой товарищ. Кинохроникер. Оператор» - «Бурмейстер?» - «Да. Так его звали».
Так значит Густав Бурмейстер тоже погиб. Вот бы Бисмарк обрадовался, узнав это! С ним удар бы случился! Бурмейстер – бешеный пес! Один из последних могикан – и вот, утонул.
Словно наяву вижу, как мы с ним гуляем по Гамбургу, в коротких штанишках, нагрудниках и тарелкой для сбора мелочи – грубые сапоги на ногах, большая, не по размеру форменная куртка поверх голубой блузы, криво висящая от тяжелого штыка портупея, серый чехол противогаза на серой же ленте, кожаные перчатки и развевающиеся завязки кепки…. Еще та была парочка!
- Хочешь узнать все досконально? – интересуется Старик, когда после обеда сажусь рядом с ним в клубе.
Услышав эти слова, оберштабсдоктор поворачивает свое кресло за соседним столиком и гремит: «Может, и я услышу случайно нечто о конце войны?» - «С этим пока придется подождать, - парирует Старик довольно, - Так хорошо как здесь, вы бы нигде не устроились: регулярная зарплата, хорошая еда, красивая форма. Все считают вас тонкой штучкой, по крайней мере, те, кто живет вдали от вас. А уже с двадцать шагов никто и не увидит, что вы всего-навсего, знахарь, клистирная трубка!»
Судя по его виду, оберштабсдоктору эти слова совсем не по душе. Он таращится на Старика, словно на приведение. Мысленно считаю как в боксе: «восемь – девять – ДАВАЙ!»
Тот, кто невольно стал бы свидетелем нашей болтовни, подумал бы, что нам просто нечем занять время.
И тут, боковым зрением замечаю слева от нас фигуру зампотылу. Старик, должно быть, заметил его еще раньше, потому что резко меняет тему разговора и уже официальным тоном заявляет Доктору: «У нас есть еще одеяла в Логонне. Насколько я понимаю, они могут вам пригодиться…».
Интересно, думаю про себя, в отличие от Доктора, Старик говорит открыто. Когда зампотылу подходит ближе, Старик меняет тему. Судя по всему, Доктор и Старый Штайнке, единственные, с кем Старик чувствует себя уютно.
- Как насчет кружечки пива? – заботливо интересуется Старик у зампотылу.
К счастью у того нет времени. Ему нужна всего лишь подпись Старика и получив ее он тут же испаряется. Старику это нравится.
Опустошив бутылку пива, Старик с обычными церемониями набивает свою трубку. Кажется, прошла целая вечность, пока он разжег ее.
- Единственная дилемма – как увязать все известное вместе, - наконец произносит Старик глухо, вполголоса. Затем, выпустив клуб дыма, закашливается и чтобы выиграть время, опять занимается своей трубкой. Я же вопрошаю: «Мы не очень разбрасываемся по мелочам?» - «Можно ли считать это действительно достойным внимания, я имею в виду – рвануть отсюда в Пинанг ?» - интересуется Доктор. «Это вовсе не мелочи!» - бурчит Старик. «Что ты имеешь в виду?» - обращаюсь к Старику.
- Где найдем трофеи – они наши! К атлантическим конвоям нам не подступиться.
Мне остается лишь удивляться такому признанию Старика. Быстро, уголком глаза, смотрю на Доктора, на выражение его лица. А тот, судя по его виду, витает мыслями черт-те где.
- С той беспомощностью противника, что была в начале войны, кажется уже покончено, - произносит Старик, - Они полностью изменили свою тактику. Она стала более отточенной и вариативной. Так что теперь мы там, куда нас загнали.
Внезапно он откидывает назад голову, словно обжегшись о трубку:
- Ну, доктор, теперь вы знаете все! – он рявкает так, что оберштабсдоктор вздрагивает.
Испуганно посмотрев на Старика, хочет что-то сказать, выпрямляется, набирает воздух и бормочет: «Понятно!» и еще сильнее вдавливается в свое кресло.
- Да ладно вам, говорит Старик, - но когда ваши пациенты орут на вас, вам не надо сдерживаться!
Однако оберштабсдоктор держит себя в руках и изобразив перед Стариком элегантный поклон, произносит: «See you later, sir! »
- Вот поросенок! – усмехается Старик и шумно, театрально, вздыхает, - Да были времена! Как говаривали древние: «Tempora mutantur ». Чтобы какая-либо подлодка вернулась из похода без победного вымпела – это было немыслимо! Мы были опьянены успехами начала войны. Когда затонул авианосец «Courageous» - 17 сентября 1939 – казалось, что так всегда будет. Это был жирный кусок на нашей тарелке: 22500 тонн!
Я бы не удивился, если бы Старик начал сейчас облизываться, так упоенно он говорил о том успехе.
Как можно циничнее говорю: «Но тогда, как сказал Доктор, наши флотилии стояли до самого Пинанга» - «Что ты хочешь этим сказать?» - «То, что сегодня мы выплываем из этих побед. Мы надорвали животики от этой работы!»
Вместо того чтобы спорить со мной, Старик выпрямляется в кресле и обводит взглядом зал, словно ища кого-то:
- Я бы на твоем месте был бы более осторожен. Вокруг вьется такое отребье, за которое я бы не дал и гроша ломаного!
Черные станины портовых кранов стоят наполовину скрытые в туманной вате, напоминая изящные игрушки, укрытые от поломки. Над городом четко видны аэростаты воздушного заграждения.
Подойдя к порту ближе, буквально окунаюсь в движение тумана. Плотная масса наплывает, образуя серо-белые полотнища. Светло-белое пятно в двух шагах становится отчетливо белым. Никаких сомнений: это пятно – солнце! Изящные изгибы тумана и светлое солнечное пятно: впечатление, как от японского рисунка тушью. Туман становится реже. Полотнища превращаются в вуаль, колышущуюся над портовым бассейном. Немного погодя и вуаль тончает, рвется, тает, и взгляд прорывается сквозь нее. Становится виден пирс с небольшим маяком и зенитной установкой перед ним. Видны теперь и зенитки наверху куба Ангара.
Все покрывает странный свет. Солнце светит сквозь тонкую газовую вуаль и вид его бледен и тускл.
Зенитчикам, наверное, нравится, когда все в тумане: для них время отдыха. Но вот туман рассеивается и сходит на нет.
И тут же вопят сирены воздушной тревоги. Эти накатывающиеся волны гудков и воя охватывают меня. НИКАК не привыкну к их жуткому вою! Две сирены находятся где-то поблизости. Дерьмо! Дерьмо!
Как везет этим томми! Занавес поднимается, и представление начинается: резко и сразу.
Словно дробь из гигантского барабана и литавр гремит, бьет, хлещет, ревет, лает со всех сторон. И сквозь эту какофонию звуков прорывается ровное звучание: швейные машинки без глушителя.
Лоскуты крыш отражают барабанную дробь. Языки пламени вырываются из стволов зениток. Лайтнинги стреляют трассирующими снарядами. Расчеты поджарятся у своих легких зенитных установок как поросята! Они беззащитно суетятся у своих зениток на крышах. Но отбиваются как черти: трещащие молотки так и летят из легких жерл….
Со стороны порта доносится многократно усиленное эхо. Все корабли порта стреляют из всего, что способно стрелять. Мне видны яркие змеи, вылетающие из тени под корабельными надстройками. Даже миноносцы выпускают полные магазины трассеров. Но, кажется, что вся эта катавасия не производит никакого впечатления на Лайтнинги и Мустанги. Эти летающие крепости, наверное, имеют отличную броню! Проклятые собаки! Вот два самолета летят так низко, будто хотят прогладить брюхом крыши домов.
Внезапно все смолкает. Словно некий дирижер закрыл свой оркестр. И тут же там, где располагается торговый порт, поднимаются клубы черного дыма и копоти. Та же картина и около морского училища.
Внутренний голос говорит: вот панорама войны – да, та еще картина!
Я одновременно и взволнован и утомлен увиденным. Желание порисовать в старой гавани испарилось: все покрыто чадом вместо белого тумана, и так и остается надолго. А потому – назад, во флотилию, хотя я бы с удовольствием пошатался бы по городу.
Сажусь в своей комнате, чтобы записать увиденное, но мысли вьются около Старика. Чем чаще я думаю о нем, тем реже могу прийти к правильному решению даже тогда, когда говорю себе: Не хочу больше его видеть, он появляется с другой стороны.
Я свидетель того, как он одомашнивает флотилию, хватает все, что может, для ее блага. Гораздо более активно, чем его зампотылу. Конечно, его не привлекает провиант или алкоголь, но различные материалы для внутреннего обустройства флотилии – его стихия.
Старик разузнал, где находится склад мебели, материала для штор и всяких других материалов и оборудования, и кто является советником-интендантом ВМФ, курирующим данный склад. И вместо нападений на конвоируемые караваны судов, Старик направляет все свои атаки на таких вот интендантов, проявляя при этом не меньше упорства и хитрости чем прежде. И если бы он понравился какому-либо интенданту так, что тот удовлетворил бы требования по флотилии, большего бы удовольствия Старика нельзя было бы представить. Старик применяет свой старый прием: подстерегает и бьет без промаха в нужный момент и тогда его противнику крышка!
Рано утром опять смываюсь из флотилии. Хочу добраться автобусом до большого разводного моста, а потом дальше пешком до Бункера: как можно дальше от флотилии.
Внутри чувствую, как все более растет моя удаленность от слепой веры в Гений Фюрера, и как с каждым днем, все более непонятным становится мое пребывание здесь.
При все при том, моя obsession восприятия с каждым днем лишь усиливается. Словно из последних сил стараюсь запечатлеть в мозгу все, что видят мои глаза: распухшие формы железных жалюзи сгоревших магазинов, причудливость сплавленных взрывами цинковых крыш, дикие жесты выгнутых взрывной волной железных балок, жалкое убранство все еще открытого кафе, разводы маскировки на стенах и покалеченных взрывами стволах платанов перед разбомбленными казино….
Останавливаюсь посреди моста, и крутясь вокруг своей оси, осматриваю и стараюсь запомнить окружающую панораму: крепость, часовой с подбородком Щелкунчика, ремень каски, словно черта углем на белом лице, глаза, спрятанные в тень каски…. А внизу справа, словно на параде, выстроились бетономешалки и как муравьи суетятся толпы рабочих Организации Тодта . Их инженеры величают себя не иначе, как «Фронтовые инженеры». Я знаю, что они часто попадают в рискованные переделки и потому так себя именуют, потому что война диктует совершенно иные условия, чем мир: «Выигранное время важнее, чем вероятный риск!» Этот лозунг и взят ими на вооружение.
Вот вижу паровой молот для забивки свай, что впихивает в портовую землю швартовые палы и каждый раз, когда он наносит удар, в воздух взмывает, словно знак веселого пыхтения, серо-белое облачко пара. Рассматриваю перламутровый платок неба над рейдом, толпящиеся здания Арсенала, лес из каминных труб, торчащих из крытых шифером крыш, яркие как ртуть банки меж расцвеченных суриком тральщиков, черные решетки портовых кранов….
В гавани вода мертва. Мертвая вода: ее поверхность покрыта грязными пятнами нефти и машинного масла. По каменистой кромке вода обозначает сама себя: радужная линия из масла и мазута.
Там и сям можно видеть ветровые наносы песка и земли между зданиями складов, гаражами и зданиями верфи – они напоминают гусиную кожу над этой мертвой водой. В воздухе ощущается запах смолы, дыма и гниющих водорослей. То и дело завывают сирены и замолкают. Перевожу дух.
Глазу не на чем остановиться в этом шквале форм. Взгляд выхватывает слишком много за один раз. Надо попытаться – словно в руках мольберт – привести увиденное в некий порядок: все эти краны, мачты, дымовые трубы, рангоуты, реи, на переднем плане должны быть сильно окрашены и аэростаты заграждения, что причудливо оттеняют небо. В огромном треугольнике неба висит черно-фиолетово-коричневый чад. Тут и там облака пара, напоминающие цветную капусту.
Солнце пробивается своими лучами сквозь просветы облаков, и привносят к хаосу линий напряженное изменение многоуровневого освещения: целый ряд окон отблескивают своими стелами. Кабина крановщика одного из кранов сигнализирует стеклами фонаря. Корпус какого-то корабля пылает во всем красном великолепии. То, что прежде было всего лишь суриком, стало теперь насыщенно красным. Даже жалкая чернота стала бархатной. Окрашенные белым палубные надстройки стали слепящими глаза пятнами. Даже серый щербатый бетон, кажется, стал ярче. А один плавучий кран, благодаря особому эффекту освещения, стал плыть, как по небу.
Словно считая, что достаточно попозировало, облачное покрывало закрывается и все опять становится черным, скучным, жалким и серым.
Из хаоса вдруг выскакивают два сторожевика, бывшие когда-то рыбацким шхунами. Блики семафоров, сирены: сторожевики идут в охранение. Не хотел бы я быть на одном из них.
В конце фьорда гавани располагается верфь. Вижу, как там работают с железными листами, словно они сделаны из бумаги. Небо над верфью серое. Черные краны делят его на правильные геометрические фигуры. Наверное, так выглядит местность с буровыми вышками: мрачно, угрюмо и пугающе. Погода на западе начинает меняться.
Пробираюсь сквозь строй чугунных, черно-коричневых чушек, к складу морских навигационных знаков.
Где-то далеко впереди ползет суденышко: будто улитка. Небо меняется, а с ним и зеркало рейда. Вот оно яркое, а вот, стоило лишь облакам закрыть солнце, потемнело, но в следующий момент опять яркое.
Карабкаюсь по тросам и каким-то проржавевшим железякам, чье предназначение уже не узнать. Запыхавшись, присаживаюсь на огромное звено якорной цепи и поражаюсь тому, как причудливо вырезан нос какого-то китобойного судна.
Мимо меня проходят парни в жестких брезентовых робах. Они двигаются в этом такелажном обмундировании так тяжело, словно в броне, а их красные от сурика руки выглядят так, будто они пришли с бойни.
Отдохнув, плетусь дальше мимо стройплощадок, миную переплетение рельсовых путей мимо огромных куч песка цвета охры, в направлении Бункера. По какой-то стремянке высотой с дом, по ее красным ступеням, забираюсь на узкую сторону циклопического сооружения и оттуда на крышу Бункера подлодок – гигантскую серую плоскость. Под моими ногами семь метров толстого, особо сильно армированного железобетона, и отсюда я могу одним взглядом охватить всю гавань и весь рейд.
Стоящая в Бункере подлодка принимает в свое чрево совершенно новых «угрей». Бог знает, как прицепилось к торпедам это название – «угорь»! Торпеды чертовски не похожи на этих длинных морских обитателей, угрей. Когда торпеды лежат на стеллажах, они производят скорее непристойный вид: выглядят как огромные, сложенные штабелем пенисы. Однако довольно дорогие пенисы. Здесь хранятся торпеды стоимостью, наверное, в миллион марок. Висящий над ними раскоряченный паук крана завершает собой эту похотливую картину Великого Германского Рейха. Отдельно лежит торпеда для парохода – полностью снаряженная – тоже стоит прилично. С так называемым отрицательным эквивалентом.
Чувствую, что от этих невеселых размышлений у меня невольно кривится лицо. Хочу вывести какие-либо итоги из увиденного, но в голове полная каша. Тяжело бьется мысль: «Нанесение ущерба в качестве желаемого возмещения такого же ущерба – уничтожение в качестве цели неимоверных потуг» – для меня это полный бред.
