За всё хорошее

                ЗА ВСЁ ХОРОШЕЕ

            рассказ

    По цветущей степи скорый поезд весело строчил,  оглашая округу округлым перестуком многотонного железа и гулкими гудками. Свежей зеленью расшитая земля уже обвечерела, нежно синея вдали, укрываясь туманом и покрывалами рваных теней. Река  зеркальным стрежнем просверкнула впереди, извилисто и длинно стекая за деревья, за холмы. В приоткрытые окна вагона залетало сырое дыхание луга, усыпанного  радугой цветов. 
Олег Соломатин, не по годам серьёзный молодой  человек, стоял возле окна в рабочем тамбуре, задумчиво курил, прищуренным холодным глазом рыская по кустам, по деревьям, –профессиональная привычка военного. Соломатин был одет в камуфляжную, хорошо подогнанную форму, на голове лихо заломлен «краповый берет»  – предмет законной гордости и знак исключительной доблести бойцов из отряда особого назначения. Верхняя тонкая губа Олега в трёх местах давно разбита и заштопана в военно-полевых условиях – белые косые шрамы. Кроме того, одно ухо расплющено так, словно его прищемили большими раскалёнными щипцами.
Проводница то и дело крутилась неподалёку, ворчала для порядку, но не прогоняла из рабочего тамбура – Олег ей понравился: не приставал с разговорами,  не объяснялся в любви до гроба, то есть до ближайшей станции и не мечтал закинуть свою удочку  туда,  куда всякий мужик норовит...
-На побывку? Или насовсем? - поинтересовалась проводница.
-Сестрёнка надумала замуж, - нехотя ответил Соломатин, поправляя «краповый берет».
-Хорошее дело,- грустно улыбнулась молодая женщина.
-Ну, это как сказать... Хорошее дело браком не назовут. - Олег пошевелил покатыми плечами, которым было тесновато в казённой робе.
Вздыхая, проводница речитативом пропела:
-Я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано!
-Замуж? А чего это поздно? - Соломатин спокойно  посмотрел на неё.- В самый раз…
-Никто не берёт.
-Неужели?
Хозяйка вагона ушла – длинноногая, статная, с ярким лицом, не нуждавшимся в косметике, с длинными дешевыми серёжками, похожими на два стоп-крана. Давно уже привыкшая к наглым пассажирам, она была  удивлена и даже в глубине души оскорблена таким спокойным отношением служивого. К ней обычно прилипали все, кому не лень, а этот... странный парень. В нём была какая-то загадка, тайна. Перед глазами проводницы половина России прошла и проехала, так что в людях она разбиралась не хуже психолога.
В полях стемнело – замелькали огоньки. В тёплой тишине на остановках слышалась песня в деревне; влюбленная парочка уходила куда-то в луга, в стога. И всё громче, громче в тёмных кущах за железной дорогой  соловьи расщелкивали весенний воздух, полный того томления и потаённой страсти, какие бывают в природе только весной.
Проводница снова вышла в рабочий тамбур.
-Ты сколько тут будешь торчать? - сердито сказала военному. – Как будто зайцем едешь…
-Скорее – серым волком, - закуривая, уточнил Олег. - А что? Я мешаю?
-Да, служивый, да…- Проводница подошла вплотную. – Ты мешаешь мне спокойно спать.
-Ну, извини…
-Не извиняю! - Проводница двумя руками обхватила его голову и, привстав на цыпочки, поцеловала в губы.
Соломатин задохнулся на несколько мгновений – сигарета выпала на железный пол.
 -Тетя…- Он чиркнул зажигалкой, - ты меня с кем-то спутала…
-Дурачок!  Ну, погаси!   Каменный ты, что ли? Айда ко мне.
  Парень резко дунул на огонь; в тамбуре стало темно, и проводница не видела, какою страшной болью вдруг перекосилось лицо военного. Покусывая тонкий шрам на поцелованной губе и теряя самообладание, Соломатин погладил большую горячую грудь проводницы. Пуговку под пальцем ощутил, а потом сосок, такой же твердый, как пластмассовая пуговка... 
-Чайку попьем? - взволнованно пробормотал Соломатин.- Ага… Я  только за сахаром сбегаю...
И тут произошло нечто ужасное: он резко оттолкнул податливую женщину и  яростным движением сорвал стоп-кран... Вагоны покачнулись, дребезжа, и поехали будто по кочкам, рассыпая искры из-под колёс... Где-то  в купе  раздался крик и что-то со звоном посыпалось.  Проводница, белея от ужаса, машинально привела стоп-кран в порядок и посмотрела в раскрытую дверь, куда только что выпрыгнул парень… Кругом было темно… Холодный встречный ветер вцепился в волосы – рвал и хлестал по щекам… Закрывши двери тамбура, она подумала: «Какой дурной попался, прости, господи! Как бы шею под откосом не свернул!»
За спиной проводницы стоял разъярённый начальник поезда.
-Что происходит? Вы мне весь народ угробите! - закричал он, брызгая слюной и размахивая флажками, вложенными в тугую кожаную кобуру.- Поувольняю к чертовой матери!

                *       *       *
За пепельно-сизыми облаками заворочался белоснежный комок с  подтаявшим боком –  луна выходила на  просторы весенних небес; разгораясь, луна осветила прямую  просёлочную дорогу – неподалёку от железнодорожной насыпи.
Соломатин отряхнулся и, надвинувши на брови «краповый берет»,  быстро пошёл, напряжённо глядя на кровавые хвостовые огоньки пассажирского поезда. «Ведьма!- зло подумал он,  ощущая жаркий привкус поцелуя на обветренных губах. - Да  и я хорош… Теперь ведь опоздаю! Придётся, бляха-муха, делать марш-бросок!»
Горячая кровь, словно подожженная проводницей в тамбуре, обжигала все тело Соломатина – как будто взошёл на костёр. И чтобы охладить себя, чтобы растратить дурную силу, парень побежал вдогонку за скорым поездом, так побежал, точно собирался не только  догнать – перегнать.
Километров через десять  дыхание стало сбиваться и  Соломатин перешел на размеренный шаг – подковки по камням постукивали. Умело ориентируясь по звёздам, он топал и топал всю ночь, мысленно ругая то себя, дурака, то ведьму-проводницу;  иногда он резко бил подкованной подошвой – встречные берёзки рубил как топором.
На пути сверкнула студеная река: ледолом с полмесяца назад в низовья  с грохотом  ссыпался.  Ни минуты не раздумывая, Олег разделся и переплыл, отчаянно и шумно перелопачивая воду одной рукой –  в другой зажаты были сухие вещи над головой. Под утро, когда соловьи наконец-то угомонились  в округе, Соломатин  успокоился и ненадолго уснул на старой копне, пахнущей клевером. Поднялся энергичный и весёлый. «Листовник, - оценил он, отряхиваясь,- отец такое сено всегда готовит на зиму. Отличное сено, сам бы теперь пожевал, так охота пожрать!»
