Лицедей

               
                И. Рассказов.
                Лицедей.


  Зал благоухал цветами. Повсюду, куда только доставал взгляд его колючих глаз, были видны лица людей. Что-то наигранное было в том, как они себя вели: посмеивались, переговаривались. Кто-то разглядывал пружинистые походки преобразившихся женщин, прохаживавшихся под руку с мужчинами в смокингах. Их шеи и уши, увешанные брюликами призывно сверкая, соревновались друг с другом, дразня и раззадоривая тех, кому это ещё пока было не по карману. Этих было немного, и они пока стояли как бы в стороне от тех, кто мог себе позволить бравировать драгоценностями, порождая зависть в глазах тех, кто только недавно был допущен в круг представителей бомонда. Всё это сверкало из сумрака некогда зрительного зала, а теперь переделанного по случаю юбилея  во что-то среднее между подиумом и, причём внушительных размеров, и чем-то похожим на ресторан. Сновали официанты, расставляя на столах выпивку и закуску. Судя по всему, планировалось не рядовое событие. Людей было немного, да и где их взять по нынешним временам, сумевших устоять в наше непростое время на ногах и при этом не только не упасть, но и ухитриться сколотить приличный капиталец. Можно пересчитать по пальцам всех этих «меценатов» и «спонсоров», ради которых собственно и был устроен этот званый вечер, посвящённый якобы круглой дате любимца публики, сумевшего стать одинаково понятным и близким и для простого зрителя и для тех, кто сегодня вправе себя считал олигархом.
Мода на подобные «посиделки» или как их стали называть в последнее время – «тусовки», стала неотъемлемым атрибутом всех тех, кто наслаждался своей безнаказанностью за то, что в какой-то момент очень быстренько сориентировался и сумел оттяпать от некогда большого и общего, себе на пропитание. За этим занятием они так увлеклись, что и не заметили, как в собственные карманы перекочевали заводы и фабрики, магазины и рынки, - одним словом, им повезло: никто их не остановил и даже пальчиком не погрозил…
Эмоциональный настрой сновавшего то и дело распорядителя вечеринки, готовившего очерёдность выступавших перед микрофоном, иногда отвлекал внимание Николая от всего того, что происходило прямо у него перед глазами. Какая-то суета   билась волной о его сознание.
«Странные люди… одни стараются убежать от всего этого, а другие, как будто нарочно бросаются вдогонку и на ходу кричат, мол, тебе уже стукнуло столько лет, что так просто тебе не уйти от нашего внимания. К чёрту такое внимание. Живёшь, работаешь, а потом «бац!»  и понимаешь, что всё уже позади. Начинаешь вспоминать прожитые годы и становится страшно оттого, что многого не успел. Не успел сходить с детьми в цирк. Не успел показать внукам, как ты умеешь пересекать реку вплавь. Да, что реку, когда не смог выбрать время и посидеть с удочкой у озера. А сколько раз из-за этой самой работы откладывал встречи с друзьями? И что теперь? Вот этот зал и всё это… Где твой зритель: преданный и любящий среди всего этого? Хотя: какой он твой? Кумиры приходят и уходят, и память со временем о них тускнеет и гаснет. Обидно? Может быть…  Тот кто не испытал взлёта – не чувствует падения. Закат тем хорош, что закономерен. Хуже, когда всё обрывается внезапно и ты один перед своим будущим, а там всего две двери и тебе надо открыть только одну. Какую? За одной продолжение, а за другой пустота. Стоит тебе ошибиться, и ты уже никто – тебя просто нет».
Николай открыл дверь наугад, и случилось чудо: он остался в этой жизни, но кем? «Куском мяса», вокруг которого порхали молоденькие медсёстры, строившие ему глазки, а он, утыканный трубками, висел между небом и землёй и ждал, когда чья-нибудь возьмёт. На кону была его жизнь.
Память метнулась в тот день, когда он гнал по мокрому шоссе туда, где в окружении запахов лекарств умирал его отец. Несмотря на эти запахи, он умирал не от болезни, а от старости. Николаю не хватило времени: всё было не до этого, чтобы чаще навещать отца и теперь хотел наверстать всё сразу. Что можно наверстать, когда время безвозвратно ушло? Оправдаться? Перед кем? Перед собой? Всё не то. Перед отцом? Может быть… Он ведь ждал и жил только этим: ожиданием встречи с сыном, а Николай: «Всё завтра, да завтра…» Вот это завтра и наступило - горечь подползла к горлу, и он сглотнул неприятную слюну.
Люди в зале продолжали вести «светские разговоры» изредка бросая взгляды на изображение юбиляра, спроектированное на огромный экран в глубине сцены.

Дождь, как нарочно добросовестно намочил дорогу в тот злополучный день. Воздух пропитан тревогой и машина мчит. Ей всё равно, на то она и машина. Есть тот, кто ею управляет и ему решать: как ехать – быстро или очень быстро. Вот он и гнал, выжимая из неё одну скорость за другой. Что-то его торопило. Он хотел успеть. Какое-то предчувствие стояло тогда у него на дороге, и он хотел обогнать его. Ему надо было сказать, а точнее попросить прощения у отца, что так долго не приезжал. Конечно, был телефон, но что это за жизнь, когда всегда только одно: «Привет, как дела. Скоро приеду», а сам всё не ехал и не ехал. А зачем? Ведь мы не думаем о том, что жизнь иногда обрывается. Почему? А кто её знает? И вообще, с нею этой жизнью всё чаще стали происходить всякие метаморфозы. То ли Господь Бог проигрался в карты, и теперь Дьявол куролесит судьбами людей, то ли сами люди чего-то не понимают и суют свои головы добровольно под топор, и тот рубит, а Смерть складывает обрубки в мешок и скалится. Ей это в радость – работа у неё такая, а человечество уже выбилось из сил и не успевает рожать, да и некогда. Вот и у него: жена есть, а детей… Поздно, уже поздно. Возраст, да и какой он отец? На экране, да на сцене – это одно, а в жизни… Нет, ушло время и хватит об этом…
Николай давил и давил на педали. Машина его слушалась, но дорога-то чужая. Она может быть и такой и такой. Всё зависит от настроения, а настроение – вещь капризная. Крутой поворот – машину занесло. Обошлось… Осторожнее бы, но хочется побыстрее. Люди в своей сущности беспечны все до одного. Сколько из-за этого оборванных жизней и сломанных судеб. А всё почему? А потому, что надеялись на «авось». Слово-то какое-то мистическое: «авось». Начнёшь вот так копаться в буквах и в такие дебри попадаешь, что кричать хочется от всего непонятного. Таким себе беспомощным кажешься перед таинством слов. И откуда, только их столько: непонятных, хранящих в себе сокрытый смысл бытия? Стоишь и гадаешь, а на большее и сил-то нет, потому что всё уже задолго до тебя  и придумали, и расшифровали. Всё пространство утыкали буквами и слогами, всякими знаками препинаниями и словами. Теперь остаётся только одно: принимать всё это, как что-то состоявшееся. Кружит многообразие понятий над тобой и играет символами на вроде жонглёра и тебе надо только следить за тем, чтобы смысл происходящего не упал в пустоту.
Николай сбавил скорость: не было смысла гнать в гору, надрывая мотор. За взгорком его ждал спуск, а там по просёлочной дороге направо и до самого конца. Успеть бы. Думы наседали на него и давили своей массой. Он чувствовал, как под ними прогибался череп, и какая-то тупая боль зарождалась в затылке.
Однообразный пейзаж тянулся по сторонам дороги, и от этого казалось, что машина не едет, а стоит на месте. Николай инстинктивно нажал на педаль газа и почувствовал, как что-то рванулось из-под него к подъёму, цепляясь за мокрый асфальт невидимыми когтями. Что-то большое тенью слетело к нему на капот из-за горизонта, и боль резанула по глазам. Он ничего не успел понять. Руки ещё держали руль, и ноги судорожно давили на педали, но было всё тщетно: машина уже летела, кувыркаясь в кювет вверх колёсами.