На лодке открыт торпедный люк, погрузочный лоток закреплен, один «угорь » уже висит на крюке крана и отсвечивает тусклым серебром в свете Бункера. Вот его голова исчезает в темном люке.
Доносятся голоса: «Хорошо пошла!» - «Подмажь вазелином – еще лучше будет» - «Как в гладкой вульве» - «Точно – ха-ха-ха!» - «Суй! Суй! Суй еще одну!» - «Вижу, парни точно говорят: ««Хорошо смажешь – хорошо вдвинешь!»» - «Схвати себя за задницу и пощупай – там она еще или нет».
Хороший совет! Мне бы тоже не мешало ущипнуть себя за задницу – и на несколько минут ощутить, что я еще ЖИВУ.
Иногда со мной происходит так, что несколько часов чувствую себя не в своей тарелке. Как, например, сейчас в этом Бункере. В такие моменты я воспринимаю мир как сквозь пелену тумана или сквозь матовое стекло не очень чистого объектива фотоаппарата.
Но всегда ли может помочь щипок за задницу?
Бывают дни, когда все кажется словно удаленным от меня. И тогда меня охватывают неясные предчувствия, как во сне: Я словно облако - то забираюсь, то опускаюсь в НИКУДА.
Иногда ночами не могу уснуть долгими часами, и что-то обдумываю и над чем-то размышляю, потому что во мне беспрерывно крутятся разные виденные картины: неясные, расплывчатые, туманные. Хорошо проэкспонированные, и в то же время блекло-белые, молочно-туманные….
- Народ с 1-ой флотилии переезжает, - объявляет Старик в столовой.
- Куда это? – интересуется оберштабсдоктор.
- В Бункер – Ангар, построенный Организацией Тодта! – отвечает Старик, - Морское училище полностью разбомблено. Во время последнего воздушного налета у них было много убитых.
- Могу лишь удивиться, что у нас ничего подобного не произошло, - произносит Доктор.
Ради Бога! Не сглазить бы! Мелькает мысль. Так: тьфу-тьфу-тьфу и трижды сплюнуть!
- А почему они не перебираются в штольни за Бункером подлодок? – спрашиваю громко.
- Они уже заняты. Их разделили между собой Комендант крепости и Морской комендант. Есть еще три штольни, но одна из них хранилище припасов.
Мне приятно, что Старик охотно отвечает, и продолжаю поддерживать разговор:
- Комендант крепости – Морской комендант: как можно вообще разделить компетенцию в чем-то?
- Согласно приказу, такие опорные точки флотилии как оборонительные позиции, должны находиться в распоряжении и быть подконтрольными БКОО т.е. Брестскому Командованию Объединенной Обороны.
- Это еще что за зверь – Брестское Командование Объединенной Обороны?
- Я же и пытаюсь тебе это объяснить, - терпеливо говорит Старик, - Это значит, что мы находимся в прямом подчинении у Морского коменданта – точно так же, как и военно-морские артиллерийские части. Общее же руководство осуществляет контр-адмирал Келер – он отвечает за оборону побережья.
- Адмирал отвечает за оборону суши?! – восклицает Доктор.
- Так точно. В данный момент это так.
- Но защита побережья – это же смешно! – рубит с плеча Доктор, - Как это будет выглядеть: Защита побережья? Ведь стоит союзникам высадиться по всей линии берега, и на ЭТОМ побережье их не разглядишь!
- Вот этот-то человек точно не застрелится! – восклицает Старик, - У него для этого слишком высокое звание. Комендант крепости – всего лишь полковник. Полковник фон Мозель. А Главный управляющий верфью – вице-адмирал Ширмер…. Ну вот теперь вы знаете все!
Чуть привстав со своего кресла, Доктор изображает полупоклон и низким голосом говорит:
- Покорнейше благодарим за столь ясное изложение.
- А ведь еще есть и Капитан порта? – интересуюсь вслух.
- Да. К сожалению. Он – капитан первого ранга, - отвечает Старик, прихлебывая из ложки. Он пытается говорить ровно и тихо. Но когда после обеда выходим во двор, у него вырывается:
- Все, кажется, еще больше запуталось. Мы вообще точно не знаем, где находимся. Объединенная Оборона – это всего лишь еще одна дурь. Здесь это видно каждому, даже самому последнему прощелыге!
Обер-лейтенант Хорстманн хотел бы, так написано в записке, найденной мною в моей комнате, встретиться в городской столовой – сразу после обеда, то есть сейчас.
Что это значит? Почему он мне этого лично не сказал? Зачем это письмецо? Это необычно. На меня этот листок произвел впечатление повестки в суд.
Что может хотеть от меня Хорстманн? И что это за городская столовая? Может быть, он понимает под этим названием когда-то управляемую французами гостиницу Морского коменданта? Давненько я там не был.
«Дом моряка», возведенный администрацией округа, в качестве офицерского казино в центре города на Променадеплац, довольно не привлекателен и скорее похож на сельский клуб с читальным залом и библиотекой. Едва ли он думал о нем.
Что же делать? На долгие размышления времени нет. Ладно, пистолет – в кобуру и вперед в эту чертову столовую.
Хорстманн сидит в углу за кружкой пива. Кроме него никого больше нет.
Едва успеваю заказать выпить, как Хорстманн безо всяких предисловий переходит к делу:
- Вы спрашивали вашего шефа об этом подозрительном приказе Деница – ««Участие подлодок в наступлении фронта»»?
- Нет, а с чего это вдруг?!
- Вот. Я тут переписал наиболее значимые части дословно. Читайте!
Читаю: «Успешная высадка англо-американских войск означала бы дальнейшую потерю для нашей военной экономики жизненно необходимых районов, и серьезную угрозу нашим важнейшим промышленным районам, без которых станет невозможным дальнейшее ведение войны.
Каждому командиру должно быть ясно, что от него сейчас, более чем в любое другое время зависит будущее нашего немецкого народа, и я требую от каждого командира, чтобы он, безо всяких оглядок на иные меры предосторожности, в своем сердце и разуме имел одну цель и задачу: Напал – Торпедный удар – Ушел под воду!» Подпись: Дениц.
На втором листе продолжаю читать: «Беспощадное участие в боевых действиях значит: Каждое вражеское транспортное средство, которое используется для высадки, даже если оно несет на себе около полусотни солдат или всего один танк, является целью требующей вступления в бой всей боевой мощи подлодки. И этому правилу необходимо следовать даже под угрозой потери собственной подлодки. А коль удастся напасть на вражеский флот высадки десанта, не считаться с опасностью движения по мелкой воде или возможным минным заграждением без всяких сомнений и колебаний!
Каждый солдат и каждый вид оружия врага, которые будут уничтожены до их высадки на берег, снижают виды противника на успех высадки.
Та подлодка, которая нанесет противнику при его высадке потери, выполнит свое предназначение и полностью оправдает свое существование, даже если погибнет при этом».
Не отрываю взгляда от бумаги, а слова словно застряли в горле.
- Вот такая ерунда! – словно издалека слышу слова Хорстманна.
Когда, наконец, отрываю взгляд от листков, Хорстманн поспешно спрашивает:
- Вы ничего не заметили?
И поскольку я молчу, продолжает:
- Этот приказ типичный: составлен неясно! И это умышленно. Его интерпретация остается на совести каждого командира. Напасть на одинокий десантный понтон, который везет на себе один танк, не считаясь с потерей подлодки…. Такой понтон имеет всего полметра осадки, не больше. Следует ли мне в таком случае пальнуть по нему торпедой? А может, следует железобетонный понтон с танком на нем, атаковать из пожарного брандспойта? «Полное участие, не считаясь с потерями» - это называется таранный удар! Камикадзе. Вот так! На одном из совещаний, один командир напрямую спросил Комфлота подлодок, как Дениц все это видит в реальности, и получил краткий ответ: «Таран смертника»!
С чего Хорстманн все это мне вываливает? Что он не договаривает?
Едва успеваю открыть рот, что прямо спросить его об этом, он словно услышав мой вопрос, говорит:
- Вы должны написать обо всей этой чепухе и сумасбродстве! Но когда будете писать – вы обязаны написать обо всем, что здесь происходит ПРАВИЛЬНО! Иначе, чем все сегодня вообще есть. Вы должны написать все, что здесь В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ происходит! Иначе, эти мошенники опять все скроют. У НАС нет больше шансов написать и описать все это. Мы еще прорвемся! А здесь все пока tabula rasa . Но может быть, ВАМ более повезет!
Я растерялся. Что я должен ответить? Как я должен успокоить этого охваченного fa;on человека?
Хорстманн должно быть заметил, как воровато я оглядываюсь вокруг. Но это его не останавливает. Наоборот – он продолжает еще громче:
- Можете мне полностью доверять. Поймите, они не успокоятся, даже если мы все потонем к чертовой матери! У нас нет никакого сопротивления их сумасбродству и безумию! Как далеко мы все зашли: продолжаем – в слепой ярости, беспощадно, бестолково и бессмысленно – просто продолжаем! И скоро ВСЕ пойдет к черту, абсолютно ВСЕ! Это самоуничтожение безо всяких шансов на выживание!
Во мне эхом звучит: «слепая ярость». Откуда он взял эту «слепую ярость»? смотрю в стену напротив, а в памяти лихорадочно ищу текст, где встречается это словосочетание «слепая ярость». И вдруг, словно молния блеснула в мозгу:
«Haut blindw;tend in Scherben
Sch;del und Flaschen jetzt
wie ein Eber im Sterben
noch einmal die Hauer wetzt…
Tertschka, des Felgherrn Schwager
Illo und Kinsky dazu
Ihre Heimat das Lager
Und die Schlacht Ihre Ruh…»
Положение довольно гнусное: со стороны посмотреть, мы сидим здесь словно заговорщики. «Твое счастье, что ты никогда не был заговорщиком!» - звучат в ушах слова Старика. И вот то, что сейчас здесь происходит и есть заговор!
В голове вихрь мыслей: Почему мне ничего не известно об этом приказе? То, что написал Хорстманн, звучит довольно убедительно: Забота о корабле и его экипаже – так это всегда называлось – для моряка всегда на первом месте! И это есть его высшая заповедь. А тут этот приказ! И даже Комфлота подлодок не возразил, а еще более прибавил!
- Эта партия давно уже разыгрывается! – хрипло произносит Хорстманн, но, уже не глядя на меня, - На таком мелководье нас запросто раздолбят в пух и прах.
Рубящим движением руки он как бы подчеркивает свои слова. Когда же на миг перестает размахивать руками, я вдруг замечаю, как сильно они дрожат у него. Он спекся – просто выдохся. Это не игра. Однако следует оставаться настороже.
На секунду мне становится стыдно: человеку в таком состоянии все по барабану. Он больше не рассуждает и ничего не взвешивает.
Хотел бы я помочь Хорстманну, но как? Согласиться с ним? Утешить его? Господь всемогущий – что же делать?! единственное, что я могу точно – это сидеть здесь и слушать его. В следующий миг Хорстманн вновь начинает:
- Последний раз мы добрались до базы просто чудом. Такие чудеса дважды не повторяются. Наш последний приказ тоже был приказом на самоубийство. На полной скорости, в надводном положении нам было предписано двигаться к южному побережью Англии. При этом все небо было черно от самолетов, а эсминцы врага были почти у порта базирования.
В этот миг с Хорстманном происходит нечто странное: он резко замолкает и пялится в пустоту. Так проходит несколько минут, пока вновь не раздается его хриплый голос:
- У меня нет больше сил терпеть все это! По крайней мере, никого из товарищей по моей crew уже не осталось….
И тут до меня доходит: Хорстманн имеет в виду то, что быть еще живым, в то время как многие наши товарищи сгинули в пучине моря – это доставляет ему боль и стыд.
- Через три дня я снова ухожу в поход, - резко говорит Хорстманн.
- А ваша подлодка уже готова? – не верю его словам.
- Так себе. Вам же теперь все известно, - заключает он грустно.
Вечером пытаюсь выведать у Старика все о приказе Деница.
- Ты мне о нем не говорил.
- Тебе не все следует знать! – коротко отвечает Старик.
У меня замирает дыхание. Нам не надо так разговаривать друг с другом.
Помолчав, Старик добавляет:
- Это еще больше подлило бы масла в огонь….
В этот миг появляется зампотылу, и я тихо ухожу.
Валяюсь без сна на койке: из головы все не идет приказ Деница.
Если боевой приказ ясно означает призыв к смерти, если с таким приказом у исполнителя не остается шансов выжить, если такая смерть становится ОБЯЗАННОСТЬЮ – даже военной – является ли тот, кто отдал такой приказ убийцей?
Танк следует уничтожать из гранатомета силами одного солдата, но никак не целой подлодкой! Для подлодки целью является корабль-транспорт, нагруженный сотнями танков на пути от США до Western Approaches .
Ведь так можно договориться, что артиллеристы должны получить такой приказ, где будет сказано, что вместо того чтобы вести огонь по противнику боевыми снарядами, следует стрелять лишь картузными зарядами . Атаковать подлодками десантные понтоны – это же курам на смех! Такие приказы не могут быть ничем иным как прямым предписанием к самоубийству!
Должно же быть различие между «разумным» риском и безумным приказом! Но может ли все, что касается в целом безумия, быть по-военному «разумным» приказом? Можно ли «оставаться моральным» в подобной ситуации, сотворенной группой безумных преступников?
А где проходит граница между боевым приказом и обыкновенным убийством? И есть ли таковая вообще? Разве тот, кто в своем полном безумии такие приказы выполняет, не является затем воплощением славы и почитания? И разве подобные кровопийцы не почитаются потом как герои? Возьмите наши учебники истории – чем иным они являются как не сборниками прославления массовых убийц? А как обстоят дела с мудростью штабных офицеров? Разве Старик не мудр? Так или иначе? А я сам – разве я сам не такой? Я ношу военную форму, не бунтую, ни к чему не призываю…. Ну, так как?!
Единственным моим оправданием является лишь мое желание прорваться. Я хочу пережить весь этот кошмар и выжить.
За завтраком Старика нигде не видно. Позже нахожу его вдалеке, за его обычной проверкой позади здания флотилии.
Что за глупость: он планирует дальнейшее строительство и обустройство флотилии, словно наши оккупационные дела идут как нельзя лучше, и мы остаемся здесь навечно. А на фронте в это время одна подлодка гибнет за другой. Старик дает распоряжения солдатам, работающим над маскировкой бассейна для лодок, а затем интересуется, не пройду ли в его кабинет.
По пути он объясняет:
- Это важно: продолжать делать то, к чему уже привыкли, что успокаивает людей! - и воровато оглядевшись, добавляет, - Тебе не следует так смотреть: я тоже знаю, что у нас больше не будет пышных праздников на воде.
Едва зайдя в кабинет, интересуюсь:
- Поскольку лодки, что были отправлены на фронт, придут сюда снова – если вообще придут, - говорю и пугаюсь своего инквизиторского тона, - то имеет ли тогда все это вообще какой-то смысл?
- Тебе не следует ломать голову над планами командования! Все не так просто, как тебе кажется. Война подлодок не закончится сегодня или завтра.
- Но однажды такое уже было? – спрашиваю несмело.
- Да. И было почти в открытую. Это было во время компании в Центральной Атлантике, и ее прекращение было лишь временным явлением.
Старик загнал меня в угол своей болтологией. А он еще добавляет:
- Постарайся понять: мы отсюда не можем видеть всю обстановку на фронте.
