Лики Паранойи. Роман. Начало

Уважаемый читатель, вашему вниманию предлагаются 1-ая и 2-ая части из 15-ти или 19 стр. из 126стр. полного текста романа.

ЛИКИ ПАРАНОЙИ (ФАНТАЗИИ НАШИХ ДНЕЙ). РОМАН. 

Не бойтесь прочесть политический детектив. Он не страшнее современной жизни и не скучнее её.
 
ЧАСТЬ I. ЯВЛЕНИЯ: Гибель Кирыча; Предложение, от которого нельзя отказаться; Всё просто, как сапог; Камни Иерусалима; Небольшое личное расследование.

Жара растекается по улицам, как масло по сковороде. После невероятно долгой и снежной зимы, июнь, вдруг, решил побить температурные рекорды. Палящее солнце разгоняет обитателей столицы по квартирам и офисам. Слова климатконтроль, прохлада, сквозняк, - звучат, как признание в любви. Самые ходовые товары - мороженое и пиво. Посетителей кинотеатров больше волнует исправность кондиционеров, чем содержание фильмов. Все разговоры начинаются и заканчиваются темой грядущего конца света. «А Нострадамус? Вы знаете, что об этом писал Нострадамус»? – Слышится в переполненном вагоне метро.

- А вы видели в новостях, что все морги забиты трупами? - Обсуждают в полупустом автобусе. - Люди мрут от жары, как мухи на морозе.

– В общем, в Москве понятнее был бы летний снег, чем это африканское пекло. Ещё один-два градуса вверх и уже при жизни станет ясно, как тяжело грешникам в аду. – Улыбается бабушкам, устроившимся в тени на дворовой скамейке, солидный мужчина с бородкой. Впервые, под давлением жары, надевший на себя прикид подростка: бейсболка, с повёрнутым назад козырьком, футболка, бриджи и сандалии на босу ногу. Минимум одежды, который он позволял себе в мегаполисе до наступления погодных аномалий, состоял из льняных брюк, сорочки с коротким рукавом и, по-итальянски, коротких носок чуть приметных в летних кожаных шузах. - Зачем он здесь? – Спросят читатели. – Ну как же, без него? – Это мистический автор романа, объехавший полсотни стран, чтобы заглянуть за горизонт. Если бы он знал, какие неприятности ждут его из-за этой книги, то никогда бы к ней не прикоснулся. Хотя, с какой стороны взглянуть на творчество… бывает, что книги пишем не мы, за нас их пишет судьба.

Эта необычная история не связана с летней жарой (жара лишь декорации к ней). Наш роман похож на потерявший управление автомобиль, летящий то ли на встречную полосу, то ли к группе пешеходов, зазевавшихся на переходе.… Но начало дня не предвещало Андрею Новикову ничего особенного. Молодой доктор спешил на профессорский обход в клинику НИИ психиатрии и неврологии, где работал после ординатуры. 

Вот уже месяц он добирался от метро до института пешком. В глаза и ноздри лез тополиный пух, а по спине струйками стекал пот. Он злился на полицию, на страховую компанию, из-за угнанной у него Тойоты Короллы.  Одни не хотели искать, другие не спешили компенсировать, невозможно ждать от людей трудового энтузиазма в такую жаркую погоду. С начала цветения тополей его стали раздражать и дворники из Средней Азии, не обрезавшие ветки деревьев и не убиравшие пух. Они отвечали на его замечания с лукавой улыбкой: - Нам начальство не платит за пух, у нас план по укладке дорожной плитки.

И сегодня утром, странствующий мулла, прибывший нелегально в Москву вслед за своей убежавшей паствой, проводил Андрея недобрым взглядом: - Странный народ эти неверные, летом им  солнце мешает, осенью его отсутствие, зимой ругают обилие снега, весной недовольны сыростью. Весь год жалуются, что нечем дышать из-за выхлопных газов, и сами же выбрасывают эти газы в многочасовых пробках. Как будто они родились на другой планете, а здесь отбывают наказание за грехи. Их беда в том, что они устали друг от друга, от мелькания лиц и шума голосов. Они не смотрят вдаль, как мы в пустыне, где полгода дует раскалённый, а полгода ледяной ветер, поднимая в воздух тонны песка. И мы молим Аллаха о воде. Там, где небо сходится с бесплодной землёй, видишь одно лицо и слышишь один голос – пророка Мухаммеда. Да благословит его Аллах и приветствует, он провёл руками по лицу, и все дворники – в прошлой жизни феллахи и чабаны последовали его примеру.

Андрей обернулся, услышав непонятную речь азиатов, и решил, что они молятся. Он поймал себя на мысли, что москвичам приятно считать их глупее себя. Горожанам, хоть как-то устроенным, льстит сравнение с бездомными дворниками и кассирами, оно всегда в пользу местных. Но когда приезжих будет больше, и кланы их станут богаче, они обязательно «вспомнят» о своей древней истории, упоминаемой в документах на  много веков раньше нашей. А уж когда вспомнят, тогда и припомнят…      

К чёрту посторонние мысли. Измученный жарой, Андрей, как всегда опаздывая, захлопнул за собой массивную дверь института и попал в знакомую рабочую обстановку. За толстыми стенами старинного особняка текла своя жизнь, на которую не влияли ни капризы погоды, ни смена времён года. Здесь до пролетарской революции, вставляя пенсне, раскланивались благообразные учёные романовской России; а после 1917 года товарищи-студенты рабоче-крестьянского призыва жали руки товарищам-профессорам; отсюда в 1953, прощаясь, уходили в тюрьмы «враги народа», обвинённые по «делу врачей-убийц». «Во дни торжеств и бед народных» трёхцветный флаг на здании сменился на красный, и вновь на триколор. Но «привычка» пациентов болеть, а врачей лечить, осталась неизменной.

В холле, на освещённой солнцем стене, висел лист ватмана с фотографией Кирилла Бузина. Вокруг толпились коллеги по работе, врачи других отделений. У Андрея возникло неприятное чувство страха, как будто нервы связали в узел. И теперь кто-то сильно затягивал этот узел. Подошёл ближе: - Господи, не может быть!

Некролог. «Ушёл из жизни»… Кирилл Бузин, с  которым перед минувшими выходными пил пиво. Кирилл смотрел с фотографии, грустно улыбаясь, будто знал, что снимок станет прощальным.

Ольга Смидович, работавшая с ним последние три года, с растерянным выражением лица и красными от слёз глазами, объясняла (видимо не в первый раз): - На дачу он ехал с женой, навстречу на большой скорости выскочила фура. Прибывшая «скорая» оказалась уже бесполезна. Водитель фуры скрылся, машина была в угоне.   

Не смотря на указанные под фотографией годы жизни, кто-нибудь непременно спрашивал: - А сколько лет ему было? – И, услышав ответ, окружающие охали и сокрушённо качали головами: - Надо же, ещё совсем молодой.          

Андрей, взяв за локоть подругу Кирилла, отвёл её в сторону: - Как это могло случиться? Я был у него на даче, туда ведёт спокойная просёлочная дорога. Или авария была на рижской трассе? Но тогда, как они сошлись, там широкая  разделительная полоса  между потоками машин?

- Я не знаю, - глотая слёзы, говорила Ольга, - я сегодня звонила его родителям, мать с отцом в предынфарктном состоянии. Расспрашивать я не могла, сам понимаешь. После работы поеду к ним, хочешь, присоединяйся. Думаю, ещё один врач не помешает.

Смерть друга не укладывалась в голове. Кирилл, которого все знакомые звали «Кирыч», не придерживался  здорового образа жизни, как и многие его коллеги. Прозвище определяет суть человека лучше любого резюме, оно даётся на основании общего мнения окружающих. Прозвище «Кирыч» намекало на любовь Бузина к застолью, то есть «кирнуть». И даже фамилия его, напоминавшая английское слово «booze» (выпивка), казалось, определяла жизненный путь. Но, как часто бывает, ждёшь старуху с косой у входной двери, а она влезает к тебе через окно, как вор-форточник.