Как тихо… Длинный коридор. Николай вытянул по сторонам руки. Стены были, но он их не ощущал пальцами. Ноги стояли на чём-то твёрдом, но то, что было под его ступнями, он никак не мог рассмотреть. Что-то нереальное, укутанное темнотой держало его, и чувство страха сидело у него на плече невидимой птицей. Он сделал шаг вперёд. Назад, если бы он и захотел шагнуть, у него бы не получилось. Там за спиной кто-то неизвестный отрезал ему путь, а там впереди, где-то в конце коридора виднелся просвет, и ему надо было идти именно туда.
Странно, но он не чувствовал боли и тут же промелькнула догадка, мол, мёртвым этого не дано: чувствовать. Он шагнул… ещё и ещё. Слух не улавливал привычного шума шагов. Николай нагнул голову вниз. Босые ноги, длинная белая рубаха… Он ещё подумал, что умыли и одели, и что всё это плохой знак. Неужели умер? И что дальше? Идти вперёд? Если следовать этому сценарию, надо вспомнить всю свою жизнь и покаяться. Перед кем? Это не важно. Главное – вспомнить…
Он стал листать своё прошлое. Шутка ли пятьдесят лет топтал матушку-землю, и за это время столько натворил, что… Три раза был женат. По любви? Нет. Зачем тогда всё это надо было? Привычка. Странная привычка ложиться под одеяло к нелюбимой. А если всё-таки это была любовь? Это? Если это любовь, то Шекспир сантехник человеческих отношений, а я – сказочник или того хуже – синоптик. Эти врут и делают вид, что всё в порядке. Какой же это порядок, когда ты говоришь – «люблю» только потому, что не скажи ты этого слова и всё: пошло – поехало. Подозрения, ревность, слёзы, упрёки – это протокол во все времена был неизменным.
Николай продолжал идти по коридору, а мысли терзали его сознание, выколачивая из него всю подноготную о самом себе. Да, был женат три раза. Дурак? Однозначно. Ни детей, ни чувств – так одна видимость, да мятая постель. Взять хотя бы последний брак: у неё своя жизнь – у меня своя…. У неё свои привязанности – у меня свои. Она спала с главным режиссёром, да и я времени зря не терял: стрелял глазками по молодухам. Сколько их приходило ко мне после спектаклей на гастролях в чужих городах? Ну, со всем этим понятно и здесь мы оба стоили друг друга… Но для чего надо было идти в загс, чтобы теперь вот здесь: в этом холодном коридоре всю эту чепуху тянуть из себя за волосы? Был ли я хоть раз влюблён? А я помню? Помнит тот, кто свободен, а я, сколько себя помню, был рабом. Рабом своей профессии. Про таких ещё принято говорить: «трудоголик». На сцене играл всё подряд. Играл, как одержимый и казалось, что и в жизни, я такой же, а оказалось не такой. А какой? Что во мне было такое, отчего женщины приходили ко мне и пытались сделать меня счастливым? Как хотелось встретить ту единственную, чтобы раз и навсегда. Не получилось. Сам виноват: издержки профессии, да и соблазна столько, что не задумываешься о последствиях  и вот финал: рядом никого и на душе пакостно. И никто не рукоплещет тебе в спину. Размечтался: ты уже не там, где любят и всё прощают, а здесь, где ещё посмотрят  – куда определить тебя, а когда решат, то обратной дороги не будет…
Просвет в конце коридора стал ближе. Николай ускорил шаг.
«Скорее бы, не люблю неопределённости. Да, я грешен. Жил без страха и не любил до конца никого. Если кого и любил, то забыл. Когда это было? Постой, постой… Мне тогда было, лет пять или шесть. Точно: было это в детском саду. У неё были ещё такие розовые банты, а сама такая была вся беленькая, кудрявенькая и ямочки на щеках. Ну, просто одно лицо – Мальвина из сказки про Буратино. Когда она заболела, я себе места не находил, сильно переживал, а когда выздоровела, то я в буквальном смысле всё вокруг себя перевернул с ног на голову. Как это было здорово: знать, что она совсем рядом. Тогда я был неуправляем. Из меня всё накопившееся лезло наружу. Я ничего не соображал и не знал, как быть. Меня что-то кружило так, что за обедом даже разбил тарелку. Конечно, ругали, а я корчил рожицы, а она смеялась и ямочки на щеках, покрытые румянцем так красиво смотрелись».
Стало заметно прохладнее. Николай определил это по пару, рвавшемуся изо рта, но ничего при этом, не чувствуя телом.
«Куда это меня занесло? Судя по одежде ничего хорошего не будет… Может быть, все уже умерли от глобального похолодания на планете и я остался один и вот теперь мой черёд пришёл поцеловать Смерть в безобразный её оскал?»
В трёх шагах от просвета Николай замедлил шаг. Что-то тревожное стало тесниться у него в груди.
«Неужели я ещё жив? Вот и сердце заволновалось, - он прислушался и отметил про себя: - Нет, оно молчит. Странно, а мысли скребутся где-то в самых потаённых отсеках мозга. Вот человеческая природа: меня, можно сказать, уже нет, а я продолжаю мыслить. И как это понять? Пока я мыслю – я существую. Абсурд. Боли не чувствую, ничего не ощущаю. Холод и тот определил только по пару. Что-то мне как-то не по себе от всего этого».
Николай зажмурил глаза и вступил в просвет. Тело ожило.
«Вот оно блаженство: боль пронизывает всего: с ног до головы. О, Господи, как это не выносимо…»

- Доктор, по-моему, он приходит в себя, - чей-то голос прошелестел над самой головой Николая.
- В себя он придёт не скоро. Не скоро голубчик, уж вы поверьте мне старому врачевателю. Мы с вами из его мозга столько удалили осколков костей, что я не уверен, вообще в то, что когда-нибудь он сможет узнать в себе себя и кто его знает: за какими далями сейчас блуждает его сознание. Сейчас его организм живёт не по нашим законам, а проще говоря, мы для него никто. После таких травм люди почти всегда остаются в наглухо заколоченном собственном мире. В исключительных случаях и это только, я повторяю: в исключительных, удаётся найти лазейку оттуда, но таких счастливчиков так мало, что даже моя память их не помнит.
- Так что сказать близким?
- А что кто-то приехал?
- Жена.
- Жена – субстанция серьёзная… Скажите так, что жить будет, но с визитами пока надо будет повременить, да и не мешало бы запастись терпением. Кризис ещё впереди и внешние раздражители для него сейчас опасны. Надо, чтобы привыкание к тому, что его окружает, проходило без эмоциональных подогревов.

Он лежал, устремив взгляд в белый потолок. Было неуютно от всей этой стерильности, давившей на глаза. Хотелось чего-то другого, но только белизна кружила перед ним, заполняя всё свободное пространство. Запахи лекарств были повсюду. Они глубоко забирались в него через нос и полуоткрытый рот. Каким-то образом протискивались под кожу, и было ощущение, что всё тело состоит только из лекарств. Там, где только недавно скреблись мысли, обитала тупая боль, большая и тягучая, крошившая голову на маленькие кусочки.
Николай прикрыл глаза и тут же, как будто чего-то, испугавшись, вновь их открыл. Ему показалось, что тёмный коридор с просветом в самом своём конце вновь встал на его пути. Прогоняя видение, Николай широко открыл глаза. Страх, неведомый и колючий заставлял организм его что-то искать во всём том, что нависло над ним. Ему было тревожно оттого, что память ничего ему не подсказывала и от этого, Николай чувствовал себя каким-то потерянным, осиротевшим и одиноким.
«Кто я? Что со мной? Почему так всё болит?» - он стал себя забрасывать вопросами, мысленно представляя какие-то ответы и объяснения на всё происходящее.
- Ну, как наши дела? – усатое лицо приблизилось к голове Николая.
Незнакомый взгляд пристально всматривался в его в широко распахнутые глаза, расширенные от боли. Постепенно проступили все остальные черты лица.
- Что, болит сильно? Болит, голубчик, болит… Придётся потерпеть. С того света без боли ещё никого не вытаскивали. Кстати, это ничего, что мы это сделали? Люди разные встречаются. Вдруг претензии начнёшь предъявлять. Нет? Ну, и хорошо… Думаю, что через недельку сможешь мычать. Отдыхай… Нам ещё предстоит с тобой учиться многому, - усатое лицо улыбнулось и растворилось в пелене стерильности.

Через неделю, как и было, обещано, Николай стал ворочать языком, и мычащие звуки полезли из него наружу, смешно выворачиваясь. Слух улавливал всё это, но ничего знакомого не угадывалось. Всё было чужим, непонятным. Там, где теперь жила боль, появилось что-то из области фантастики и незнакомое ощущение стало рисовать на невидимом полотне всякие причудливые контуры. Они проступали из ниоткуда совсем на чуть-чуть и снова исчезали, падая на дно чёрной пропасти. Когда это происходило, Николай покрывался потом. Он мычал и, то, и дело облизывал непослушным языком горячие губы:
- Э-э…О-э…- то тихо, то громко звуки повторялись.
 Николаю хотелось что-то сказать, как когда-то. Он хотел, но не помнил, как это должно быть, а поэтому весь в напряжении лез на отвесную стену, цепляясь за неё непонятными звуками. Иногда он ловил краем глаза чьё-то движение, но разобрать ничего не мог. Кто-то в белых одеждах сновал то туда, то сюда. Пахло чем-то неприятным, резким и эта вездесущая стерильность, слепившая глаза была повсюду. Хотелось вцепиться в неё зубами и кусать, кусать без перерыва.
- Молодец, - уже знакомый голос долетел до его сознания откуда-то со стороны. – Вижу, что наши дела идут в нужном направлении. Ну-ка дайка на тебя посмотреть. Так, неплохо, неплохо…
Николай почувствовал, как кто-то трогает его за руку. Чьи-то пальцы пробежали по ладони.
- Ну, здесь порядок. Если дела и дальше так пойдут, скоро плясать будешь. Это ничего, что пока речь буксует. Всё нормализуется, голубчик.

- Доктор, как он? – женщина с тщательно накрашенными глазами преградила дорогу человеку в белом халате.
Тот окинул её взглядом серых глаз и подумал: «Да, мадам, придётся вам запастись терпением. С такими глазами, как у вас - это будет трудно сделать и вообще ждать с того света не каждому по плечу, а уж с такой роскошной внешностью, испытание вообще становится чем-то из области фантастики».
- Так что вы мне скажете, доктор?
- Вы, жена…
- Да, я жена и хочу знать…
- Что вы хотите от меня услышать?
- Когда мой муж станет прежним?
- Прежним? – переспросил доктор, засунув в карманы халата руки. – Об этом вам никто не скажет.
- Что, он так плох?
- Кто вам об этом сказал? Пока всё протекает, как положено, но есть некоторые вещи, о которых ещё рано судить. Мы же его вытащили, чуть ли не с того света, а это, знаете ли, бесследно не проходит.
- Ну, хоть надежда есть?
- Надежда всегда есть. Вот терпения иногда не хватает, а надежда есть. Кстати, у вас как насчёт терпения?
Женщина открыла кукольный ротик и растерянно посмотрела в серые глаза доктора. Судя по всему, вопрос застал её врасплох, и теперь надо было очень быстро сказать - «да», но её сознание почему-то прикидывало все «за» и  «против» и всё это было так медленно, что пауза явно затягивалась. Она отвела взгляд в сторону и спросила:
- А как он сейчас? Он что-нибудь говорит?
- Пытается, но ничего понять нельзя.
- А память?
- Без комментариев.
- И как он без всего этого будет жить дальше?
- Не знаю… Наверное, как все.
- А к нему можно?
Доктор неопределённо пожал плечами. Ему не хотелось больше разговаривать с этой особой, от которой исходили ароматы желаний. Что-то было противоречивое в том, как она справлялась о здоровье своего супруга. Пока эта рисованная кукла задавала свои вопросы, там за стеной на больничной койке лежал человек, а точнее то, что смогли собрать врачи, борясь за его жизнь. Сделано было уже много конкретно для этого случая. Оставалось теперь ждать, а ждать умели не все. Доктор пожевал губами и сказал:
- Давайте все визиты отложим до следующего раза, - и добавил: - Для его же блага.