Голос его уже не басит раздраженными интонациями, и даже в фигуре что-то изменилось. Теперь он выглядит скорее подавленным, чем возмущенным.
Откашлявшись, Старик коротко бросает:
- Время терпит… Rien ne va plus …
Передернув плечами, добавляет: «Вот так-то» и грузно глубоко вдавливается в свое глубокое кресло.
Скольжу взглядом мимо Старика в панораму бухты. Погода стоит прекрасная, а значит, скоро заявятся самолеты.
Вид аэростатов заграждения раздражает: они выглядят отвратительно – напоминают то толстые, безобразные пенисы, то разожравшихся гигантских серых гусениц.
- Без полного задействия Люфтваффе нам предстоят трудные дни, - начинает Старик вновь, - И в первую очередь здесь, в Нормандии…, - и едва слышно добавляет, - Дьявольщина!
Вдруг кресло Старика издает визгливый скрип, и он резко хватается за край стола:
- Представь, мы теряем на фронте в Нормандии более 300 человек в день! – Старик говорит странно глухим голосом.
Цифры точные. Но, скорее всего, Старик получил их не из сводок Вермахта. А я не могу сейчас спросить его об источнике этих данных. Старик продолжает:
- Нам не хватает артиллерийских боезапасов. Не хватает и бензина. Добавь сюда практическое отсутствие снабжения из-за очевидного превосходства противника в воздухе.
- Но без боеприпасов и бензина…
- Да. Все это долго не продлится, - перебивает меня Старик и снова умолкает, погрузившись в размышления. Пауза длится, пока он ровным, как и раньше, глухим голосом не продолжает:
- Все это довольно странно: вновь встречаются старые противники…
Поскольку я при этих словах недоуменно смотрю на него, он поясняет:
- Роммель и Монтгомери. Они знают друг друга с Африки.
- Я об этом и не подумал…
- Земля круглая и вертится…
Погружаюсь в мысли о фронте Вторжения. Затем говорю:
- Никогда ранее не видел настолько плотно укатанного снарядами города как Caen .
- Корабельные орудия! – ворчит Старик, - Тяжелые «чемоданы», диаметром до 45 сантиметров, летят по воздуху.
- Полагаю, что никто не смог заранее предупредить и эвакуировать население города, - рассуждаю вслух, - Это выдало бы планы Вторжения противника. А потому и раздолбали весь это город.… Как говорится: законы войны!
- Да уж! – бормочет Старик. И опять своим странно- глухим голосом произносит: - А теперь представь-ка себе, что мог бы сделать настоящий подводный флот с современными подлодками вблизи побережья на мелководье! Ну не тремя же подлодками атаковать противника!
- Тремя подлодками?
- Так точно! Когда началась вся эта заваруха, мы не смогли выбить ничего, кроме трех подлодок – всего трех! - голос его звучит резко и язвительно, - Уму непостижимо! Прямо у порога дома выстроились корабли врага с огромным количеством груза и десанта, их было столько, сколько мы еще не видели, а у нас не было ничего, чтобы атаковать этот огромный десантный флот – мы стояли и молчали!
- А разве подлодки не готовились к отражению Вторжения?
Старик долго думает, а затем полушепотом произносит:
- Если бы мы знали, что будет это Вторжение, создали бы группу «Landwirt» .
- Какую?
- Ты не ослышался: Ландвирт!
- Придворные писаки командующего подводным флотом поумничали, - говорит Старик с явной иронией в голосе, - Группа Ландвирт должна была состоять из 35 подлодок типа С-VII. У нас в Бресте их было 16. Из этих 16 только 8 имели шноркели. Чтобы достичь цифры в 35 подлодок, надо было сбить в кучу все, что может передвигаться под водой. Даже из Норвегии были вытянуты подлодки – все без шноркелей и с командирами, которые едва от мамкиной сиськи оторвались. Из 13 извещенных подлодок едва ли 7 смогли прийти в район сбора.
Резкий звонок телефона прерывает Старика. Адъютант резким голосом что-то отвечает. Двойные двери прикрыты так плотно, что не понимаю ни слова. Затем снова раздается стук пишущей машинки.
Старик ничего не говорит, даже не поворачивается к двери. Словно его нет. Что-то уж слишком часто он так ведет себя. Иногда, посреди разговора он словно впадает в прострацию. Меня бы не удивило, если бы вместо него за столом вспарила бы серо-белая прозрачная масса.
На этот раз Старик замолчал надолго. Кажется, прошла вечность, пока в нем вновь затеплилась жизнь:
- Судя по всему, Союзники не намерены здесь наступать, - бросает он вдруг, - Если они не обманывают…. Думаю, начнут в Дьепе.
Что ТЕПЕРЬ хочет Старик разыграть передо мной? С чего это он взял Дьеп? И как он попадет туда, если что? Он же не может внезапно развернуться на все 180 градусов! И это совсем не Дьеп! Это полномасштабное ВТОРЖЕНИЕ!
- Дьеп был всего лишь попыткой, внезапным налетом, - произношу с вызовом.
- Но все это звенья одной цепи!
- Попытка того, что готовится теперь. Это вообще нельзя сравнивать. Хочешь, не хочешь, а надо признать: дальше это длиться не может, они скоро двинутся из своих укрепрайонов и тогда мало не покажется!
- Придержи коней! Жди и пей-ка лучше чай, - отвечает Старик.
Он что, хочет вывести меня из себя? Чертов кликуша!
- Шербур уже пал. И это факт. А с ним у Союзников оказался в руках огромный морской порт.
- Мы разнесли его в прах! – бросает Старик.
- Да они его в миг восстановят!
И это правда: теперь они будут наносить удар за ударом! Но с чего бы это я так возмущен, если ясно, что Старик прекрасно знает, что часы идут не останавливаясь – а здесь разыгрывает этакого ханжу?
- А почему бы тебе не смотаться в Логонну? – вдруг говорит он резко, - Было бы лучше, если бы ты уехал. Там бы у тебя было время на мысли и писанину. Никто бы не отвлекал тебя. А то, что ты хочешь узнать от меня, я бы тебе написал, согласен?
Когда немного погодя идем по плацу, Старик говорит:
- На твоем месте, я бы держался подальше от нашего дантиста.
Сказано было легко, но прозвучало натянуто и подавленно.
- Собственно, мне глубоко плевать на него, - добавляет Старик, сделав еще пару шагов, - Он придурок, в некотором смысле. У тебя-то мозги варят несколько по-другому.
С этими словами он останавливается и, посмотрев на часы на левой руке, весело произносит:
- Мне нужно к капитану порта. Увидимся, когда вернешься! – И развернувшись, идет по направлению к ждущей его машине, - Можешь взять с собой чай! – кричит он, хлопая дверцей.
Логонна! Что за благодать в этом слове для меня! Весь замок будет в моем единоличном распоряжении. Только кок Майер будет крутиться на своем камбузе. Думаю, мне удастся избежать его.
Еду и наслаждаюсь открывшимся мирным пейзажем. В ландшафте нет ничего великолепного и импозантного. Словно фотоснимки из салона: на них ни чада, ни дыма, ни затемнений.
Вокруг, куда ни кинь взгляд, море. Если смотреть сверху, все эти фьорды напоминают водяные деревья, где море являет собой питающую их почву. Кажется, толстые стволы делятся на ветви, ветви на ветки, истончающиеся до веточек.
Дома в этой местности едва различимы. Их стены, едва ли более 2-х метров высотой, сложены из того же камня, что и межевые стены на полях, а покрытые мхом крыши, торчат из скрывающей их зелени садов.
Едва устроившись в замке, спускаюсь к ручью и, шлепнувшись на задницу, фотографирую местность, но пока без фотоаппарата – только глазами. И фотоаппарат не смог бы ухватить все что я вижу: движение постоянно меняющегося света. Там, где еще недавно были темно-зеленые тени, уже светится яркая зелень. Сине-зелено-черные пятна высвечиваются над полями, насыпями, деревьями. Одинокие каштановые деревья, едва вылезшие из земли, высвечивают себя темными силуэтами. Противоположный берег, еще пока ярко очерченный светом, становится серым. Этот цвет придает ему мелкий дождик. Виднеющееся пшеничное поле, расцвечено, как драгоценная парча, пока дождик и его не окрашивает в серое. Немного погодя дождик уходит и все становится еще ярче и красивее: серебряные шапки деревьев, золото полей. На палубах рыбацких лодок и кораблей, стоящих на якорях в зоне отлива, играют яркие искры серебряных лучей солнца.
Вот бы пригодилась мне здесь моя складная байдарка! Ринуться в ней до того огромного рейда, изучить бы это множество фьордов….
Это было безумие, эту мою байдарку, на которой я однажды прошел по Дунаю до Черного моря, привезти с собой в Ла Боль. Она и теперь, наверное, там: среди вещей, которые Старик позволил мне привезти из Ла Боля, ее не было.
Внезапно, рядом возникает кок. В руке у него молочный бидон, «для молока», как он поясняет. Посмотрев на меня хитро, кок интересуется:
- Если вам что-то надо, господин лейтенант…
- Благодарю! – обрываю его на полуслове. Ответ мой звучит довольно резко и грубо. Но почему я должен спорить с собой? Что этот Майер здесь вынюхивает? Может, ему нужна машина? Или просто хочет услужить?
«Штатский стюард» - как-то сказал Старик, когда я спросил его о Майере. А зампотылу сказал еще короче: «Чертовски предан шефу».
Вполне может быть: на пятом году войны, все еще быть на гражданке…. Одно слово Старика и его забрили бы в солдаты.
Осматриваясь позже в замке, замечаю новые воланы. Интересуюсь:
- Наверное, из интендантства доставили?
- Никак нет, господин лейтенант! Их дала мадемуазель Симона – все вот это. У мадемуазель Симоны есть вкус.
Что знает Майер? Как часто здесь была Симона? Как ухитриться, все так выпытать у Майера, чтобы он не догадался?
Думаю, что Старик постеснялся бы с Симоной, прямо от ворот флотилии приехать в Логонну, словно генерал-директор с секретаршей, которую давно не считает таковой. Услышать бы хоть разок что-нибудь о пребывании Симоны здесь!
На сплетни и слухи рассчитываешь? Завистливый ты баран! - говорю себе.
В мозгу свербит: Симона и Старик!
Логонна как любовное гнездышко. Как практично! В Бресте слишком много глаз! Надо быть все время начеку. А Логонна? Здесь только Майер: тактичный господин Майер. Скрытный и ловкий.
В вечернем свете отблескивают камни, которыми выстлана вся дорога. Приходится быть очень внимательным, чтобы не поскользнуться. Так же как и у нас, вдоль дороги стоят дубы. Какой-то старик стоит между ними и рубит дрова. На скамеечке, за прялкой, сидит перед дверным проемом старуха. И это здесь, как и у нас….
Тяжело ступаю по мелководью и ил чавкает под сапогами. Решаю подняться к деревушке. Дорога туда ведет по запущенным и заброшенным садам. Низко летают голуби. Внезапно появляется вечернее солнце и окрашивает местность в красный свет. Кусты буквально пылают, желтые дроки вспыхивают оранжевым. Какой-то обломок блестит, будто алмаз в тени кустарника. Но как-то внезапно иллюминация заканчивается.
Веду трудный разговор со встреченным крестьянином. Интересуюсь, нельзя ли купить у него сало или яиц.
- Je ne suis pas install; pour produire , - отвечает тот с присвистом. А потом переводит своей жене наш разговор по-бретонски. Та обжигает в это время ячмень над открытым пламенем, отчего воздух наполнен странным запахом.
Жители этой деревушки кажутся мне пещерными людьми. Их берлоги даже нельзя назвать жилищами, это лишь обжитые пещеры.
Скоро холмы превращаются в черные силуэты. Вся местность погружается в темноту. Деревья становятся призраками с широко раскинутыми в вечернее небо руками.
В темноте запах моря усиливается. Как это происходит? Может быть, темный воздух несет запахи лучше, чем светлый?
Из домов на другом берегу ручья доносится запах молока. В воздухе разносится шум как от стаи пролетевших диких уток, но как ни верчу головой нигде не видно ни одной. Наверное, этот шум доносится из-за леса, но вскоре все стихает.
Над водой свет бензиновых ламп: ярко-желтые точки в серо-темной мгле. Доносятся предупреждающие крики.
Рыбаки заняты тем, что сдвигают в воду свои суденышки. Ветра совсем нет. Один рыбак на лодке подплывает к ним. Стоя в полный рост, он управляется одной рукой: кажется безо всякого напряжения. Группа других рыбаков стоит на берегу ничего не делая и смотрит на гребца. Затем хватают свои мешки и грузятся на суденышки.
Спустя некоторое время, суда выходят в море. Они выглядят огромными темными птицами, раскинувшими крылья-паруса, потому что вновь подул свежий ветер. Но он дует им в нос, а на мелководье нет места для маневра. Какое-то судно выставляет красно-коричневый фок, но все же движется не очень быстро.
И суденышкам и лодкам надо оставаться на рейде. Через проход – как раньше было – им запрещено ходить. На борту у них, наверное, находятся железные ловушки для ловли раковин.
Над горизонтом стоит серебряная половина луны. Ее свет открывает широкую блестящую водную поверхность. Уже скоро будет полнолуние, и если вода не будет так рябить как сегодня, лунная дорожка пробежит до самого берега.
На завтрак выпиваю лишь стакан кофе с теплым молоком, и мои мысли вновь обращаются к Симоне: если она как я сейчас, найдет в своем кофе молочную пенку, это приведет ее в ярость. Помню, она всегда осторожно вылавливала ее ситечком либо сразу выливала всю чашку в раковину.
День начинается серо. Дымка тумана запуталась в стволах сосен. Когда выхожу из леса, начинает накрапывать мелкий дождь. Повсюду на листах деревьев и кустов висят его капельки.
Только плющ радуется такому дождику. Нигде ранее не видел такого плюща как здесь. Каждый сосновый ствол буквально опутан им. Да так, что из-под плюща не разглядеть древесной коры. Змеи плюща опутали все. Змеи? Нет, скорее тонкие, светлые корни, которыми плющ крепко обвязал кору, напоминают тысяченожек. Во влажном воздухе листья плюща словно лакированные. Дождевая вода стекает с листа на лист. Целый каскад листьев. При этом образуется еле слышный шум, настолько слабый, что нужно сдерживать дыхание, чтобы его услышать.
Сегодня у меня на ногах сабо – они сделаны из цельного куска дерева. Эти сабо довольно грубы. А ведь есть и лучшие: лакированные, с обработанными каблуками, покрытые сверху кожей. Мои же напоминают корабли с высокозадранными штевнями , обрамленной носовой частью и широкой круглой кормой. Шлепаю своим «кораблями» по илистой грязи, тяну сабо, словно находящиеся в связке корабли: сначала левый вперед, затем за левым подтягиваю правый, и опять: левый – правый, левый – правый. Сабо надо двигать как бы толкая, ими надо шаркать, и не надо даже пытаться приподнимать эти тяжелые деревянные платформы. В Бретани никто не увещевает детей: «Поднимай, пожалуйста, ноги выше!», как бывает у нас дома.
Неожиданно, в кустах дрока, обнаруживаю пару спрятанных весел: кому0то было лень тащить их домой. Или здесь что-то другое? Лодки нигде не видно. Так вот стою и размышляю: смех, да и только! Я мог бы эти совершенно новые весла вытащить из кустов и отнести в замок. Кто его знает, что здесь за тайна сокрыта? Но внимание – этого нельзя делать в любом случае: все время, что я шлепаю здесь по воде, меня не оставляет чувство того, что за мной наблюдают.