Крупная рыба взбрыкнула  в чистой воде возле берега – хорошо было видно. При необходимости служивый  мог бы изловчиться, оглушить две-три  рыбёшки и приготовить  завтрак: выживание в военно-полевых условиях – дело  привычное. Однако жалко  тратить время на рыбалку, на костёр. Разголившись  до пояса – крепкое тело там и тут исполосовано шрамами – Соломатин умылся, попил из реки и опять потопал бездорожной степью, перелесками. Птахи просыпались по кустам и оврагам, беззаботно посвистывали.  Вдалеке за деревьями солнце  показало свои красные «лампасы». Соломатин посмотрел на «генерала в небесах» и шутливо козырнул, прибавляя шагу. Теперь, при свете нарождавшегося дня, ему стало как-то особенно ясно, до чего же глупо он поступил, сгоряча рванув стоп-кран.  Комбат на всё про всё дал трое суток и если бы вчера Олег не спрыгнул с поезда, то сегодня был бы  на станции, а уж оттуда – рукой подать к родному сельскому дому.
 С каждой минутой небеса  голубели всё шире и всё пронзительней – погодка баловала. Чеглок – небольшая серая птица, похожая на кукушку – пролетел над головой. Потом два диких голубя встретились – клинтухи. Сидели на  берёзе, целовались, обнимались белыми крылышками и о чём-то возбужденно громко ворковали.
В душе Олега вдруг вскипело   раздражение: «Зачем  я потащился в такую даль и по такому  пустому делу? Другое дело, похороны... Тьфу, тьфу, конечно… А то  свадьба какая-то, мать её так!»
Соломатин, кажется, больше всего на свете не любил   именно свадьбы, где вот такие же  белые голуби сидят за столом и воркуют, поцелуйчики  друг другу дарят,  хмелея  от шампанского и предвкушая прелести первой брачной ночи, перетекающей в медовый месяц. Кому-то, наверно, это покажется странным: молодой человек, полон сил и огня, и вдруг не любит свадьбы. С чего бы это? А? Как понимать прикажите? Как извращение? Как болезнь? В жизни, конечно, встречаются такие извращенцы или просто  женоненавистники. Но в данном случае – с Олегом Соломатиным – всё было гораздо сложнее.
Продолжая напористо двигаться к намеченной цели, он взобрался на пригорок, подковками ломая и в кашу превращая первоцветы. Глаза его отчаянно и хищновато вспыхнули, неожиданно  увидев неподалёку змеиное изогнутое тело железнодорожного товарняка, на несколько минут притормозившего перед красным семафором у развилки. Запрыгнув на подножку ближайшего вагона с открытым верхом, Соломатин  в тот же миг услышал громогласную перекличку состава: буфера и сцепки – как будто выполняя чью-то команду пересчитаться  на «первый-второй» – дружно отозвались на тягу тепловоза, быстро набирающего скорость. Облегченно вздыхая, Соломатин свалился на что-то прохладное, мягкое; тюки из серебристой стекловаты показались шикарной периной. «Повезло дураку!» Он угнездился поуютней, «краповый берет» натянул на самые глаза –  хотел подремать под размеренный перестук железа, похожего на грозную работу пулемёта, но вместо этого он опять и опять возвращался мыслями к своей сестрёнке, «замутившей» свадьбу.
 «Интересно, кого она там присмотрела? – Соломатин терялся в догадках. - Она же всё время или Павку Корчагина рядом с собой представляла, или Гагарина, или на худой конец  какого-нибудь местного героя, ударника пятилетки».
 
                *       *       *
В городском отделении милиции лейтенанта  Агударова для краткости охарактеризовали красноречивым прозвищем – Удар. Комментарии, как говорится, излишни. Бил он всегда умело, расчетливо и   сильно, как зверь, не знающий жалости и в то же время осознающий свою безнаказанность. И недаром в облике его затаилось что-то  звериное:  волосатые руки,  походка с косолапинкой, глубоко запавшие пуговки-глаза, не умеющие грустить или печалиться; тихие, как омут, «стоячие» глаза, которые не могут терпеть прямого пристального взгляда:  для зверя это вызов. Начни играть в гляделки с  Агударовым – через минуту он станет ёрзать, протирая штаны, волноваться, здоровенным своим кулаком, будто спелым арбузом, станет страшно похрустывать.
За две своих ударных пятилетки  Агударов привык людей месить, как тесто, густо замешанное на крови. Для него этот замес был не только в порядке вещей, но даже и поощрялся – иногда премиальными, иногда какою-нибудь грамотой с золотыми вензелями и гербовыми печатями, а иногда красивою медалькой с надписью «За охрану правопорядка».
Артёму Агударову – за тридцать. Сытый, бравый, холёный, всегда основательно выбритый, подтянутый и постоянно мрачный, как будто только что вернулся с похорон. Агударов жил  одной работой и, не в пример  другим своим коллегам, к женщинам относится довольно спокойно, чтоб не сказать равнодушно.  В трёхкомнатной квартире в центре города старуха-мать стирала, жратву ему готовила. В последние годы – а ей уже за семьдесят – мать  нередко жаловалась на больные руки и неоднократно спрашивала сына:
-Да уж когда  ты женишься, Артелька?
Он  зубоскалил:
-Горем я, что ли, убитый?   
Однако время шло; природа стала припекать упитанную плоть. Как ни старался Агударов выхлестывать себя в тяжелых милицейских буднях, – всё тело по ночам как-то незнакомо и сладострастно зазуделось. Кровь как будто разожгла в нём студёное сердце, заставляя всё чаще и чаще пялить глаза на девчат. Сослуживцы приметили это и несколько раз приглашали его на кордон, где была великолепная банька, в которой можно попариться на пару с какой-нибудь кралей – на выбор. Однако Артём Агударов – для многих это было удивительно – брезговал подобными парилками. «Да ну их, - говорил, - чего-нибудь подцепишь, потом расхлебывай!» А природа между тем продолжала припекать Артёма Агударова, и он в себе заметил странные какие-то метаморфозы. В глубине своей души – ещё вчера холодной и безжалостной – Агударов обнаружил нечто похожее на сопливую сентиментальность. Всё это, видно, было в нём когда-то, досталось от папы с мамой. Было,  но куда-то незаметно сплыло в пору голодного детства, когда судьба  лишила его дома и родителей; они работали в какой-то хитромудрой конторе и такое что-то напортачили с казёнными бумагами, что их далеко и надолго упрятали за решетку. Арестантская жизнь как воронка – кружит и тянет на дно; отцу припаяли один, потом второй и третий срок; он так и не вышел на волю, зачах где-то в карцере, и эта суровая смерть определила выбор сына. Артём решил в милиции работать, потому что мундир –  это власть, а власть – это… Ну что тут рассусоливать? Мы же не дети…
Короче говоря, он стал меняться  в конце своей второй ударной пятилетки. И вот случилось то, что суждено. Однажды Агударов «нянчил» сапогами и воспитывал пьяную какую-то скотину из ближайшего совхоза: мужик после получки в город за покупками приехал, надулся пива, аж пупок трещит, ну и давай мочиться на фонарный столб, который оказался как раз напротив окон отделения милиции. 
Из наружного кармана у задержанного Агударов вытащил при обыске цветную фотографию. Подобного добра за время службы он видал, перевидал, а тут...
Что-то заныло под ребром, как будто кто ножом пощекотал. Лейтенант  повертел фотокарточку, задумчиво задерживая взгляд на ней гораздо больше, чем полагалось по службе. Крупные пальцы, похожие на железные ржавые прутья, неожиданно стали подрагивать. Агударов бросил фотографию на стол и как бы между прочим поинтересовался:
-Кто это? Дочка?
-Это Катюха, товарищ полковник. Племянница.