Прошёл месяц.
Николай уже пробовал сидеть в кровати в окружении подушек. Чтобы чем-то его занять, доктор дал ему листы бумаги и карандаши и теперь целыми днями он рисовал. Рука держала их так, как будто от этого зависело всё то, что могло с ним произойти, а произойти могло всякое: и ожидаемое и совсем наоборот - непредсказуемое. Он рисовал, и на листах бумаги возникали линии разной длины, разбегающиеся от центра в стороны. Одни длинные, другие покороче, они ползли от одной точки к краям листа.
Боль до этого отвлекавшая Николая, постепенно отступила. Теперь его ничто не тревожило, и он иногда даже улыбался, но улыбка была странной, какой-то блуждающей, без всякого смысла и значения. По ночам к нему приходили неясные образы. Их лица, чередуясь, друг с другом, что-то ему напоминали, но что – он вспомнить не мог. Когда ему всё это надоедало, он начинал плакать тихо, почти без слёз. Душа таким способом возвращала к себе всё то, что утратилось за время выхода из комы.
Слух научился улавливать много разных звуков. Это были стуки и шорохи, слова и всё то, что наполняет пространство движением. Николай уже мог различать шаги, а некоторые даже запомнил и свободно определял того, кто собирался войти к нему в палату. Сероглазый доктор внушал ему доверие. Он любил его слушать, всматриваясь в черты лица этого человека. Тот подолгу что-то говорил и рассматривал его рисунки. Казалось бы, все они были одинаковые, но доктор находил в них для себя какие-то различия и, тыкая пальцем в них, то и дело говаривал: «А это вообще шедевр». Николай пробовал тоже говорить, но все его звуки не умещались в отпущенное время для разговора, да и язык плохо ворочался, и надо было всё время напрягаться.
Иногда в палату приходила ярко накрашенная женщина. От неё приятно пахло. Николай всегда ей улыбался, а она как-то странно на него смотрела стеклянными глазами, и всё что-то говорила и говорила. Он ничего не понимал и только кивал и улыбался. Однажды, когда никого в палате не было, она отбросила с него одеяло, а потом руками стала щупать его тело. Ему это было неприятно. Он скорчил гримасу и плюнул ей в лицо. Женщина растерялась и тут же отскочила в сторону. Ей было так плохо, что она стала громко ругаться:
- Скотина, я вся в ожидании, а ты меня вот так? Сидишь, мазюкаешь «весёлые картинки», а, между прочим, я твоя жена и если ты будешь, не способен дать мне того, что я хочу, как женщина, мы не будем вместе. Чего уставился? Тебе здесь хорошо – на всём готовеньком, а я одна пластаюсь… Мне что, больше всех надо? Когда ты начнёшь говорить? Что хоть тебе колют? Может быть, это всё от их лекарств? Чего молчишь, бестолочь? А-а, да откуда тебе знать. Всю жизнь: за широкой спиной моей. На первом месте работа, на втором тоже она… А я на каком месте была? Что тогда, что сейчас. Ну, какой от тебя толк? Ты посмотри на меня, - женщина продемонстрировала ему свою ногу в ажурном чулке, провела рукой по выразительной груди с глубоким вырезом и, вздохнув, продолжила: - Куда теперь всё это девать? На свалку? Я ещё молода. У меня есть желания и вообще, в мою сторону мужчины очень часто смотрят… Кстати, ты не ревнуешь? Судя по твоему выражению лица, ты далёк от этой мысли настолько, что в подобных случаях врачи говорят обычно одно только слово: «Не жилец». А помнишь, как мы с тобой раньше резвились? Ах, о чём это я, если ты и имени своего не помнишь, да и меня не признаёшь? И куда я теперь с тобой таким? Если только в монастырь…

Прошло ещё некоторое время, прежде чем Николай распрощался со стерильностью больничной палаты и перебрался в свой загородный дом, доставшийся ему в наследство от бабушки. По утрам в окно его комнаты заглядывала зелёная ветка яблони. Сад баловал его запахами фруктов, и птицы наполняли всё вокруг нескончаемыми переливами. Ему это нравилось. К этому моменту он свободно передвигался без посторонней помощи, и когда только его привезли сюда, он облазил все углы. Доктор с интересом наблюдал за тем, как Николай прикасается к предметам. Что-то в этом было оттаивающее. Иногда в глазах мелькал смысл и тогда он шептал, еле двигая губами что-то неразличимое на слух. Пожилая женщина, нанятая сиделкой к нему, ходила по пятам и следила, чтоб он ничего такого не натворил. Усатый доктор успокаивал её и то и дело разъяснял ей, что пациент изучает территорию и, скорее всего, постепенно его память будет к нему возвращаться. Надо только ему не мешать, а иначе он может замкнуться в себе навсегда. Из после аварийного шока, да ещё перенеся столько травм, человек выходит малюсенькими шагами, а поэтому любое желание больного в первую очередь продиктовано его внутренними потребностями и состоянием. Судя по всему, он должен всё заново увидеть в этом доме и потрогать руками. Его мозг кое-что хранит в себе и это кое-что и есть его новая жизнь, а точнее путь к своему выздоровлению. Пока он всё это объяснял сиделке, Николай ухитрился пробраться в кладовку и скоро оттуда появился весь в паутине с серьёзным выражением лица. Было ощущение, что всё это время он искал какую-то вещь. Какую? На этот вопрос мог ответить только он, но Николай упорно молчал, не желая расставаться со своей мычащей немотой.
Как-то он набрёл в саду на старые качели. Долго стоял, рассматривая конструкцию, а память тем временем ворошила прошлое, вынимая образы и детали, связанные с тем, что свисало с ветки яблони на верёвках. Вот он чувствует, как взлетает вверх, и сердце начинает, бешено колотиться. Оно сильно толкается в груди, но ничего страшного не происходит. Ему хорошо - слегка кружится голова. Непонятное смешанное чувство появилось у Николая от этих воспоминаний. Он потрогал руками шершавые верёвки, проведя по ним ладонями. Сиделка, наблюдавшая за ним, видела, как её подопечный осторожно сел и поджал ноги. На его лице проступило выражение сродни просьбе. Она подошла к нему и тихонько качнула качели. Веревки, натянутые под тяжестью тела Николая ещё больше вытянулись, и он почувствовал, как всё вокруг него куда-то поплыло, заскользило. Он благодарно улыбнулся пожилой женщине. Выдохнув, вдруг произнёс:
- Хорошо…
Сиделка не поверила своим ушам. Это было первое слово, произнесённое им внятно без всяких призвуков и мычания. Она перекрестилась и сказала:
- Слава Богу!
Николай посмотрел на неё и опять замычал.
- Родненький, ну что ж ты опять за своё «му-му»? Ты ж человек, - она со страданьем заглянула ему в глаза. – Неужели опять сломался?
Он смотрел на неё, чуть улыбаясь, а её голос в бессилии упал в траву, подобно жёлтому листу с дерева.