Невольно возвращаюсь мыслями к Майеру. Без того, чтобы связать воедино какие-либо улики, я вдруг соединил его и эти весла. Не могу сказать об этом человеке ничего определенного, но почему он всегда, когда говорит со мной, смотрит мимо меня?
Какая-то старуха сидит у водного рукава, а мальчик стоит прямо в лодке и удит рыбу.
Неистовый лай собак. Барсук…
Крестьяне, что валят дальше и выше по течению деревья, не хотят понять, что у барсука здесь своя стройка. «Blaireau» - для них, по-видимому, это ПРОСТО кисточка для бритья. Потому-то они так смеялись, когда я им сказал, что в замке прячется один blaireau, и я его сам видел.
Сотней метров вверх, в иле, валяется американский грузовик. Пробую переключить передачу. Работает. Дальше на берегу нахожу застрявшую в иле торпеду. У нее нет головной части. Наверное, учебный «угорь». Может быть даже французский. Торпеда полностью покрыта плесенью. Сообщить? Трясу головой. Какое мне дело до этой заплесневелой французской учебной торпеды? Не надо поднимать трамтарарам.
Но вдруг эта торпеда неизвестной нам конструкции? Тогда вообще все надо оставить как есть. Быстро пройдя несколько метров, выхожу на твердый песок.
Небо полно серых пушистых облаков. Будь они поменьше, их можно было бы принять за облачка разрывов от зенитных снарядов. Это плохо: мой взгляд не может больше скользить по небу в поисках врага. Даже если я приложу все усилия, не смогу осмотреть всю панораму неба.
При всем при том, я в безопасности от возможной бомбардировки. Чувствую себя как в раю. Крестьяне в деревушке Логона живут, словно кругом мир, так, словно война идет где-то за тысячи миль отсюда, или ее вообще нет. Более всего мне хочется сорвать с себя эту форму и катить в высокой бледно-синей двухколесной тележке, чтобы расположиться рядом с отважным мальчуганом, который там, наверху, держит поводья и трясет своими лохмотьями над булыжной мостовой.
Я думал, что Старик тоже здесь объявиться чуть погодя. Когда же он и на третий день здесь не появился, я забеспокоился. Потому собрал все пожитки и поехал обратно в Брест.
Входя в кабинет Старика, слышу зычный голос из динамика радиоприемника:
«Верховное командование Вермахта сообщает:
Великая битва Вермахта в районе Кана в ходе вчерашнего дня захватила и сам город. После ожесточенных уличных боев и боев за каждый дом, в которых наши войска нанесли значительный урон противнику, они выбили врага за нашу линию обороны города. Атака вражеских танков у Grainville провалилась. Но сражение еще не закончено в отражении контратаки на улицах Caumont-Caen.
Между Airel и Sainteny противнику удалось достичь лишь незначительных успехов. Южнее La Haye-du-Puits , были отбиты многочисленные атаки врага, а западнее его, нашими артиллеристами были уничтожены вражеские склады и резервы. С незначительными перерывами продолжаются налеты на Лондон наших ракет Фау-1…»
- Ну, теперь-то британцы станут на колени! – говорю с мертвенно-серьезной миной и буквально шкурой чую, как Старик сверлит меня взглядом.
Сообщение Верховного командования все не кончается. Старик сидит неподвижно, будто в паноптикуме.
- Выключить? – спрашиваю негромко, но не получаю ответа. Когда диктор заканчивает, ворчу: «Плохой знак: слишком много бессмысленной чепухи».
Старик не шевелится – ни на миллиметр. Подождав, говорю: «В целом я, в последнее время, много изучал географию Франции» - «Довольно мало!» - бормочет, наконец Старик.
В этот миг раздается громкий стук в дверь и Старик тут же кричит: «Да!» Тут же влетает адъютант.
Старик принимает деловой вид и перебирая бумаги на столе, официальным тоном произносит:
- Пока тебя тут не было, братишки дважды попали в Бункер – девятитонными бомбами. Типа рекламной тумбы. Каждый раз одна бомба с одного Ланкастера.
- А что зенитки? – спрашиваю беспомощно.
- Они не попали. Самолеты шли довольно высоко: около 2000 метров.
- Надеюсь, здесь стоят особо хорошие зенитки?
- Да, конечно. У нас там длинноствольные 8 и 8 морские зенитки. В батарее 4 таких ствола. И стоят они на расстоянии не более 100 метров друг от друга…
Старик замолкает и судя по всему, он сейчас далеко отсюда в своих мыслях. Легонько кашляю и Старик, вздрогнув, быстро продолжает:
- Так вот – рекламные тумбы! Мы собрали осколки – это сверхпрочная сталь. Но пробить Бункер им все же не удалось. Все же им удалось нанести нам ущерб, поскольку большие куски перекрытия сверху упали и попали в подлодку…. Никогда не думал, что такое может случиться – бомбы такого размера и такой твердости. У нас таких нет. – И помолчав: - А рабочих с верфи вообще выкинуло. Мы их просто потеряли. Тебе следовало бы заглянуть в Бункер. Если не заберешься на его крышу, то немногое увидишь.
- На кой черт тебе все ЕЩЕ это записывать, если только ты не дуришь меня? – интересуется старик, когда после еды вновь оказываюсь в его кабинете.
- Для потомков, для кого же еще? Ты же сам заявил, что никто ничего не понимает втом, что здесь происходит.
- И ты это хочешь изменить?
- Так точно-с! – передразниваю Старика.
Хотел бы говорить серьезно, то мог бы сказать: «Нам надо бы обсудить все правильно, с тем, чтобы не касаться Симоны». Но вместо этого говорю как можно равнодушнее:
- Ты говоришь «еще»?
- Поскольку Старик выражает полное непонимание, уточняю:
- Ты, вот спрашиваешь: На черта мне все это ЕЩЕ знать… Что означает это твое «ЕЩЕ», позволь спросить?
Старик напускает таинственную мину на лицо и веселится:
- Еще – значит «еще», и ничего другого!
Слава Богу! - мелькает мысль, узнаю Старика и его старый тон.
- Ладно, начнем! – говорит Старик, придавая голосу дружескую интонацию, - Моя интонация относится исключительно к тебе! – быстро добавляет он.
- Так. Выстрелы зенитных орудий – они что – так и не достигли целей? И подлодки не использовали свои орудия?
При этих словах лицо Старика темнеет. Помолчав, он начинает:
- При любом раскладе, подлодка является хорошим торпедоносцем, постановщиком мин, но крайне плохой артбатареей. Из такого, очень неустойчивого положения, аккуратно и точно не постреляешь. И однажды все изменилось. Все вдруг словно забыли об этом и стали оснащать зенитным арсеналом все подлодки. Да столько поставили орудий, сколько никогда не требуется. Ни этих усиленных зенитных орудий, всех этих спаренных пушек калибра 3 и 7 дюйма, ни спаренных четырехствольных зениток калибра 2 сантиметра, для которых строили специальные колонны.… Все это такая суета, но что из того? Зато все при деле – а это лучше, чем ничего неделанье.
Старик бесцельно крутит в руках свою трубку. Жду. Поскольку знаю, сколько продлится сей ритуал, делаю стойку, словно спаниель. К моему удивлению, Старик действует в этот раз быстрее, чем обычно: он даже не зажигает свежее набитую трубку.
- К сожалению, томми об этом многое узнали, - вновь говорит он, - Как только они замечают, что хоть одна лодка готовится к стрельбе, как тут же отступают и остаются на приличной дистанции в 4000 метров высоты! Еще и всех своих товарищей предупреждают. А подлодка оказывается в трудном положении со всем этим роскошным зенитным арсеналом. Нечего и думать о погружении, поскольку на палубе находятся зенитчики. А ты прекрасно знаешь, как работают глубинные бомбы в момент погружения лодки. Это все – игра в кошки – мышки! Обычно и вражеские эсминцы болтаются неподалеку. Что им стоит добраться сюда от их английских портов! Те же подлодки, которые не имеют пушек калибра 3,7 на палубе, так или иначе, оснащены бортовыми пушками. Но всегда стоит проблема: когда стрелять? До высоты 3000 метров зенитный огонь держит братишек на достаточном расстоянии. Им рискованно опускаться до высоты в 2000 метров. Летчик прекрасно знает, что он должен сделать свое дело. Если у него нет никакого вооружения и ему надо отвернуть, он наверняка увернется. Ему нужно лишь прикрыть свой зад и отбомбиться куда-нибудь. Наше оружие стреляет не очень далеко. Оно лишь обеспечивает нам зону «уважения». Но уже ничто при погружении в 50 метров.
Кажется, что Старику хочется сегодня высказаться. Я старательно пишу за ним.
- Нет, мы не используем этого дополнительного зенитного вооружения и групповых маршей. Один из группы обеспечивает безопасность от томми, а именно тот, кто последним ведет огневую защиту, пока другие ныряют в глубину. Вот этого последнего и рвут собаки. И все остается по-прежнему. То есть: скопом ныряем, чтобы подзарядиться. А это возможно только по ночам. Но именно ночью группы охотников и активны более всего. И с каждым разом все более наглеют. Ничего удивительного: у нас сегодня практически нет ни одного надводного корабля, которое могло бы отразить этих охотников.
Старик смотрит на меня, словно проверяя: Хорошо сказал?
- А что с морскими коровами, типа 14? – задаю новый вопрос.
На лице Старика мелькает озлобленность.
- Ничего. Больше ничего, - рубит он отрывисто, - Всем конец. В основном при передаче топлива. К середине 1943 года из десяти построенных семь были потеряны. А сейчас уже и последняя попалась. Большой вопрос, как все это случилось. Множество авианосцев…. Может в этом вся причина? Но едва ли случайность то, что их ВСЕХ выследили! Видишь, мы опять вернулись к теме «Хранение военной тайны».
Пока Старик переводит дух, вижу словно наяву: 7 подлодок, которые словно голодные поросята рыщут в поисках своей мамки и не находят ее. Эта картина так напрягает меня, что я крепко моргаю веками, чтобы прогнать это видение.
Но тут Старик начинает вновь, чем и отвлекает меня:
- Судя по всему, это не результат взлома наших кодов или тайного предательства, а совершенно новое в разведке противника, нам доселе неизвестное. Подлодки, которые сутками не получали и не передавали радиограмм, абсолютно точно обнаруживались и уничтожались. Подлодки, о которых нам известно лишь по последним радиограммам, где, как и когда они погибли.
- Может это были радары координатных судов?
- Это правильный вопрос. Уверен, что во многих случаях, в игре были задействованы радары для определения координат наших лодок. Данные по потерям подлодок были обобщены, и у командования появился новый опыт, и эти же наблюдения позволили нам догадаться о новом вооружении врага. Подлодки, которые выходили на максимальную дистанцию видимости транспортного конвоя, и когда их никак нельзя было разглядеть ни с конвойных, ни с транспортных кораблей или кораблей охранения, вдруг обнаруживались и подвергались атаке с расстояния, которое доступно только радарам – то есть более 30 морских миль!
- Как же это узнать?
Старик машет рукой: он не хочет прерываться.
- Наши господа враги, должно быть, достигли значительных успехов в пеленговании наших лодок. Только так. По-другому не могу объяснить такого разрушительного их успеха, - Помолчав, продолжает, - Большой урон нам наносят РЛС – поскольку они быстро и бесконтактно, обнаруживают наши лодки. Не только наши, но также и вражеские конструкторы и техники знают, что наши отличные анти-радары дают собственное излучение. Как мы находим коров по звуку изх колокольчиков, так и наши подлодки издают в движении свои сигналы.
Старик вновь умолкает. Летят минуты, а затем, внимательно посмотрев на меня, он говорит:
- Запиши-ка все это поточнее. Позднее вряд ли кто об этом подумает. Предвижу, как однажды это будет называться: «На войне непобежденный!» Имею в виду вот что: аналог всему сказанному лишь ложь, относящаяся к морю. И никто не удосужится раскопать, кто были все те нули, что окунули нас в это дерьмо.
Тут Старик замечает, что его трубка погасла. Он откладывает ее в сторону и пытается добыть из карманов табачную труху.
Раскуривши трубку, Старик встает и упирается взглядом в карту, словно пытаясь получить разгадку из всех этих обведенных красным и желтым пятен и голубых и белых точек.
Вдруг он весело произносит: «Хастингс! » А поскольку я смотрю на него с дурацким видом непонимания, он поясняет: «Вот здесь располагается Хастингс. Черт, здесь было это “ложное отступление”. Уже 900 лет назад появились те, кто тщательно и кропотливо записывал военные события и все происходившее для потомков».
И я вспоминаю: гобелен из Байо! Рассматривая его, Старик сделал открытие, о котором и говорит с такой радостью. Палец Старика тычет в точку на карте: хронисты, или сегодняшние военные корреспонденты, расскажут нам о Хастингсе!
- А как все было-то? Кто может сказать об этом событии без хронистов-военкоров? – саркастически замечаю в ответ.
Теперь мяч у Старика, пусть им жонглирует, но рожа его вдруг светлеет:
- Мне вдруг представилось, что весь военный театр с его боевыми «играми», создан лишь для того, чтобы господа пиарщики из роты пропаганды могли хоть о чем-то писать, чтобы было о чем вещать миру газетам и радио.
В ответ просто передергиваю плечами.
- Кстати, убогий лексикон твоих соратников по перу уже достал меня! – вдруг ругается Старик.
Какая муха его укусила? Чего это он вдруг так взъерепенился? А Старик даже и не думает объясняться.
На следующее утро, после принятых по радио паролей и присущей концу войны болтовни, на меня обрушивается в кабинете Старика целый шквал: «Вера в гений Фюрера опять побеждает! Не могу больше выносить все это!» - подковыриваю Старика. – «Народ, который так верит как немецкий, Бог не может предать! Назовем это так. И черт тебя подери, ты опять слушаешь и не слышишь!»
Вес это произносится не агрессивно, но и не напыщенно. Однако и без легкости в голосе. Старик просто сидит и на лице его не дрогнет ни один мускул, нет и усмешки на губах.
Смутившись, не знаю, что сказать. Хочет ли Старик своим видом показать мне, что он целиком захвачен услышанным по радио?
А он добавляет:
- В своей заносчивости ты забыл все то положительное, что все еще работает. К примеру Бункера - Ангары. А как их строили – одному Богу известно!
- Если не ошибаюсь, их построили еще в 1941 году!
- В 1941 Бункера были готовы в Lorient и La Pallice , а вот в Бресте и Сен-Назере – в середине 1942, а в Бордо еще позже…. Потому и воспринимаю строительство таких Бункеров как чудо.
Кажется, Старик приложил максимум усилий, чтобы вывести меня из себя. А он более бодро продолжает:
- Томми профукали свои шансы. Столько дерева там было, что все вспыхнуло бы как спичка! Строительные работы Бункеров шли довольно долго – у врага было, Бог знает сколько времени, чтобы принять решение. Но с начала 1943 они бомбят только порты. Даже не думая использовать их для своего же ВМФ. Бункеры же они могут только поцарапать. Значит, у них тоже хватает идиотов в высших штабах….
- Хорошо, что ты находишь в этом хоть какое-то утешение! – бросаю в ответ.
- Так точно-с! – цедит Старик сквозь зубы.