Самодовольно скривив губу, Агударов шумно вздохнул:
-А говоришь, не пьяный. Разуй  глаза! Какой же я полковник?!
-Дак непременно будете ни сёдня, завтра. И полковником, и генералом, - медовым голосом протянул нарушитель порядка. - Это уж как выпить дать, это я вижу по  выправке…
Усталый от ночного беспокойного дежурства лейтенант прикрыл глаза рукою и вдруг увидел красные плывущие  круги перед  собой. Обычно это было от переутомления, а иногда случалось и такое, что «мальчики кровавые в глазах». А теперь – ни то и не другое…
 Перед ним величаво проплывала и весь мир затмевала розовая кофточка  обыкновенной какой-то деревенской соплюшки, запечатленной на фотографии.
«Вот никогда бы не подумал, мать её так! –  удивился Агударов, хмуря брови. - Замужем она или одна? Катюха эта. Может, спросить? Да ну его…»
Агударов свирепо и размашисто почистил хромочи  и, уходя, приказал не трогать охламона. У дежурного от изумления аж глаза под козырёк полезли – никогда ещё такого не бывало. Не иначе  как литёха заболел,  решили сослуживцы за его спиной, невольно попадая в «десятку».
Да, он поражен был сердечным сладким недугом. Жестокий, сильный – он сильно и жестоко втрескался в деваху, которая (лейтенант нарочно её вызвал) на другой же день из деревни припылила в милицию – похлопотать за родню. Чего греха  таить: он, конечно, мог бы   взять её в охапку, унести и разложить где-нибудь на нарах в одиночной камере. И  всё бы шито-крыто было, но... Не совсем же он скотина. По-людски хотелось.
Через неделю в тире, в хорошо оборудованном подвальном помещении, состоялись показательные стрельбы. Агударов, обычно хладнокровно «бивший муху влёт», находился на особом счету в отделении.  И каково же было всеобщее недоумение, когда хвалёный снайпер, отгрохав две обоймы, все пули вогнал в «молоко»!
Командир отделения, глядя на него, набычился.
-В чём дело, лейтенант? Уж не холостыми ли стреляешь?
-Нет,- дерзко заявил он.- Я стреляю женатыми!
Удивительное дело: командир его слегка побаивался и прощал порой такие  выходки, какие другому ни за что не простил бы.
Никогда не заикавшийся об отпуске, Агударов  нацарапал заявление и сделался частым гостем в Берёзовке – небольшое село за рекой. Первое время милицейскую форму он снимал почему-то: или стеснялся, или не хотел людей смущать.  А потом приплыл он при всём параде – пускай деваха знает, кто перед ней. Может,  ломаться меньше будет.
Постоянное «боевое дежурство» заезжего милиционера заставило Берёзовку пугливо присмиреть: пьяный мужик боялся лишний раз матюгнуться или свою бабу вволю погонять.
Дарья Степановна, престарелая Катюхина мать, глядя в окно, порой докладывала дочери:
-А твой-то уже на посту. Хромочами хрустит, быдто мерзлой капустой.
-Мам!- сердилась Катюха.- Ну что, как эта… Он такой же мой, как твой...
-Да ладно, я просто сказала. Чо ты сразу в дыбки?
-Просто? - неожиданно рявкнул отец.- Просто не надо языком молоть! Понятно? А Катька молодец! Катька правильно делает, что не обращает внимания на этого урядника…
Емельян Дорофеевич отличался мирным покладистым характером. И вот эта вспышка непонятной  ярости – глаза его мрачно  сверкнули, а ладошки мигом сжались в кулаки – это было так странно, так дико. И мать на минуту притихла, и дочь присмирела – они в недоумении переглянулись. Емельян Дорофеевич исподлобья глянул на портрет Олега – лихой вояка в «краповом берете». С трудом поднявшись, батя ушёл на улицу.  Там закурил, заворчал что-то по поводу «проклятых урядников». И если бы кто-то услышал это ворчание, то, наверно, смутно догадался бы: Емельян Дорофеевич знает  какую-то горькую тайну, связанную с милицией и Олегом. Знает и поэтому недолюбливает всех этих «урядников».
А сам «урядник» между тем, не обращая внимания на ухмылки, на тихие и громкие подковырки  сельчан, продолжал приезжать в Берёзовку. Он терпеливо, уныло  высиживал, выстаивал своё. Просто диво дивное, что происходило: нахрапистый матёрый мужичина перед девчонкой как телёнок сделался. Почти полгода он ходил за нею; глухо мычал, не зная нежных слов, берёзовые листики  хватал губами, пересохшими от волнения, жевал и сплёвывал в сердцах, сидя на своём «посту», на деревянной лавочке. Своенравная и гордая Катюха  поначалу даже не смотрела в его сторону, не говоря уже о том, что и думать не думала о замужестве с таким «дубовым дядей». Во-первых, с виду страшненький, а во-вторых,  он  старше... Но капля камень точит – это в точку сказано.  Агударов приезжал и приезжал, караулил Катю у ворот, понемногу смелел, разговаривал. Оставаясь один в зябких сумерках, он долго хрустел хромочами под окнами, курил, а потом уходил на дебаркадер, там ночевал, ожидая парома, и только после третьих петухов отчаливал на тот берег, спешил на дежурство, чтобы через сутки  снова нарисоваться под окном Катерины.
Трудно, трудно было девичьему сердцу против такой осады устоять. Катюха  стала изредка посматривать   на Агударова и даже чуть-чуть улыбаться при встрече, думая, что смотрит свысока, а улыбается пренебрежительно. Однако отец Емельян Дорофеевич  углядел в этих знаках внимания капитуляцию дочери.
-Ой, девка! Гляди! -  пригрозил он однажды во время ужина,  постукивая  ложкой по столешнице. - Ежли  тока выйдешь за этого урядника, я тебя, халду, и на порог не пущу!
Косые чалдонские скулы у Катерины порозовели.
-Я сама как-нибудь разберусь…
-А я тебе сказал, попробуй только!
-А я вот возьму и попробую! – неожиданно вспылила дочь, вставая.- И ничего ты не сделаешь!
-А вот попробуй только!
-И попробую!
 Ох, напрасно тогда Емельян Дорофеевич затеял эту глупую перепалку. Он как будто  забыл, что дочка его обладает сильным «поперечным» характером. Сколько раз она вот так воевала в детстве – всё норовила сделать поперёк. И в данном случае отцу надо было слукавить. «Катерина, разрисована картина,  - сказал бы он, к примеру.- Выходи ты, дочка, замуж за этого урядника. Мужик хороший, видный. А то, что старше – не беда. Зато с житейским опытом. Не молокосос какой-нибудь. Выходи, Катюха, не прогадаешь!» Сказал бы так отец и раз, и два, и три –  и напрочь бы отшил её от Агударова. А получилось вон как –  разволновался батя, сплоховал.
Катюха фыркнула тогда и, едва не наступив на кошку, выскочила из-за стола на улицу. И «на зло надменному соседу» в тот же вечер впервые взяла  Агударова под руку. Ну, а потом уже – пошло, поехало.
В назначенный срок подоспела зима с кручеными свистящими снегами – серебристый серпантин опутал и окутал деревья, избы. Мороз ударил, заколачивая  реки мощным льдом. И выцвело, и выстыло грустное пространство неба и земли на сотни километров по Сибири.  Но не погас в душе огонь, зовущийся любовью. И не только не погас – ярче разгорался, вот ведь как бывает. Когда не ходили автобусы из-за пурги или страшных морозов – прижимало под сорок – Агударов пешком пробивался в Берёзовку. И в морозы, и в метели пробивался, рискуя жизнью, как ни разу ещё не рисковал на службе.