Шёл август месяц. Ещё было время, чтобы не думать о том, что скоро придёт осень, а за нею зима. Память не хотела возвращаться к Николаю. Было ощущение, что в этом человеке живут два разных мозга: один работал днём, другой – ночью. Последний всё помнил о прошлом, но по каким-то причинам не выдавал никакой информации, храня всё в себе под надёжными запорами. Будто стена разделяла тот и другой мозг, и не было ни одной лазейки, ни одной щёлочки, а была одна немота: глухая, отделявшая то, что было раньше оттого, что было сейчас. Пребывая в таком состоянии, Николай никогда не ощущал одиночества. Оно ему просто было незнакомо. С утра и до вечера он был чем-то занят. Ему было всё интересно. Он всё должен был потрогать руками. Доктор, проведывавший его, то и дело придумывал всякие эксперименты, чтобы раскачать застопорившуюся память своего пациента. После того, как сиделка рассказала ему о случае на качелях, он решил, что надо искусственно подтолкнуть Николая к его прошлому. Для этого он дал ему просмотреть семейный альбом с фотографиями. Николай перебирал пожелтевшие снимки, листал плотные альбомные листы. Среди фотографий было много таких, где он был изображён в разных костюмах и гриме. Сцены из спектаклей и фильмов, перемежались с его детскими фотографиями, но сознание не находило никаких зацепочек и поэтому никакого положительного результата не было. Так думала и сиделка, наблюдавшая за ним и сам доктор, но почему-то после всего подобного,  Николай стал подолгу задерживаться у зеркала и щупать руками своё лицо. Он постигал эту жизнь, сравнивая себя с неузнанным собой по фотографиям из семейного альбома. По ночам он бороздил просторы прошлого неосознанно, касаясь всего того, что пока было скрыто от его понимания.
Иногда в его жизнь вторгалась ярко накрашенная особа. Она являлась, по-хозяйски осматривая всё вокруг. Отсылала сиделку в сад, а сама, закрывшись в одной из комнат большого дома, пыталась ласками и какой-то нечеловеческой настойчивостью заставить Николая гладить себя по телу. Он только улыбался в ответ и не проявлял никакого интереса ко всему этому. Она злилась и даже пускала слезу, но ожидаемого результата она не получала.
- Лицедей, - не выдержала она однажды. – Ты не мужчина, ты «кусок мяса». Так нельзя, Коля. Мне нужен мужчина, мне нужен ты. Потрогай меня. Я твоя жена. Ты помнишь меня? Что ты молчишь? Ну, это прямо, как в анекдоте: я, что сама себя должна удовлетворять при живом муже? У меня лопнуло терпение. Я официально тебе заявляю: я могу сорваться, а тогда пусть обо мне хоть что говорят, но мы расстанемся. Господи, ну за что мне всё это?
После таких посещений Николай чувствовал себя как-то не совсем комфортно: какая-то тревога начинала вить гнездо в его сознании. Жизнь тем временем накручивала всё новые и новые километры, отбрасывая дни, недели, месяцы в прошлое. Как-то само собой поутихли разговоры вокруг некогда довольно известного и востребованного артиста театра и кино, находившегося, по признанию его же коллег, в этой профессии в верхних строчках рейтинга. Пресса, а особенно «жёлтая» переключилась на другие людские судьбы и постепенно человеческая память завесила шторами его образ от всех и от всего. Николая это нисколько не тревожило. Он жил своей жизнью и, в конце концов, стал говорить, читать и писать. Это был скачок в его возвращении к себе. Он этого не понимал и это, может быть, и стало тем определяющим условием для его «воскрешения».
Однажды сидя на веранде в компании лечащего врача, который, несмотря на свой возраст и определённый вес в кругах медицины, тайно обожал Николая за его вклад в кино, они вели неторопливую беседу. Владимир Васильевич был его поклонником. Не из тех, конечно, кто не даёт своему кумиру прохода и по ночам чертит на стенах подъезда возле его квартиры всякие слова. Вообще, такую форму выражения любви к кому-либо он не воспринимал и считал, что данные индивидуумы должны хотя бы раз в год показываться у психиатра, чтобы болезнь не перешла в последнюю стадию. Так вот сидя как-то на веранде и разглядывая растительность в красках поздней осени, они вели беседу:
- О чём думаете, Николай? – доктор называл его на «вы».
Этим самым он выражал ему своё уважение и за мужество, и за талант и вообще за всё то, что ему нравилось в этом человеке.
- О себе, - ответил Николай.
- И что надумали?
- Я и сам не знаю. Наверное, всё это чепуха…
- А вы расскажите?
Николай помолчал, как бы собираясь с мыслями. Видно не так-то просто  ему было об этом говорить. Непросто жить, не помня себя в прошлом. Непросто было слышать о том, что когда-то…
 «Ах, зачем всё ворошить, если не имеешь представления о том, что тебя волнует своей неизвестностью, в которой ты когда-то был всем» - думал Николай, взвешивая мысленно всё то, что не давало ему покоя.
Доктор не торопил. Он вообще был очень пунктуальным человеком, образованным и что самое главное умел слушать. Николаю даже в какой-то момент даже показалось, что Владимир Васильевич уже и забыл про свою просьбу. Он сидел, прищурившись, вглядываясь в кроны яблонь, ронявших на землю перезревшие яблоки в червоточинках. Вдруг его голос нарушил тишину:
- Я расскажу вам одну историю. Лет так десять назад привезли к нам в больницу молодого парня. Как раз был мой день дежурства. Осмотрел я его и сразу же на операционный стол: черепно-мозговая травма, ну и всё что этому сопутствует. Долго мы с коллегами боролись за его жизнь,  - доктор помолчал и продолжил: - Когда он пришёл в себя в реанимации, а произошло это недельки через две - мы все обрадовались. Ну, во-первых, не зря старались, а во-вторых, при  нём не оказалось никаких документов, и он, поэтому числился в списках неопознанных. К сожалению, на все наши вопросы он отвечал только одно: «Не знаю». Стало ясно, что память у него взбунтовалась и так просто к себе не подпустит. Стали наблюдать за ним – ничего утешительного: прошлое, как отрезало. Мы не знали как выйти хотя бы на какую-то зацепочку, чтобы потянуть и… Однажды медсестра, которая при нём находилась неотлучно, расслышала произнесённую им фамилию. Это была первая фамилия, которую он вытащил из своего прошлого. Мы сработали оперативно: подключили милицию и нагрянули по адресу, по которому данная фамилия значилась по городу. Нам хотелось верить, что это как раз и есть та зацепочка: появился шанс вернуть пациента, через образы родных в его прошлое. К сожалению, всё оказалось куда сложнее – это была фамилия его знакомого. Взяли этого знакомого в оборот, и оказалось, что не так-то всё и плохо на самом деле, потому что этот знакомый ещё приходился нашему пациенту и соседом по лестничной клетке. Мы тут же звоним по указанному адресу, а там мать в слезах и уже зеркала все накрыты чёрным. Шутка ли целый месяц нет никаких новостей от сына. Ушёл к друзьям на новоселье и пропал.
- А что с ним произошло? – Николай заинтересованно посмотрел на доктора.
- Ну, что может произойти в наше время, когда преступность блукает безнаказанно по ночным улицам наших городов? Встретили неизвестные или наоборот даже очень хорошо известные особи о двух ногах и ударили по голове чем-то металлическим. Парень до самого утра пролежал в беспамятстве, истекая кровью, и только рано утром дворник на него наткнулся, выйдя на работу. Так вот, возвращаясь к тому, на чём я остановился: мать в слезах и, как мы поняли, нашего безымянного пациента уже заочно похоронила. Наш приход подарил ей «воскрешение» единственного кормильца, и она тут же кинулась в больницу, чтоб самой убедиться в правдивости наших слов. Она, значит к нему, а сын-то её и не признаёт. Мать с ним и так и эдак, а он прячется от неё и всё тут. Она опять в слёзы. Мы её успокаивать, мол, всё вернётся к нему, вы только потерпите.
- Вернулось?
- Вернулось и что интересно всё произошло в такой форме, что мы и предположить не могли. Оказывается накануне происшествия, её сын записывал на музыкальной студии свои песни. Как раз у того своего знакомого, чью фамилию он произнёс. Увлекался наш пациент творчеством: писал стихи, ну и решил для любимой девушки сделать подарок – записать несколько песен в своём исполнении. Я ухватился за эту идею и добыл в этой студии кассету с его дублями и дал ему послушать - произошло чудо… Он вспомнил и кто он, и как его зовут, а то прямо не в какую: его мать называет по имени, а он сидит как пень и не реагирует. Вот так он и вспомнил всего себя шаг за шагом, а помогла ему в этом музыка.
- И что теперь с ним? Как он себя чувствует? Чем занимается?
- Недавно встретил, разговорились. Всё у него в порядке: женился и уже воспитывает двух сыновей. Занимается бизнесом…
- А как с музыкой?
- Вот чего не знаю, того не знаю… Между прочим голос у него был красивый и пел он задушевно.
- Почему был? – спросил Николай.
- К сожалению, после перенесённой операции он стал сильно заикаться, да и тембр голоса сильно изменился. Единственное, в рамках реабилитации я посоветовал ему некоторое время после выписки из больницы попеть у своего знакомого. Судя по тому, как он разговаривал со мной при недавней встрече – занятия пошли на пользу. Нет никакого заикания, да и вообще выглядел он очень уверенным человеком.
- Всё это интересно. Я даже знаю, для чего вы мне это рассказали. Чтоб не сдавался… Угадал? Да, я и не сдаюсь, но мысли… От них куда деться? Они повсюду со мной и одни и те же вопросы стоят у меня в голове, а ответов-то нет.
- Например.
- Ну, кто я?
- Человек, не помнящий своего прошлого. Пока не помнящий…
- Это «пока» - слишком долго тянется, - Николай тяжело вздохнул. – А если я никогда не вспомню своего прошлого? Как мне быть тогда? Я уже сейчас чувствую раздвоение личности. Всё, что было до аварии – это где-то там, куда я не могу проникнуть, а то, что стало потом – здесь, но всё что со мной сейчас и то, как я себя ощущаю во всём этом такое шаткое, что мне тревожно, и сомнения хороводят вокруг меня, и нет им конца. Кем я стану и стану ли? А не случится так, что я откажусь возвращаться в своё прошлое и начну другую жизнь, совсем непохожую на ту, что была до этого? И только всё это со мной произойдёт, а память возьмёт и объявится. Что тогда? Как быть?
- Николай, вы мужественный человек и только вам решать самому за себя. Никто вас не будет неволить. Вы и только вы будете принимать решение, и нести ответственность перед собой за своё будущее. Да, вам предстоит борьба за себя. Сейчас мы рядом и потом будем, но право выбора: каким быть - принадлежит только вам.
- Спасибо за разъяснение. Я понимаю, что вы делали ставку в моём выздоровлении на просмотр мною фильмов с моим участием. Увы, не оправдал ваших надежд…
- Ещё рано делать такие выводы.
- Но почему я не помню себя в профессии актёра? Я не помню то, чем зарабатывал себе на жизнь. Впрочем, меня это волнует, но не настолько, чтобы впадать в уныние. Я много читаю, и мысли иногда водят меня по моему прошлому и мне кажется, что я даже касаюсь его, но не могу определить, что из всего этого для меня важно, а что просто хлам. Насколько мой внутренний мир уже сегодня согласен с тем, что совсем скоро войдёт в мою жизнь, новую жизнь и насколько всё это будет созвучно тому, что было до этого? Не произойдёт ли бунт меня прежнего против меня нынешнего?
- Бунтовать – значит отрицать. Что вы будете отрицать? Жизнь? И потом, как можно отрицать то, что ещё вами не постигнуто?
- Я не хочу отрицать, но моё сознание…