Ольга достала сигареты, и они закурили прямо в холле у приоткрытого окна.  Дежурная хотела сделать замечание, но, глядя на заплаканное лицо девушки, не решилась.

- Дура, дура, - ругала она себя, - ты ведь помнишь,  в пятницу мы с ним поцапались. И если бы не эта ссора,  он поехал бы ко мне, и сейчас был бы жив. Идиотка, какая же я идиотка.

- Ты не виновата, - успокаивал её Андрей, - в трагических случаях, возникает потребность изменить ход событий. Невозможно смириться с происшедшим. Он с сочувствием смотрел на подругу Бузина: - Я помню вашу ссору. У Кирыча появились деньги, непривычные для нашей профессии. Сначала он радовался, потом занервничал, и общаться с ним стало трудно. Наш друг вляпался в какую-то авантюру и не делал усилий выбраться из неё. Игра в казаки-разбойники была не для него. Надо было всё рассказать, но непомерное упрямство… – Андрей спохватился, заметив устремлённый на него обиженный взгляд Ольги. – Господи, что я говорю  про покойного? - Подумал он, и вслух добавил: – Кирилл был отличным другом и молчал, потому что берёг тебя.

- А мне, кажется, он знал, что обречён, и поэтому не просил о помощи, - из глаз девушки брызнули слёзы.

Андрей  обнял стройную фигурку и почувствовал её слёзы на своих щеках: - Я понимаю, ты была ему ближе всех. – А про себя подумал: - Бузин никогда не развёлся бы со своей «Калошей», как он при Ольге называл полнотелую, медлительную жену. Дома его ждали уют и тишина. Ненавязчивое внимание супруги, способной поставить на стол что-то более сложное, чем пельмени, макароны или яичница. А с мятущейся по жизни Ольгой, волновавшейся из-за замужества, карьеры, пытавшейся плыть в научном и культурном мейнстриме? Она нравилась ему - молодая,  модная, эрудированная girlfriend с романтической внешностью и фонтанирующим темпераментом. С ней и самому не скучно, и престижно показаться в любой компании.

– Но темперамент всегда куда-то улетучивается после вступления в «узаконенный» брак, а тем более после рождения ребёнка? – Говаривал Кирыч с видом знатока, прибывавшего в третьем браке. - Захваченный мужчина приравнивается к военнопленному, и к нему пропадает интерес, - улыбался он.

Могла ли она создать ему домашний комфорт? Нет, потому что сама никогда в нём не жила. Она знала, как прекрасно Кирилл разбирается в сортах кофе, марках вин и сигарет, но не догадывалась, что основной состав продуктовой корзины является заботой жены. Что он искренне верит, будто жена разделяет его интерес к спортивным программам, предпочитая их многосерийным  мыльным страстям. И, что за всю женатую жизнь он ни разу не включил стиральную машину или утюг, не заполнил ни одного бланка занудных коммунальных платежей.

- Мои отношения со Смидович, - объяснял Кирилл Андрею, - хороши только в дружбе, испытания браком они не выдержат. Андрей помнил объяснения своего товарища и обзывал его заматеревшим эгоистом. Ольга нравилась Новикову. Порой ему казалось, что и её глаза говорят о неравнодушном к нему отношении, но в коллектив больницы он влился последним, застав все отношения уже сложившимися. Да и свои планы на жизнь до недавнего времени он связывал с другой девушкой - Мариной. Но только до недавнего времени.

Смидович сунула руку в пачку сигарет: – Всё, добила.

Андрей растеряно обвёл глазами холл, ища знакомое лицо, чтобы стрельнуть сигаретку: группки студентов в медицинских халатах, как белые овечки, дружно спешат на лекции. Профессора – тоже в белом, с поредевшими седыми волосами, напоминающие отцветшие  одуванчики. Бабушки-вахтёрши, похожие на старую крапиву, пропускающую сквозь колючие заросли только тех, кто купил бахилы. Посетители, ленящиеся надеть эти самые бахилы и бегущие по ступенькам лестниц, хватаясь за чугунные перила. Одни с лирическим букетом цветов, подкреплённым коробкой конфет, другие с практичными продуктовыми сумками.

Каких только персонажей не увидишь, работая в больнице. Позавчера он наблюдал знойную брюнетку, без пяти минут вдову, охавшую над супругом - обитателем одноместной палаты. Одновременно с волнением она посматривала из окна на любимый Мерседес мужа, за рулём которого уже сидел моложавый любовник, доставивший её к клинике «навестить папика». А вчера, Новиков успокаивал пожилых «отказников», «забытых» родственниками, нежелающими забирать их домой.

И в сегодняшней драме были те же декорации, но пронзительно не хватало Кирыча,  бегущего по лестнице и шепчущего ему на ухо: - Слушай, ты не против, если к походу в кафе присоединится новая медсестричка? Надо же знать, с кем предстоит работать, - подмигивал он.

Наконец, Андрей увидел знакомого пульмонолога, консультирующего пациентов  клиники, и «стрельнул» у него сигареты для себя и для Ольги. «Как я смогу рассказывать больным о вреде табакокурения, не проверив на себе его вред», - отшучивался доктор, когда коллеги спрашивали его: «Ну как же вы пульмонолог, и так много курите?»

В ординаторской все разговоры были только о погибшем Кирилле.  Он был душою общества: жизнелюб, с редким для нынешнего интеллигента качеством – мот. И не просто мот в отношении «к себе любимому», а щедрый с  друзьями. Это особенно проявилось в последние два месяца, когда у него завелись деньжата.

- Андрей, надо бы сброситься, кто, сколько может, и  родителям его передать, - коллеги повернулись к нему.
- Да, - подумал он, доставая чистый лист бумаги и металлическую коробку из стола Кирыча, - теперь обязанность инициатора вечеринок, поздравлений, перекуров, походов «по пиву», ляжет на его плечи. Вот если бы ещё и зарплату прибавили,… а то, как шутит Кирыч: «Зарплатку дали на заплатку». Теперь нужно говорить «шутил, когда-то, Кирыч», - он тяжело вздохнул.                ***
В ординаторскую заглянула, похожая на беспородную сельскую лошадь, старшая медсестра Варвара, имевшая среди медперсонала прозвище Варя-Гопстоп: - Новиков, с вещами на выход, пред ясны очи гражданина начальника.

Она когда-то работала в системе судебной медицины и её речь «украшали» фразы: «излагай свою версию» или «обещал чистуху, а сам гонишь», «пустой базар хуже краплёной карты», «не можешь бегать, привыкай сидеть» и так далее. Её любимая шутка была про китайского врача, написавшего в отчёте о пройденной в России практике, что медперсонал часто покрывает пациентов подстилками для физических упражнений. - Он не мог постичь словосочетание «покрыть матом», - хохотала она. Врачи к ней привыкли и смирились, зная, о её родстве с шефом. Но наиболее чувствительные больные возмущались её сленгом и жаловались всё тому же шефу.

- Заходите, Андрей Николаевич, заходите. - Приветствовал его профессор Горленко, крупный гладкий мужчина, в возрасте чуть за семьдесят, всегда упакованный в дорогие костюмы и белейшие сорочки из тонкого хлопка. – Да-а, кто бы мог подумать, 37 лет. Бузил, бузил наш Бузин... Ни одной медсестры не пропустил, и вот, нате вам, такая нелепая смерть, - он бросил на молодого доктора внимательный взгляд.

Новикову показалось, будто профессор что-то недоговаривает.
- Вы были из нашего коллектива последним, кто видел его в добром здравии.
- Я и Ольга Смидович.