И вот пробился он, пробился всё-таки, отыскал тропинку к девичьему сердцу.
Стали готовиться к свадьбе.
«Приезжай, братишка! - писала Катя в армию.- Высылаю тебе приглашение под самым первым номером. И зачем ты там остался на сверхсрочную? Понять не могу. У тебя же были совсем другие планы…»
 
      *       *       *
Комбат – здоровенный краснощёкий бугай – умел владеть не только руками-ногами. Комбат хорошо говорил. У него даже зубы искрились от зажигательных слов – железные зубы его, поставленные взамен своих, потерянных в бою.   
-Краповый берет  – знак исключительной доблести любого спецназа! - убеждал комбат. - А у тебя, Соломатин, я честно скажу, башка довольно редкая, башка твоя сработана –  в аккурат под краповый берет.
Кроме башки, сработанной под «краповый берет», у  Соломатина имелось ещё одно  преимущество. Загадочное это было преимущество. Потаённое. Никто не знал о нём и не догадывался.
 Пах – это самое слабое, самое чувствительное место любого мужика и многие приёмы самообороны и нападения построены как раз  на том, чтобы с помощью удара в пах парализовать противника. Но Соломатин в этом смысле был – как заговоренный. Во время  учений, когда применялись приемы рукопашного боя и работа шла  в полный контакт, «враги», нападавшие на Соломатина, ожесточённо били между ног, чтобы хоть как-то пошатнуть, ошеломить «противника». Соломатин кривился и морщился, изображая несусветную боль,  а затем, когда «противник» на несколько мгновений расслаблялся, – Соломатин наносил такой  ответный сокрушительный удар, после которого хоть за ноги бери и на могилки оттаскивай.
-У тебя в штанах железное хозяйство!- с некоторым недоумением похвалил комбат.- Ты, Олег, настоящий боец! Как этот… как вещий Олег. Оставайся! А что тебе родимая  деревня? Дерьмо месить в колхозе? Не царское дело.
Соломатин  задумался. Ехать на родину – боль ворошить – не хотелось. Из переписки с друзьями и родными он уже знал, что бывшая его сердечная подруга вышла замуж, родила. «Всё правильно, - подумал он, хотя подумал раздражённо и даже зло.- Что бабам надо? А? А то как раз и надо, чего нет у вещего Олега! И нет, и не предвидится. И на гражданке мне делать нечего!» - Соломатин презрительно хмыкнул, впервые подумав  о том, что на гражданке ему делать нечего – как в буквальном смысле, так и в переносном. А кто виноват? Да никто. Ведь говорила матушка тогда, после окончания десятилетки: «Олежек, сынок, не ездий в город, миленький, не ездий!» Нет, не послушал, вахлак, вырвался на шумные проспекты и угодил в такую заваруху, что не дай бог… 
-Теперь тебе можно доверить гарем!- сказал придурковатый санитар на вторые сутки после операции. - Представляешь? Целый гарем! И ты там ходишь, бродишь, кого-то погладил, кого-то пощупал…
Наивные глаза Олега в недоумении похлопали несколько секунд: 
- Какой гарем? Зачем?
- Так ты же теперь евнух.
Соломатин какое-то время не мог врубиться, что это значит – евнух. А потом он схватил,  что под руку попалось, зафитилил  в тупого и злого санитара, но промахнулся –  выстеклил в палате огромное окно. Прибежала медсестра, за нею доктор. Стали успокаивать, стали витиевато врать ему, что всё, мол, образуется...
Отвернувшись к холодной стене, парень подождал, когда они уйдут, потом  поднялся с больничной койки – в паху болело и так горело, как будто насыпали раскалённого угля в трусы. Превозмогая боль, он двинулся на раскоряку. Пришёл, куда нужно. Потребовал свою одежду у кастелянши. Ему не давали. Он  поскандалил со всеми, кто рядом и заявил, что голый, но всё равно уйдёт – сбежит.
Бледный, угрюмый, осунувшийся он вышел тогда из больницы и, поглядев на солнце в головах, простонал каким-то предсмертным стоном. Кругом бурлила  жизнь; весна-красна цвела;  смеялись дети, верещали воробьи, урчали «закипающие» голуби, волчками кружась вокруг своих голубок. И там и тут ходили парочки в обнимку, целуясь или тайно, или явно. И  там и тут  проносились машины с колокольчиками под дугой, со свадебным цветистым шлейфом.  Да что там говорить! Весна –  пора любви… А  он стоял, оплеванный судьбой, и обреченно  осознавал, что ни мужчиной, ни отцом он ещё не был на этой Земле – и уже не будет во веки вечные. 
Дома Олег ничего никому не сказал по поводу происшествия. То есть, конечно, сказал – наврал с три короба. Ему поверили. (Сказал, что прихватил его аппендицит и пришлось операцию делать).  Послеоперационная рана – он ездил в город, швы снимал – вскоре затянулась, зажила. И тогда он торкнулся в дверь военкомата: «Хочу служить! И чем дальше от дома, тем лучше!» Его призвали. И вдруг он понял, что слово «призыв» и слово «призвание» – неспроста имеют общий корень. Так, во всяком случае, это было с ним, Олегом Соломатиным. Он даже сам ни сном, ни духом не подозревал, что в нём имеется такая сила и такая воля. В ту пору он  скинул с себя  не только гражданские тряпки –  он как будто всю прежнюю кожу содрал с себя к чертям собачьим, а другую, толстую и грубую, схожую с солдатской кирзой, –  такую  новую кожу он  натянул на себя и застегнул характер до последней пуговки.  «Ну, суки! Держитесь!» - ожесточённо подумал Олег, но не конкретно о ком-то,  а в целом о людях, о жизни. Что-то в нём сломалось, что-то хрупкое, нежное. И в то же время что-то в нём разрасталось – что-то грубое, крепкое. Он резко отшатнулся от  былых привычек, связанных с теплом и домашним уютом.  Кошечки, пташечки,  цветочки в горшочке – всё это существует не для мужика. Мужчина – воин, вот что мы забыли, отдавши современным бабам не только штаны, но и саму возможность командовать в жизни. А жизнь, между прочим, грубая штука. И очень правильно сказал поэт:  «Грубым даётся радость, нежным даётся печаль. А мне  ничего не надо. А мне никого не жаль!» Однополчане, которые узнали Соломатина именно  таким – никого не жалеющим – невольно пошли к нему в подчинение. Через полгода он был  старшина, а через год принимал участие в таких боевых операциях, о которых не скоро можно будет открыто рассказывать. И вот как раз оттуда – из «горячей точки», где завершилась одна из боевых секретных операций – Соломатин и поехал на свадьбу своей сестры; с корабля на бал, почти буквально.

                *       *      *
 Невеста крутила своим женихом, как хотела; Артём Аркадьевич – Артелька – оказался полностью во власти «генеральши», как он, шутя, именовал свою невесту. А «генеральша» решила так: сначала они свадьбу сыграют в Берёзовке, а потом уже в город поедут, продолжат. И никаких возражений по этому поводу «генеральша» не принимала; такой у неё был каприз или принцип или просто блажь такая. Агударов поначалу поморщился, но тут же – под влиянием Катиной улыбки – подумал, что это не просто хорошо, это прекрасно:  для первой брачной ночи им приготовили отдельный дом на берегу;  белоснежная крахмальная постель, цветы, шампанское. «Романтика, - думал Агударов.- Ядрёна вошь!»