- Ради чего ваше сознание поднимется против вас? Вы хозяин себе или заложник обстоятельств? Неужели вы позволите своему сознанию проделать над собой всё подобное? Не верю. Вы человек и об этом надо помнить и если хотите, каждый день, да что день, каждый час, каждую минуту вы обязаны соответствовать этому своему назначению. Вы же каким-то избирательным способом очертили вокруг себя круг лиц, которые вам приятны, а которые наоборот – не приятны? Значит, вы не «кусок мяса», как о вас писали в газетах некоторые злопыхатели, пытаясь умолить ваши заслуги в отечественном кинематографе. Вам доступен анализ. Вы можете мыслить и излагать всё то, что лежит на дне вашей души окружающим. Вы личность… Кстати, вы давно встречались с вашей супругой?
- С этой накрашенной куклой? Ну, вот взять хотя бы эту, так сказать мою половину. Ну, не верю я в то, что она моя жена. Не верю. Вот какой я сейчас, я не мог её выбрать из всех для себя. У меня этот бред даже в голове не укладывается. Вместе с тем, если, и вы это подтверждаете, что она действительно моя супруга, получается, что в прошлой своей жизни я был дураком, не меньше. Только дурак мог повести в загс такую недалёкую женщину. У неё же на лице прописано: кто она и сколько она стоит.
- Браво! – доктор захлопал в ладоши. – Судя по тому, как вы реагируете на неё, всё у вас протекает нормально. Да, она формально вам приходится женой, но любая формальность, голубчик – это бумажечка с печатью и росписью. Думаю, что оградить вас от её присутствия будет делом копеечным, а раз так, то выбросьте её из головы и наслаждайтесь жизнью.
- Свобода – вот истинное наслаждение.
- О-о! Вам даже это известно? Ещё раз - браво! Не забивайте себе голову всем этим. У меня есть отличный знакомый. Он юрист и все ваши вопросы уладит без эмоциональных потрясений.
Николай ушёл в себя, готовясь как бы к невидимому прыжку. Он весь сжался и вдруг спросил:
- Скажите: я действительно был в прошлой жизни артистом?
- Подтверждаю и причём очень известным. Слава и успех были вашими спутниками, что принесло в ваш актив достаточно средств, чтобы сегодня смотреть на всё происходящее с небольшого пьедестала.
- Странно я ничего об этом не знаю.
- Я бы уточнил: не помните.
- Мне многое из того, что я просмотрел со своим участием, не понравилось.
- Что конкретно? – доктор удивлённо посмотрел на Николая.
- Много поверхностных слов и штампов. Всё это отдаёт фальшью. Нет глубины, и если за всё это меня жизнь возвела, как вы говорите на пьедестал, то мне стыдно за то, что я делал свою работу так плохо.
- Субъективизм присущ мятущимся особам. Учтите только то, что вас оценивал зритель и товарищи, коллеги по профессии, а с этим надо считаться.
- А если они ошибались?
- Все до единого человека? Это исключено. Да, зритель многолик, но чтобы все дудели в одну дудку - такого не бывает.
- А как же мои внутренние ощущения? Ведь если я почувствовал фальшь в том, что видел, почему этого не почувствовали другие?
- Вы хотите сказать, что вы знаете, как надо было играть ту или иную роль?
- Да, то есть не знаю, а чувствую.
- И вы смогли бы всё это продемонстрировать?
- Нет. Я не вижу смысла во всём этом, а особенно тогда, когда теряется то главное, ради чего люди выходят на сцены.
- Ну, голубчик, вы прямо философ. Мне с вами становится неудобно рядом находиться. Я первый раз вижу так близко человека, который рушит все мифы о «звёздности». Мне кажется, что вот прямо сейчас вы подошли к черте, за которой вас ждёт неизвестность.
- Пускай ждёт, - Николай посмотрел вдаль. – Я ещё не готов через неё переступить. Мне надо немного времени.
Наступила тишина. Доктор проследил за его взглядом. Ему показалось, что там, куда смотрел Николай, что-то двигалось. Оно направлялось в  их сторону или это только казалось. Доктор заговорил:
- Скажите Николай, вам не кажется, что ваша прошлая жизнь несколько вырвалась вперёд и поэтому искать её надо не позади себя, а вот там, где ждёт всех нас неизвестность?
- А что? Это идея. Странно, почему я сам до этого не додумался? Если всё так и есть, то всё, что со мной уже произошло в этой жизни, на самом деле только готовиться к тому, чтобы замахнуться на мою судьбу, а раз так, то я – это не я…
- Могу под этим подписаться: вы – это не вы. Я больше скажу: вас пока вообще нет.
- Позвольте? А что это сейчас сидит перед вами и разговаривает тут?
- Вот на этот вопрос у меня нет ответа. Во-первых, вы только что сами в том признались, что вы – это не вы. Во-вторых, ваши документы выданы вам, но какому конкретно? Вас, если следовать вашей же логике – двое: один остался в прошлом, а другой только собирается о себе заявить, «воскреснув». Опять же: в каком качестве? И, в-третьих, несмотря ни на что вы баловень судьбы, о чём без вашего согласия побеспокоился Создатель. Он взял и извлёк из цепочки вашей жизни что-то и поместил в отдельно взятую точку и заставил вас же ломать голову над тем, как вам вернуть всё это обратно.
- А надо?
- Надо Николай. Без прошлого нет настоящего, ни тем более будущего. Надо искать дверцу в тот мир, откуда вы пришли. Знаю, что это нелегко. Сказать, не сделать и всё-таки – это единственный выход для вас.
- Единственный?
- На сегодня – да. Кстати, даже то, что просмотренные фильмы и спектакли с вашим участием заставили вас капнуть собственное «Я», говорит о том, что вы, сами того не ведая, перерождаетесь непросто заново, а заново, с учётом того, что было когда-то с вами. Вы вынесли себе, а точнее то чем вы занимались суровый приговор. Гильотина по сравнению с этим выглядит просто забавой. Меня же интересует во всём этом лишь одно: неужели ничего вас не зацепило?
- Так один пустячок
- Какой?
- А смеяться не будете? Помните сцену про немого?
- В фильме «Лицедей»?
Николай утвердительно кивнул головой  и продолжил:
- Если б мне сейчас довелось её переиграть, чувствую, что смог бы сделать её более яркой и непредсказуемой. Знаю, что это мне по плечу.
- Так в чём дело? – Владимир Васильевич заметно оживился, поглаживая усы.
- В чём? – Николай задумался. – Вот если бы мне опять стать «куском мяса»… Ну, чтобы все вокруг опять поверили в то, что меня опять не стало…
- В каком смысле? Опять хотите на скорости  свалиться в кювет и потом, чтобы я снова копался в вашем теле? Нет, увольте. Два раза чудо одного и того же человека посещает крайне редко. Это уже будет явный перебор и если всё так, то банковать будет не жизнь, а смерть.
- Вы меня не так поняли. Я предлагаю всё инсценировать.
- Инсценировать? А зачем?
- Чтобы вернуться… Все уже привыкли к тому, что я есть на сегодняшний день: человек без прошлого и артист без будущего, а я вот возьму и заявлюсь, но чтобы усилить сам момент внезапности, надо опять вернуться к безмолвию. Каждую ночь мне снится один и тот же сон. Иду по длинному коридору. Нехороший коридор, чужой и чувствую, что мне ещё долго по нему идти и свет в его конце не становится ближе. Да и не свет этот вовсе, а какой-то символ всей нашей жизни. Я стараюсь бежать к нему, а ноги не слушаются… Каждую ночь один и тот же сон. Непонятный сон… Вот и копаю себя по всем статьям и параграфам, чтобы жить как все, но что-то у меня не получается, как все… то и дело слышу от своего окружения, мол, был человек и не стало его. Это они про меня. Одни от зависти, другие от злости, третьи потому что глупые – все они перечёркивают меня сегодняшнего прошлыми заслугами того, кто жил в моём теле до аварии. Мне порой, кажется, что они готовы, хоть сейчас меня объявить умершим… Мне, если честно, под этим подписываться не хочется.
- А что друзья?
- Это те, кто приходит с цветами на юбилеи?
- Нет, я о других.
- Других нет. Подрастерял… Может быть у меня и никогда их и не было? Улыбаются многие, но никто не спешит напомнить мне о том, что в прошлой жизни был мне другом. Видно, здорово я изменился…
- Тогда это не друзья, - Владимир Васильевич погладил усы. – Жить в изоляции не всем по плечу. Может быть, в этом и лежит ответ на вопрос: почему в своих снах вы так долго идёте к свету. Вместе с тем, всё не так уж и плохо. Я бы сказал, что вы сумели сами во всём разобраться и теперь вы знаете: кто есть кто из вашего окружения. Как бы там не было, но мозг ваш работает, а это, голубчик, главное завоевание вашего организма на сегодняшний день, с чем я вас и поздравляю. Вот и получается, что ваша память начинает сдавать свои позиции и всё ближе и ближе подпускает вас к себе. Будем надеяться, что скоро вы всё вспомните: и врагов, и друзей, и любимых, и не любимых, а там и рукой подать до всего остального. Думаю, что из прошлого вы возьмёте в своё настоящее не всё, и это будет правильно. Да и память поможет вам сделать правильный выбор.
- Что значит – «правильный выбор»?
- Правильный – значит, верный, чтобы ни что в будущем не омрачало вашу жизнь.
- Вы хотите сказать, что прошлое ко мне вернётся не всё, а только фрагментами, так сказать выборочно, пройдя определённую стерилизацию?
- Возможно.
- Но это не правильно. Человек, не помнящий своих ошибок, никогда не станет лучше. Он  вновь будет стучаться в закрытые двери и набивать шишки… У меня нет столько времени, чтобы жить на ощупь.
- Ну, это только мои предположения и только, а вообще, всё будет зависеть от вас и оттого: сумеете ли вы перехватить инициативу или будете просто  сидеть и ждать, когда ваша память всё сделает за вас. Судя по тому, что вы задумали проделать над собой и над всем своим окружением – путь выбран не из лёгких, но как врач, я хотел бы кое-что у вас уточнить, - Владимир Васильевич кашлянул в сторону. – Как вы себе представляете своё перевоплощение в «кусок мяса»?
Николай улыбнулся:
- Отвечаю: я хочу это всё сыграть, и вы мне в этом поможете.
- Я?
- Да, вы. Вам надо будет констатировать мой уход из реалий. Ну, как это у вас у врачей делается?
- Думаете, сработает?
- Сработает. Подключим прессу, телевизионщиков и всё покатится, как по маслу. Они до всего подобного такие охотники, что мы только успеем сказать одно слово, а они всё остальное придумают сами и так всё это сделают мастерски, что нам останется лишь играть свои роли.
- Как и мне? – Владимир Васильевич удивлённо посмотрел на Николая.
- И вам тоже, уважаемый доктор. У вас будет немного слов, но они обязательно будут и чисто по медицинской части, а всё остальное я сыграю сам, как чувствую. Слушайте, мне кажется, во мне просыпается актёр. Вы не находите?
- Так, а как же ваш юбилей?
- Об этом и речь вся. Всё произойдёт там, среди всех расфуфыренных особ пожаловавших положить свои цветы к ногам, так сказать бывшего артиста театра и кино… Мы не будем ничего менять из общего сценария. Мы лишь добавим одну сценку, но какую, я вам скажу. Это будет так контрастно и живо, что аплодисментов нам с вами не избежать, если конечно до сознания собравшихся дойдёт всё сказанное. Уж поверьте сыграть немого я смогу. Эдакий большой ребёнок, а точнее игрушка в руках проведения…
- Надо подумать… Всё это даже для меня несколько неожиданно и я как лечащий врач хотел бы предусмотреть все «за» и «против». А вдруг кто-то усомнится?
- А это уже ваша забота, чтобы журналюги получили как можно больше «достоверной» информации о моём состоянии здоровья. Это будет ваш выход, и тут я не претендую ни на что, кроме, как быть послушным больным, выполняющим постельный режим.
- Меня посадят…
- Или наградят, - Николай подмигнул доктору. – Как говорится: цель оправдывает средства?
- Да, да, - доктор стал что-то искать в своих карманах.
- Вы что-то потеряли?
- Успокоительное.
- Доктор, Владимир Васильевич, - Николай улыбнулся. – Это всего лишь спектакль.
- Я понимаю, но до этого мне еще, ни разу не доводилось говорить неправду, а тем более участвовать в лицедействе. Знаете ли…
- Прекрасно всё знаю и понимаю вас, но это всего лишь игра, и эта игра может решить многие проблемы и кто его знает: не будет ли это моим окончательным выздоровлением?
- Да, надо попробовать, но если не удастся никого обмануть?
- Доктор надевайте свои очки и садитесь писать диагноз, а я пошёл готовить себе постель и побольше лекарств, побольше научных терминов – это так волнует.