Выйдя на плац, вновь размышляю: Старик и эти его различные позиции! Он так всегда поступает: когда вот так глубоко погрузится в свои рассуждения и блуждания по картам, то пытается все проанализировать и хорошо упрятать результаты тяжелых раздумий и исследований.
То так – то иначе. И так все время!
МИННЫЙ ПРОРЫВАТЕЛЬ
Мне недостает чертежных кнопок или металлических скрепок, чтобы прикрепить к доске мои бумаги. Если не прикрепить листы, то ветер закручивает их пытаясь унести с собой. Надо поискать магазин, где можно было бы купить чертежные кнопки. Но пока это мне не удается. Почти все магазины разрушены.
Гостиница «Hotel de la Paix» на Rue Algeciras . Парадокс: даже последнее слово в его названии не смогло отель защитить. На разбитом фронтоне все еще висят три большие белые жестяные буквы, образующие слово PAX . Они ярко видны среди разрушений. Эти буквы напоминают мне большую настенную надпись «JESUS» на Репербане и бомбардировку той площади.
Не могу понять, почему в этом так сильно разрушенном городе проживает так много французов. Что удерживает их здесь и заставляет страдать от несущих смерть воздушных налетов?
Я экипирован для рисования довольно бедно: нет даже скамеечки, молчит и мой мольберт. Оба предмета моей гордости не прибыли с транспортом из Ла Боля. В Париже еще можно было бы достать добротные, хорошо сделанные мольберты. Но здесь об этом даже смешно подумать.
Ладно! Хватит! - командую себе.
Мне предстоит пройти добрую сотню метров по Rue de Siam, до одного разбомбленного углового дома, который я заметил сразу по приезду. Кучи щебня и бархатно-черные обугленные высокозадранные балки. И повсюду серые, бахромчатые облака опушенных гардин. Хороши для рисования, и просто для набросков. Тростниковым перышком! – мелькает мысль, - Как Ван Гог.
Закончив рисовать, направляюсь к торговому порту.
Здесь полно бесконечных пустых улиц, которые на сотни метров являют собой ни что иное, как ущелье из просмоленных деревянных стен складских ангаров, висящих повсюду обрывков кровельного толя, поблескивающих осколков стекла на земле. По обеим сторонам грузовые платформы. Когда пробираешься по такому покрытому пылью каньону, вдруг утешаешься тем, что никакой ангар не может быть бесконечен настолько, что даже нет и метрового просвета взглянуть на портовые сооружения. Но иногда меж двух ангаров видны пустые места, перегороженные тонкими высокими бетонными стенами, с остро торчащими вверх, поблескивающими зеленым светом бутылочными осколками.
Солнце проглядывает в облаках и под ним высвечивается вся уродливая живописность порта. Драгоценность жалости и гордость нищеты. Грозный, покрытый масляными и нефтяными пятнами док с завалами из деталей каких-то машин, механизмов, зубчатых колес, разорванных звеньев якорных цепей. Вся эта груда сияет подл солнцем алмазными россыпями своих сколов. В доке лежит охотник за подлодками – переделанное китобойное судно, которому я уже удивлялся несколько дней тому назад: нос высоко задран из-за взлета палубной линии. Нос сильно вытянут вперед: гигантский лемех для распаривания морской глади.
Мореходные качества этого корабля настолько очевидны, что я словно наяву вижу, как он трудится в бушующем море. Сами по себе линии носа мало говорят о бурной морской стихии, в которую он то и дело бросается могучими волнами.
У этого корабля ярко виден новый подводный штрих: изумрудная, похожая на мох зелень.
Неподалеку целое поле гребных винтов, словно листья капусты, желающие покрутиться вокруг своей оси, да намертво пришитые к земле. Здесь же настоящие горы якорных цепей с гигантскими звеньями. Наиболее пригодные из них окрашены в черный цвет и аккуратно уложены. По соседству буквально завалы всевозможных частей каких-то механизмов. Для чего они? Между всеми этими участками возвышаются горы металлолома из техники. Здесь же и корпус какого-то парусника, словно подготовленный к конопачению – серо-белый от соли и возраста. Он гордо возвышается среди всех этих железок, будто желая выделиться из всего этого металлического абсурда своими чистыми формами. Даже в этом порту я сумел бы нарисовать целую сотню картин: бесконечные валы серых тонов, пронзительно-яркий красный сурик, коричневая ржа…. И, тем не менее, хочу уехать из Бреста.
Однако только здесь у меня есть единственная возможность напасть на след Симоны. Я просто не могу позволить ей сидеть в застенке или концлагере! В Париже, а уж тем более в Берлине, все мои такие попытки были бы ОЧЕНЬ опасны. А что произойдет здесь, если вновь заявится контрразведчик, если начнется движение фронтов, если перестанут работать телефоны между Реном и Парижем, между Реном и Берлином и между Берлином и Парижем?
Старик – он то ведь должен суметь еще что-либо предпринять! У него же наверняка есть возможность обратиться к Командующему подводным Флотом или же попытаться что-либо сделать за его спиной. Едва родилась эта мысль, как я понимаю, что все это совершенно невозможно. Прежде всего, невозможно вопреки приказа командования покинуть наше расположение. И более того: я абсолютно уверен, что Старик пытается по мере возможности разыскать Симону. Может быть, в этот самый миг он ищет ее.
Забота за заботой…. Не представляю, куда они угнали мою мать…. Что случилось с Царем Петром…. Где остался мой брат….
Странно, что Старик ни разу меня об этом не спросил. А я сам, разве я спрашиваю Старика о ЕГО семье?
А что произойдет, когда янки прорвутся? Не понимаю, почему они этого до сих пор не сделали?
Еще накаркаешь! – торможу себя. Ну а что делать в моей ситуации? И тут же говорю себе: Не паникуй! Труды, называемые фолиантами, что насочинял маленький господин из Кенигсберга, со странным именем Иммануил , тоже успокаивают, словно сеанс у спирита….
В большом доке, куда, наконец, я добираюсь, лежит огромный брандер . Широкой посадки и могучий на вид, с точенным вертикальным носом. Корабль, от которого требуется не скорость, а достаточно большое место для груза. Клюзы, якоря, люльки маляров висят на высоких бортах: повсюду красят.
Проходящая мимо гигантская колонна тяжелых, пыльно-песочного цвета грузовиков Организации Тодта привлекает мой взгляд. Черт его знает, что еще они надумали бетонировать.
Наверное, перекрытия Бункера, которые требуется еще усилить. А может еще что, кто знает?
Когда завесы пыли опадают, оцениваю свет. Свет хорош. Солнце стоит пока еще не очень высоко.
Так, за работу! Мне НУЖНО нарисовать этот могучий корабль в узости этого дока. Он выглядит как древний, гигантский кит, заскочивший по ошибке в это ущелье.
Что мне сейчас надо, так это repoussoir , чтобы придать глубину рисунку. Присаживаюсь на пирсе с названием Jet;e de l’Ouest : потрепанные рыбацкие лодки в Quai de la Douane я возьму на передний план, а ангары и старые дома – на задний. С их выцветшими, плотно закрытыми ставнями и осыпающимися фасадами, они выглядят как гномики – безумное противоречие с этим гигантским, чистым кораблем.
На пирсе не видно ни одного человека. Здесь повсюду штабеля досок и бочки, но они дают мало тени. Приходится расстилать все свои пожитки на ярком солнце.
Еще раз пристально осматриваю небо и начинаю работать. Как всегда, первые пять минут решаю: быть удаче или провалу. Мне надо сразу найти обрамление картины и одновременно основные контрасты. Подсознательно считаю минуты и оттягиваю сигнал воздушной тревоги: мне надо всего полчаса тишины и я закончу.
Когда уже полностью поглощен работой, меня прерывают: кто-то загораживает свет. Это какой-то матрос, стоящий прямо передо мной. Вытянувшись по стойке, он орет:
- Господин лейтенант! Вы должны прибыть к командиру!
- К какому командиру? – спрашиваю ошеломленно.
- К господину капитану Фройденрайху! На наш минный прорыватель – вон туда!
Матрос показывает на большой, словно кусочками детской игры «пазл» раскрашенный в зеленые, коричневые и белые цвета маскировки, уродливый корабль, стоящий справа от меня в соседнем доке.
- Передайте, пожалуйста, вашему командиру, что я желал бы сначала закончить мою работу…. Кстати, у вас на борту есть приличный кофе?
Боже мой! Вот незадача! Если я выйду из такого состояния вдохновения, с которым начал картину, то могу с ней попрощаться. Напряженно пытаюсь умерить свой гнев и приказываю себе: Ни на волосок не отступать! Собраться и закончить! Собрать большие формы воедино! Собрать в кучу все эти потрепанные ангары вот сюда, прекратить вырисовывать эти вот ряды окон. Широкий взмах здесь и здесь – вот так, теперь все разделить, а решетку из мачт – на передний план.
Кажется, матрос отступил от меня.
Светлая синева кобальта задрипанных рыбацких лодок – если бы мне только удалось это передать! К этому примешать мягкие тени и легкий кобальт. Вот так и еще вот тут тушью – раз и два. И еще взмах вертикально кистью! Как здорово берет бумага тушь с кисти!
В глубине подсознания слышу, поскольку вновь нахожусь в лучшем, чем прежде настроении, равномерный стук по булыжной мостовой пирса. Уголком глаза вижу унтер-офицера с двумя матросами остановившимися на солнцепеке и пялящимися на меня. Не верю своим глазам: полное обмундирование, каски на головах, штыки. Не хочу верить, что все это ради меня.
- Приказ командира! Господина лейтенанта доставить на борт! – слышу рев боцмана.
Меня охватывает гнев: швыряю кисть на мостовую, туда же летит мольберт, и резко ругаюсь:
- Проклятье, что значит весь этот цирк?
Унтер явно ошарашен:
- Приказ командира! – только и может он произнести тихо.
Под эскортом патруля волокусь обратно по Jet;e de l’Ouest и затем следую за ними по косолежащему трапу. Несколько человек стоят в малярных робах. Какой-то унтер с оснасткой стоит навытяжку: «Сюда, господин лейтенант!»
Ногу выше, голову вверх, полутемный спуск, узкий коридор: вперед или назад? В конце переборка. В голубой куртке с четырьмя полосами: три широких и одна узкая, за письменным столом, сидит шкафоподобный директор банка, с мясистым, раскрасневшимся лицом. Едва поднимаю руку в приветствии, как он поднимается с места и ревет:
- Как вас зовут? Из какой вы части?
Вместо того, чтобы ответить, с подобострастием, как можно более по-граждански, говорю:
- Разрешите спросить, господин капитан, благодаря каким своим заслугам я обязан этому почетному эскорту?
У директора банка в морской форме, мгновенно вздулись вены на висках от гнева и он рявкает:
- Как вы посмели не выполнить мой приказ?!
Я потерял дар речи: не могу понять, что взбесило этого мужика? А тот все орет:
- Вы посмели, без моего на то разрешения, рисовать мой корабль!
Вот этот несуразный пароходик? Я прямо огорошен. Хочу ответить, но не могу, потому что в этот миг из красного от гнева лица снова несется:
- Как вы посмели без моего на то разрешения, без всякого доклада мне, рисовать мой корабль?! – и опять гневный рык сотрясает каюту: - Без моего командирского разрешения?!
Это словно сцена из театра абсурда. Безумие какое-то: я едва ли принял во внимание этот гротескно раскрашенный пароходик в доке! Хотел было объяснить этому чокнутому, что меня более интересуют старые грузовые ангары и французские рыбацкие лодки, да еще брандер, но никак не его закамуфлированный пароходик, но молчу.
На темных досках задней стены вижу герб, висящий на трех желтых медных цепочках, под ним четыре громоздких кресла. Широко открытыми глазами впитываю в себя совершенно невоенное убранство каюты, синие жилы на носу чокнутого капитана, его толстенную фигуру, поперечные складки на впритык сидящей на нем форме.
- Что вы себе позволяете?! – ревет мой противник вновь, - Я могу предъявить вам обвинение в нарушении приказа! Кому вы подчиняетесь в дисциплинарном порядке?!
- ВМоВК «Запад», в Париже! – лепечу в ответ.
- Это еще что за что?!
- По ВМоВК «Запад», я ответственен за подлодки – моя рота ВМоВК в Ла Боле у Сен-Назера, господин капитан!
- Я сам знаю, где находится Ла Боль! – рявкает капитан, - Я хочу, в конце концов, узнать, кто является вашим непосредственным начальником!
- Вероятно, господин корветтен-капитан Фукс из ВМВК , отдел ВМВК Печати ВС , - предполагаю я, - А в данный момент я непосредственно прикомандирован к 9-ой флотилии подлодок кригсмарине. Командир – господин корветтен-капитан Генрих Леманн-Вилленброк. Если господин капитан….
- Вы! Вы! ....
На подбородке ощущаю капли слюны вылетающие из его рта. Ну, это уж слишком!
- Если господин капитан постарается не плеваться, я очень оценю это!
Реакция последовала мгновенная: лицо его стало свекольного цвета, легкие заработали словно насосы, а затем разнесся звериный рык:
- Так… так…. Невероятно! С такой неслыханной дерзостью говорить со мной! Да я Вас сейчас…
Вместо того, чтобы что-то отвечать, я освобождаюсь от мольберта, кладу его на письменный стол, прямо поверх каких-то бумаг и лезу в бумажник.
Опершись на свободный участок стола крепко сжатыми кулаками, и откинув тело чуть не на полметра, капитан смотрит на меня широко открытыми глазами. Едва подав ему аусвайс , как можно более равнодушно интересуюсь:
- Господин капитан считает меня шпионом?
Капитан старается выхватить удостоверение у меня из рук, но я крепко держу его за верхний край: - Извините, я не могу выпустить удостоверение из рук! – заявляю отважно.
Изверг кажется в первый раз смущенным, а я пру напролом:
- Вот здесь Вы видите мою работу. Больше о ней нечего сказать. Вы мне ее испортили! Кстати, Ваш корабль, убедитесь-ка сами, я вообще не брал во внимание!
Что-то произошло с моей обычной сдержанностью: Я буквально киплю от долгое время сдерживаемого внутри гнева и непреодолимого желания сцепиться с этим скотом. Но тот, все еще трясясь от ярости, выхватывает из моей папки несколько листков, где серым цветом, на коленкоре отпечатан фотопропуск с изображением печати Верховного Командования Вооруженных Сил. На его красном, рифленом подбородке выступили крупные, блестящие в боковом свете капли пота.
Наконец этот изувер, более-менее нормальным голосом негромко говорит:
- Немедленно покиньте мой корабль!
- О Боже! Ну и компашка! – стону, когда держа под мышкой мольберт, вхожу к Старику, чтобы доложить о прибытии в расположение.
- Чего ты так? – удивляется тот.
- Свара – мать их так…
- С кем?
- С командиром минного прорывателя, там внизу, в доке. Ты его знаешь?
- Не имел удовольствия. Сядь и передохни. Не понимаю, чего ты кипишь?
Но меня уже понесло!
- Что тут понимать, ради всего святого? Вообще-то я хотел бы знать, что такого секретного на этом пароходике? Сотни французов каждый день могут спокойно его сфотографировать – из сотни окон он как на ладони. Кого интересует это корыто?
- Наплюй и разотри! – машет рукой Старик, - эти господа просто не в форме.
- Так я что, каждый раз увидев перед собой в бухте десятки кораблей, которые собираюсь рисовать, должен докладывать о себе каждому из капитанов?!