Свадьба получилась богатая и звонкая – столы стояли во дворе, в избе, в саду. И соседи, и просто сельчане – прохожие – заворачивали в гости и угощались, пили за здоровье молодых. Весь день баян ревел, как недорезанный, потом магнитофон крутили, плясали во дворе – пыль до небес. Поближе к вечеру народ осоловел, а кое-кто стал откровенно клевать носами или даже спать ложился – прямо в чашку с салатом или с какою-то другой закуской.  (Емельян Дорофеевич, отец Катерины, тот вообще довольно-таки рано с резьбы слетел – увели под белы рученьки, спать уложили).
Дарья Степановна, ещё не привыкшая выступать в роли тёщи, всячески старалась угодить «второму сыну», как она  по простоте душевной стала называть своего зятя. (А кроме того, ей было жутко стыдно за своего хозяина, за пьяного  Дорофеича). Подобострастно заглядывая в прохладные медвежьи глазки  зятя, она спросила:
-Артелька, сыночек, а ты подскажи мне: похмельные столы где будем делать? Здесь али в городе?
-Какие  столы? - Агударов усмехнулся.- Мы  ломать столы не собираемся. Зачем их делать?
-Свадебный обряд такой, - сказала теща.- Сыспокон веков, сынок, так заведено про меж людей...
Катюха, сидящая рядом, весело и коротко объяснила мужу:
-Похмельные столы - это значит, завтрак у жениха на другой день после  свадьбы.
-А-а, ну понятно!- Агударов поцарапал свой волосатый кулак и посмотрел на жену.- В город едем, да? Мы ведь так решили?
 Под вечер молодым скучновато стало в тесном доме.
 Низкорослый кривоногий капитан милиции по прозвищу Капа – друг жениха – неожиданно провозгласил:
-Есть предложение! Поехали кататься на пароме!
-На чём? – Агударов нижнюю губу отвесил. -  Капа! Ты большой оригинал! На велосипеде я катался, на лошади и даже на осле. Но чтобы на пароме…
-Ну, а  что? - резвился Капа. - У меня там всё схвачено!
-А генеральша моя? - спросил жених. - Что скажет по этому поводу?
-А почему бы и не прокатиться. Только не долго. На тот берег и обратно.
-Замётано! – низкорослый Капа расхохотался.-  Это будет у вас что-то вроде свадебного путешествия!
Сели в машину – чёрная «Волга» стояла возле ворот – поехали к паромной переправе.
Они поехали в объезд по новой грунтовой дороге, а старая дорога от парома, уже зарастающая крапивой и чертополохом, проходила возле огорода Соломатиных. И вот по ней-то, по старой дороге – как по старой привычке – Олег пошёл домой и таким образом они разминулись.

                *       *       *
 За два-три года службы он так переменился – мать родная не сразу признала, когда  сынок переступил порог. Обнимая Олега, слезами кропя камуфляжную  форму, Дарья Степановна дрожащими руками гладила сына по голове,  где комками застыли рубцы, застарелые шрамы. Гладила и причитала:
-Ой, да за что же тебя?! Так отчихвостили, батюшки!
-Никто не чихвостил. Просто служба такая. - Олег посмотрел на столы. - А где народ?
 -Поехали кататься… - Мать передником подтёрла нос.- Куда-то на паром, или холера их знает. Ну, проходи к столу, сынок.  Присаживайся. Может, в баньку сходишь? С дороги-то.
-Хорошо бы.
-Дак сходи, Олежечка, сходи. Она ещё, поди-ка, не остыла. Пару полешков подкинешь – куда с добром.
-Да я не знаю. Они приедут, а я тут голый… - Олег  засмеялся – два искусственных зуба сверкнули в нижнем ряду.- А батя где?
-Спит. - Дарья Степановна вздохнула, глядя в дальний угол.- Стыдоба с этим батей. Как, скажи, иголку проглотил.
 -А что такое? Пьёт?
-Да так-то пить не пьёт, а нынче… как сбесился…
-Ну, свадьба, что ж ты хочешь.
-Свадьба.-  Мать опять передником промокнула мокрые глаза. - Вот Катька-то обрадуется. Она тебя  ждала с позавчерашнего.
-Да не мог я раньше. Еле вырвался.
-Ну, дак служба… Подневольный, что ж теперь? – Мать засуетилась, начала тарелки подставлять. – Поешь, сынок, поешь. Вот самогоночка, а вот казёнка-водка.  Наливай.
-Нет, спасибо. Комбат не велит.
-Кто?
-Шучу. - Он улыбнулся.-  Я этим делом не балуюсь.
-Вот хорошо, Олежечка, вот правильно.
Он прошёлся по избе, заглядывая в комнаты, как будто всё те же самые, какие были до его отъезда в армию, и всё-таки уже совсем другие – из них уже выветрился дух детства и юности, почти что напрочь выветрился. Играя желваками, Соломатин постоял посреди горницы, исподлобья посмотрел на самогонку, на водку-казёнку.
-Ладно, – задумчиво сказал, - пойду, посмотрю, как там банька… 
 Пройдя по огороду в дальний угол, Соломатин постоял, вдыхая полной грудью. Пахло остывающей землей, туман уже овраги завалил под берегом. Аккуратно округлившееся солнце, потерявшее пыл, медленно мостилось  ночевать где-то за синим, самым дальним   крутояром. Малиново-красный «косяк» закатных лучей  потянулся  по стрежню,  шевеля плавниками и жарким жабрами.
 Соломатин, забывая про баню, ушёл за огород и в переулок, примыкающий к реке. Собираясь двинуться в сторону паромной переправы, он задержался на углу переулка. Не хотел смотреть, но всё равно  исподлобья глазами ковырял добротный крестовый дом с голубыми широкими ставнями, по которым пущена пара белокрылых и словно бы целующихся голубей. Под этими окнами у него  как-то быстро, нежданно-негаданно  отшумела весёлая юность: вечера, от края и до края обсахарённые  звёздами, рассветы с петухами, яростно орущими в окрестных оградах. Когда всё это было? Как приснилось!
Жадными глазами Соломатин наблюдал за мальчишкой, игравшим возле дома с голубыми ставнями. «Наверно, это  её сынок?» - подумал Соломатин и не ошибся: поравнявшись с домом, он заметил  женщину. Это была его сердечная подруга. Бывшая. Увидев Олега, она  побледнела от неожиданности, быстро  отвернулась от калитки, делая вид, что не узнала или не заметила  проходящего мимо военного. Быстро взяла мальчишку за руку – потянула во двор.
«Испугалась. Думает, корить начну. Эх, бабы-дуры! Ты-то здесь причём? Родила  и правильно, и слава богу!»
В эти минуты куда только девался его характер – непреклонный, железобетонный. Вынув сигарету, прикурив, он тут же и забыл о ней, выпавшей под сапоги. Стоял, разинув рот, и не моргал...
Вот зачем он ехал в эдакую даль – на поездах тащился, на попутках. Вот зачем –  посмотреть на неё, пусть мимоходом, а  всё же...
