Полынья

                И. Рассказов.

                Полынья.

- Ну что, поел? – угрюмого вида солдат облизал деревянную ложку и бросил взгляд из-под густых бровей на соседа.
Тот не поднимая глаз, что-то пробурчал, добирая остатки каши из миски. За столом переговаривались, постукивая посудой, сослуживцы. Ужин подходил к концу. Кое-кто уже встал из-за стола и направился  к нарам, расправляя под ремнём складки одежды.
- Завтра опять на присягу погонят?
          - Погонят…
- Как что, так давай… Нам не привыкать.
- Я слышал, что присягать теперь другому  будем.
- А что сталось с тем, кому давеча присягали? Помер?
- Язык прикуси. Старшой услышит – морду на кулак навертит, - ушастый солдат приставил к губам палец.
- Эх, я бы ему навертел… - ответил плечистый с пышными усами здоровяк.
- Во-во, а потом приписали бы тебе бунтарство, и пошёл бы ты милок по этапу в Сибирь нашу.
- Чего разгалделись, лапти? А ну отбой, - старший оглядел, было притихших солдат. – Завтра будет день – будут и разговоры.
Угрюмый солдат толкнул своего молчаливого соседа, спрашивая:
- Слыхал, Иван, что народ языками мелет?
- Слыхал…
- Вот и я про то, что дурни токмо под царями живут, а умным  они ни к чему. Сами царями ходят.
- Ой, ли?
- Вот тебе и «ой, ли». Я походил по матушке-земле, посмотрел на то, как другие живут…
Иван смерил взглядом угрюмого соседа и спросил:
- А не врёшь? Ты ж окромя службы-то, Семён ничего более и не видел…
Тот ответил не сразу, пожевав сначала губами:
- Благодаря ей, энтой службе, я и мир посмотрел. Шутка ли более двадцати лет солдатскую лямку тяну.
Старший по казарме повысил голос:
- Служивые, отбой… Там договорите.
- Ну, слава Богу, и ещё день прошёл, - Иван перекрестился. – На боковую?
- Что-то мне тревожно. Чую беду, а определить не могу, откуда нагрянет, - Семён встал из-за стола и тоже перекрестился. – Эх, господи, ты, что ли бы подсказал нашим царям, чтоб срок солдатский урезали. А то скачут вокруг трона, как скоморохи и толку от них, а мы всё присягаем и присягаем.
Кто-то, с нар услышав его мольбу к Богу, подал голос:
- Воли, воли бы чуток…
- Не мешало бы и землицы к ней… - добавил другой голос.
- Да… деньжат на коровёнку…
Иван с Семёном легли на нары. Каждый думал о своём. Семён-то был старше Ивана лет на двадцать. Ему шёл пятидесятый год. Чуть ли не половину жизни своей, провёл он в маршах по дорогам России: то отступал, то наступал. Был ранен, но не тяжело. Подлечился и опять в строй. Редко, кто выдерживал срок службы, а это не шуточно – двадцать пять лет провести в ожидании или увечий или смерти. Было время, желал себе и её. Особенно, когда только начинал службу. Тянуло его в родные места. Да что толку, присяга держала мёртвой хваткой, а тут ещё цари никак не могли между собой договориться – жить в мире. Сами-то они всё больше по парадам гарцевали, да на баллах с дамочками под музыку кружили. Куда уж им до народа своего: все в белом и прислуги столько, не подступиться… Жили и не ведали о бедах простого люда.
Семён вспомнил, как его всей деревней провожали в армию. Молодой был, здоровый, а и то сердце сжалось, когда оглянулся с дороги на родную хату, и слеза скользнула по лицу… Да что слеза… Матушка с батюшкой долго убивались по нему, но видать судьба такая, раз выпал ему жребий идти в рекрутчину от их деревни. И пошёл Семён… Где только он не служил: и за границей побыл, и Россию всю исходил вдоль и поперёк, и с французами дрался, и Москву оставлял, а после гнал супостатов по разорённой земле и не было пощады пришедшим с далёких берегов Сены покорять русский народ.
«Эх, цари, цари! И что же вам не живётся в своих дворцах? Всё-то у вас есть, а вам всё мало и гоните вы свой народ на погибель. Ради чего?» - размышлял Семён, прикрыв глаза.
Иван вспоминал, как французские фуражиры нагрянули к ним в село и стали хозяйничать. Он взял вилы и встал на защиту своего дома. Силы были неравные. Подстрелили его. Упал он тогда в грязь лицом и это только, и спасло от неминуемой смерти. Очнулся он ночью. Село сгорело. Где-то плакали дети и рыдали женщины. Враг не только забрал всё съестное, но и надругался над теми, кто не успел убежать. Уже потом ему односельчане рассказали, как погибла его мать и сестрёнка. Французы заперлись с ними в хате и насиловали их, а потом, исколов саблями, оставили умирать, подпалив напоследок все строения. Решил Иван мстить. Старая знахарка рану подлечила, и пошёл он с ватагой таких же, как он сам, бить французские обозы. А тут и регулярные русские войска объявились и среди них ополченцы. Подумал Иван, да и подался к ним, мол, война закончится, а там глядишь, царь и вольности пожалует. Думал то, он думал, а получилось совсем не так. Французов прогнали, а его забрили в солдаты, а о вольности никто ни слова, ни полслова, как будто и ничего про это никто и не говорил. «Запамятовал видать царь» - подумал народ. И пожаловаться некому… Так и остался Иван в солдатах с бритым лбом и с ранением за Отечество.