- Жизнь жестокая штука! – только и отвечает Старик.
Мелькает мысль: Чертовски повезло еще, что я был в форме офицера, иначе Бог знает, что мог бы сделать со мной тот красномордый толстяк….
- А жаль, что он тебя не заковал в кандалы, - смеясь, произносит Старик.
- Да судя по всему, он был уже на грани этого! – парирую напыщенно.
Старику посылаю такую саркастическую усмешку, которую он мог увидеть лишь у своего зампотылу.
Капитан минного прорывателя пробудил во мне воспоминания о других извергах и придурках. Более всего о Глюкштадте . Та еще травма!
От сильной бессонницы я почти свихнулся. Вот было бы здорово связкой гранат поднять на воздух это «военно-морское точило»! Однако, где найти на все это смелость?
Я частица этого до крови истерзанного, но управляемого стада.
Эти придиры всегда придумывали все новые, особые мероприятия и способы их проведения, лишь бы лишить нас сна: ночные тревоги и ночные марш-броски с полной выкладкой, дежурство на КПП, противовоздушная вахта в казарме, противовоздушная вахта в недостроенном военно-морском госпитале…. И все это пока мы полностью не валились с ног от всех этих вахт и нарядов. Иногда, во время наряда по госпиталю можно было посидеть – на гробах. Там весь чердак, до самого верха, был уставлен гробами. Гробы стояли на гробах штабелями. В этом недостроенном госпитале еще не было медоборудования, стены и двери были не покрашены, зато уже был готов запас гробов. Сырая ель, лишь слегка покрытая темно-коричневой морилкой.
Эта картина горы гробов и сейчас поднимает во мне волну жалости к самому себе. Столько гробов было ничем иным как насмешкой над Глюкштадтом .
Вижу себя неуклюже, словно на ходулях, выхаживающим по плацу. Сплошное недоразумение! При этом держу предплечья под углом, а ладони повернуты вверх: так я несу воображаемую подушечку для орденов перед животом. Передо мной так же, по журавлиному вскидывая ноги, идет курсант, представляющий собой лошадь. Вокруг нас носится боцман с секундомером в руке и орет мне в ухо, что я делаю в минуту пять лишних шагов:
- Приказано делать медленнее похоронный шаг, ты, кретин!
А мы уже шесть часов на этом чертовом плацу, со всей выкладкой, тренируемся. Упражнение называется: «Сопровождение проводов покойника». Двумя часами ранее я сам был лошадью. Затем мы поменялись. И так все время, в то время, как в Гамбурге на счету была каждая пара рук.
Вечером я уже шел в траурной процессии командиром стрелков и в конце этого безумия должен был приказать: «Для залпа – товсь! Стволы под углом – вверх!» - пауза. А затем во всю мощь легких: «Пли!» И опять, и опять. Но однажды я забыл, то ли щелкнули курки в третий раз, то ли нет. А потому опять заорал: «Для залпа – товсь!...».
Тут начался настоящий ураган. И сейчас еще слышу рев боцмана: «Ты, кривая жопа! Четыре залпа! Ты совсем спятил? Ты с какой целью это все сделал? Да я тебе жопу разорву до глотки!»
И все же: в моих воспоминаниях блекнут глюкштадские пытки, словно смотрю на них с вершины Оберйоха . Гора Оберйох в городке Альгау . Альпы: там располагался мой трудовой лагерь. Отто Ритер фон Коравек звали того чокнутого, которому мы достались на наше горе и его радость совершенно беззащитными.
Трудно представить, что ему никто не расколол череп лопатой. А ведь в нашем отделении были парни, которые не были такими тормозами, каким был один чмо из нашей учебки. Даже сегодня не понимаю, почему они позволяли себя бить.
По какому праву этой банде разрешалось делать из нас садистов? Кто отдавал приказы этим безумцам, которых натравливали на нас, будто кровожадных псов готовых кусать и рвать?! Бывшие бойцы «Фрайкора» - Свободного Корпуса , с разбитой жизнью – такие люди нужны были службе занятости в качестве руководителей подобных лагерей.
«Добряк» Веппер слег в койку подо мной: болезнь его называлась менингит. Вечером он еще носился туда-сюда трясясь от злобы и ревя: «Левое плечо вперед – шагом – марш!», а утром лежал уже холодным, посиневшим трупом.
Писарь, унтер-офицер Милло, изливает мне свою душу. Он женат уже два месяца. Ему тогда дали четыре дня для поездки домой. Мечта же его – это иметь свой домик. Он считает вслух: вот, сколько он зарабатывает в месяц, а вот, сколько она, его жена. Военное жалование, бортовая прибавка, фронтовая прибавка….
- Это больше не вопрос!
- Что?
- Выпивка! - Свое пузо Милло получил от непомерного употребления пива.
Затем он выкладывает фотографии. Заставляю себя терпеть. Девушка в купальнике, она же перед каким-то памятником. А вот на краю колодца.
- Моя жена! – сдавленно говорит Милло и покачивает головой так, словно представляет мне ее вживую. На маленьких фотографиях едва различаю его вторую половину, но говорю тем не менее:
- Выглядит прекрасно!
Лицо унтера Милло расплывается в улыбке.
Когда тяжело бреду по расположению флотилии, ноги заплетаются от усталости, но ушки держу на макушке.
У окопа, перед главными воротами, какой-то боцман рассказывает своим товарищам сидящим по кругу около бочки с водой, куда они бросают окурки:
- На обратном пути, в Бискайском заливе, так вот там, наш первый помощник капитана был ранен при очередном воздушном налете в шею – в сонную артерию – но как! Такое море крови ты себе даже представить не можешь! Весь центральный пост был полностью залит…
- И что вы с ним сделали? – спрашивает кто-то из сидящих в кружке.
- Да, это было тяжело. Как можно перевязать шею? Все что осталось, так это сунуть палец в дырку, чтобы остановить кровь.
- А морфий?
- Да дали мы ему морфий и тут же палец опять в дырку. И так 36 часов сменяя друг друга.
- А потом?
- Что потом? Потом он отправился к праотцам….
- Помер что-ли?
- Ну, я же ясно выразился! Обидно, что все наши усилия пошли коту под хвост!
Некоторое время все молчат. Затем, тот же боцман опять говорит:
- Мы не хотели предавать его морю, - боцман говорит монотонно, словно пастор
- Так вы его…
- Да. Он два дня лежал на своей койке.
Кто-то чертыхается. Другой тихо произносит:
- Знаете, вчера вернулся Ульмер. Это была его третья попытка.
- Скоро отсюда вообще никто не вырвется. Сто процентов!
- Лодки, что были готовы перебазироваться, тоже все еще стоят здесь.
- И тральщики…
- Да уж! Полна коробушка!
- Заткни глотку!
- Что случилось с Ульмером? – интересуюсь у Старика в его кабинете.
- Ему вечно не везет. В этот раз прорыв воды через клапан выхлопа. Но с этим он справился. Однако затем сломался поршень, скорее шатун полетел. Черт его знает теперь, когда он станет в строй.
Мелькает мысль, что после этого, наверное, парень и сломался. Также было и с Зсехом. Одно ЧП за другим, пока он сам не почувствовал, что невезуха просто достает его, лично его. Невезуха…. Позор флотилии…. И он застрелился с горя.
- Может нужно его просто сменить?
- Если в общем, то можно! – реагирует Старик. И поскольку я пялюсь на него непонимающе, он бормочет: - ДОЛЖНЫ сменить!
Старик замолкает. Он демонстративно ворошит бумаги на своем столе….
Вечером, когда со Стариком идем в его кабинет, он вдруг вновь поднимает эту же тему:
- Сменить командира – не так-то это и просто, как ты думаешь! Вот наш Доктор – мужик рассудительный. Так вот он говорит, что любому человеку требуется отдых. Но ни один из них не подошел и не сказал: «Я так больше не могу!». Не думаешь ли ты, что человек ответит положительно, если его спросить, в порядке ли его нервы?
- Но ведь это сидит в человеке, внутри его, и это может взорвать его. И нет никакой дилеммы, когда через четкие приказы прослеживаются четкие отношения. Но если кто спросит такого человека, по большому счету, хочет ли он быть замененным, он НАВЕРНЯКА откажется. А так все портить как ты, разве это не тот же метод? Так поступал Дениц с командирами флотилий. То ли оставлять, то ли нет. Это из той же оперы!
- ТЫ это говоришь!
Старик трет подбородок, и щетина потрескивает под его пальцами.
- Ясность приказа – это было бы по-христиански. Но такое происходит крайне редко!
- Ну-ну, болтай-болтай…. – бормочет Старик.
Солнце скрывается за облаками. Скоро все поглотит вечер. В четырехугольнике окна не осталось никаких цветов кроме сине-серой однотонности облаков и воды рейда. В комнате темнеет. Но Старик все же не зажигает свет.
По соседству тихо: адъютант закончил работу….
Какое-то время никто из сидящих не говорит ни слова. Тогда вновь вступает боцмаат :
- Непосредственно из порта мы хотели выйти в море.
Боцмаат говорит, словно пастор с амвона.
- Так вы его тоже...
-Да, он провалялся два дня на своей койке.
Кто-то тяжело пыхтит и произносит
- Ба!
- Кстати, - говорит другой, - Вчера вернулся Ульмер. Это была его третья попытка …
- Скоро отсюда вообще больше никто не выйдет. Так можно остаться совсем одним.
- Патрульные суда, которые должны были быть перебазированы, тоже пришли обратно.
- И тральщики тоже.
- Да уж, лавочка просто полна под завязку.
– Эй, заткни-ка там свою глотку!
- Что с Ульмером? - спрашиваю Старика, оказавшись в его кабинете.
- Ему всегда просто дьявольски не везет. В этот раз это была течь на выхлопном патрубке. Устранили. Но затем сломался поршень, скорее, шатун. Дьявол его знает, когда он наконец встанет в строй... .
Думаю: наверное, парень уже спасовал. У Чеха все было также отвратительно. Одна неприятность за другой, пока он не почувствовал, что неудачи преследовали лично его, следуя за ним по пятам. Неудачник. Позор флотилии. А потом он застрелился.
- Его может быть следует заменить?
- Давай-ка используем здесь сослагательное наклонение! - возвращает мне Старик. И, пока вопросительно таращусь на него, он рычит:
- Его следовало бы заменить.
Старик не хочет продолжать разговор и демонстративно погружается в ворох бумаг на столе.
Вечером Старик возвращается снова - когда мы входим в его кабинет - к моему удивлению к поднятой ранее теме: - Заменить командира - это не так просто, как ты думаешь. Хотя мысли нашего врача кажутся мне действительно разумными. Он говорит мне, что иногда человеку надо отдохнуть. Но сам по себе, никто не приходит и не говорит: «Я больше не могу». Как ты думаешь, такой человек, как Эндрас, например, сумел бы запросто ответить на вопрос, все ли в порядке у него с нервами?
- Это удар исподтишка, прошу прощения! Дилеммы нет, если имеются четкие приказы на четкие условия боевой задачи. Но когда человека всерьез спросят, захочет ли он быть освобожденным от выполнения приказа, он, безусловно, должен такую попытку отвергнуть. А разве извращать вещи так, как ты уже пытался, это не метод? Денниц так и сделал с командиром флотилии, когда поднялся вопрос продолжать вести дела, как было или нет. Мы это уже проходили. Старая песня!
- Ты утверждаешь, - Старик потирает подбородок растопыренной ладонью, и слышно потрескивание щетины, - Четкость приказов – мол, так было: что-то вроде Евангелия. А теперь, мол, такое происходит от случая к случаю. Послушай моего совета: Болтай-ка об этом потише - глухо бормочет Старик.
Солнце скрылось за грядой облаков. Скоро опустится вечер. В квадрате окна, не осталось никаких цветов кроме серо-голубых унитонов облаков и морского рейда. В комнате начинает темнеть. Но Старик, вероятно, еще долго просидит, не включая свет. Наступает тишина, адъювант уже закончил службу.
Из-за высокого окна также не проникает ни звука. Такая тишина одновременно и удивительна и подозрительна! Во всем здании жутко тихо. Мы сидим друг против друга молча, словно два покинутых и забытых после работы человека в большом офисном здании: Наверное, скоро придет охранник с проверкой, все ли в порядке и что мы тут делаем, в то время как другие сотрудники уже седьмой сон видят.
Я вижу Старика теперь лишь как силуэт на фоне вечернего света в окне: он упорно молчит.
Когда он, наконец, вновь разваливается в кресле и раскочегаривает причмокивая свою трубку, он дымит так сильно, как если бы хотел скрыть нас в завесе дымного тумана. Наконец, из этого тумана вновь доносится его голос:
- Ты был такой разговорчивый. Почему ты, собственно говоря, так мало рассказываешь о фронте Вторжения? То, что я слышал от тебя, я и так это знал!
- Потому что это не укладывается в рамки.
- Укладываться в рамки - что это означает?
- Знаешь, я лучше поясню свою мысль примером. Вот что пришло мне сейчас вспомнилось: я, прежде чем добрался до Барраса, иначе говоря, во Флот, совершил большой поход по воде. Вниз по Дунаю, на раскладном каноэ и прямо в Черное море и на Константинополь. А на обратном пути посетил Венецию, а затем по прямой через Инсбрук, Миттенвальд и Гармиш. Там есть поезд, который поднимается на гору Мартинсванд ...
-К чему ты это все говоришь? - Прерывает меня Старик. - Мартинсванд мне ни к чему - я хотел бы услышать от тебя хоть что-то о Вторжении!
- Суть вот в чем: Там в купе сидели много теток, трещавших как сороки по каким-то пустякам, которые все были где-то вместе летом и трещали они не умолкая: мол, простыни не были хорошо проглажены и несли тому подобную муру. А потом одна из них спросила меня, откуда я еду, потому что у меня был довольно объемный рюкзак, и так как я тогда очень ценил правду, то честно и сказал, что еду из Константинополя. В следующий миг все в купе посмотрели на меня с удивлением, а затем сидящая рядом тетка повернулась ко мне спиной. И с этого момента я перестал существовать для всех присутствовавших - словно был просто воздух. А ведь я ничего не сделал, просто сказал правду - ничего, кроме правды.
Старик пытается какое-то время совладеть со своей мимикой, но начинает странно кривить рот слева направо и снова налево.
- Так я приобрел опыт, как видишь, - заканчиваю я.
- Послушай-ка, - произносит Старик, и теперь, наконец, начинает смеяться: он смеется глубоко внутри, и этот смех звучит у него почти как кашель.
-Тебе хорошо смеяться. А я уже ничего не рассказываю из предосторожности. То, что я мог бы рассказать, может быть легко интерпретировано как пораженчество. Так что лучше будем считать, что никогда ничего не было.
- Чего никогда не было?
-Так много самолетов в небе одновременно, этого никогда не было. Не было и солнца, затемненного летящими копьями - ты уже говорил об этом. А я вижу эту картину как наяву.
- Это все лирика! - произносит Старик презрительно. - Это не более чем лирика! Прочти-ка вот здесь! - И он берет газету со своего стола. – Понимаешь, нам катастрофически не хватает сейчас самолетов с четырьмя двигателями, которые могли бы осуществлять дальнюю разведку для наших подлодок - но вот здесь газета Фолькише Беобахтер доказывает, что четырехмоторники это вздор, и союзники не совсем в своем уме, что строят такие самолеты ... и что наши двухмоторные самолеты являются самыми превосходными изделиями, что ты и можешь узнать, прочитав вот здесь....