- Ну, с ней я ещё побеседую, когда немного отойдёт от тяжёлой утраты. Они ведь были очень близки…. – В его словах не прозвучал ни вопрос, ни утверждение – это была сухая констатация того, что знали все. Профессор выдержал паузу, напоминавшую «минуту молчания» и продолжил. – Меня интересует, не сообщал ли он что-то важное, может, жаловался, бумаги какие-нибудь передал? Мы в коллективе должны быть едины, как семья, - кашлянул и уточнил, - научная семья.

Ох, темнит Кобзарь, подумал доктор Новиков. Кобзарем подчинённые звали профессора, конечно же, между собой. И не только из-за портрета Тараса Шевченко, висевшего у него в кабинете, во главе медицинских светил, а главное, из-за любви и умения петь. На корпоративных вечерах, банкетах, юбилеях он не упускал случая затянуть песню: «Дивлюсь я на небо, тай  думку гадаю, чому я не сокол, чому не летаю». Лирический баритон в нём ценили больше, чем научные знания. Он был опытным администратором, но не учёным. 

Новиков заметил, что профессор внимательно, пожалуй, слишком внимательно смотрит на него, ожидая ответа. Ну что, рассказать старому педанту, как за Кириллом следили, пытаясь запугать, но кто следил? Как он боялся, но кого боялся?

- Нет, ничего особенного он не говорил. Как обычно, о работе…
Профессор недоумённо взглянул на Андрея.
- А Кирилл всегда так, - доверительно кивнул молодой психоневролог, - на отдыхе о работе, а на работе об амурных похождениях. – Он сказал и вдруг понял, что уже некому подтвердить или опровергнуть его слова.

Кобзарь, молча, размышлял: - Этот ещё моложе, сопляк - 28 лет. Располагающая внешность: светлые аккуратно постриженные волосы, голубые до наивности глаза. Выше среднего роста, крепкий, по утрам гантели дёргает. Но, к сожалению, москвич, а стало быть, нервный, легковозбудимый, привыкший качать права. Из интеллигентной семьи гуманитариев. Значит, язык подвешен, начитан, говорлив, но не лишён рефлексии. Пациентам нравятся и его умение слушать, и его экскурсы в историю заболеваний. Неизлечимо больные не так одиноки в горе, когда узнают, что «их»  Паркинсоном страдали Папа римский Иоанн Павел II, Мао Цзэдун, Мохаммед Али, Сальвадор Дали, а с Альцгеймером столкнулись – Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер, Анни Жирардо и Айрис Мэрдок. Но в клинике его задача лечить и по возможности вылечивать, а в работе, которую он ему сейчас предложит – всё наоборот. Потянет ли? С другой стороны, - прикидывал профессор, - машину у него месяц назад угнали, теперь ему остро нужны деньги на новую. Невеста его – дочь крупного чиновника из Минздрава, - капризная «Барби», общественный транспорт презирает. Да и сам он парень с амбициями…

- Сколько вы, Андрей Николаевич, диссертацию уже пишите? – Неожиданно спросил Кобзарь.
- Три года.
- А вы принесите её мне, - отеческим тоном посоветовал он, - может, следующие три года и не нужно будет всё заново переписывать.
Новиков от внезапного предложения вскинул на него глаза, не зная, что сказать.

- Вы молодой перспективный специалист, я давно приглядываюсь к вам. И у меня для вас есть предложение, от которого невозможно отказаться. Ко мне обратились знакомые с телевидения, им нужен хороший специалист вашего профиля. Речь идёт о новом многосерийном телепроекте. Не хочу быть испорченным телефоном, они вам сами всё расскажут. Одно помню точно, – он улыбнулся, - пять тысяч долларов в месяц, для начала.

Новиков в замешательстве обернулся на дверь, - это сказали ему, или кто-то вошёл и встал за спиной, а он его не заметил? Поняв, что слова адресованы всё же ему, побледнел, покраснел и ущипнул себя за подбородок: - Нет, не сплю. Это, шутка такая? Но Кобзарь не имел репутации шутника. А может отца невесты назначили министром? Вряд ли. Отец Марины только учился в северной столице, но не был там рождён. Кто-то наврал профессору, будто он – доктор Новиков, «добре спивае украйнськи писни». Чушь. Размер благодарности за рекомендацию на престижную работу и продвижение диссертации оценивается минимум в двадцать тысяч долларов. А у меня их нет, и взять негде. - Он устал задавать сам себе вопросы, не зная на них ответов.

- Вижу, вы согласны. А насчёт моей мотивации – не ломайте голову, наше поколение учёных уходит, надо оставлять смену. А то разбежитесь все по Америкам… - он улыбнулся, - как мой сын. И не благодарите. Лучше покажите себя настоящим профи. Ну и, конечно, о репутации института не забывайте, - добавил он назидательно. - Все мы, практикующие врачи, с годами становимся циниками и скептиками. Нельзя воевать на передовой и не привыкнуть к виду крови. А мы - медики всегда на передовой, в войне с болезнями. Пускай грубеют наши сердца, но опыт и знания способны творить чудеса, - с пафосом завершил он свою напутственную речь.

Подобные слова Андрей слышал от него на юбилеях коллег и праздничных собраниях несколько раз в год и не придал им значения. Главное, что в сухом остатке их беседы есть рекомендация на денежную должность и обещание помощи в научной работе. Это было неожиданно и загадочно, поэтому Новиков вышел в коридор с видом первопроходца, споткнувшегося о слиток золота прямо на Тверской. 

Как только закрылась дверь кабинета, профессор достал айфон, покрутил его в руках, будто решая, звонить или нет, и коснулся знакомого номера для соединения: - Здравствуй, уважаемый Фёдор Лукич, я поговорил, хлопец согласен. Нет, в детали  не вводил, пусть твои люди ему расскажут. И ещё, я лучших тебе отдаю, почему с моим  предыдущим протеже обошлись, - он помолчал, подбирая слова, - так грубо? Вся эта шумиха с аварией. Раньше умели филигранно работать, зонтиком кололи, в телефонную трубку порошок сыпали.… Как в той притче, «человек не сдох, как лошадь, от капли никотина, не умер, напившись, как свинья, не высох, как вобла, от рассола. Он разбился, поскользнувшись на арбузной косточке, когда шёл сдавать посуду. На маленькой косточке, положенной агентом «Икс» в нужное время, в нужном месте». Или у тебя, как у всех, кризис квалифицированных кадров, и все агенты подались в олигархи? 

- Ну, во-первых, дорогой Павел Павлович, ваш протеже решил выйти из игры, стал пугать оглаской результатов исследования, к тебе приходил скандалить. Во-вторых, всё рассказал жене и сам её приговорил. Вооружился даже, ствол у него нашли. А насчёт грубости методов, решили наказать гласно, не прячась, пусть другие подумают, прежде чем базарить «хочу – не хочу». В наше время, ты помнишь, альтернативы не было, все выполняли приказ, не рассуждая, что правильно, а что – нет.

- На самом деле альтернатива была всегда, просто мы умели выбирать, «рыба, где глубже, а человек, где лучше».
                ***
Уже закончив разговор, Павел Павлович прошептал себе под нос: - Не превращаюсь ли я в мясника, поставляя Лукичу на бойню молодых толковых мужиков? Нет, я и не мясник и не палач. Один убивает животных и рубит их плоть по заказу Человека, другой казнит самого Человека по заказу Власти. Я всего лишь советник, помогающий Фараону держать подданных в повиновении. Я поступаю так, как заведено предками.