С Семёном встретился уже здесь, в лейб-гвардии Московского полка. Не сразу сошлись характерами. Может быть, из-за разницы в возрасте, может быть ещё из-за чего, но потом как-то сблизились… Стали вместе думы думать, вспоминать своё прошлое житьё и выходило, что вся их жизнь – служение Отчизне и ничего более близкого и понятного не было для них.
А совсем недавно разговоры стали ходить промеж солдат о якобы вольностях, которые можно вытребовать у царя. Всё ничего, да только какая-то чехарда началась между братьями царских кровей. Когда там непонятно: что и как, то что речь вести о простых людях? Сомнения порождают страхи, а это прямая дорога к тому, чтобы или молчать и ждать, или заявить о себе во весь голос.
Стал Иван прислушиваться к тому, что говорили вокруг, и получалось – все ждали перемен. Каких? Ну, это понятно: каждый ждал от нового царя реформ. Вопрос только в том: «Как скоро?» Судя по тому, что завтра их погонят присягать уже другому божьему помазаннику, а после завтра ещё и ещё, желающих сидеть на троне на Руси всегда хватало, то и выходит, что не до перемен будет в государстве. А если так, то всё пойдёт по-старому. Так ведь проще, а точнее дешевле или если хотите спокойнее.
«Прав Семён – без царей оно, наверное, ловчее, а  с другой стороны, русский народ и никогда не жил долго без них. Вот и гадай: что лучше?» - размышлял Иван, погружаясь в сон.

Утро неприветливо сыграло побудку. Солдаты сонно потягивались. Что-то их удерживало в казармах, но поручики Бестужев и Щепин уже торопили:
- Ребятушки, живей, живей!
- Всё должно сегодня решиться…
В утренних сумерках всё это выглядело не так, как представлялось на словах. Строились не торопясь. Сумки с патронами, ружья и повсюду солдатские кивера. Перед строем появился поручик Михаил Бестужев. Его голос срывался на морозном воздухе:
- Присяге не изменять ребятушки. Пока Константин Павлович сам того не потребует.
- Кому не присягай: Константину или Михаилу – один чёрт семя одно. Да, и обличьем, что тот, что другой – все в батюшку Павла Петровича: курносые и росточком так себе, - разглагольствовал тщедушный рядовой Колокольцев.
Солдаты слушали, оправляя на себе амуницию.
- Цари друг через дружку на трон скачут, а у нас спины в рубцах опосля, - кто-то недовольно буркнул из темноты.
- Их обоих бы сейчас выгнать из-под тёплых перин, да расспросить про всё, а то непонятно: «Что они затевают?»
- Так они тебя и послушались. Это же цари…
- Это ещё надо доказать, какие они цари.
- Ты чего? Чего? – чей-то голос зашипел на говоруна.
- А чего?
Знамя немой свидетель многих событий взвилось в руках знамённого унтера. Лёгкий ветерок щупал полотнище, перебирая его складки. Рядовой Колокольцев, завидев, как оно клонится на бок, крикнул:
- Давай в пятую роту знамя, - и не дождавшись, полез к унтеру, хватаясь за древко. – А ну, дай!
Началась потасовка. Древко разлетелось на щепки.
- Дурной знак…
- Не каркай и так тошно.
Чем дальше, тем хуже. Щепин ранил генерала Фредерикса и только за то, что тот уже присягнул Николаю, брату Константина Павловича. Рота начала движение и снова раненные: генерал Шеншин и полковник Хвощинский. Семён сплюнул себе под ноги и выругался:
- Не можем без крови.
И тот и другой поплатились за то, что попытались вразумить солдат не покидать казарм. Возня, ругань и кровь. Первая кровь этого дня.
Город только просыпался, а барабанная дробь уже вела солдат на каменную площадь под «защиту» Медного Всадника. Вела сквозь утренний сумрак по скрипучему снегу туда, где всех их ждала неизвестность. Дома провожали их молча, тёмными окнами пялясь на солдатские кивера и покачивающиеся знамёна. Что-то было во всём этом трагическое: гул голосов, утренний сумрак и улицы, подставлявшие себя под кованые сапоги идущих на Дворцовую площадь.
Вот и Фонтанка. Московцы обрастали всё новыми и новыми людьми. Ещё не лавина, но уже и не ком. Здесь в узких улочках – это выглядело так, и казалось, что ещё чуть-чуть и людской поток вырвется на простор из объятий каменного мешка и заполонит собой всё свободное пространство. Это вселяло уверенность, и шаги продолжали мерно месить снег, превращая его в серую массу. Да, так было, пока дома вплотную подступали к идущим. А как будет там, на площади?
Небо слегка светлело. В воздухе стоял пар от множества дыханий. Пока они шли узкими улочками, в их поступи была уверенность и надежда. Это хоть как-то оправдывало то, что они задумали, и небо молчало и не вмешивалось. Там наверху уже знали об исходе всего этого, а поэтому молча подсчитывали потери с той и другой стороны, и получалось, что эти, идущие с развёрнутыми знамёнами – идут умирать. Шли умирать, как бы за идею, потому что на самом деле, мало кто из них до конца разбирался во всём этом. Всё о чём они говорили – это была их мечта. Вот и получается, что шли они на погибель за мечту: быть свободными.