Я с сомнением смотрю на Старика.
-Вот - читай!
Но, несмотря на это свое требование, он не дает мне газетный лист, а читает сам, с презрением в голосе, вслух:
«Зачем нам четырехмоторные бомбардировщики?» - это заголовок!- «... -Германия уже давно является пионером в разработке новаторских разработок в конструировании четырехмоторных боевых самолетов, в то время как американцы только приступают к строительству четырехмоторных самолетов большой вместимости. Поэтому должны быть другие, более весомые причины, тому, что немецкая авиация предпочитает быстрые и проворные двухмоторные истребители-бомбардировщики четырехмоторным конструкциям...
В борьбе с вооруженными силами противника быстрые истребители имеют явное преимущество, и как раз четырехмоторные англо- американские бомбардировщики легко сбиваются одним нашим истребителем. Только в огромных стаях эти тяжелые бомбардировщики представляют силу, что, однако тоже довольно сомнительно, о чем свидетельствует увеличение числа сбитых самолетов ... (Фолькишер Беобахтер, от 26 мая). Все же не верю: мы годами ищем наши собственные машины, а газета называет это сумасшедшей мистификацией. А вот еще заметка: (Падение Англии в пропасть). Я все время задаю себе один и тот же вопрос: интересно, что это за люди, которые так все расписывают? Это же ваши люди, которые все высасывают из пальца! Эти затушевывания, выкручивание, обман по всем строчкам, это какая-то ...
-... Блевотина! – добавляю невольно. - А какое я отношение имею к этим господам, хотел бы я знать?
-Все это твоя фирма! - настаивает Старик. - Просто не могу взять в толк, что такого рода люди считают всех нас за дураков. Я постоянно спрашиваю себя: Что происходит? Разве есть такие идиоты, которые в это верят?
-Есть, и не один! Посмотри хотя бы на твое непосредственное окружение.
Старик смотрит на меня открыв рот, потом поджимает нижнюю губу зубами, на лбу делает гармошку из морщин и, наконец, тихо выдавливает: - Это точно.
-Возьмем имеющиеся новые лодки - а теперь давай скажем честно: Это же ничего. Возможно, что здесь одна есть законченная и готовая стать в строй, а там есть еще одна - но все лодки, не могут быть новыми...
- Нет, - Старик прерывает мои размышления, - это опять не то. Однако подобная ложь отлично работает еще со времен копья и топора!
Вдруг в голосе Старика зазвучали снова нотки неприятия. Умеет этот негодяй маскировать свое настоящее мнение! Тот еще черт!
- А как относиться к тому, что наши верфи бомбят днем и ночью?
Вместо ответа, Старик шмыгает носом и делает такое лицо, словно он унюхал нечто очень дурно пахнущее.
- Не пора ли нам на воздух? - спрашивает он, и мне приходится выбираться из слишком глубокого кресла. – Разомнем ноги?
- С удовольствием! - отвечаю сурово и почти официально.
- Лодка первой флотилии подорвалась в гавани на мине. На одной из тех проклятых зверюг с реле, - говорит Старик, едва я утром появляюсь в его кабинете. - Лодка затонула! Много тяжелораненых. Дозорный сообщил мне, что ночью самолет разбрасывал мины. Именно их-то ночью и искали катера-тральщики типа R-Booten- но безрезультатно! Против таких неприятностей мы просто ничего не можем поделать! - Старик волнуется и сильно трет подбородок.
«Коварная тайна подводных лодок больше не ваш конек», думаю про себя: «При любом передвижении лодки вырабатывается импульс, который поступает в электроцепь мины, что создает в цепи серию электровспышек, и в итоге мина всплывает и происходит ее взрыв…
…Сейчас вряд ли найдется хоть одна наша подлодка в Бискайском заливе, а несколько лодок в Бункере все еще не готовы к выходу в море…
…Согласно докладу Вермахта, продолжаются ожесточенные бои вокруг Кана. А это значит безусловный успех янки! Пытаюсь мысленно представить карту, чтобы сориентироваться: Мне трудно понять все эти атаки и контратаки в Кане.
- Они умело разгружают свои бомбовозы над Мюнхеном, - говорит Старик внезапно.
-Это уж точно! - я отвечаю так холодно, насколько это возможно, и думаю: Не совсем верный тон для начала разговора, к которому, по-видимому, стремится Старик.
- Над озером Штарнберг было сбито изрядно самолетов, - спустя некоторое время, он начинает снова.
Для меня это звучит еще хуже. Тем не менее, поднимаю, как бы демонстрируя безразличие, плечи.
Наконец, говорю: - Если это правда. Над Гельголандом тоже сбили десятки бомбардировщиков только сам Гельголанд ничего об этом абсолютно не знал...
- Ну не могут же все вокруг быть мошенниками! - только и ответил Старик.
Я встаю и подхожу к большой карте Европы, которую Старик пришпилил на стене коридора.
-Знаешь, я, как раз после окончания школы, оказался как-то с пустыми карманами в Риме, - говорю тихо, - и вот там, на Римском Форуме, увидел огромные географические карты из мраморных инкрустаций, на первых вся территория Римской Империи при Цезаре была окрашена в красно-коричневый цвет: Северная Африка, Германия, Англия. А на следующих этого цвета было все меньше и меньше, и лишь на одной, на которой только сапог и Сицилия, красновато-коричневый цвет снова повторился.
Уголком глаза вижу, как Старик прочищает свою трубку. Затем он поднимает взгляд.
- Однако, фашисты создали еще одну карту, и на ней снова имеется Большое красно- коричневое пятно - а именно вся Африка и Эфиопия -, прилегающие же к ним области были уже обрамлены, но еще окрашены нейтрально…. Макаронники, по-видимому, страдают от той же болезни, что и мы.
- Путешествия образуют, - говорит Старик и делает торжествующую мину, как бы говоря: Что, съел?
Чувствую себя уязвленным, но быстро парирую:
- Это действительно было с нами всегда – мы часто чувствуем и ведем себя как римляне во времена Цезаря: менее чем за год мы завоевали Польшу, Норвегию, Голландию, Бельгию. Не говоря уже о Чехии и Австрии. А потом молниеносная война против Франции - едва началась, и тут же закончилась... Но, к сожалению, наш аппетит только разгорелся - как при расширении желудка.
Мой взгляд блуждает по карте. - Южная Италия уже не наша, - говорю тихо, - на Балканах неопределенная ситуация с Тито... Норвегия еще пока с нами, но как там насчет поставок? А на восточном фронте – какой тут прогноз? Как мы можем удержать все эти большие площади? Мы видим это здесь, во Франции: Можно ли принудить, например, французов к любви к нам? А поляков? А чехов и других? ...
-Так ты не хочешь быть губернатором в Исфахане, судя по тому, что ты сказал? - смеется Старик.
- Уж лучше отшельником на Эльбрусе, по крайней мере, звучит лучше.
Старик молчит некоторое время, затем отрывисто говорит: - Людей из двадцать третьей флотилии в Данциге, очень приятно убьют их же брюки.
-Почему?
-Русские их натягивают на них, постепенно двигаясь вверх и сжимая кольцо.
-Ничего удивительного ...
-Ну да, - в любом случае, они никогда не думали, что будут изгнаны русскими.
-Усадка, - бормочу про себя.
-Что ты там бормочешь? – звенит голос Старика.
-Усадка - это как усушка, утруска, осадка или что-то подобное. (>Not shrinkable< - «Не оседает»), стояло клеймо на моих плавках когда-то. Их производили в Хемнице и наверняка предназначали на экспорт.
Вестовой офицер появляется с папками под мышкой и кладет этот хлам на столе перед Стариком. Затем сообщает: - Завтра четырнадцатое июля, господин капитан!
- И что с того? – резко лает Старик.
- Национальный праздник французов, господин капитан!
-Ах, да! – тупо отвечает Старик.
Quatorze Juillet! Парижане празднуют его под присмотром оккупантов с флагами и гирляндами, и танцуют на улицах.
Даже солдаты вальсируют на улицах, не зная, что этот праздник имеет глубокий смысл: Quatorze Juillet – тайный день французского освобождения.
-Я думал только..., - неуверенно мямлит вестовой офицер снова.
-Что еще? - шипит Старик.
-Это маки; ... Я просто хочу сказать, что запланированы акции...
- Говорите, но только спокойно.
- Я говорю, что маки; могут запланировать какие-либо акции.
- Да черт с ними! - скрипит Старик.
Как только вестовой офицер уходит, Старик вызывает адъютанта: -Повышенное внимание. Проинформировать все посты. Направить дополнительные патрули!
Затем поворачивается ко мне: - Могут найтись горячие головы, которые захмелеют от этой даты.
-Не это ли и хотел сказать вестовой?
-Он лучше бы о своих делах заботился! Будешь спорить, нет? - И после короткой паузы: Однако мы должны проследить за порядком, а потому после еды поедем на Северное Побережье.
Именно на Северном побережье проследить за порядком? Старику, вероятно, нужен свежий воздух... И очевидно он, хочет меня осчастливить. Он знает, что я привык часто ездить писать в Brignogan или в Aber-Vrac'h.
Мы маскируем наш автомобиль ветками туи. Хотя путешествие на север довольно рискованное, я с нетерпением жду эту поездку. Наконец-то снова увижу чудесные пейзажи, а не эти невыразительные физиономии.
На разговоры во время поездки времени нет. Приходится более внимательно, чем обычно, смотреть вокруг. Черт его знает, а вдруг маки решатся на подвиг.
Но через полчаса у нас авария. Дело кажется в карбюраторе. Он заблокирован. Ничего удивительного - бензин полное дерьмо.
Я выхожу из машины и ухожу с дороги, словно безотчетно хочу спуститься к воде. Воздух наполнен жужжанием пчел. В заросшей канаве видны красновато-фиолетовые цветы наперстянки. На длинных стеблях нескольких цветов. Но эти последние цветы предлагают всю интенсивность цвета, на которую только способно неприхотливое растение.
Вправо уходит грунтовая дорожка, петляя между морщинистыми, поросшими высокой травой по пояс, стенами из валунов.
Дорожка вся изрезана глубокими колеями. Колесами телег выброшены к обочине комья земли. Они выглядят жирно, напоминая куски масла. Почти вжавшись в низкую стену, стараюсь удержать равновесие, не свалившись в вязкую грязь. Время от времени хватаюсь за траву на стене, чтобы удержаться на ногах. Временами кажется, что руки насквозь пропахли ею.
За каменной стеной уныло бредут коровы. Старюсь не упасть и прыгаю иногда так высоко, что могу видеть их тяжелые вымя.
Наконец, сквозь покрытые паршой ветви старых вишневых деревьев, вижу дом, к которому и ведет дорожка: стены из серого бутового камня, глубоко опущенная вниз соломенная крыша – дом словно вырастает из земли. Два оконных проема. Тут же стоит телега, колеса которой, очевидно, и проложили глубокие колеи на дороге. Дышла смотрят в небо. Рядом с телегой высится золотисто-коричневая куча навоза.
Эта сельская идиллия буквально поглощает меня. Делая неуверенные короткие шажки бреду дальше по ухабистой дороге, останавливаясь через несколько шагов. Но уже в следующее мгновение останавливаюсь, присаживаясь на каменную стену. С трудом сдерживаю желание убежать к этим простым людям, сказать им, что мне больше по душе эта их размеренная жизнь простого деревенского парня, скрыться у этих крестьян и начать другую жизнь.
Какая-то птаха на стене подергивает хвостиком и подозрительно всматривается в меня. Я смотрю на птицу. Какое-то время это наше единственное занятие. Потом отворачиваюсь, птаха улетает, и я возвращаюсь к машине. Чувствую такое облегчение, словно побыл там, куда и стремился.
По полевым дорогам едем на север. Внезапно водитель останавливается: перед нами на улице лежат шарики конского навоза. Водитель принял их за дорожные мины.
- Осторожность мать мудрости, - веселится Старик.
Перед Morlaix, справа у дороги, стоят армейские казармы. У входа одной из них толпятся люди.
- Медленно! - приказывает Старик водителю. Он стал вдруг очень напряжен. Три или четыре человека тянутся с одеждой в руках к окнам: это французы.
- Награбленное выносят, что ли? - гремит Старик, - Остановись!
Не успел автомобиль остановиться, Старик уже на дороге и идет, держа в руке автомат к казарме. Французов словно метлой сметает.
Повсюду валяются предметы одежды, даже целые рулоны ткани. Старик украдкой радуется своему успеху. Но потом сквозь шум мотора он говорит: - Повезло!
Когда добираемся до моря, начинается дождь.
Две женщины в широких юбках, которые играючи треплет ветер, идут, согнувшись против ветра. Обеими руками они крепко удерживают свои бретонские капоты.
Не видно никаких следов охраны у моря с этой стороны.
И снова едем по извилистым улицам, и время от времени море за кустами или хребтами дюн то появляется, то вновь исчезает. На скудных пастбищах пасется скудный Бретонский скот. Все коровы покрыты толстой коркой навоза. Их передние или задние ноги связаны вместе: Так они вряд ли смогут двинуться с места. Печальное существование.
Снова выглядывает солнце. Не знаю точно, где мы находимся, потому что все дорожные указатели замазаны то ли смолой, то ли грязью. Море больше не видно. Старик направляет водителя видимо просто по наитию. Неужто у него нет никакого плана?
Когда дорога с легким креном поднимается по некоему подобии дамбы, наконец-то могу заглянуть далеко в лежащую местность и нахожу ориентир: серебристо-зеленые луга широко раскинулись под ярким солнцем, а слева тянется совершенно плоская земля – вплоть до залива Brignogan.
Несколько коров, раскрашенных солнцем почти в англо-красные цвета, стоят, опустив головы, среди низких кустарников и желтого дрока. В серо-лиловой дымке выделяется шпиль далекой церкви. От него уходит горизонтальная серебряная яркая тонкая черта: море. Серебряная черта прерывается серыми домами маленького населенного пункта, которые смотрятся словно небольшие возвышения.
Зеленеет земля там, где поднимается из долины. Но она не излучает настоящую летнюю зелень, потому что туман из тонкой водяной пыли смягчает зеленый цвет. А сила света яркого солнца еще более фильтрует этот тонкий пар. Он соединяет все в один цветовой тон: дома, облака - всю широкую панораму местности.
Въезжаем в Aber-Vrac'h. Останавливаемся на скалистом пригорке и тащимся среди серых гранитных чудищ по желто-серому песку к воде.
- Вот здесь мы в прошлый раз все потеряли, - рассказывает Старик. – Там лежат тральщики совершенно новых видов. В начале февраля появились. А там был бой двух противолодочных кораблей типа Тритон и двух эсминцев.... А там, дальше, у Ouessant (Ашант), в конце апреля, произошло два сражения, и нами были потеряны T-двадцать девять и Т-двадцать семь (T neunundzwanzig und T siebenundzwanzig)...
Когда вижу кипящее пеной между скалами море, то эта картина мне знакома, но когда взгляд охватывает всю эту огромная область, напоминающую тщательно растянутый серебристо-серый атлас, это мне становится страшно не по себе. Я знаю, что абсолютная тишина моря обманчива. Когда долго и пристально всматриваюсь в него, то вижу, как выделяется на фоне неба его серебристо-серая поверхность, то приподнимаясь, то опускаясь, словно чередуя длинные вдохи и выдохи под полуденным солнцем.