Прадед Кобзаря, Степан Горленко, уроженец захолустного украинского городка Проскуров, что на реке Южный Буг, так всю жизнь и тачал бы сапоги, если бы не революция. Вначале Степан дезертировал из царской армии и подался к Нестору Махно. Потом, видя, на чьей стороне военная удача, перешёл на сторону Красных. Он старался не столько стрелять, сколько исправно чинить обувь командиров. За это, после победы Советской власти был назначен председателем горсовета.

«Всё просто, как сапог», - любил он повторять. И революцию воспринял в виде замены «своей дешёвой обуви на дорогую чужую». Он занял двухэтажный каменный особняк, принадлежавший бывшему главе города; для воспитания сына призвал гувернантку из Винницы, владевшую немецким и французским. Исполнил мечту, казавшуюся несбыточной, поставив в собственном доме бильярдный стол. Потом, войдя во вкус «светских привычек», вывез из харьковской консерватории концертный рояль. А заодно там же увёл из-под стражи популярную исполнительницу полных страсти романсов - Полину Ямпольски.      

Чужое имущество тащили многие, но похищения артистки, приглянувшейся начальнику губчека, харьковские товарищи простить не могли. Заведено было дело о его связи с эсерами, к которым причислили аполитичную певицу. И через неделю у его дома завизжали тормоза двух автомобилей, приехавших по их души.

Оставив семью, Степан Горленко, прадед Кобзаря, поспешил за защитой в Москву к Семёну Будённому, под началом которого служил несколько лет. Донской казак, полный георгиевский кавалер, успевший повоевать с Японией, Австрией, Германией, Турцией, Польшей. Будённый был лучшим кавалеристом и записным щёголем, любившим выделяться среди командиров Красной армии. Как можно заниматься джигитовкой на лошади или возглавлять смотр конницы, не имея новеньких, подогнанных по ноге сапог?  Он помнил, какие сапоги тачал Степан и снабдил его защитными письмами с личной подписью. Потом ходили слухи, будто прадед был застрелен пограничниками вместе со своей любовницей, пытаясь бежать в Польшу.

– Туда ему кобелище и дорога, вместе с его жердявой певичкой, - подвела итог совместной жизни законная супруга Степана Горленко. 

Дед Кобзаря, Семён Горленко, имея на руках бумаги о боевых заслугах отца, подписанные лично  главным кавалеристом страны, уехал из родных мест, где их семью не любили ни прежние чиновники  за участие Степана в репрессиях, ни новоявленные за бесславный конец. В Москве же, сын красного командира получил место в общежитии, талоны на питание в привилегированной столовой и право выбора института, по массовым в те годы профессиям: врач, землемер, учитель. Семён помнил, с каким уважение домашние относились к доктору, жившему неподалёку от них. Доктор лечил в дореволюционные годы рабочих и их семьи – бесплатно, крестьян – за продукты, и деньги брал только с купцов и чиновников.

Учиться Семёну было легко. В те годы учёба велась бригадным методом. То есть студентов каждого курса разбивали на бригады, и каждый член бригады сдавал экзамен по одному предмету за всю группу. Семён успевший нахвататься знаний «по верхам» от приставленной к нему гувернантки, считался начитанным, даже эрудированным в потоке рабоче-крестьянского призыва. А посему и предмет изучал за всю группу самый главный - марксистско-ленинскую философию. 

Уже окончив институт, Семён, дед Кобзаря, понял, врач из него никакой, зато, когда выступает на комсомольских, а позже на партийных собраниях с ним считаются, уважают. Но самое главное, что он с удовлетворением отметил – его боятся. С ним раскланивается профессура из прежних, с ним заискивает новое поколение медиков. В то время как к Якову Когану, на отлично сдававшему за всю бригаду медицинские дисциплины, окружённому толпой пациентов, обращаются на «ты» и фамильярно треплют по плечу.

Славы своей Семён мог достичь в 1953 году по делу врачей или «врачей-убийц», если бы его не опередила эта незаметная мышка - Лида Тимашук, врач-кардиолог, строчившая письма во властные инстанции с 1948 года. При этом, отдавая себе отчёт, что любое из писем, если его, наконец, прочтут, приведёт к аресту её коллег, пыткам и расстрелам. Семён тогда переживал, что не он возглавил травлю врачей-евреев, что не ему достался орден Ленина, а всё той же Тимашук.  Он только-только пристроился в хвост очереди из «обеспокоенных граждан», как великий  Стальной вождь, казавшийся бессмертным, вдруг взял да умер. Скончался в отсутствие врачебной помощи, из-за собственной паранойи, отправившей в тюрьму  лучших специалистов санаторно-лечебного управления Кремля.

По доносу Семёна забрали земляка из Винницы, тщедушного Когана, написавшего кандидатскую и докторскую диссертации, признанные прорывом в психиатрии. Семён говорил себе, что хочет только очистить науку от выскочки-конкурента. Но судьба распорядилась жёстче: упрямый Яков, отказавшись сотрудничать со следствием, был расстрелян, не дотянув лишь месяца до кончины Стального фараона. Пышнотелая жена погибшего Якова со слезами на глазах, благодарно трясла руку Семёна, зачитавшего на общем собрании института список реабилитированных врачей. «Спасибо за память», - причитала она. «Какая к чёрту память, - забыть бы всё поскорее», - думал Семён, вырывая руку, … ему было неприятно видеть её слёзы.

Воспоминания Кобзаря, его сагу о предках прервали телефонные звонки. Позвонила пожилая жена, спросить о его планах на вечер. Позвонила молодая любовница, учившаяся у него в докторантуре, сообщить о её планах на вечер.

… О чём это я? – Вспоминал Кобзарь. – Ах, да, о семье, о врачах-евреях. Он не был убеждённым антисемитом. Так, стандартная для России доза бытового антисемитизма, основанная ещё на недовольстве прадеда конкурентами евреями-сапожниками, постоянно сбивавшими его цену.

После смерти Сталина - Иосифа из Гори, тоже сына сапожника, колесо истории, казалось, покатилось вспять. Но это только казалось. Дело, однажды заведённое на их семью, хранилось в памяти государственной машины, как в мозгу многоголовой Лернейской гидры, способной вместо каждой отрубленной головы, вырастить три новых. Вслед за дедом к сотрудничеству привлекли отца, а затем и самого Кобзаря – Павла Павловича Горленко. 

Разговоры на явочных квартирах или в номерах центральных гостиниц проходили неспешно, уважительно, но смысл их был прост. Генетическая линия, производящая интеллигенцию, всегда даёт сбой, взращивая тех, кто против Фараона.  Называй их хоть диссидентами, хоть доходягами, - смысл не меняется. Фараоны Изсимбирска или Изгори, Кукурузный или Застольный Фараоны, это не важно. С давних времён и до наших дней Фараон есть Фараон. А против, значит против. На древнейших документах Мира, относящихся к четвёртому тысячелетию до Рождества Христова, изображён Фараон Нармер и его обезглавленные враги. И разница длиной в шесть тысячелетий заключена лишь в том, что над ним парил божественный сокол, а над нами двуглавый орёл, сменивший оперенье с чёрного при монархии на золотое (по Фрейду) при златолюбии нынешних фараонов.

Кобзарь много думал об этом: - Конечно, можно назвать Лысенко великим учёным, а Вавилова – врагом народа. Можно  Лысенко присвоить звание академика, но от этого его знаменитый «Пукс» (Путь к социализму) – растение из школьных учебников,  на котором сверху зреют помидоры, а под землёй картофель, не станет реальностью. Значит, придётся терпеть, Вавиловых - настоящую научную интеллигенцию. Но её побочным продуктом, «осложнением», всегда будет некая группа, критически оценивающая Фараона, просто из потребности интеллигенции докапываться до сути. А любовь к Фараону не терпит ни микроскопа, ни лупы, ни даже близорукости. Она допускает только полную слепоту.