То здесь, то там в окнах настороженных домов стали зажигать свечи и лампы. Тёплые постели были разбужены боем барабанов с улиц, и гул голосов неясным набатом звучал где-то там, где была зима, и тянуло прохладой от покрытой льдом Невы.

Рылеев с Пущеным на углу Офицерской улицы явственно расслышали многоголосый гул человеческих голосов.
«Неужели началось?»
Рылеев побежал на звуки, не оборачиваясь на Пущина. Тот семенил сзади, слегка покашливая. На углу Гороховой уже было полно людей. Для столь раннего времени – это было странно: видеть всех их стоявших плотной толпой.
- Что? Что случилось?
- Манёвры… мабуть?
- Да не-а… Бунтуют солдатушки.
- А чего?
- Не хотят Николаю присягать.
- Россия за Константина…
- Да? А за которого?
- Эх, темнота! За брата его…
- А какая в том разница?
- Значит, есть, если со знамёнами прут в такую рань.
- Началось! – Рылеев восторженно потащил за собой Пущина. – Идём к ним!

Московский полк с криком: «Ура!» двигался к Сенату по мостовой скорым шагом, переходящим в бег, развернув знамёна под бой барабанов. Они торопились. Куда? Их несло подобно бурному потоку и уже ничто не могло остановить. Народ расступался шпалерами вдоль тротуаров, пропуская их. Иван был в этом потоке, на вроде щепки. Его влекла какая-то неведомая сила. Семён едва поспевал – саднило колено. Когда они выбежали к памятнику Петру, увидели, как их мало.
- Вот тебе бабушка  и Юрьев день, - бросил в сердцах Семён.
Роты московцев остановились. Разогретые тела сгрудились возле знамён. О чём-то разговаривали офицеры, бросая тревожные взгляды на солдат, поспешно выстраивавшихся в каре.
- Да, маловато нас, маловато, - произнёс Семён, оглядывая сослуживцев.
Рядовой Колокольцев потёр ушибленное плечо во время потасовки за знамя и сказал неуверенно:
- Может, спят ещё?
- Ага, ждут, когда им в постель кашу подадут. Эх, лапоть! И наши не все… располовинили всё же.
Вдруг над площадью пронеслось громогласное: «Ура!».  Это роты приветствовали батальоны Гвардейского экипажа во главе с Николаем Бестужевым.
- Вот и народ подходит! – обрадовался Колокольцев и заорал: - «Ура-а!»
Батальон встал позади московского полка.
- Что-то ваши не все… - солдаты переговаривались с матросами.
- Ещё не вечер, - отвечали те.
- Как бы нас до этого самого вечера в железо не запрятали.
- Не дадимся…
- А нас и спрашивать не станут. Картечью в пузо и…
- Чего раскудахтался? Прикуси язык, а то вот сейчас вместо картечи штыком пощекочу…
Если бы можно было подняться под облака и оттуда посмотреть на всё это, то стало ясно, как несправедлива жизнь. Решительных и где-то безрассудных – была горстка, а вокруг… Вокруг были сочувствующие и просто так, пожелавшие посмотреть на происходящее поближе. Ещё были и те, кто выстраивался поодаль, лицом к Сенатской площади, плотным кольцом охватывая своих братьев по оружию. «Своих» до тех пор, пока им не скомандуют их командиры: «Заряжай!»
Сверху было видно, как из-за Исаакиевского собора донеслось звонкое цоканье подков. Здесь на высоте в морозном воздухе это звучало по-сказочному красиво и возвышенно. Снизу донеслось из солдатских рядов: «Ура!», но конная гвардия пронеслась мимо памятника Петру и стала строиться у Адмиралтейства.
Постепенно Дворцовая площадь заполнялась войсками: Кавалергардский, Преображенский, Семёновский – полки, а позже часть Московского полка, которую всё же удалось уговорить не идти за Бестужевым.
- Против своих пошли, сукины дети, - Семён презрительно посмотрел на сослуживцев, выстраивавшихся по ту строну от их роты.
Однополчане смотрели друг на друга и туго соображали: «А для чего так-то? Может и не надо бы так?»
Снова загремело над площадью многократное: «Ура-а!» Это к памятнику Петра подошли роты лейб-гренадёр. Гренадёры стали строиться налево от московцев. Пока они выполняли сей манёвр, раздался выстрел и смертельно раненного Стюрлера отнесли в сторону.
- Эх, не поберёгся-то наш полковой командир… Всё хотел, как лучше, а оно вон как получилось. Выживет ли?
- А чё за него переживать? Пущай теперь Господь Бог правит его судьбой. Не надо было супротив полка идти.
- Мы тоже против пошли. У каждого своя правда: он за одно, а мы за другое… Шутка ли, против царя выступили.
- Э-э, нет… Мы Константину присягнули. Он наш царь.
- Говорят, что уже не он царь, а его брат Микола.
- Это враки… Константин уже из Польши едет на престол.
- А чего ж тогда столько войск нагнали супротив нас? Мы же за царя.
- Они тоже за царя.
- Ох, и кутерьма… И чего не живётся? Прославим ноне нашу Россию на весь белый свет.
- Это чем же?
- Так по своим придётся стрелять… Срамота.
- Точно – срамота. С царями разобраться не можем. Путаники…

Светало. Гул человеческих голосов усиливался. Неясная тревога висела над головами собравшихся на дворцовой площади.