Тренированное сердце, будто железом подкованное,   стало поднывать, как бывало очень-очень редко, да и то после каторжных многодневных перегрузок на ученьях или в бою, когда он услышит команду: «Гвардейцы! Работаем!» Опуская задрожавшие ресницы, парень раздавил огонёк сигареты и словно бы что-то горячее в себе раздавил – заставил  отвернуться, чтобы не выглядеть глупым: торчит посреди улицы, как памятник погибшему солдату.
Торопливо – то и дело заставляя себя идти, а не останавливаться – Соломатин спустился к паромной пустой переправе. Постоял, глядя на широкое полотно реки, расшитое закатными узорами. Оглянулся – не мог удержаться. Зубами заскрипел и тихо выругался. Нет, не надо было приезжать. Он глубоко зарыл в своей душе всё, что было связано с этими местами – всё юное, нежное. Зарыл, похоронил. И нечего теперь заниматься гробокопательством.
Была суббота, светлые и синие банные дымки там и тут кудрявились над крышами села. И точно такие  же дымки – серыми шершавыми  столбами – подпирали небеса на противоположном  берегу. Весенняя земля, разомлевшая после дневного солнца, дурманила хмельными ароматами. Серебристым шумным шнурком ручей с пригорка бежал вприпрыжку, спотыкался  на валунах, прежде чем нырнуть и раствориться в большой реке. Полынь с крапивой день ото дня щетинилась под берегом всё гуще, всё нахальней. Незнакомый, словно ветром из-за моря занесенный яркий цветок на пригорке ярился – было видно даже в предвечерней полумгле. Соловей на ближайшем острове  начал рассыпаться жемчугами…
Дожидаясь парома, Соломатин повернулся правым ухом к острову; левым слышал хуже, оно было сизое,  рвано-расплющенное во время последнего боя.
Вспоминая что-то, он как будто пожевал усмешку и презрительно сплюнул под ноги. А вспомнился ему далёкий тот печальный год, когда в городской больничке семнадцатилетнему парню за здорово живешь оттяпали мошонку,  всмятку разбитую при помощи крепких милицейских сапог. Тогда – вот таким же тёплым, нежным вечерком – безусый юноша, уйдя на берег, осатанел от соловьёв-разбойников. Он плакал, бесновался, он землю грызть готов был от страшного бессилия, отчаянья и унижения. Девчонка Олега – наивная, доверчивая цыпа – не знала всей горькой правды. «Аппендицит мне вырезали!»- врал он, краснея впотьмах. Длинноволосая, тонкая, милая, ах как она ластилась к нему, не шее висла и точно поджигала поцелуями: кровь кипела в жилах, заставляла корчиться и так страдать, что он, в конце концов, не выдержал и, демонстративно «сплюнув поцелуй», вдруг оттолкнул девчонку  и нахамил ей. Так нахамил, чтобы раз и навсегда покончить с сопливой лирикой.
 «Грубо? - думал он сейчас.- Да, конечно. А как иначе? Если правду ей сказать, так было б ещё хуже. Стала бы меня жалеть, милосердничать и себе поломала б  судьбу. А так - перестрадала, переморщилась, и теперь вот, пожалуйста, уже родила пацана. Так что всё к лучшему...»
За рекой – на том берегу – какой-то шум раздался, отвлекая Соломатина от невесёлых раздумий. Он пригляделся: по краю  вечернего леса, полосуя фарами  воду и  берег, проехала легковая машина. Остановилась. Люди  вышли, весело переговариваясь. И вдруг по небу резанула праздничная красная ракета, огненной дугою прочертила  по тёмно-синему небу и  отраженно проплыла  в реке, играя роскошным хвостом, как будто  необъятная сказочная рыба.
«Это они там гуляют! - не сразу дошло до Олега. - Ну, молодцы!»
-Давай сюда! - вдруг заорал он.-  Сколько можно? Катька! Это я приехал! Слышишь?
На том берегу завизжали от радости и опять по небу прочертила красная ракета – выстрел эхом раскатился по реке. Потом – минут десять, пятнадцать – над рекой скрипел  стальной стожильный трос. Паром неуклюже двигался с той стороны – огромная тупая  туша  нехотя рассекала течение. Народ на пароме шумел, звенел стаканами  и норовил плясать вокруг машины.
 Соломатин  как пошёл с пригорка, ломая лебеду, так с ходу и запрыгнул на ржавый металлический настил, не дожидаясь, когда паром причалит понадежнее.  Седой, взлохмаченный  паромщик, весёлый, как всегда, ну то бишь пьяненький, поругал его за этакую прыть. Но Соломатин не слушал:
-Катька! Сеструха!- заревел  он от радости.- Мужики! Мы ведь с вами вот тут разминулись…
Низкорослый кривоногий Капа – друг жениха – опять шарахнул  в небо из ракетницы, только рука уже была не твёрдая: вылетая из широкого раструба, зеленый длинный «змей Горыныч» зашипел над рекой, покрутился и, неожиданно развернувшись, полетел на паром, грозя поджечь  или взорвать машину. Невеста завизжала от испуга, но «змей Горыныч», не долетевши до парома несколько метров, шумно  зарылся в тёмную волну, подкрасив её кровяными оттенками. Довольный Капа  дико хохотал.
Олег сграбастал и поцеловал хрупкую сестрёнку в белом подвенечном платье, покружил, потискал.
-Пусти! Пусти, медведь!- заверещала  невеста.- Ну и силища...Ох... Познакомьтесь. Это – мой муж.  А это – мой брат. Шурин твой, Артелька.
-Шурик?
-Нет – Олег. Но он твой шурин.
-А-а… понятно. - Разгоряченный  Агударов небрежно руку протянул и тут же встрепенулся – будто в тиски засунул. «Ого!- подумал с восхищением.- Крепкий орешек. В милицию таких парней побольше бы. А надо будет, кстати, с ним потолковать на этот счёт...»
Жениха Олег не разглядел, как следует: вечерний сумрак скрадывал не только лица – пропадали даже очертания парома и деревьев на берегу.
Низкорослый Капа хороводил вокруг да около честной компании.
-Ну, так что, генералы! Тут накрывать поляну? Или в дом?
-В дом, конечно, Капа. Ты что, совсем?
Пошли до дому – шумною гурьбой. Кривоногий Капа хорошо умел травить всякие байки и анекдоты. Поигрывая пустой ракетницей, он поглядел на камуфляжную форму Олега  и артистично  стал рассказывать в лицах:
-Командир спецназа отчитывает опоздавшего бойца. Ты почему, такой сякой, не был на утреннем разводе? Приезжал замминистра, был начальник УВД, а тебя нет! Боец говорит: Товарищ командир, я, как всегда, проснулся вовремя, сразу стал одеваться. Майку, камуфляж, бронежилет, маску, два ножа за голенище сапог, два пистолета за пояс, каску надел, взял автомат, гранатомёт, а потом остановился у двери, глянул на себя в зеркало и от страху обделался!..
 Олег давно уж так не хохотал.
Зашли во двор. Над крышей вставал медовый месяц – желторотый с белыми пушинками по бокам. Черёмуха белела в палисаднике – тоже как будто невеста.
-Видишь, Артелька? - сказала Катя мужу. - Красиво-то здесь как! Не то, что в городе. Сидели бы сейчас как взаперти…
 
 -Да я уже давным-давно не спорю. - Агударов руки верх поднял. - Красота у вас тут. Лепота.