Видавших виды оперативников, не удивило быстрое согласие молодого учёного сотрудничать, отказавшихся было немного. Их удивило уже подготовленное им научное заключение: объявить параноиками тех, кто выступает против властной паранойи. И диагноз уже был готов: «вяло текущая шизофрения».  Через год Кобзарь защитил диссертацию с грифом «секретно»  и стал считаться крупным специалистом по трудотерапии нервных и психических расстройств, клиническому лечению той самой «вяло текущей». Диагноз позволял любого пессимиста заключить в стационар со штампом «сталинит» на небьющихся стёклах окон, заменивших ржавую решётку.
                ***
Удивительно, но факт, на международном конгрессе врачей психоневрологов в Иерусалиме он встретил родственника (с фамилией Горленко) по линии прадеда и певицы Полины Ямпольски. Это был профессор его возраста, гражданин Израиля. Как оказалось, Степан Горленко действительно был тяжело ранен, но всё-таки пересёк с помощью любовницы польскую границу, передав свою фамилию их общим детям. Кто-то из них был сожжён в Освенциме, а уцелевшие после Второй мировой переехали в Израиль.

Кобзарь сейчас вспомнил, как его израильский родственник водил его по Старому Иерусалиму. Они шли по тем самым булыжникам, по которым шли послы Азии и Африки на поклон к царю Соломону; ступала нежная ножка царицы Савской; шаркали сандалиями греческие мыслители и римские наместники; проносились галопом, бросая факелы, закутанные в ткани сарацины; тяжело стучала копытами конница, закованных  в латы крестоносцев.

По тем же булыжникам Иисус волок свой тяжёлый крест, задевая длинным вертикальным брусом стены глиняных и каменных построек, проводя им по ногам раздражённой толпы. Той самой толпы, восторженно встречавшей его пальмовыми ветками несколько часов назад. А теперь, кричавшей Иисусу: - Если ты сын Божий, то сам спаси себя от смерти! Кобзарь наступал на наполненные историей камни, и ему казалось, будто он касается чёрной одежды поседевшей за день девы Марии, сталкивается с  растерянным лицом Иуды Искариота, уже распустившего слух о самоубийстве, но оставшегося жить в умах людских неотрывно от Христа.

В голове Кобзаря всё смешалось, превратились в пыль папирусы с указанием древних дат. Закружились сухой листвой странички григорианского календаря третьего тысячелетия и еврейского шестого.

И через рамку металлоискателя на израильском армейском посту он идёт вслед за Иудой, который боится, что современная техника укажет наличие у него сребреников, полученных две тысячи лет назад. И эти деньги, подарившие ему бессмертие, заставят сдать в музей. Кобзарь идёт мимо рыжеволосого парня с русской надписью «Шломо Сурженко» над грудным карманом военной ветровки и темнокожего израильского офицера, уроженца Эфиопии, с обозначением имени на геэзе. Его толкают в шумной толпе арабских торговцев и восторженных туристов. Дальше, дальше под зоркими взглядами израильских секьюрити. Каждый шаг по камням истории даётся всё тяжелее. Булыжники, нагретые солнцем жгут его ноги так, будто идёт он не в современной обуви, и даже не в древних сандалиях, а босой. 

В ТОТ ДЕНЬ Кобзарь не дошёл до Голгофы…. Вслед за Иудой его охватила паника, он сослался на жару, головную боль, усталость и побежал наперекор людскому потоку назад, к отелю, толкаясь и крича во все стороны на разных языках: простите, сорри, слиха, вибачте, скуза, пардон. В отеле, не дожидаясь лифта, как мальчишка, запрыгал через ступеньки. Он спешил позвонить сыну в Канаду, впервые за семь лет после их ссоры. Сын жил в маленьком провинциальном городке на реке Бак (почти Буг), словно хотел начать историю их рода заново, словно хотел всё исправить. Профессор Горленко впервые узнал, что сын - орнитолог, изучает канадскую казарку и больших белых гусей, что он в этой области  знаний – научный авторитет…

Кобзарь нервно ходил по кабинету. За окном стоит небывалая для Москвы жара, как тогда в Иерусалиме. Он достал из сейфа бутылку виски Macalan, превышающую по стоимости месячную зарплату расторопного клерка и наполнил рюмку: - Да, разговор с сыном был нелёгким. Но это был разговор, а не изводящее душу молчание.…

Тогда в Иерусалиме, на вопрос израильского родственника, что на него произвело впечатление? Кобзарь, не раздумывая, ответил: - Переполненные памятью камни. Та, выложенная булыжником улица. Сочащиеся надеждой и скорбью камни Стены Плача. Могильные плиты древнейшего кладбища, спешащие спуститься по Елеонской горе в Кедронскую долину, где настанет Судный День, последний суд Бога над людьми. Каждый камень, как книга, многотомного собрания мировой истории.      

Кобзарь посмотрел в зеркало и не узнал своего лица. Маска страха на  пожилом человеке. Он сделал взгляд стальным: - Старею, начинаю раскисать, а всё из-за снижения уровня тестостерона. Он вспомнил поговорку прадеда, передаваемую в их роду: - Всё просто, как сапог. Жаль, что сын не принял эту поговорку.   
                ***
Душным вечером того же дня Андрей и Ольга измеряли давление и пульс родителям Кирилла, за пару дней постаревшим и растерянным. Среди вековых деревьев старого дачного участка запахло успокаивающими каплями, зашуршали упаковки импортных лекарств.   

Проведённое Андреем личное расследование развеяло сомнения о причине аварии. Грузовик намеренно ждал машину его друга. Соседи по дачному посёлку говорили о появлении фуры примерно за час до аварии. В кабине сидели двое. Незадолго до гибели Кирыча прошёл дождь, и внимательный осмотр следов колёс показал, что гружёная фура после первого столкновения отъехала на расстояние нескольких метров и, рванув вперёд, смяла легковушку ещё раз. Второй наезд, таран, произошёл уже на расстоянии от просёлочной дороги и заменил контрольный выстрел.

Наверное, Кирыча вели по трассе, и информацию передавали этим двум киллерам. Большая гружёная машина не так маневренна, чтобы быстро включиться в план действий. Поэтому позицию за поворотом, где незаметен встречный транспорт, определили заранее, ещё до угона фуры. На месте засады смяты кусты дикой смородины и стволы молодых осинок. Валяются окурки Мальборо. А вот и скомканная пачка, без русского перевода. Куплены сигареты, скорее всего, в duty free. Значит исполнители заказного убийства выездные. Ликвидировал жертву и в отпуск за кордон, чтобы на родине глаза никому не мозолить. Он встречал таких «героев», отсиживающихся после задания в безвизовых странах Юго-Восточной Азии и Ближнего Востока.

– Нет, господа следователи, - он мысленно обращался к воображаемой им группе, идущей по следу убийц Кирыча, - на случайных водил это не похоже. - Доктор Новиков вдруг вспомнил линию российской границы, прочерченную в аэропортах при прохождении паспортного контроля. Прямо за этой границей, то есть на иностранной стороне расположен популярный лозунг Билайна: «Живи на яркой стороне». - Что ж этот лозунг актуален и для жертв и для их убийц, - подумал Андрей.      

Обследовав рощу, окружавшую дорогу, наблюдательный доктор обнаружил на траве пятна крови, то исчезавшие, то возникавшие вновь, указывая на рану, которую удавалось на время закрыть, пока кровь опять не пробивалась наружу. Через двадцать минут следы крови вывели его на параллельную, засыпанную щебнем дорогу, где преступников ожидала машина, на которой они и скрылись. Очевидно,  Кирыч успел использовать огнестрельное оружие, о котором Андрею было известно. Высокое расположение ветрового стёкла в могучей кабине грузовика спасло убийц от выстрелов Бузина, неизменно выигрывавшего призы в городских тирах.   