«Ну, пришли, а что дальше? Дальше-то что?»
Офицеры то и дело собирались в кучку и, бросая взгляды в сторону войск, всё пребывавших и пребывавших на площадь с противной стороны, думали о том, что стоять надо до последнего.
«Эх, артиллерию бы сюда…»
Как бы угадав их мысли, где-то загремели повозки.
«А вот и пушки…»
Те уставились в сторону памятника Петру, будто принюхиваясь к тому, что вот-вот должно произойти.
«Не повезло и пушки против нас…»
Солдаты стоявшие в каре, вытянули шеи, рассматривая то, что при желании может смести их с ровного места одним залпом картечи.
«О-хо-хо, понагнали… и как теперь быть?»
- Да, видать, мы для них, как кость в горле, - произнёс Бестужев, разглядывая суетящихся артиллеристов. – Неужели будут стрелять по нам?
Оболенский, обернувшись к Пущину, сказал:
- Да, с артиллерией мы прогадали. Вон где она теперь.
Тот бросил бесцветным голосом:
- Сухозанет не пустил в казармы, - и добавил: - Сволочь.
Каховский, после того, как выстрелил в Стюрлера, немного нервничал. Ему хотелось действовать и ещё раз действовать, а тут всё как будто специально затягивалось. Молчал Кюхельбекер. Все ждали Трубецкого. Тот не торопился.
«Промедление - смерти подобно…» - подумал Каховский. Как бы угадав его настроение, Кюхельбекер сказал:
- Господа надо что-то решать. Что же мы бездействуем?
- Нужен новый начальник. Вот вы Бестужев? – Пущин прокашлялся.
- На море – да, а здесь… - тот отрицательно покрутил головой.
- Тогда Оболенский, - Кюхельбекер повернулся лицом к памятнику Петру.
- Да, да, кому, как не вам? – Пущин тут же поддержал его кандидатуру.
- Давайте ждать, - Оболенский стал всех успокаивать. – Ещё немного и Трубецкой будет здесь.
- Мы теряем время. Их становится всё больше и больше… пора переходить к разговору на языке оружия. Кто хотел быть с нами, тот уже здесь, - Каховский бросил тревожный взгляд на своих сподвижников.
- Но Трубецкой сказал, чтоб без него не начинали, - Оболенский посмотрел на него. – Да, и Рылеев ещё где-то в полках. Сказал, что обернётся мигом – будем ждать.
Что-то было во всём этом сказанное такое, что Каховского заставило страдать. Он не любил неопределённостей никогда: или «да», или «нет». Какая-то нервозность сквозила в поступках и словах его товарищей. Он смотрел на всё происходящее глазами мученика, который уже переступил какую-то черту, а все остальные ещё только собирались это сделать. Их нерешительность бросалась в глаза, и это отражалось на настроении солдат. Пущин то и дело подходит к ним и подбадривает, а те вытягивают шеи и всматриваются в даль проспектов. Надеются на то, что кто-нибудь ещё придёт им на подмогу. Пущин в штатском пытается шутить:
- А что, ребята, будете слушаться моей команды? Я всё же бывший военный.
- Командуйте. Что стоять без дела? – отвечали ему те.
Тем временем кавалергарды изготовились к атаке. Лошадиные морды были обращены в сторону каре.
Пущин подал команду:
- Го-товьсь!
 Конная гвардия придвинулась вплотную. Прозвучал залп.
- Спасибо… Поверх голов стреляли, - кавалергарды отступили.
Над Невой и по окрестным улицам грянуло:
- Ур-ра!
Немного погодя ещё одна конная атака. Клубы морозного пара от дыхания коней смешались с людскими…
- Ну, куда же вы? Мы же не против вас…
- Осади холера, а то угощу пулей.
С коней отвечали солдатам в каре:
- Мы, что? Мы, как и вы…
- А чего тогда супротив прёте? – переговаривались с кавалергардами солдаты.
- Так посылают, - отвечали те.
И снова   затишье с обеих сторон ложилось разделительной полосой между теми и этими. Воспользовавшись этой минутой, подъехал на коне генерал Сухозанет и стал вразумлять солдат. В ответ получил по голове куском кирпича. Раздался смех.
- Чего стоим? Чего ждём? Что ж отцы-командиры медлят? – Семён в сердцах сплюнул.
- Может на всё такое и расчёт? – Иван покосился на товарища.
- Да нет, что-то у них там не ладится. Всё чего-то мечутся, да разговоры ведут. Суворов как учил? Внезапность – союзница победы! А у нас что-то незаметно пока этого. Стоим под пушками и мёрзнем. Срамотища…
Кто-то из задних рядов подал голос:
- Топчемся и топчемся… Уже живот каши просит.
- Сейчас стрельнут картечью, вот тебе и будет и каша с маслом, и квас с хлебом, и ещё кое-что, - солдат Колокольцев хихикнул.
Из толпы стали передавать куски. Солдаты по-братски делили корки хлеба, картофель, луковицы и запихивали замёрзшими пальцами в рот.
- Ба, а это что за подмога?
- Так пацаны ещё совсем…
- А шаг печатают… Молодцы!
К офицерам подошла строевым шагом группа юношей в кадетской форме. Солдаты не слышали, о чём у них шёл разговор, только видели, как им что-то сказал Николай Бестужев и те, повернувшись, зашагали прочь.