-Я вам, ребята, даже маленько завидую! – признался косолапый дружка. - Удар Иваныч! Дорогой! Ты сюда перебирайся поскорей, я буду ездить к тебе на рыбалку. Мне ведь скоро на пенсию, Удар Иванович! Я в милиции уже сто лет в обед…
Соломатин содрогнулся отчего-то и поёжился, точно снег попал за воротник. Резко бросив только что прикуренную сигарету, он пристально – тревожно – посмотрел на жениха. Но сумерки, уже сгустившиеся, не позволяли рассмотреть, как следует.
 -Удар Иванович?  - Голос Соломатина заметно изменился. - А ты, значит, в милиции работаешь?
-В милиции. А что?
-Нет, ничего… ничего…- пробормотал Олег и,  чиркнув зажигалкой, стал присматриваться.
 Агударов – бодрый, пышущий здоровьем, с маленькими глазками, с пухлыми короткими руками, –  кажется, ничуть не изменился за эти годы, разве что немного располнел на казенных харчах.
 Катин смех прозвенел где-то впотьмах возле крыльца –  приглашала в избу.
«Та-а-к! - Отвернувшись, Соломатин сплюнул. - Так, так... Срубили нашу тёлочку под самый корешок!»
 Самолёт, маяча габаритными огнями, высоко и беззвучно пролетел над крышами села. Соломатин с тоской проводил огоньки и ощутил вдруг сильное и жаркое желание как можно скорее уйти, убежать, улететь отсюда куда-нибудь к чертям собачьим. Но Катерина  – или кто-то другой – уже за рукав потянули его, приглашая в родную избу.
Соломатин вошёл как чужой. Постоял у порога. Поёжился. Потом за стол уселся – как раз напротив жениха. Не мигая, смотрел и смотрел на него, словно бы хотел удостовериться, что не ошибся. А потом вдруг что-то с ним случилось; на несколько мгновений  он выпал из реальности и пришёл в себя только тогда, когда услышал по-над ухом отдалённый голос матери.
-Олежка! Ты бы хоть подождал, а то стыдно,  - укорила Дарья Степановна.- Ты же сказал, что не пьешь?
-Ну? - Соломатин головой тряхнул. – А я чего?
 Низкорослый Капа,  сидевший поодаль, подбородком почти доставал до стола.
 -Во, молодец! - расхохотался Капа.- Хватанул стакан водяры, закусил рукавом и сидит, как ангел: «А  я чего, ребята? Я чего!» Молодец, вояка! Так держать!
Вояка поцарапал возле сердца – самогонка огнём полыхнула в груди и заставила его как-то странно, сумасбродно улыбнуться.
-Жених! – прошептал он, наклоняясь через стол.- Пойдём,  покурим?
-Бросил. - Агударов развёл руками.- Генеральша моя не велит.
-Ну, пойдём, покажешь мне Кассиопею...
 Агударов расслышал  зловещие  тонки в голосе шурина, только не мог понять, в чем дело: что с ним случилось за две-три минуты? Шурин так нехорошо  переменился, как будто зверь какой перед прыжком. Пожимая  плечами, Агударов  покосился  на жену, как бы желая спросить у неё: «Что это с братцем твоим?» Но Катерина в это время слушала мать.
-Иди, дочка, в летнюю кухню, - говорила Дарья Степановна.- Яиц принеси.  Мы верещагу сделаем. Олежка у нас  любит...
-А что это такое – верещага? - заинтересовался Агударов, но интерес его был каким-то наигранным.
-Верещага? Яичница. Из молока, из яичек,- объяснила Дарья Степановна. - Олежка у нас любит…
-Олежка разлюбил! - многозначительно сказал Соломатин, вставая из-за стола и надевая «краповый берет».  - Ну, что, Удар Иваныч?  Айда, поможешь яйца принести. Они ведь у нас не простые, а золотые. Как в  сказке. Ну, пошли. Пошепчемся.
 Растерянно  улыбаясь, Агударов помедлил, барабаня по скатерти волосатыми пальцами. Нехотя поднялся, одёрнул костюм и, поправляя крупный узел чёрного галстука, широким шагом двинулся к двери.
Яркие звёзды светили над крышами. В темно-синее чистое небо струился дымок из соседской трубы. Медовый месяц, чуть посветлев, уже клонился к берегу, к чужому сеновалу, и со всех сторон полосовали воздух соловьи, так полосовали, аж стон стоял за речкой в тальниках и возле огорода.
-Слушай, дядя… - Неожиданно остановившись посередине двора, Соломатин широко расставил ноги.- Ты к нам надолго?
-В смысле?- удивился Агударов, прищуриваясь.
-В том смысле, что стемнело. Тебе пора домой.
Жених  бровями шевельнул, нахмурился.
-Я что-то не понял...
-Ну, так ещё бы! Ты меня, конечно, не узнал?!- Соломатин шумно сплюнул под ноги жениха и  покусал тонкий шрам на губе.- Да где ж тебе узнать? Всех не упомнишь, верно?
-Кого это «всех»?
-Я сейчас объясню! - Соломатин  сгрёб  его за волосы, остервенело   встряхнул – почти половина кудрявого чуба осталась в руке.  Ошеломленный Агударов побелел, но почему-то не сопротивлялся. Кровь  побежала по узкому лбу.
-Парень, ты чего? - Он вытащил платок и промокнул окровавленный лоб.- За что это?..
-За всё хорошее!- Соломатин,  презрительно морщась,  отряхнул  ладони от волос.- Давай, вали отсюда, женишок! По добру, по здорову. В этот дом ты больше не войдёшь!
-Ты можешь толком объяснить? – Агударов зубами скрипнул. - Только давай без рук, а то ведь если я ударю, знаешь, парень, мало не покажется.
-Ой! - сказал Олег, болезненно как-то развеселившись.-  Нюся! Я боюся! А ну-ка, пойдём вот сюда. Щас ты  яйца к столу принесёшь. Яйца всмятку. Я тебе, сука, устрою первую брачную ночь!
Возле бревенчатой стены летней кухоньки Агударов подломился от удара в пах, но тут же бросился на шурина, вернее, попытался наброситься, да только где там... (Этот «краповый берет» с голыми руками выходил против троих, вооружённых ножами). Нарочно отступая, «краповый берет»   заманил его подальше от избы и опять ударил между ног. Агударов, падая,  зарылся бледной мордой в чёрные борозды  на огороде – недавно распахали под картошку.  Выносливый, упитанный, как бык, он тяжело поднялся на карачки. Встал,  хрипя, и   снова с кулаками кинулся вперёд, и  в тот же миг на него стала как будто бы  рушиться железобетонная кладка...
Через несколько минут Агударов очнулся – уже где-то  за огородами. Угрюмо посапывая, Соломатин протащил его по берегу, затем швырнул на днище плоскодонки, собираясь добить эту погань и вниз по течению сплавить, как сплавляют дерьмо.  Плоскодонка пахла тиной  и вся была устряпана рыбьими возгрями, чешуей. Приоткрывая глаза, Агударов  увидел дрожащие звезды.