- Ну, что ты уставился в этот ящик? Давай продолжим, иди ко мне.
Полноватый мужчина с большими залысинами на висках отстранялся от наседающей на него женщины с кукольным выражением на лице. Та ловила полными губами его мочку уха, крепко обнимая руками мужские покатые плечи. Мужчина явно нервничал, щёлкая перед собой дистанционным пультом управления от телевизора, не обращая никакого внимания на ласки.
- Постой… только что промелькнуло, - он лихорадочно всё давил и давил на маленькие кнопочки, - Вот опять. Ничего не разобрать, помехи… Чёрт побери! Ага, кажется, поймал… Смотри, показывают ваш загородный дом. Что-то случилось. Какой отвратительный звук – не разобрать ни одного слова.
Женщина продолжала льнуть к нему, обвивая его тело слегка полноватыми руками.
- Да подожди ты, - мужчина встал с дивана и подошёл к телевизору, прислушиваясь к хрипу, вырывавшемуся из динамиков.
На экране диктор с выпученными глазами что-то говорил, уставившись в камеру, а за его спиной подсвеченный вечерними фонарями виднелся двухэтажный дом, в окружении молчаливых деревьев в красках осени. Женщина перевела взгляд на экран и, раскрыв рот, застыла. Она узнала дом, в котором подлечивался её «благоверный», как она называла его за глаза. Что-то тревожное было по ту сторону экрана. Женщина подала голос:
- Сделай погромче.
- Как? Всё работает итак на пределе…
- Что? Что там случилось? Неужели умер…?
- Нет, живой, - мужчина кашлянул. – Вон показывают его врача. Что-то говорит… С таким выражением на лице не говорят о кончине.
- Ты уверен?
- На все – сто…
- А вдруг что-то серьёзное и Коленька уже стоит на пороге смерти? Он же так и не написал завещание, бестолочь…
- Не торопись его хоронить. Я бы на твоём месте собирался бы и двигал туда, к нему, - мужчина взглянул на женщину.
- Зачем? Я ему не нужна… ни как женщина, ни как жена. Отчего же мне перед ним юбками трясти? И вообще, я и не знаю, что для него лучше: умереть, что естественно, или остаться на всю оставшуюся жизнь калекой.
- Жестоко. Вы что, все такие на этом свете: только и думаете о своей выгоде?
- Не знаю, как все, а я – такая и другой мне не быть. Я люблю жизнь, люблю, чтоб меня ласкали руки мужчин разные и часто, я люблю терпеть от них боль и вместе с тем получать удовольствие. Разве я не имею право быть такой? Кто мне запретит? Ты, он, все вы? Никто… - она повалилась на диван и призывно раздвинула ноги.
Мужчина, чуть помедлив, бросил дистанционный пульт на стол и направился к ней. Он был не разборчив в том, хорошо это или плохо, когда где-то там при смерти одна половинка, а другая отдаётся кому-то и только потому, что не в силах с собой совладать, не в силах оставаться человеком. Что-то животное было во всём этом и то, как они стонали, рычали и переговаривались – наводило на мысль, что это не мужчина и женщина, а два зверя, не подчиняющиеся законам разума.