- Правильно, - одобрил Семён. – Нечего птенцами снег устилать. Их черёд ещё придёт.
- Ты о чём? – Иван посмотрел на него.
- О смысле жизни… А вот и развязка. Сейчас нас причастят, а потом устроят что-то на вроде мазурки, Семён кивнул головой в сторону двух попов, устремившихся к каре. Один поп чуть придержал шаг, а другой прямо грудью шёл на солдат.
- Воины, вы против Бога и Отечества поступаете, - он высоко поднял над собой золотой крест. – Сему кресту поверьте – Константин Павлович отрёкся от российской короны…
- А если это неправда? Что тогда?
- Может быть, вы тоже обмануты?
- Попробуйте сначала уговорить тех, кто с пушками… Мы подождём… Постоим.
Митрополит, а это был действительно он, Серафим – петербургский митрополит, что-то шептал трясущимися губами.
- Иди, иди… поворачивай свои оглобли.
- Чего встал?
- Вы исчадия ада, - он стал пятиться, пугливо косясь на оружие в руках солдат.
- Не боись… не стрельнём.
Колокольцев дёрнул его за длинную рясу, и тот побежал прочь от хохочущих солдат.
- Не надо бы так-то, - попытался урезонить сослуживцев Иван. – Он же всё-таки служитель Бога.
- Ага, сам Господь его спровадил к нам… - кто-то пробасил сбоку.
- Ему ноне не до нас. Ишь, как облаками затянуло небесную твердь, - Колокольцев присвистнул.
- Видать стыдно, смотреть на наши земные безобразия. Шутка ли два брата не могут один трон поделить, - Семён посмотрел на небо.
А там, вверху тучи залепили всё небо, изредка роняя на землю белые снежинки. Те медленно кружили, стараясь как можно дольше не касаться солдат. Иван тоже закинул голову к небу и почему-то подумал: «Это не снег… Это слёзы по всем тем, кто сегодня покинет эту грешную землю. Развязка уже близко. Так просто, миром не будет…» Он поёжился, притопывая ногами.
- Пробирает? – Семён толкнул его в бок.
- Да нет, устал стоять, - ответил Иван. – Сколько ещё ждать? Скучно.
- Да, веселья маловато, - поддержал его солдат, стоявший впереди с оттопыренными ушами. – Музыку бы…
- Сейчас будет тебе и музыка, и танцы, - его сосед приплясывал, согревая ладони собственным дыханием. – Э-хе-хе, заварили кашу…
- Нахлебаемся до рвоты, браток, - послышался сиплый голос.
- Вот это и будет прибавка к нашему довольствию: и землица, и волюшка… Умоемся ноне своей кровушкой сполна.
- Не каркай. Ещё посмотрим, чья возьмёт, - здоровенный детина посмотрел на говорившего. – Вон сколько нас.
- Нас – да, а их видел сколько?
- Эх, да что ж ты заладил? Да, ежели мы сейчас попрём на них, они сразу же с нами будут. Это ты понимаешь? Да, с нами сам царь Пётр. Во как!
Все оглянулись на памятник. Пётр I пронзительно смотрел вдаль, будто там, в грядущем и был смысл всего, что должно случиться сегодня. Одобрительный гул прошёл среди солдат. А там, напротив все были в ожидании: офицеры тревожно смотрели в сторону выстроившегося каре. Все ждали приказа. Даже в их лагере плохо понимали, чем всё это закончится, и было опасение, что не пойдут солдаты друг на друга. Не пойдут, если только… Этих если было немного и именно на них надеялся и сам царь Николай. За спинами присягнувших ему полков было спокойно, но не настолько, чтобы вести светские разговоры. Те, кто присягнул ему, ещё вчера присягали его брату Константину, и если так легко и просто можно было заставить их изменить этой присяге, то где гарантия, что в какой-то момент они не повернутся к нему лицом и тогда…

Царь явно нервничал.
«Если в армии началось такое, то, что ожидать от народа? Народ… армия… Надо не допустить их объединения. Надо опередить. Как сделать так, чтобы взбунтовавшиеся дали повод для начала всей развязки? Крови… слишком мало крови для этого. Надо больше. Думай, думай… Ты же царь» - размышлял Николай, глядя в окно, за которым плакала зима белыми пушистыми снежинками.
А там, на Дворцовой площади всё пребывал и пребывал народ. Мальчишки носились мимо солдат, с интересом заглядываясь на ружья.
- Эх, стрельнуть бы, - мечтательно произнёс Васятка.
- Ещё успеешь набаловаться, - усмехнулся в усы пожилой солдат. – Я вон второй десяток только и делаю, что пули перевожу.
- Во-во, все в цель, а ты в небушко, - рассмеялся рыжеволосый его сосед. – Так можно и Господа Бога подранить…
- Пустобрёх, Бога бы не трогал.
- А что ему? Сидит себе и чаи гоняет, - молодой солдат весело зыркнул глазами и поманил мальца к себе. – На, подержись за ружьё. Привыкай… пригодиться.
 Васятка подошёл и пальчиками дотронулся до шершавого приклада. Железо кольнуло холодком.
- Ну, не страшно? – рыжеволосый улыбнулся.
- Не-а, - Васятка глянул на солдата и спросил: - А стрелять когда начнёте?