«Всё!»- подумал он и вдруг почувствовал где-то под горлом слёзный комок. А ведь про него говорили когда-то: «Сначала заплачет железо, потом разрыдается камень, и только потом – Агударов!» И вот он треснул где-то в самой сердцевине... Жизнь пронеслась перед мысленным взором... Какая-то жалкая, тусклая... Да и не жизнь это была, а так себе – дешевый суррогат, анабиоз. Только после того, как влюбился – вот когда он проснулся и впервые по-настоящему стал ощущать себя не зверем в милицейской форме, а  человеком. Он ведь в последнее время ни одного задержанного даже пальцем не тронул.  Не вовремя, ах как не вовремя догнали его прошлые грехи...
Ослабевший, сам себе противный, Агударов    пролепетал:
-Не надо, шурин… брат, я умоляю...
-А-а, зашевелился? Подымайся, тварь!- приказал Соломатин; его трясло от близости развязки.- За всё когда-то надо отвечать! А ты думал, сойдёт?.. А ну, гляди, гляди… Вот здесь, на этом берегу... Глянь, падла, говорю! Вот здесь я землю грыз после того, как потерял девчонку! А ты? За это время скольких ты ещё разбил в яичницу? И ты  надеешься, что после этого я тебе отдам свою сестру? Чтобы она рожала таких же вы****ков, как ты? А ну, вставай! Вставай, паскуда!
И снова Соломатин бил его. Бил только в пах.
В доме в это время спохватились. В сенях и во дворе включили свет, зашумели, замелькали, суетясь. Световой широкий веер, упав на огороды, слабым клином воткнулся в кусты смородины возле  реки... Кто-то бежал по светлой полосе, кричал, размахивал руками, спотыкался, падал в пахоту...
Мужики оравой навалились на разбушевавшийся «краповый берет», но тут же отлетели, как горох от стенки... Потом сестра в слезах повисла на шее у него. Она визжала так, что у Олега заложило уши. Вдруг тихо стало в мире. Тихо-тихо. И только возле сердца у него что-то звенело тоскливым заунывным звоном, напоминая струну, готовую  порваться раз и навсегда.
Олег  стряхнул сестру с плеча и отвернулся.
-Ничего… - Он утомлённо махнул рукой.  - Найдёшь получше…
-Что ты наделал? Ирод! - Сестра визжала, как полоумная.-  Будь ты проклят!
-Опоздала, сестрёнка. Я проклят уже. Вот этот козёл постарался…
-Что он сделал тебе? Что он сделал? – продолжала кричать сестра, словно бы на грани помешательства. – Он что  тебе – дорогу перешёл?
-Перепахал.
Кто-то сзади палкой треснул так, что «краповый берет» слетел с головы Соломатина – кровь потекла, застилая глаза. Милиционеры – сослуживцы, бывшие на свадьбе – скрутили Соломатина. Связали по рукам и ногам. Бросили в амбар. Закрыли на замок. Часового с двустволкой  поставили возле двери.
-Головой отвечаешь! - предупредил косолапый низкорослый капитан, вдруг переставший выглядеть как несерьёзный Капа, до сих пор похожий на какого-то  карлика, для потехи приглашённого на свадьбу.

                *       *       *
 Ночь была тревожная, предгрозовая. Далёкие зарницы  отблесками падали на стёкла домов, красным языком лизали воду на реке, взъерошенную ветром. Весенняя гроза, сотрясая землю, топталась где-то неподалёку, всё никак не решаясь обрушить на крыши потоки дождя – только редкие капли стучали по стёклам, лупцевали по ушам лопухов, притаившихся за оградой.
В доме Соломатиных долго, бестолково колготились и разговорам не было конца. Никто не мог понять, что же случилось? Что такое нашло на Олега? Или это в нём «война заговорила»? С теми, кто участвовал в боях в «горячих точках» такое бывает – крышу  сносит в один момент.
Несчастная Катюха проплакала всю ночь, уже не понимая, кого она жалеет: до полусмерти избитого мужа, или брата, которому  теперь грозит тюрьма? И только родители, слава богу, пребывали пока что в неведенье: отец как завалился, изрядно дербалызнув, так и продолжал похрапывать, и матушка тоже спала, натоптавшись за время свадьбы.
Потом под окошком мотор зарычал. Милицейская машина из города приехала – глухая металлическая будка с небольшими зарешеченными дырками-оконцами. В машине были два автоматчика, поджарая кавказская овчарка. «Группа захвата», как её громко назвали в городе, припылила на рассвете, ближе к  третьим петухам, когда небо чуть-чуть засинело над крышей амбара, где сидел арестант.
Подойдя к амбару, автоматчики встали наизготовку. Овчарка уши навострила, чёрными зрачками высверливая дверь.
Майор, командовавший «группой захвата», слегка занервничал, поправляя кобуру на толстой заднице, расплющенной за многие годы сидения по разным милицейским кабинетам.
-Ну, что вы там телитесь? – прикрикнул он.- Рожайте  поскорее!
 Ржавый старый замок не открывался долго и упорно. Низкорослый Капа – ещё не похмеленный и потому   особенно сердитый – взял короткий ломик, похожий на монтировку. Подошёл, сквозь зубы матерясь, легко и ловко сковырнул замок – под ногами звякнули два-три гвоздя и железяки пробоя. Дверь амбара со скрипом открылась – как будто заскрипела крышка гроба. Зашли в амбар, пропахший березовыми вениками и отрубями, наискосок прострелянный синевато-розовым лучом, пробившимся в потолочную дырку. В амбаре было пусто, только мышь пугливо пискнула и пробежала по сухому золоту скомканной соломы, где валялся «краповый берет».
-Ты куда смотрел? Скотина! - закричал взбешенный Капа, готовый с кулаками наброситься на часового.- Разжалую, зараза! В пыль втопчу!
Молодой, покорно-сутулый часовой с двустволкой за спиной только сопел, переминаясь с ноги на ногу, и время от времени хмуро поглядывал в сторону дома, словно ожидая помощи оттуда. И помощь действительно скоро пришла, вернее – приехала.
За оградой машина «скорой помощи» остановилась. Хлопнула калитка и во дворе появилась горемычная фигура жениха. Он постоял на раскоряку и, покряхтывая, на полусогнутых ногах подошёл к амбару.
-Что за шум, а драки нет? - устало спросил Агударов.
-Сбежал! - снова закричал взбешенный Капа.- Из-под ружья сбежал! Удар Иваныч! Мы не виноваты… Ну, часовой, подлюга,  заснул, конечно… 
Агударов закурил. Посмотрел на небо.
-Успокойтесь, мужики, - проговорил он, щуря подбитый глаз. - Это я отпустил арестанта…
Возле амбара стало тихо. Под застрехой завозился воробей – вылетел, роняя серую пушинку, закружившуюся над головами людей.
 -Ты… - Капа громко икнул в тишине. - Ты отпустил? Я не ослышался?
-Ну, говорю же… - Агударов руками развёл.
Глаза командира «группы захвата»  свирепо засверкали под козырьком.
-Ну, а какого хрена... - закричал он, добавляя сюда же и перец, и лук.- Зачем было звонить и беспокоить? Поднимать по тревоге…
-Да ладно, что теперь? - Агударов через силу улыбнулся припухшими разбитыми губами. - Пойдём лучше в избу, маленько врежем. За всё хорошее. Всё-таки свадьба. Не похороны. Пошли, мужики, не стесняйтесь.
С каждой минутой в небесах светало, в полях начиналась гроза – оттуда веяло широкой свежестью, какая бывает только в бескрайних весенних просторах. Стремительные ласточки носились над крышами и деревьями, а по дворам, как будто охмелелые, – отчаянно и весело – трубили петухи.