Это было убийство по классической схеме: несколько предупреждений. И смерть как кара за упрямство. Наказание показное: убит вместе с женой, для устрашения других, оставленных жить. Во что же обошлась заказчику смерть Кирилла. Если даже и группа слежения, и киллеры для экономии наняты в Украине или Молдавии, сумма колеблется от ста до двухсот тысяч долларов. У кого же безобидный Кирилл Бузин мог вызвать злобу на десять - двадцать стандартных пачек зелёных?      

С трудом Новиков дозвонился до следователя, которому было поручено дело о гибели Бузина и его жены. Изложенные доктором соображения были встречены с нескрываемым холодом в голосе: - Вот только не учите нас работать, я же не советую вам, какие лекарства выписывать больным, - подвёл итог разговора молодой безразличный голос.

ЧАСТЬ II. ЯВЛЕНИЯ: Думы о былом; Кофе, как в Батуми; Орлы-могильщики и филины.

Последнюю пару недель Кирилл заметно нервничал, много курил  и сразу хватал айфон, будто ожидая звонка, решающего его судьбу. На расспросы друзей отвечал до дыр истёртой фразой: - Меньше знаешь – крепче спишь. 

За три дня до гибели, в один из жарких московских вечеров Кирилл пригласил свою подругу Ольгу и Андрея с Мариной поужинать в грузинском ресторане на Воробьёвых горах. Здесь, из-за близости Москвы-реки и старых, тенистых деревьев  парка, переходящего  в «Нескучный сад», было не так душно. Город, уставший от турбулентности дня, затихал. В густом кустарнике, сползающем по склону холма к Москве-реке, запели соловьи, располагая к неспешной беседе. Появлялась надежда, что тебя поймут, если говорить, глядя в глаза, не шаря ими в поисках телефона, не прячась за очками или в облаке табачного дыма. Кирилл и Андрей стояли, у ограждения открытой террасы ресторана, над панорамой нырнувшего в сумерки города.

- Стадион Лужники, - прервал молчание Кирилл Бузин, - куда в школьные годы бегал кататься на коньках. Чтобы не платить за билеты, мы, пацаны, клали обувь в мешки, в которых носили кеды для уроков физкультуры, и закапывали их в снег. Потом перемахивали через ограждение и попадали на лёд. У меня были деньги за вход в тёплую раздевалку, но их было недостаточно, чтобы заплатить за всех друзей. И я, наравне с другими, рисковал остаться без ботинок или простудиться в задубевшей от мороза обуви.

А вот Фрунзенская набережная, - продолжал он, - старый железнодорожный мост, по дугам которого мы переходили через реку, рискуя жизнью, ради пустой бравады. Особенно было страшно, когда шёл поезд. Мост дрожал, металлическая дуга покачивалась, скользила под ногами, и, казалось, вот-вот упадёшь с большой высоты в воду, предварительно стукнувшись пару раз о металлические конструкции. Надо было прижаться всем телом к холодной металлической дуге, распластав руки и ноги, и ждать, пока пройдёт тяжёлый товарный состав, другие по мосту не ездили, только товарняки. Я помню, мой друг изуродовал себе щёку, она примёрзла к ледяному металлу, поезд шёл слишком долго.…  Когда совсем не чего было делать, мы говорили: «Айда, поссать на Красную площадь». И долго тащились вдоль реки, чтобы отметиться, как собаки, на Кремлёвскую стену, рискуя быть задержанными. Потом долго возвращались в родные дворы, иногда подравшись в пути с незнакомой шпаной.

- Левее, устремлённый в центр Первопрестольной, Комсомольский проспект. На нём прошли «босоногое» детство и «прыщавая» юность. И сейчас на ощупь узнал бы каждый двор и чердак. - Бузин устремил взгляд вперёд, как будто мысленно шёл по тому, прежнему городу. – По Остоженке рукой подать до бульварного кольца. Здесь у памятника Гоголю в детстве протирал штанами львов на фонарных столбах, пытаясь на них забраться. В юности назначал свиданья девчонкам. Целовался на последнем ряду ближайшего кинотеатра «Художественный».

Старый Арбат. В его переулках на последнем этаже трёхэтажного особняка, построенного ещё в девятнадцатом веке, жили дед и бабушка со стороны матери, когда-то весь особнячок принадлежал моим предкам, но после революции, как было заведено, уплотнили до квартиры. Рядом с особняком в старейшем  роддоме Грауэрмана я появился на свет Божий. Воспетые Булатом Шалвовичем места. Где в ресторане «Прага», блудил Киса Воробьянинов, летала на метле обнажённая Булгаковская Маргарита, неспешно прогуливался любимец Толстого – Пьер Безухов. Мне часто казалось, что особняк плывёт по волнам времени.… Как бездарно растрачены годы на застолья и любовные интрижки. Хотя, ни одну женщину так и не сделал счастливой. После смерти деда, ты ведь знаешь, он известный богослов был, я, не чувствуя должного смирения, подался в медицину. Решил, раз мне, в отличие от деда, не удаётся исправлять души, то буду хотя бы лечить  душевные расстройства.

Андрей, видя мрачное настроение друга, попытался свести разговор к шутке: - Ты, эстет, знаток старой Москвы и вдруг ходил справлять нужду, пусть даже малую, пусть даже в подростковом возрасте на Красную площадь? Это что, нигилизм, проявление конфликта «отцы и дети»?

- Нашему поколению свойственно внутреннее безверие, при внешней показной вере. Это был стихийный протест против засилья бесконечных догм. Не против Кремля как такового, а против Кремля как символа власти. Я рос не в башне из слоновой кости, а в обычных шпанских дворах. Да, захлопнув дверь квартиры,  я вёл другую жизнь, наполненную фантазиями о подвигах, о прекрасных девах. С детства привык жить двойной жизнью. Раздвоение личности между общественным долгом и нежеланием лечить собственную лень, пожалуй, и «ввергло» меня в медицину, - мрачно улыбнулся он. - Ведь у врача есть привилегия, леча других, можно спокойно болеть самому. Вот я и погружаюсь на дно, уча всплывать других.   

- У нас разница в возрасте меньше десяти лет, и жили мы на проспектах  недалеко друг от друга, ты на Комсомольском, я на Ленинском, но впечатление, будто мы люди разных поколений, или росли в разных странах. Вам, подросткам конца восьмидесятых, не хватало адреналина в крови, и вы сами создавали экстрим. А у нас, чья юность выпала на грань тысячелетий, реального криминала было выше крыши. Вы страдали, что не дают сказать правду, а мы от того, что нашу правду никто не слышит. Среди вас было так мало приезжих, что вы до сих пор кичитесь своим интернационализмом, а среди нас, так много иммигрантов, что мы уже запутались, кого терпеть, а кого ненавидеть. Вы в случае неудачи скулили и копались в себе, а мы злобно лаем и обвиняем других.

Если ты мог, захлопнув дверь родительского дома, жить двойной жизнью, то моё детство прошло под пристальным вниманием раздражённых педагогов школы-интерната под Коломной. Родители, отправляясь за рубеж, зарабатывать на отдельные квартиры, сбросили меня на попечение своего друга, Дмитрия Дмитриевича, работавшего в интернате директором. Он пламенно убеждал, что превратит учебное заведение из захолустного - в элитарное, а учеников  из серости – в новых Ломоносовых. Красочно описывал природу, реку Северку и подвижников-педагогов. Несколько столичных чудаков, не имевших времени на собственных детей, доверили ему заботу о них.