- А вот как дадут команду, тогда и стрельнём пару раз…
- Размечтался - «пару раз». Один бы залп сделать и то ладно… Вон сколько пушек наставили, - пожилой солдат кивнул головой в сторону артиллерии.
Васятка приставил ладошку к глазам на вроде козырька, и посмотрел в ту строну, куда показывал солдат.
- Чадь не посмеют по своим-то из пушек, - не унимался молодой.
- Свои были вчера и рано утром были, а теперь, как всё повернулось, ждать надо развязки.
- Ох, дядя ты и скажешь.
- Дура, она и есть дура… Мы-то понятно, за что притопали сюда, а их кто звал?
- А может им тоже чего хочется сказать?
- Ага, скажут… Один залп и будем мы с тобой в Неве дно задницами щупать.
- Так уж и сразу на дно? Там же лёд.
- Разве ж это лёд? Так, скорлупа яичная. Штыком пробить можно… Ты вот что малец, беги к мамке, - пожилой солдат заметил, как задвигались полки, окружавшие их.
- А можно с вами? – Васятка скривил губы, нацепив на мордочку жалостливое выражение.
- Можно только сначала подрасти, - ответил рыжеволосый.
Васятка тут же встал на цыпочки. Пожилой солдат улыбнулся, оценив сообразительность паренька:
- Беги, беги… В следующий раз возьмём обязательно.
- А долго ждать?
- Да вот, как здесь закончим…
- Закончим ли, - оборвал рыжеволосого пожилой солдат и печально посмотрел на Васятку. – Эх, разкудрить всю эту жизнь…

А в небольшом кабинете всероссийский император Николай Павлович ходил вокруг стола, где лежал план Петербурга. Он водил по карте карандашом и отрывисто отдавал приказания. Генерал-адъютант Бекендорф и назначенный петербургским военным генерал-губернатором граф Милорадович слушали царя.
- Круг почти замкнут. Им не проскочить. Сзади Нева, а тут мы… Будем топить, как котят.
На этих словах в кабинет вошёл князь Васильчиков.
- Ваше величество, конница отступила.
- Что? – Николай поддался к нему на встречу. – Измена?
- Гололедица… Надо бы в ход пустить артиллерию.
«Артиллерия – это конечно выход: и на расстоянии, и на психику действует безотказно» - Николай размышлял про себя. Он вспомнил всех своих генералов, которые чуть ли ни в один голос твердили, что картечи бы бунтовщикам.
«Да, картечь бы развязала бы этот узел. Только зачем будоражить орудийными залпами общественное мнение? Это Бонапарту сошло с рук, и он артиллерией пробил себе дорогу к власти, но тут совсем другое. Здесь Россия… Можно из-за этого лишиться всего, и даже головы…»
Как бы угадав мысли царя, Милорадович предложил:
- Надо мне отправиться к бунтовщикам. Уверен, что мне удастся уговорить их.
- Что ж попробуйте. Время ещё есть, - Николай кивнул согласно головой.
Милорадович щёлкнул каблуками и вышел, гордо неся свою голову. Сейчас очень многое зависело оттого, что и как он скажет всем тем, кто вышел сегодня на Дворцовую площадь. Не знал он, что скоро получит пулю только за то, что оказался по эту сторону, а не по ту. Не знал… Если бы знал, нашёл бы другие слова, а может быть и вовсе не вышел к бунтовщикам.
Как бы предчувствуя что-то нехорошее, царь распорядился привезти свою семью, если возможно, сюда. Вместе, как-то поспокойнее, да и есть вокруг преданные войска. Они-то не допустят. Николай ещё долго рассуждал, глядя через окно кабинета на замёрзшую Неву.
Вбежал Бекендорф, споткнувшись, выкрикнул:
- Ранен Милорадович.
Царь вздрогнул. Что-то неприятное потянулось откуда-то со спины к груди, а потом липкой слюной встало в горле и стало жечь.
«Вот оно, началось. Уже стреляют в героев войны. А в кого ещё стрелять? Именно в них, именно вот так, чтобы отсечь все пути к отступлению, чтобы грязь легла на имя… Вот и повод… Мне надо ехать к войскам. Я должен быть там - мысли резко обозначились в его сознании. Нельзя медлить. Они сами подсказывают мне, что делать дальше… Мальчишки, я же их…»

Николай появился перед солдатами. Не совсем в себе уверенный, всматривался в настороженные их лица. За ним наблюдали молча, и в этом молчании был немой вопрос. Царь боялся этого вопроса, а поэтому отвернул глаза от солдатских взглядов, прошёл в окружении офицеров к лошади. Кто-то подбегал к нему, что-то говорил, а он медлил, выжидал. Иногда его утаскивали в сторону от шальных пуль. Те, не зная, кем выпущенные, искали человеческую плоть, натыкаясь на каменные препятствия и рикошеча, выбивали мелкую крошку, сыпавшуюся на головы и под ноги. Несколько раз кто-то хватал под уздцы его лошадь, и он чувствовал вокруг себя какое-то движение... Николай пытался вслушиваться в звуки, но все они обрывались, не доходя до его слуха и только пули, издававшие характерные щелчки всё искали и искали кого-то, среди которых был и он.
«Пуля - дура…» - почему-то вспомнил он поговорку самого Суворова и сам себе улыбнулся и тут же почувствовал неприятный холодок в груди. Разлепил бледные губы и прошептал вслух:
- А штык - молодец… Штык, нож… топор.