Через три-четыре часа наступит время прилива и ветра, и воцарится здесь ревущий грохот трескучих и стучащих гигантских барабанов - такой громкий, что не услышишь собственного голоса.
Где-нибудь здесь, в руке Старика, должно вскоре появиться фото Симоны. Симона должно быть водит Старика за нос как дрессированного медведя. А тому, наверное, нравится послушно выполнять неуклюжие танцевальные па - к тайному веселью всей флотилии.
Серые гранитные скалы стоят вокруг нас, напоминая могучих троллей. Мы присаживаемся среди них, но лишь начинаем разговор, Старик резко вскакивает и отрывисто бросает: - Мы должны вернуться!
В конце дня сижу в своей комнате с томиком книги «Молодежь» Джозефа Конрада. К этой книге я отношусь, как к талисману. Всякий раз, когда перелистываю ее, нахожу, через пару абзацев, описание моей собственной жизни. И это меня утешает и успокаивает.
Историю горящего судна Тремолино - я только что начал читать в третий раз, как в дверь кто-то постучался: Старик.
Он смотрит на желтый томик в моих руках и говорит: - Знаешь, я некоторое время назад спрашивал во флотилии – ну не в открытую конечно, - кто знает Джозефа Конрада ...
- И - спрашиваю нетерпеливо.
- Никто!
- Ни один человек?
- Нет! Ни один!
В образовании Старика Джозеф Конрад точно не участвовал, поляк, да к тому же пишущий на английском языке и на самом деле являющийся англичанином – это было бы слишком для нацистов. Но Старик все же его читал.
- Самая красивая его книга, я думаю это «Зеркало морей».
- Да, это тоже одна из моих самых любимых книг, - соглашается Старик.
Этого следовало ожидать: В «Зеркале морей» говорится о команде корабля. Я знаю почти наизусть целые отрывки из этой книги.
Приглашаю Старика присесть, и чувствую, что ему это по душе. Испытывает ли он потребность поговорить?
Усевшись поудобней, он вытаскивает из карманов свои курительные принадлежности и не торопясь набивает трубку.
- В это трудно поверить, - начинает он, когда трубка разгорается, медленно, и как-то даже трогательно, - Как быстро летит время. Вот мы уже четыре года на французском побережье. Помню, как сегодня: Седьмого июля сорокового года, первая лодка прибыла в Lorient (Лорьян) ...
Похоже, что он высказался более чем достаточно.
- Да, это были те еще времена, - продолжает он снова. - То, что мы выпрашиваем сегодня это всего лишь полдела. Это длится, кажется целую вечность, непонимание того, что нам нужны подлодки!
Не осмеливаюсь поднять взгляд на Старика. Даже взглядом не хочу беспокоить его сейчас.
- В июне 1924 было принято решение, по-моему, в Париже, с техническими службами Верховного командования провести исследование относительно того, могут ли поглощаться радиолокационные волны какими-нибудь покрытиями подлодок... Решили - решили и объявили на весь мир! А потом? Ничего! Вообще ничего. Обыкновенное дело: ошибочное заявление! Только трепотня языками и утешительные слова... Но сороковой год - это было уже другое дело!
Старик вдруг так резко меняет тон, что я удивленно вскидываю глаза. Вместо возмущения звучит неожиданно голос полный воодушевления.
- Поиск корабля и напряженное ожидание, попал ли корабль в перекрестие перископа. И если да, то начать маневрировать и снова и снова, пока не станешь в правильном направлении. А затем выпустить угрей и замереть, пока не грохнет взрыв! Это была та еще вещь!
Что это нашло на Старика? Он отвернулся, и я не могу видеть, что происходит с его лицом. Он торпедировал и пустил на дно двадцать пять кораблей. Я знаю, как ведет себя Старик, когда на него вдруг нахлынут воспоминания. Его задумчивая медлительность всего лишь маскировка.
Конечно, он может быть спокойным и собранным - но только когда оседлает своего конька. Не удивлюсь, если сейчас в его глазах вспыхнули огоньки былого удовольствия от подводной охоты...
- Если союзники продолжат развивать свое наступление и уничтожат наши последние базы здесь, на западном побережье, как все потом пойдет? – пытаюсь сменить тему, - Я иногда, словно наяву, вижу наши подводные лодки, которые как Летучий голландец рыскают по океанам и не могут найти лазейку на выход. Без топлива они бессильно двигаются влекомые морскими течениями, а пьяные бородатые экипажи питаются водорослями и пойманными рыбами.
- От Скагена, немецкой бухты в Норвегии, наши маршруты немногим дальше, - отвечает Старик так быстро, словно, предвидя мой вопрос, давно готовил свой ответ.
- А время, которое остается лодке на действия в оперативном районе соответственно сокращается!
-Логично.
Старик ведет себя, так словно этот разговор не доставляет ему ничего, кроме внезапного удовольствия. Может это его чувство юмора висельника?
- Выглядит довольно гротескно, - по-прежнему гну свою линию, - мы правим всем миром, даже японские озера являются одним из наших оперативных районов, а на порог своего собственного дома мы вряд ли когда сможем попасть.
Пауза. Старик трет подбородок ладонью руки и ничего не говорит.
- Дакар - Фритаун - Рио ... Все может быть вывернуто и представлено в свою очередь так, как оно вписывается в руководящий треп.
- Я бы сказал: Как ТВОЙ любимый господин доктор Геббельс вписал бы, - Старик отвечает с насмешкой в голосе.
- МОЙ господин доктор Геббельс?!
- Аббревиатура РП, вроде как соответствует названию «Рота Пропаганда», не так ли?
- На флоте мы себя называем не так, а Подразделение военных корреспондентов, и ты это очень хорошо знаешь! Давай оставим эту тему?
- Какую тему?
- Тему развития наших потерь, например, - если потери вообще могут развиваться, - теперь я уже сам заговорил этим языком.
Лицо Старика заметно темнеет.
Это длится некоторое время, но затем он говорит:
- За первые четыре месяца этого года - то есть с января по апрель включительно - по крайней мере, пятьдесят подлодок исчезли, возможно, даже больше.
- Сколько?
-Трудно сказать. Может, хочешь еще и проценты рассчитать? Ты всегда говоришь, что это ни к чему не приведет. Ведь тогда их следует различать по тому были ли они потеряны в районе боевых операций или находясь вне зоны боевых действий... Большое количество лодок - я думаю более двадцати, пришлось вернуть назад из-за преждевременного повреждения. Сколько их на самом деле дошло до районов боевых операций, я не знаю. Значительные потери они понесли также и в походе к месту боевой операции и обратно. Можно сказать лишь примерно, сколько лодок в это время ушло в поход... - Старик пытается припомнить и даже производит какие-то движения пальцами правой руки, словно призывая их на помощь: - Где-то около ста сорока.
- Значит, из ста сорока лодок более пятидесяти потеряно?
- Что-то вроде этого.
- Но это же безумие!
- Ццц, - только и произносит Старик и смотрит, не мигая прямо перед собой. Затем языком вздымает левую щеку.
Такое ощущение, словно он обнаружил частицы пищи между зубами, которыми он некоторое время и занят теперь, уставясь глазами прямо перед собой. Вижу, что Старик смотрит не мигая. Он, казался бы, если бы не движения языка за щеками, полностью парализованным. Наконец Старик издает глубокий вдох и тихо говорит во время выдоха и больше для себя, чем мне: - В первую очередь сильное повреждение шноркеля лодки в Канале . Такое повреждение, считай было у двух третей потерянных лодок. Сколько мы действительно теряем в Канале, я вообще не хочу думать. Мы также по-прежнему должны отправлять в боевой поход лодки, не оснащенные шноркелями..!
Старик тупо пялится на свои руки и продолжает странным, бесцветным голосом – словно усталый учитель в школе – дальше: - В начале июня, общая сумма зарегистрированных потерь составила четыреста сорок лодок, а с начала Вторжения, уверен, еще двадцать единиц. Это составляет в сумме четыреста шестьдесят лодок - почти полтысячи!
Кажется, в этот миг что-то толкает Старика изнутри. Это выглядит так, как если бы он вдруг вспоминает что-то давно забытое. Затем, твердым голосом он продолжает: - На войне не стоит спрашивать, что целесообразно, а что нет.
- Это твоя интерпретация поговорки: Нельзя сделать омлет, не разбив яйца?
Старик не выказывает никакой реакции. Он даже не смотрит на меня. Чувствую облегчение, когда он, наконец, готовится продолжать разговор: откашливается, делает несколько глубоких вдохов, выпрямляется.
- Но что можно сделать? - произносит он, пожимая плечами, будто сам себе отвечая. Мне приходится еще подождать, пока он вскидывает глаза на меня и начинает: - Мы хотим сказать так: Нужно ли это командирам лодок, если я начну их запугивать своими страхами и буду говорить, Осторожность - вот мать успеха, или что-то вроде этого, а не настраивать их на прямое достижение успеха? - Знаю, знаю, - предупреждает он мои слова, лишь только я начал легкое движение губ, - я все твои песни уже наизусть знаю: Мы обучаем неистовых смельчаков, пестуем их, как католики своих иезуитов, делаем из командиров героев, которых распирает от тщеславия и амбициозности, которым действительно нравится Рыцарский Крест, он не вызывает у них боль в шее и не заставляет думать!
Старик пристально смотрит на меня, пока я ищу достойные этой тирады слова, взглядом психиатра, чтобы ничего не скрылось от него. Этим же взглядом он побуждает меня, однако, держать себя в узде и, сдерживая себя, отвечаю: - Не хочу знать, сколько экипажей они подстрекают – или, как ты это называешь, мотивируют на успех – продать свои жизни, сколько командиров совершенно потеряли свои мозги только потому, что им где-то там маячит на горизонте железный ошейник на черно-бело-красной ленте.
- Если хочешь выиграть войну, нужно просто использовать также и психологические средства. Ты-то должен это понимать.
Боковым зрением ощущаю ожидающий взгляд Старика, и меня так и подмывает спросить: я правильно расслышал - ты сказал, выиграть войну? но вместо этого отвечаю: - В любом случае, довольно много последствий за двадцать рейхсмарок - или за что там еще, - за которые последует орден на шею. Ранее желающие воевать были готовы, по крайней мере, воевать за какую-то перспективу!
Старик начинает вновь прочищать свою трубку. Он прочищает ее смешными маленькими складными приборчиками очень тщательно и показывает ясно, что не расположен в такой концентрации говорить.
-Американцы могут вполне радоваться, начинает он вдруг снова. – У них теперь есть, по крайней мере, одна из наших лодок - с начала июня. Подлодка Девять-C - U505. Старшего лейтенанта Ланге. Бывшего торговца шифером. Его захватили на втором выходе в море. Почти ровно двадцать градусов западной долготы - между Канарскими островами и Островами Зеленого Мыса. Он туда отплыл из Бреста, относился ко второй флотилии. Американцы сразу раструбили об этом на весь мир. Радовались, как дети.
Терпеливо жду, пока Старик вновь раскурит тщательно набитую трубку, пыхтя выпустит клуб дыма и, наконец, продолжит: - Даже не открыли нижние затворы и не позволили лодке исчезнуть, как было бы раньше.
- Они еще выходили на связь?
- Нет, насколько я знаю. Просто так оставить подлодку для захвата! Не могу понять!
Старик печально качает головой, словно имитируя непонимание.
- А можно ли узнать, не происходило ли подобное раньше?
Старик ни разу не поднял взгляд. Он ведет себя так, как если бы я ничего не сказал.
– Из множества лодок, которые безмолвно пропали, - настаиваю я, - еще не одна могла быть захвачена подобным способом. Британцы вряд ли передали бы это по радио. У них соблюдается строгая военная тайна даже на то, что в наших магазинах случайно скажут. ...
Тут Старик поднимает глаза и, наконец, произносит: - Мы просто очень честные люди!, - при этом он делает такое глупое лицо, как всегда, когда хочет подавить распирающую его изнутри усмешку. Он хочет провернуть такое же и сейчас, но в этот раз у него ничего не выходит. Старик находит спасение, продолжая говорить:
- Довольно подлые парни, мы это точно знаем, сволочи, я бы так сказал. Ложный Альбион, вот как это называется!
- Должно быть, от излишне выпитого виски ..., - я говорю в унисон.
- Точно - и еще от курения сигар. А все это вместе портит характер.
- И у старика Черчилля даже сифилис...
- С чего ты это взял?
- Лично от Фюрера узнал! Он назвал этого старого лорда адмиралтейства «сифилитиком» - в открытую – прямо по радио!
При этих моих словах Старик, приподнимаясь со своего высокого стула, говорит:
- Фюрер, конечно же, это знает! Фюрер всегда прав! – А теперь мне нужно перекусить!
В полном изумлении хочу воскликнуть: - Ничего себе! но стараюсь незаметно проглотить это свое восклицание.
Наш стоматолог говорит изо дня в день все резче и очень уж откровенно. Кажется, ему по барабану, кто его слушает. Когда в клубе слышу его очередную болтовню: « Все эти солдатские ценности, солдатский этос - уже больше не могу все это слышать! Будто это создает особое отношение к военным ...», то потихоньку ускользаю. Старик все-таки здорово прав со своими предупреждениями...
Оставляю расположение флотилии без всякой цели. Прежде всего, держу курс на Рю де Сиам, ее никак не минуешь, потом раздумываю, куда двигать дальше. Либо в старый порт, либо к большому разводному мосту, а затем вниз к Арсеналу.
Но прежде всего скорее выйти из этой душной атмосферы! И вдруг я снова вижу Вольтерса: то, что мне Вольтерс, невысокий фенрих, недавно доверил, никак не выходит у меня из головы: В течение нескольких дней он буквально преследовал меня после еды и все пытался вовлечь в какой-то разговор.
Затем, однажды, он даже последовал за мной, когда я вышел с мольбертом из расположения флотилии. На Рю-де-Сиам он вдруг остановился рядом, спросил, не может ли помочь мне поднести вещи, и проводил меня до торгового порта. И оставался со мной все время, пока я сидел на кнехте с мольбертом на бедре.
Наконец, я отставил мольберт и пошел с Вольтерсом в ближайшее Бистро.
Мы сидели одни за столиком в углу. Я сел так, чтобы видеть одновременно и вход и стойку бара и темный проем в стене, задрапированный шитым бисером африканским занавесом, за которым, приняв наш заказ, исчезла пожилая хозяйка. Вскоре она принесла густое, темно-красное алжирское вино.
После пары стопок последовал прерывистый рассказ Вольтерса, о том, как три парня из его бывшей команды изнасиловали его на пустом патрульном катере. Словно наяву вижу эту сцену, как они один за другим засовывают свои дубины в его дерьмо, кровь и слизь...
И во мне поднимается волна негодования и отвращения. Даже теперь мне приходится сдерживать тошноту от представленной тогда картины.
- Мои командиры никогда не узнают, что произошло, - тихо сказал Вольтерс в конце разговора.
Спрашиваю себя, что за человек этот Вольтерс. Он, скорее всего, испытывает постоянные мучения от пережитого. По крайней мере, он, мне так показалось, почувствовал себя гораздо легче, когда излил мне свою душу, а я только слушал его, не прерывая. Теперь он знает и худшую сторону военно-морского флота.
В сумерках снова собираюсь выйти на прогулку.
Продолжение следует ...
Крепость. лотар-гюнтер буххайм. перевод с немецког
© Copyright: Владимир Лахмаков, 2013
Свидетельство о публикации №213032400622
Свидетельство о публикации №213032400622
Рецензии