Возможно, громадьё его планов и сбылось бы, но однажды МитМитрич, которого из-за низкого роста прозвали МетрМетрыч, заступился за девушку, свою ученицу. Молодые отморозки не стали его долго мучить, а сбили с ног ударом кастета в затылок и добили ногами до реанимационной палаты. Там он и умер через три дня, не приходя в сознание. У избивших его парней нашлись покровители в одной из национальных общин. Поэтому суд посчитал зачинщиком драки коротышку МетрМетрыча, оттолкнувшего от девушки обидчика-амбала. А медики связали причину смерти с придуманным хроническим заболеванием. Мне многое стало ясно, спустя годы, а тогда в детской голове возникло чувство страха, я остался без покровителя, среди чужих людей.

Он лежал в гробу, в очках, сморщенный и лысый, напоминая уставшую обезьяну из басни «Мартышка и очки». Помню, местный врач, слегка подшофе, но с видом специалиста объяснял: - Канцер, то есть рак, по-гречески карцинома, медицина была бессильна. Язык у него заплетался, и канцер он произносил, как канцлер. Но сельским педагогам этого было достаточно.

- Несколько дней он боролся за жизнь МетрМетрыча, не спал, видите, его качает от усталости, - шептали они. – Да, - глубокомысленно произнёс физкультурник, тоже, как и коломенский медик, друг Бахуса, - канцлер, это сурьёзно, пострашней белой горячки будет. - И все кивали головами, физрук по части интеллекта тоже был в респекте.

По своему малолетству и жизненной неопытности я допустил серьёзный bobble (промах), выиграл у физкультурника в шахматы, и не просто выиграл, а в присутствии свидетелей. В тот же день все уборщицы, посудомойки, воспитательницы с квадратным выражением глаз спрашивали у него: - ФллонФеликсыч, неужели ты пацану проиграл?

Фуллон Феликсович (среди воспитанников интерната – просто Фуфел) багровел от позора и злобы: - Поддался я ему, слышь, взял и поддался.

Это было интересное, с медицинской точки зрения общество, точнее сообщество –  «гениев». Нет, ни геев, а именно «гениев». Завуч Генриетта Геннадьевна (прозванная учениками Гингема), дававшая невероятного «петуха» при «покушении» на оперные арии, называлась «Большой театр по ней плачет». Она считалась полиглотом, повторяя одни и те же иностранные слова. По типу рыночных продавцов Китая, которые все слова произносят дважды: «Еса, еса» (да, да), «чипа, чипа» (дёшево, дёшево), «гута, гута» (хорошо,  хорошо) и т.д.
А литераторша – Жанна Рюриковна, именуемая в народе для краткости «Жмуриковна», слыла хранителем родной речи и ценителем литературы. Ты бы видел, как страстно она объясняла, что вечор – это слуга Пушкина в известной строке «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…». Ей с завистью приписывали интимные отношения с педагогом Макаренко, из-за того, что заставляя меня мыть лестницы в корпусах, она приговаривала: - Антон Семёнович это бы одобрил.

Они считали, что знают всё и вправе вершить наши судьбы. – Сказал Андрей. -  Под страхом смерти запрещалось пИсаться по ночам, писАть левой рукой и писАться евреем. Пробыв с родителями два года за границей, я не понимал, почему мальчики должны кататься на велосипеде с рамой, когда есть более удобные без неё. Зачем мучиться на длинных лыжах, равных собственному росту, плюс вытянутой вверх руке, если на коротких  удобно менять двухшажный ход на коньковый. Я стал врагом педколлектива, сообщив, по детской наивности, что русские берёзки «предательски» растут по всей Европе и даже в Америке.   

В общем, невольно, имея тягу к книгам и знаниям, я начал рушить их мирок «знатоков», не желая быть калиброванным овощем, пешкой на поле, где себя они считали королями и королевами. В ответ получал физическое воздействие, Говорят, что Ленин не карал своих соратников, потому что мог убедить, а Сталину было проще спорить с молчащими телами. 

Самым уязвлённым оказался Фуфел – теперь уже «экс» чемпион по шахматам, шашкам, нардам и прочим настольным играм. Он ещё оставался в местном конферансе - «тонким интерпретатором песен, с аранжировкой на баяне». Но один забулдыга, отец двоечника, которому я помог не стать второгодником, научил меня «жарить на баяне»: «Там, где пехота не пройдёт», «Куба, любовь моя» и т.д. Фуфел был повержен. Он злился и ежедневно высекал искры из моих глаз, путём приложения с размаху метровой линейки к затылку. Прекратились мучения, когда я подговорил одноклассников бежать вместе со мной из интерната. Маршрут был намечен по Москве-реке, через Волгу, Каспийское море, по Персидскому заливу и Индийскому океану в Индонезию. Непременно в Индонезию, батенька, - нарочито грассируя и вертя пуговицу на сорочке Кирилла, - говорил Андрей.

И, под появившуюся на лице друга улыбку, продолжал: -  С  запасом сухарей и орехов мы далеко не ушли. День прятались в заколоченной избе, а на следующую ночь были пойманы в лесу, при попытке запечь в глине, пойманную в деревне курицу. Но, как бы ни было, исчезновение двух десятков двенадцатилетних пацанов получило огласку. Новый директор, наезжавший в интернат, как в личный гарем, вынужден был в очередной приезд сделать оргвыводы по поводу профнепригодности физкультурного баяниста, а потом уже приступить к удовлетворению сексуальных фантазий. 

Вот тогда я и понял, что моё призвание помогать пациентам в излечении маний величия. Хотя, как ты понимаешь, здесь явное сочетание мании величия с комплексом  неполноценности, выраженном в готовности прогнуться под сильным, и выместить свою ущербность на слабом. Может быть, поэтому начальство затыкает учителями  все лживые избирательные комиссии, а число суицида среди школьников всё растёт и растёт.

Андрей видел мрачное настроение товарища. Беседа не вывела Кирилла из состояния депрессии. На вопросы, как и прежде, следовали уклончивые ответы:
- Как можно объяснить то, что никому непонятно, то чего не может быть. Рассказать всё, значит приговорить тебя к смерти, а ты мне нужен живой для выполнения моих планов, - Кирилл говорил так, будто итожил прожитую жизнь. – Если со мной что случится, ты присмотрись внимательно к Ольге, не оставляй её одну, она очень ранима. Тем более что вы тянетесь друг к другу. Я эгоист, но не слепой. Мне давно следовало уступить её тебе. Но не хватало силы отойти в сторону, я её очень люблю…

- Ты что такое говоришь, ищешь пути отступления к другой женщине? – Возмутился Андрей Новиков, у меня Марина…

Кирилл посмотрел на друга пристальным взглядом: - Дурак ты, рефлексирующий  дурак, ничего не понял из того, что я сказал. Не разбираешься ты в людях. Но главное, сохрани в памяти мои слова, потом поймёшь, может, ещё спасибо скажешь, на каком-нибудь юбилее… моей смерти.

С террасы ресторана хорошо была видна река - медленно текущая, покорная, сжатая гранитом набережных. Свинцовую мутную воду резали гружёные баржи, сверлили винтами суетливые прогулочные пароходики, с палуб которых доносились обрывки эстрадной попсы. Пока мужчины погружались в воспоминания и с рук на руки передавали любимых женщин, их подруги сидели за столом, зажав между пальцами тонкие длинные сигареты. Марина, обиженная затянувшейся безлошадностью Андрея, с воодушевлением рассказывала о последних пополнениях гардероба.  После повышения по службе отца, шопинг стал её главной темой. Ольга, надувшаяся на Кирилла за нежелание развестись с женой, кивала головой, борясь со сном.

Новиков взвешивал сказанное Кириллом и не мог найти ответа на вопрос, куда же его друг уезжает? За границей работу предложили или в частном медцентре на периферии? Зачем нагнетает страхи, чтобы уехать без girlfriend, а, возможно и без жены? Он по-новому взглянул на стройную молодую женщину. Нет, не по-новому, сомнения и прежде не давали покоя его душе, но слова друга прозвучали, как сигнальный выстрел: «На старт, внимание, марш».