Общественность города забурлила.  В вечерних новостях замелькало лицо Николая, и растиражированное интервью его лечащего врача взболтнули уже осевшие страсти вокруг имени артиста. Репортёры подобно голодной стае набросились на кость-сенсацию, жадно вырывая друг у друга любую информацию о состоянии его здоровья. Там, где информации было мало, в ход пускались собственные фантазии. Было много надуманного в них, но именно на это и делал ставку Николай, предложив Владимиру Васильевичу сыграть роль немого накануне своего юбилея. Муть полезла из всех щелей. Обыватель заохал и заахал, прильнув к экранам телевизоров. Тут же, как по команде вместо зарубежных боевиков стали крутить фильмы с участием любимца публики. Это усиливало акценты над тем, что происходило в загородном доме артиста. А происходило там многое, и на первом месте было то, что нахлынули телевизионщики и фоторепортёры. Они истоптали всю прибрежную территорию, превратив осенние ковры из листьев в одно большое грязное пятно. В дом их не пускали, но были среди них всякие находчивые и лезли со своими объективами в окна, стараясь подглядеть: что и как. Старались хорошо – получалось плохо. Один репортёр свалился с яблони, обломав при этом несколько веток. Поднялся хохот. Ещё несколько нарядились врачами и пытались проникнуть в дом, но на их пути встал лечащий врач Николая и быстренько раскусил новоявленных «коллег». За всем этим нельзя было понять сути происходящего. Несколько раз стихийно возникали пресс-конференции с участием пожилой сиделки, соседей и даже участкового милиционера, который прибыл к дому Николая на всякий случай. Ничего существенного они не могли сказать по факту случившегося, а поэтому всё больше вспоминали, каким он был прежде, и то и дело вздыхали, закатывая глаза.
Виновник же всей этой шумихи чувствовал себя хорошо. Он с аппетитом ел, таясь от посторонних глаз и в одиночестве, в окружении баночек и скляночек глазел в телевизор, мысленно корректируя дальнейшее развитие событий. Доктор старался, как мог ограждать его от назойливых посетителей. Те, не сговариваясь, нацепили на лица траурные маски и норовили засвидетельствовать своё почтение. Всё это было настолько наигранным и фальшивым, что невооружённым взглядом можно было прочитать в их стараниях только одно: «Когда всё это закончится и если это случится, то, как быть с юбилеем, на который уже потрачена некоторая сумма денег из фонда театра?» Доктор всех успокаивал и говорил, что всё останется в силе: и юбилей, и всё, что к этому событию прилагается. Он дал понять, что больной впал в безмолвие, что в его состоянии – это вполне нормальная реакция организма на какие-то раздражители. Как только слово «раздражители» мелькнуло в разговорах, как тут же репортёры в тесном сотрудничестве с журналистами стали придумывать свои варианты этих самых «раздражителей». Николай от удовольствия потирал руки и репетировал на своём лице улыбку «сломанной игрушки». Всё шло по плану…

На следующее утро, а точнее ближе к обеду влетела жена Николая. Она с порога кинулась к доктору с вопросом:
- Как он?
- Жив.
- Я не об этом.
- А о чём тогда? – Владимир Васильевич удивлённо посмотрел на её ярко накрашенные губы.
- Ему очень плохо?
- Судя по выражению его лица, он на «седьмом небе» от счастья.
- Ну, это всегда бывает перед смертью. Говорила же, чтоб завещание написал. Упёртый… И что теперь прикажете делать? Ну, вот вы доктор, можете гарантировать, что с ним завтра не станет хуже?
- Что вы имеете в виду?
- Вдруг он решит нам всем сделать ручкой?
- Это как? Умереть что ли?
- Вот именно?
- Ну, этого медицина не допустит. У него лёгкий шок, а от него никто ещё не умирал, а тем более так скоропалительно.
- Лёгкий шок? А отчего?
- Он рассматривал фотографии.
- И?
- Когда я его обнаружил, он сидел и держал в руках ваше фото…
- Неужели вспомнил? – женщина было обрадовалась.
- Судя по всему, вспомнил и тут же забыл, - доктор спрятал в усах усмешку.
- Мне можно его увидеть?
- Не рекомендую. Два раздражителя одного и того же порядка – это много для его психики. К тому же он находится ещё под влиянием пережитого шока.
- И долго всё это будет у него продолжаться?
- Всё зависит от организма и от провидения судьбы.
- Интересное дело, а как же юбилей? Вся общественность на ушах, да и театр немало денег выложил на застолье…
- Не переживайте: пусть всё идёт своим ходом.
- Как это? Все только и говорят о том, что он опять онемел. Как вы представляете юбиляра без речи?
- А что? Пусть себе сидит и слушает, да улыбается. Сидеть - он сидит, а улыбается прямо загляденье, как ребёнок.
- Вы в своём уме? Где это и когда было, чтобы дурака поздравляли?
- Какой же он дурак? Он человек, известный артист…
- Был и человеком, и артистом, а сейчас он калека, - оборвала доктора жена Николая.
- Быстро же вы его списали на берег, - Владимир Васильевич серьёзно посмотрел на неё.
Она опустила глаза и вернулась к теме разговора о юбилее. Доктор слушал её рассеяно и только одно твердил, что чествование Николая не надо отменять. К этому дню он будет выглядеть как надо. Жена попробовала ещё раз уговорить  Владимира Васильевича разрешить ей встречу с супругом, но он стоял на своём: больной в шоке, и надо сначала его вывести из него, а уж потом устраивать дни свиданий. Она ещё некоторое время потопталась у дверей комнаты, где находился Николай и, окинув, как-то рассеяно доктора взглядом, направилась в сад, где томимые ожиданием журналисты и репортёры устроили ей блиц-опрос. Она отвечала на их вопросы в невпопад, да это и не так было важно: все, что надо им было, они тут же корректировали и придумывали на ходу. Уже на следующий день её фотографии замелькали на газетных полосах и небольшие заметки с её интервью стали активно обсуждаться обывателями города.