Ему стало неуютно.
- Государь, прикажите начать или откажитесь от престола, - к нему приблизился генерал Толь.
- Артиллерия прибыла?
- Она давно на позиции.
- Так чего же вам ещё от меня надо?
Толь замялся и, опустив глаза, сказал:
- Она прибыла без снарядов.
- Как? И здесь измена? Где Сумзанет?
- Я здесь, - подскочил генерал.- Снаряды уже в пути. Я распорядился.
- Хорошо, - царь помедлил и кивком головы в сторону Сенатской площади, бросил: - Поговорите с ними ещё раз… последний раз.

А там ничего не хотели слушать. Застоявшиеся солдаты группами и по одиночке стреляли в сторону тех, кто прикрывал собой царя Николая. Бестужев и Оболенский нервно оглядывались на каре, откуда без всякой команды неслись характерные звуки выстрелов, и клубы дыма поднимались над головами солдат.
- Что делать? Мы теряем уверенность…
- И время, - добавил, подошедший к ним Кюхельбекер и, подняв свой пистолет, выпустил пулю в сторону офицера скачущего к ним на лошади.
- Какое мальчишество, - Бестужев осуждающе посмотрел на него.
- А что остаётся, когда всё против нас…
- Нет, неправда. А они? – Оболенский оглянулся на солдат.
- И они тоже против нас.. Уже против, потому что нас хватило только на то, чтобы привести их сюда умирать. Собственно сейчас мы этому станем свидетелями, и если повезёт, будем одними из тех, кого не минует эта чаша, - Кюхельбекер указал пистолетом в сторону пушек.
Судя по всему, их заряжали. Подскакал генерал Сумзанет. Выстрелы прекратились. Он привстал в стременах, хрипло прокричав, обращаясь к бунтовщикам:
- Ну что, опомнились? Хватит испытывать наше терпение!
- Ах, ты пугать нас? – понеслось из солдатских рядов.
Чья-то пуля сбила с него шапку. Ветер в миг растрепал его волосы. Белый от страха, он стал пятиться на лошади, выискивая глазами того, кто сделал в него выстрел. Ему смеялись в лицо, улюлюкали, и кто-то крикнул:
- Конституцию давай! Конституцию!
Всё… Больше никаких переговоров. Ещё молчат пушки и пули просто так царапают стены домов, но вот сейчас, вот прямо сейчас стоит только крикнуть: «Батарея, орудия заряжай!» и всё. Нет ещё не всё. Ещё можно за минуту, за полминуты, да что там: за секунду и даже может быть за полсекунды сказать: «Нет». В первую очередь сказать себе, а потом всем: «Хватит… довольно…»
От памятника Петру несётся:
- Ур-ра! Ур-ра! Ура-а-а!
Пушки молчат. Зажженный фитиль падает в снег. Царь, не слезая с лошади, мечет молнии:
- Измена?
Ну, какая измена? Просто народ один и сейчас бы не надо его резать на куски в угоду своему: «Я», но разве докричишься. Да и если докричишься, а будешь ли понят? Вот и солдаты не хотят стрелять, а их кулаками в зубы.
- Стреляй сволочь!?
- Свои же…
- Нет там своих! Там никого нет, и никогда не было и не будет! – кричит вне себя от ярости поручик Бакунин.
А царь уже слезает с лошади, и сам идёт к орудиям. Он не хочет отступать. Он жаждет развязки, и чтобы не выдать волнения командует:
- Пли!
Царь командует, а генералы Толь и Васильчиков рядом кружат и на перебой хвалят:
- Давно бы так!
- Со стадом по-другому нельзя…
Первым выстрелом разнесло сенатскую стену под самой крышей. Семён инстинктивно пригнулся от звука, пролетевших мимо снарядов. Иван удивлённо посмотрел на него и сказал:
- Кажись, началось.
- Пригнись, а то до конца не досмотришь, - Семён оглянулся назад. – Ну что, соколики, носы повесили? Второй будет по нам.
Не ошибся. Второй действительно вдарил по ним. Стоны, ругань, обрывки молитв и всё это на разные голоса, и всё к небу, к небу, а там безмолвие. А там полное понимание: заварили кашу – хлебайте… Кто-то уже хлебает… с кровью. Кто-то готов и отказаться от этого «хлебосольства», да поздно… Вон опять показалось облако от пушек и по живому. Не укрыться… Больно-то как, а ведь ещё каких-нибудь пару часов назад предлагали: «Расходись служилые!» Не послушались… Да и кого слушать-то? Одни про одно, другие про другое – и те офицеры, и те, а солдатский ум в раскоряку. Да и как ему не быть в раскоряку, если рождены были босыми, да обуты в лапти. Таких легко и вместо лошади впрячь. Вот и впрягали, да постёгивали, мол, пока везёшь – живёшь. Ни просвета тебе, ни свежего воздуха, а тут вдруг надежда появилась, и вот теперь по этой надежде с пушек. Больно-то как… по живому.
Дрогнули ряды у памятника Петру. Один шаг назад, другой и стали пятиться… Народ, что стоял до этого вокруг, по сторонам отпрянул. Каждый за свою шапку, каждый за свою мошну и уже нет желания встать на сторону тех, кого безжалостно осыпают смертью вздёрнутые рыла орудий.
Седой старик, видно из мастеровых перекрестился и сказал:
- Не тот день сегодня… Не тот.