- Итак, я и она одногодки. – Думал Новиков. - Её возраст для современной женщины «ещё не вечер»,  но время после полудня. Уже хочется повиснуть на шее кого-нибудь одного, а не слетать, как брызги воды с отряхивающихся кобелей, которых всегда много у водопоя. Брюнетка, с волосами, схваченными сзади в виде «хвостика», чёлка на высоком красивом лбу. Большие выразительные глаза, менявшие цвет в зависимости от настроения с серого на изумрудный. Аккуратный носик с лёгкой горбинкой, придающий лицу значимый интеллигентный вид. Словом, нечто Ахматовское, то задумчиво-романтичная, то взрывная. В ней чувствовалась порода. Хотя с её слов, мать была рядовым провинциальным медиком, а от разговоров об отце Ольга Смидович всегда уклонялась, говоря, что носит фамилию матери, ставя прочерк в графе «отец».
                ***   
Когда доели сациви, с заявленным в нём мясом перепёлки, чуть пережаренные баклажаны и овощной салат, со свежими помидорами, забивавшими вкус других ингредиентов, поняли, что к горячим блюдам погода не располагает. Уже третью неделю ночь отнимала надежду на прохладу. Ни малейшего ветерка, листья висят, как спагетти на поднятой вилке, и даже осина замерла, вопреки поговоркам. Допили, любимую вождём всех народов, грузинскую Хванчкару, спрятанную под этикеткой Лоза Ставрополья, и попросили счёт.

Вдогонку седовласому, уставшему за день официанту, Кирилл бросил: - И по чашечке кофе, такого, как когда-то в Батуми. Официант замер и внимательно посмотрел на Кирилла, не шутит ли? Через минуту с кухни долетел громкий голос: - Гурам, послушай, там клиент один помнит, какой кофе был в Батуми, ты уж постарайся, не разочаруй его. Их стол окружили мужчины кавказской внешности. Все говорили эмоционально и одновременно. Им было интересно увидеть посетителя, знающего дух прежнего Батуми, растворённый  в чашечке кофе. Бузин заказал шампанского и предложил тост за бывший курорт советских субтропиков. Посыпались воспоминания, в глазах блеснули слёзы. Всё бы закончилось братанием и многоголосой, как эхо в горах, песней, но появилась хозяйка заведения и хлопнула в ладоши: - Так, мальчики, - обратилась она к зрелым мужчинам, - в зале сидят посетители, надо работать.

Провожали улыбками и радушными приглашениями заходить почаще. Сам того не ожидая, Кирилл попал в десятку, ресторан держали выходцы из Аджарии.

Официант, получивший щедрые чаевые, проводил гостей до машины, стоявшей у ресторана. Он наклонился к Кириллу, занявшему соседнее с водителем кресло: - Недалеко от вас сидели два парня спортивного вида, они приехали на том бумере, с двуглавым орлом в углу лобового стекла, - он повёл глазами, указывая на одну из трёх BMW, расположившихся здесь же на стоянке. - Они следят за вами, я слышал их разговор. – Мужчина сунул в руку Кирилла записку. - Я человек маленький, но чем смогу…

Кирилл кивнул и опустил в карман сорочки официанта стодолларовую купюру.
                ***
Пока Ольга маневрировала  на своей старенькой зелёненькой Хёндашке, два крепко скроенных молодых человека, с брутальной внешностью кирпича, оторвали накаченные тела от плетёных кресел и бросили их на сиденья BMW.

- Покрутись в районе Университета, - попросил Кирилл Ольгу, - здесь машин мало, сразу поймём, нужны мы им или нет.
- А что происходит? – Испугалась Марина, - если надо, я могу позвонить отцу, он сейчас на высокой должности и…
- Да, - не отвечая на предложение Марины, тихо сказала Ольга Кириллу, - машина ездит за нами.

Парни на бумере, поняв, что их заметили, перестали маскироваться, и ездили прямо за компанией медиков, подпирая задний бампер.

- Началась привычная московская езда, когда даже ночью дышат в задницу. Наверное, им девушки наши понравились, - пытался шутить Бузин, - поставь машину у смотровой площадки, здесь ещё народ гуляет, не думаю, что им нужны свидетели. Мы пока с Андреем  покурим, а там видно будет. – Он хлопнул дверцей и встал, не вынимая правую руку из кармана. На языке жестов определённой среды это означает, что «оппонент» начеку, он вооружён и готов в случае необходимости применить содержимое кармана. Седоки BMW поняли непрозрачный намёк и отъехали, припарковав машину на расстоянии двадцати метров.

– Стрелять-то я умею с детства, - тихо сказал Кирыч, - главное, чтоб менты не привязались ко мне вместо них. А, хотя, появилась мыслишка, - он улыбнулся, желая снять напряжение: - Илья, ну вот я звоню вам раньше, чем предполагал, - он держал в руке записку, переданную официантом, - мы стоим у смотровой площадки, и эти орлы-могильщики метрах в двадцати от нас. Следят за нами, уже не скрываясь.

Кирыч выслушал ответ и сказал Андрею: - Садимся в машину. Он сейчас попросит полицейский патруль, который у них постоянно столуется придержать бумер. – И, удобно устроившись в кресле,  добавил, - видите, всяко лыко в строку, и официант бывает  полезнее крупного чиновника.

Действительно, через несколько минут подъехала полицейская машина. Из неё вышли  три  «защитника порядка», ещё более накаченных, ещё более похожих  на уголовников, чем пара преследователей на BMW. Освободившись от их могучих тел, машина радостно подпрыгнула, словно конь, стряхнувший с седла надоевшего седока. В раскачку, будто по палубе корабля, в волнующемся море, патруль двинулся к бумеру.

- Не будем дразнить гусей, то есть орлов, нашей маленькой хитростью, - Кирилл наклонился к Ольге, - не спеша, без прощальных объятий и поцелуев, поехали отсюда.

Когда потеряли из виду «хвост», Новиков, тяжело вздохнув, спросил друга: - Сегодня они тебя запугивали, а что будет завтра? Такие орлы-могильщики, как ты их назвал, согласны на любую грязную работу. 

- А ты знаешь, - Кирилл сменил тему разговора, избегая прямого ответа другу, - на Воробьёвых горах, ещё недавно водились не «орлы-могильщики»,  а огромные ночные филины. Эти трёх-четырёх килограммовые птицы, с двухметровым размахом крыльев вносили мистический диссонанс в окружающую меркантильную действительность. Но наша нынешняя жизнь не терпит загадок, ей по нраву обнажённый прагматизм. (Хотя постоянное созерцание обнажённости, это путь к импотенции). На последних филинов, на латыни Bubo bubo – сова сов, или, как ты понимаешь, - мудрость мудрости, была устроена настоящая охота. Согласно восточным поверьям в не повторяющемся рисунке оперения птицы заложено предсказание будущего. И вот третьестепенные бизнесмены со своей охраной расстреляли последних филинов, чтобы узнать своё никчёмное будущее.

- Ты, Андрей, всё спрашиваешь меня о моём будущем,- продолжал Кирилл, - а стоит ли оно хотя бы пера редкой мудрой птицы? Как назвали этот холм, парящий над Москвой, Воробьёвыми горами. Так с тех пор и слышится над столицей жадное чириканье вездесущих воров. «Чик-`чирик, и нету `чирика, чик-`чирик, и ещё один спёрли».          

- Ты это к чему говоришь? – спросил Андрей.
- А к тому, что мудрость нужна людям только в виде чучела.

Уважаемый читатель, здесь опубликованы 1-ая и 2-ая части из 15-ти в полном тексте романа. Или начальные 19 страниц из 126.
Буду рад услышать, прочесть ваше мнение...
Брисов Владимир,член Союза писателей России. brissovСОБАКАmail.ru