Зал благоухал цветами. Николая нарядили в белый костюм и усадили на сцену, чуть сбоку от портрета, с которого улыбался из прошлой жизни он же, но ещё здоровый и такой жадный до жизни, до впечатлений. Тот же разлёт бровей, те же губы и морщины на щеках, глаза, пронзающие пространство перед собой и непослушные волосы, как будто нарочно взвихрённые невидимым ветром. Всё это сейчас было с ним рядом, а Николай сидел весь улыбчивый и тупо пялился в зал, где у расставленных столов прохаживались лощёные особи мужского и женского пола. В том, как они себя держали, было что-то демонстративно-наигранное. Все их движения настолько были высокопарными, что не хочешь, а начнёшь улыбаться тупо, что собственно и делал Николай, в ожидании начала. Это было нетрудно изображать из себя эдакого простачка. Он слегка кивал головой, водил по сторонам глазами и молчал. Если бы в этот момент можно было бы заглянуть в его внутренний мир, то можно было бы ужаснуться тому, насколько он весь был наполнен желаниями встать и заорать, захохотать всем им прямо в лицо, чтобы они раз и навсегда разучились делать подлости. Вместо этого надо было сидеть и улыбаться, и Николай сидел и улыбался. Кто-то то и дело подходил к нему из-за кулис и что-то говорил на ухо. Понять ничего нельзя было, потому что всё сказанное съедалось каким-то нездоровым шумом царившем и на сцене и в зале. Николай, чтобы не скучать, стал рассматривать лица приглашённых и как-то само собой стал узнавать в них всех тех, кто окружал его в прошлой жизни. Он вспоминал их имена, фамилии, некоторые подробности из их жизни и это даже как-то его сначала напугало. Когда он осознал, что память подняла «железный занавес» и всё, что было после аварии скрыто от него, повалило в один миг в виде белого снега, и он сыпал и сыпал, Николай слегка заволновался.
Он задержал взгляд на рыжеволосом малом, с оттопыренной губой. Тот о чём-то шептал полногрудой брюнетке, то и дело, целясь плутоватыми глазами в её глубокий вырез на груди. Николай вспомнил, что зовут его Лёнчиком, и что он всегда находился на подхвате. Интересных ролей ему не давали, потому что внешность его была неказистая, да и сам он не блистал внутренним содержанием, волочась, время от времени за овдовевшими особами из работников театра. Те ему редко отказывали, потому что знали, чего он хотел и как часто, что вполне вписывалось в их распорядок дня, а раз так, то почему бы и нет? Так и жил Лёнчик, подлизывая остатки за другими, занимая деньги, и потом подолгу отдавал, придумывая всякие отговорки – одним словом странная, запутанная личность. Как артист он был, как уже упоминалось выше – никакой. Однажды ему дали роль юродивого. Он так вошёл в образ, что вместо того, чтобы разжалобить зрителя – рассмешил, а это уже говорило о несоответствии. Лёнчик не только бездарно играл в театре, но точно так и жил и, судя по всему, ему это нравилось. Как-то Николай ему сказал, что о таких как он, хочется иногда вытереть ноги. Тот даже не обиделся. Он просто не был способен обижаться. Что уж тут говорить? Если бы ни его многочисленные романчики с одинокими женщинами из театра, то он вполне мог претендовать на то, чтобы когда-нибудь его объявили, может быть даже святым.
«Стоп» - прервал свои размышления Николай и напрягся. Он почувствовал, что какое-то пятно наплывает на него сзади. Оно формировалось из еле доносившегося разговора из-за кулис. Николай попробовал краем глаза рассмотреть говоривших. Сумерки скрывали тех, кто нашёптывал что-то о жизни Николая. Речь, как сумел расслышать он некоторые отрывки фраз, шла о его супруге. Выходило, что она занимала в театре и в прошлой жизни, а сейчас и подавно не то место, которое подобает иметь жене такого артиста, как он. Получалось, что его, так сказать, половина изменяла ему со многими из работающих в театре, начиная от молодых рабочих сцены с накаченными шеями и выпуклыми бицепсами и до главного режиссёра. Вот и сейчас, говорившие в сумерках кулис обсуждали новый её роман с недавно прибывшим главным режиссёром, так сказать, решившийся в их театре устроить маленький переворот идей, и начал он этот переворот с того, что положил под себя эту накрашенную дуру с амбициями примадонны. Ещё из этого разговора Николай смог разобрать и то, что все в театре давно «поставили на нём крест» и только ждут случая, чтобы пропеть последнюю молитву по случаю его кончины. Говоривших нисколько не смущало, что тот, кого хотели уже отправить к праотцам, сидел буквально от них в трёх шагах на сцене и ждал, когда праздничные речи сдвинут всё это мероприятие с «мёртвой точки». Ещё он узнал о том, что театр не так просто затеял возню с его юбилеем. Юбилей – юбилеем, но был и ещё повод собрать сегодня в этом зале не только театральную братию, но и потенциальных спонсоров из числа представителей  деловых кругов города. Администрация театра решила одной пулей убить двух зайцев: и отдать дань уважения имени известного артиста, то есть Николаю, а заодно организовать, что-то вроде фонда, по поддержке театрального искусства. Для этой цели были стянуты на сегодняшнее торжество все силы города. Собравшиеся присматривались и принюхивались, оценивая то, во сколько им обойдётся вся эта затея. Где-то в гримёрках уже сучили ногами нанятые проститутки, которым отводилась роль снятия усталости с тех, кто пожелает расслабиться между возлияниями. Всё, казалось бы, было продуманно: и сервис, и юбиляр именитый и признанный, и призыв правительства страны – возродить театры России – всё легло в масть. Всё, да не всё. В этом сценарии не предусмотрели то, что должно было вот-вот вырваться наружу. Этим «вот-вот» был никто иной, как Николай.
Когда он уже хотел встать и начать своё действие, к нему подбежала его жена, пахнущая смешанным запахом пота и каких-то, безумно дорогих духов. Она наклонилась к нему, схватив одной рукой его за ухо, и сказала:
- Коленька, дружочек, вот фотограф хочет нас с тобой запечатлеть. Только надо улыбнуться в объектив, - она повернула его голову к себе и посмотрела в упор в его лицо. – Нет не так, а то подумают, что ты у нас дурачок…
- А я и есть дурак, - подал голос Николай.
- Что? Ты заговорил? – женщина растерянно уставилась на него.
Тот не обращая внимания на неё, встал со стула и направился к краю сцены твёрдой походкой. Он шёл так, как ходят только те, кто знает, для чего они это делают, когда встают во весь рост против всех. Николай замер на авансцене и оглядел лица людей. Те смотрели на него по-разному: кто с любопытством, кто с нескрываемым страхом, а кто просто с усмешкой, мол, давай цыганочку с выходом. Подвыпивший осветитель навёл пару фонарей на зал и от этого не все смогли зразу рассмотреть происходящее на сцене. Послышались голоса:
- Кто это?
- Неужели…?
- Не может быть…
- Нет, нет - это юбиляр, Николай…
- Николай?
- Нет, это не он. Не похож.
- Может это распорядитель вечера?
- Для распорядителя… у него взгляд уж больно суровый.
Николай выдержал паузу и сказал, буравя зал хриплым голосом:
- Я вернулся, господа-товарищи. Не ждали? Судя по вашим лицам – не ждали, а я вот взял и ожил. Что ж вы не радуетесь? Человек, можно сказать, заново родился, а вы все какие-то: то ли напуганные, то ли растерянные? Надо бы по случаю моего воскрешения хотя бы для приличия изобразить на лицах ликование. Вот ты, Лёнчик даже не старайся. У тебя это всё равно не получится: не тот формат. Вот слезу от умиления пустить – это ты сможешь, а вот показать радость – это батенька для тебя высший пилотаж, а там где он присутствует, случается головокружение. Вот вы, я вас не знаю, вы, наверное, из числа меценатов, - Николай обратился к женщине с растопыренными глазами у самой сцены. – Вам это выражение лица совсем не подходит. Вы так милы и вдруг столько необузданного любопытства. У вас даже слюна изо рта капает. Ну, вы хоть ей подскажите сударь, а то елозите рукой по её бёдрам и ничего не замечаете, что творится с вашей спутницей.
Высокий мужчина тут же убрал руку от женщины и сконфуженно хмыкнул в сторону, опустив глаза.
- Он меня вспомнил, - Лёнчик пискнул из своего угла. – Память к нему вернулась.
Эта новость всколыхнула собравшихся. Послышался гул голосов.
- Да, я вспомнил, - Николай уставился на мужчину в шикарном костюме, - всех вас: преданных и трепетных. Вот ты, называвший меня другом, расскажи: сколько раз тебе удалось переспать с моей женой?
- Это клевета, - попробовал тот отвести от себя обвинение.
- Я знаю о вас всё, - продолжил Николай, даже не обратив внимания на эту реплику. – Оттуда, где я был, вы смотрелись отвратительно. Мне, признаюсь вам, было неинтересно за вами наблюдать. Какие-то вы ущербные. Самое странное, что многие в той прошлой жизни для меня были вполне сносными людьми и даже где-то симпатичны, но присмотрелся и мне стало жутко от увиденного. Отчего всё так? Стоило случиться со мной беде, и весь мир тут же перекрасился, перестроился. Интересно: так на самом деле есть или это всё существует только в моём воображении? У меня такое ощущение, что все последние годы я бежал по жизни не в той упряжке и не с теми, да и не туда бежал, куда следовало. Смешно: дожить до пятидесяти лет и осознать всё это только сейчас. Всё ничего бы, да только времени жалко. Невосполнимая потеря для человека, если учесть, что мы живём на этом свете так мало, что порой и не замечаем, как мимо нас проносится наша жизнь. Она летит с такой скоростью, что практически никто из нас живущих в таком темпе не успевает стать по существу человеком. Кто же тогда мы? Особи, часть живой природы? Скорее всего, так, но почему-то нас нет-нет, да тянет назваться людьми и только потому, чтобы хоть как-то отличаться от всех живых существ. Если честно утешения в этом мало, потому что по нашим поступкам получается, что мы стоим даже в этом списке не в первых строках. Наши инстинкты и рефлексы берут вверх над нравственностью и моралью. И вот сейчас стою я тут перед вами и понимаю, что все мои пятьдесят лет, прожитых на этой грешной земле – это слишком большая плата за то, чтобы дотянуться до истины, - он помолчал и, сделав глубокий вздох, сменил интонацию, погрузив её в вопрос: - Интересно: что вас привело сюда? Какие вы речи заготовили, сообразно данному действию? А хотите, я угадаю? Не хотите… Ну, не хотите и не надо, а то, может быть, сыграем в «угадай мелодию»?  Нет? Ну, тогда во что же нам с вами развлечься? В подкидного дурака, что ли сыграть? Я прямо и не знаю, что с вами делать: пришли все в трауре, ничего не хотите. Прямо не юбилей, а поминки какие-то. Ну, хватит грустить, господа, а тем более юбилей никто не отменял. Столы накрыты, и вино ждёт мужских рук. Что ж вы такие робкие? За всё уплачено! Веселись бомонд! Кольке полтинник стукнул! Шутка ли на середине жизни, чуть в дураки не записали, а я взял и выкрутился. Так любимая? – Николай оглянулся назад, где стояла, как вкопанная его жена. – Покажи личико, Гюльчатай. Люди ждут, они хотят видеть счастливую пару, а не идущий ко дну семейный корабль. Иди смелее, а вдруг кто-нибудь из публики удосужится в твой адрес крикнуть – «браво». Это ведь не ради красного словца, а ради истины, потому что не каждому удаётся так долго наставлять своему мужу рога. Да тебе цены нет, и если бы ты помимо крашения рта умела ещё и мыслить, и написала бы обо всём этом книжку, то прослыла бы «выдающейся» писательницей, так сказать дочерью своего времени. Ну, где ты там? Иль не гожусь к тебе в партнёры? Сейчас уладим и выберем кого-нибудь из тех, с кем коротала время ты в отсутствии меня. Вон Стёпка, вижу плута – глазами так и шарит. Какой павлин. С него уж это точно: писали «Дон-Жуана». Я слышал краем уха, что ты во власти страсти уже к другому, по части постановок в данном заведенье, но что-то я не вижу его роскошной плеши там, где ум с рожденья получает в нас прописку. Как быть? Иль стоит подождать? Но мы уже сыграли увертюру и сцене первой уступаем место. О чём же поведём мы разговор: о жизни или смерти? Что выбрать? Вот вопрос: и то и то таит в себе так много, и в этом вижу я - сокрыт глубокий смысл. Он будет понят только теми, кто чист душой, кому не ведом стыд за то, что был не искренен со мною. А впрочем, я тут ни при чём. Меня здесь нет. Вот есть портрет, а я всего лишь тень его. Мне так удобнее отсюда наблюдать и если что нетрудно будет убежать от тех, кто посчитает себя вправе в меня вонзить кинжала остриё. Вы что заволновались? Иль я не то сказал, иль слишком тихо и надо бы погромче, чтоб лопнули бокалы на столах и пролилось вино? Шучу, шучу… сегодня всё мне можно и если где-то я задену вашу честь я весь к услугам вашим. Надеюсь объяснять весь протокол дуэльный, мне не придётся – все вы в курсе. Итак, начнём, - Николай сделал глубокий вздох, и, выдохнув, продолжил: - Я выбираю – жизнь. Она мне как-то ближе. Но отчего на ваших лицах страх? Вы выбираете не жизнь? Неужто смерть для вас желанней в этом мире? Не думал я, идя сюда, здесь встретить столько «пониманья». Вы, как броня, вы спаянны, как сталь, а ваша многоликость ныне – одно лицо и в нём я узнаю оскал. Я чувствую, как пахнет всё вокруг свечами. Кого хороним? Вот его? – Николай рукой показал на свой портрет позади себя. – Так почему не видно слёз и нет стенаний? Иль он в бегах: скрывается от всех? А впрочем: вам то что? Хоронят за частую и при жизни… Правда? Забвенье наложить – всего делов. Чего уж там возиться: время  - деньги, а нам ведь надо дальше жить. Вот странность только мне свербит мой мозг и навевает неудобство одной и той же мысли. Я весь в смятенье. Как же это можно: вот этого верзилу в гроб и в землю? Там ведь темно, и холодно, и страшно. И как же он сумеет там прижиться? А впрочем, смерть – лишь продолженье жизни, а значит, что-то ещё будет. Нет, так не годиться люди,  и надо бы сначала убедиться, что плоть согласна и только после этого отройте великану в рост могилу и с Богом хороните. Ну вот, хотелось мне о жизни, а говорю о смерти… Парадокс и в нём я вижу то, что вам не видно. Вам многое не видно. Не видно и неведомо, а жаль: от этого и вся затея ваша на счёт его кончины - это блеф. Обидно, я вас понимаю, а так всё начиналось: все пришли, цветы и даже вот столы накрыли, расставили закуски и, увы. Там всё уже готово помянуть, а повода и нет… Я тень и то мне неприятно и даже если что готова сама лечь в отрытую могилу… Готова-то, готова, но вижу: не меня вы жаждали засыпать чернозёмом. Придётся потерпеть, раз мой черёд потом, а впрочем, в ожиданье мы постигаем мудрость жизни, а вдруг мы что-нибудь поймём и станем лучше, чем чёрт не шутит. Господи прости! На этом мы прервёмся ненадолго. Лишь для того, чтоб заготовить тосты. Будем пить и чествовать всех тех, кто другом назывался и был как он, - Николай обернулся на свой портрет сзади, - впряжён в упряжку жизни. Итак, наполнили бокалы? Ну, смелее. Уж этому учиться вам не надо. Полнее наливаем, пьём до дна. Так надо. А будем пить за тех, кто… Впрочем здесь загвоздка: как можно пить за тех, кто предал друга? Я слышу шум протеста в зале. Нет? Мне показалось: и все вы сможете поднять свои бокалы за то, что надо осудить? Я чувствую, что мненья разделились. Так может, проведём голосованье? Тоже нет… Ну, господа, о чём тогда мы с вами вот здесь могли бы говорить? О чём? Вам всё не то, вам всё не так. Хотя есть то, о чём вы с радостью хотели бы послушать, иль просто почесать язык о нёбо. Любовь! Я угадал? Прекрасно! Тогда мы выпьем за неё, - Николай рукой взял с несуществующего стола предполагаемый бокал, и как бы разглядывая его содержимое на свет прожекторов, произнёс: - Напиток явно подгулял. В нём столько примесей. Печально… Но за неимением другого, его придётся пить до дна. Так за любовь! – он сделал движение рукой, как бы поднося невидимый бокал к губам.
Кадык его задвигался, и невидимая влага полилась в его организм. Это было так, похоже, что в зале замерли. Он отбросил предполагаемый бокал в сторону и с каким-то причмокиванием выдал:
– Я зря грешил – напиток ничего и пьётся сносно, и лишь слегка горчит, а так всё в норме. И есть в нём запах, цвет и вкус и вот, пожалуйста, пьянит, как все напитки. За что мы пили? За любовь? Ах, да, за то, что превратилось в тлен. Смешно не правда: пить за то, что потеряло смысл начальный? Опять я говорю не то, раз в зале шум. Ну, что на этот раз не так? Опять вы против? Отчего? И не судите меня строго – я так сказал и не возьму обратно слов своих, не ждите. Я субъективен, может быть от части, но не настолько, чтоб прослыть вруном. Итак, мы снова разошлись во мненьях с вами. Теперь нам предстоит узнать итог всей той игры меж нами, которую затеял с вами я. Не скрою - за пассивность вашу вы стали обладателем нуля в одном лице. Вы терпите фиаско господа…
Наступила тишина. Если раньше ещё слух улавливал кое-какое движение в глубине зала, то теперь и он прекратился. Собравшиеся с какой-то настороженностью ждали продолжения и смотрели во все глаза на человека в белом костюме. Тот стоял вытянувшись перед ними, как струна. Теперь они прекрасно понимали, что это тот Николай, который когда-то умел своим голосом рвать тишину зрительных залов, ввергая публику в пучину переживаний. Это его голос слегка хрипловатый сейчас вбивал в их сознание гвозди, где за каждым был скрытый смысл и всё происходящее сейчас их влекло к нему и пугало, потому что они забыли себя такими, когда жили легко, без всяких ужимок, с открытой душой. Он хотел сделать их другими и стремился к этому потому, что знал то, ради чего все они пришли в эту жизнь. Он знал, а они ещё решали: а надо ли им всё это? Люди, разные и похожие и не похожие друг на друга рассматривали его, а он всё говорил и говорил им о чём-то близком, но уже изрядно подзабытом. Ему хотелось верить, и кое-кто уже тянулся душой к краю сцены, но вдруг раздался другой голос. Он спрыгнул с истеричной ноты и запрыгал по тишине голыми пятками:
- Да, он сумасшедший! Что вы не видите?
Тут же эту новость подхватила разноголосица:
- Да, да, а я-то смотрю и ничего понять не могу.
- Точно – он сумасшедший!
- Люди, врача!
- Надо его срочно обследовать…
- Ну, ты смотри, как он ловко нас запутал?
- Лицедей!
- По нему психушка скучает, а мы тут уши развесили.
- Ещё дифирамбы хотели петь…
- Что? – голос Николая накрыл всё это. – Мне - дифирамбы петь? А слух-то есть? Или опять всё с фальшью? Привычно так, не правда ль, господа? Ну, коль готовы начинайте – я весь вниманье до конца. Приятно быть созвучным слогом. Ещё приятнее не быть, когда тебя хотят задобрить, иль просто лестью задурить. Я - лицедей, я всё приемлю: и вашу фальшь, и «доброту», но никогда я не сумею быть прежним люди – я не лгу. И вам желаю, стать другими, снимите маски, кончен бал. Вам страшно, стыдно? Понимаю, но жизнь проходит господа. Ещё немного – нас не станет. Нас поглотит пространства свет. Признать в себе себя не скрою, бывает трудно не секрет. Вот взять меня: легко ли было «воскреснуть» мне, прийти сюда и здесь в глаза сказать вам это, не обижайтесь на меня. Ведь холод по пятам могильный так увивался вслед за мной и вот стою я перед вами и говорю, что я живой. Дышу и мыслю, вижу, слышу, и жизнь зовёт меня с собой. Ну, для чего мне быть вчерашним? Ну, рассудите для чего? Все те, кто был со мною рядом, уже не интересны мне. Опять поверить клятвам в дружбу, опять вино на брудершафт, как всё обрыло, если б знали… - он замедлил речь и как-то странно посмотрел поверх голов в самый конец зала, где в приоткрытую дверь заглядывало лицо девушки.
Она смотрела на него не так, как все эти, что толпились вокруг накрытых столов. Было ощущение, что вот только что она пришла в эту жизнь и первое, что увидела в ней – это был он. Николай, почти машинально оглянулся на свой портрет и громко сказал кому-то в сторону прожекторов:
- Тушите свет, а то глаза слепит.
Усталой походкой спустился со сцены, и не глядя ни на кого, направился к выходу. Перед ним расступались. Молчаливые лица провожали его в спину. Это были всё те же глаза любопытные и заломленные страхом, растерянные и с оттенком отчаяния – все они разные и растревоженные его словами цеплялись за его белый костюм, а он шёл себе и шёл.

Прошёл год. Николай ушёл из театра. Перестал сниматься в кино. Поговаривали, что как-то видели его на вокзале: то ли встречал кого-то, то ли уезжал. Понять было трудно. А может, вообще это был не он? Как-то само собой его лицо исчезло со страниц периодической печати. Свято место – пусто не бывает, а поэтому уже другие профили и другие глаза смотрели со страниц газет в лицо обывателю. И в кино другие артисты стали играть сказочных персонажей, которым верили, которых любили, которым хотели подражать.
Тем временем в Россию  пришли сложные времена, и людские судьбы полетели под колёса новой жизни без оглядки. Кто-то сам, кого-то подтолкнули, кто-то в порыве масс решил бросить жребий на удачу, включившись в бег к новым горизонтам своего бытия. Всё завертелось, забурлило и понесло: кого к сумеркам, а кого к свету, оставляя за собой еле заметные следы одиноко бредущих  людей против течения.
               

                Ноябрь 2006г.