- А какой, дедушка? – малец тронул того за рукав.
- Цыц, мелюзга… Марш в подворотню и живи себе на здоровье. Нечего мозги думами раньше времени забивать.
Создатель всё видел. Он этого боялся больше всего, когда свои стреляют друг в друга. Помогать таким нет смысла. Их сознание дремлет и надо время, чтобы ему пробудиться. Как знать, может от стыда и страха за содеянное сегодня, оно ещё долго будет пребывать в этом состоянии. Как бы там ни было, но начало положено и пусть теперь всё идёт так, как должно. Победителей не будет. Будут только жертвы и не важно, с какой стороны. Это не важно никогда, потому что смерть собирает оброк количеством, не взирая на цвета знамён.
Солдаты пятились спиной к Неве. В дыму потерялись офицеры, но их голоса были слышны:
- Держать строй!
- Не выдай, соколики!
А соколики уже и не знали, что дальше. Не знали и те, кто их привёл сюда. Что-то общее, витавшее до этого над всеми ими, стало уплывать куда-то в прошлое, и они поняли, что это конец начала.
Пушки били с набережной картечью. Нева ломалась, взметая ввысь острые осколки льда. Мутно-чёрная вода, подкрашенная кровью, бурлила в образовавшихся разломах, затягивая на глубину мёртвых и раненных. Смерть торопилась, касаясь, то одного, то другого своим поцелуем. Что-то жадное, суетливое было во всём этом, но никто на это не обращал внимания и продолжал идти в её объятия, глотая холодную невскую воду и обезумевшими глазами глядя уже из-под воды на неприветливое зимнее небо.
«Странно, вроде бы говорили, что все попадут туда, а на деле всё не так: кругом вода, в лёгких она же и намокшее обмундирование тянет куда-то вниз. Господи-и… За что?»
Пока здесь на Неве шла бойня, перепуганные обыватели, как крысы разбежались по углам. Ещё ничего не зная, слухи поползли от одних к другим, от одних к другим. Благодаря им, весь Петербург гудел, как улей. Кто во что горазд. Стоило кому-то сказать одно, как тут же кто-то его опровергал, и неслось такое, что если бы не реалии этих событий, можно было бы подумать – мятежники взяли верх.
- Более трёх тысяч штыков и каких… Все из привилегированных полков и Гвардейского экипажа.
- Батенька, против пушек не попрёшь…
- Да, но говорят: батарейцы отказались стрелять?
- Что ж пушки сами по себе расстреливали солдатиков картечью? Кто ж, по-вашему, открыл пальбу?
- Сам царь.
- Господь с вами.
- Ей, Богу, - говоривший перекрестился.
- А чего же они хотели, те, что были у памятника?
- Революции…
- Какой?
Наступило молчание. А действительно какой? И что это за слово модное «революция»? Прилетело из Европы и упало подстреленной птицей в холодные воды Невы.
- Так революции не делаются. Чтобы расшевелить Россию, одной Сенатской площади мало. Это ведь империя и здесь мерки нужны соответствующие.
- Дубьё…
- Но-но, не забывайтесь.
- Да, что вы, в самом деле. Ещё стреляться удумаете. Хватит сегодня смертей. Слышите, как бухает?
- Такое ощущение, что стреляют повсюду, а не только у Сената.
- Увы, пока, только там. Боюсь, ещё не скоро Россия поймёт, как надо это делать, чтобы не стрелять друг в друга.
- А поймёт ли?

Бестужев, оказавшись на льду Невы вместе с солдатами, решил построить обезумевших от картечи в каре, и двинуться на Петропавловскую крепость. Он что-то  кричал. Вдруг лёд стал уходить под воду. Ядро попало в самую середину строя. Кровь, мольбы о помощи… Уже потом, как ни странно, кто-то сославшись на неизвестные источники заявит, что ни один из организаторов мятежа не был ранен. Всё досталось тем, кто пошёл за ними.
Иван первым увидел ядро, летевшее в их сторону. Ему стоявшему с краю было легко отпрыгнуть  в сторону, что он и сделал. Семён не сразу сообразил, а когда понял, было поздно. Тела навалились на него, и это спасло от осколков, но лёд лопнул, и жадная вода набросилась, больно вцепившись холодом в ноги. Какая-то сила потащила вниз. Семён выпустил ружьё и стал грести руками. Отяжелевшая в миг шинель мешала. Глаза видели над собой небольшой просвет. Всё остальное пространство было забито телами. Воздуха в лёгких не было. Он стал расстёгивать пуговицы. Руки не слушались. Привычные движения были суетливыми, так ему казалось. Внутренний голос мысленно считал не то секунды, не то просто какие-то разы, оставшиеся ему на то, чтобы уцелеть. Вот, наконец, шинель тяжёлым грузом соскользнула с плеч, и течение реки утянуло её тут же на глубину. Туда же последовали видавшие виды сапоги. Холод не чувствовался. Его было много. Он был повсюду, и Семён понимал, пока он барахтается, есть шанс выжить. Он проплыл под водой чуть в сторону и, заметив светлое пятно над головой, устремился к нему, выставив перед собой голову. Тело стало твёрдым как камень, и вот-вот должно было уйти на дно, и он его толкал всей своей энергией поближе к свету, поближе к воздуху. В сознании промелькнуло: «Полынья». Его с силой выбросило из воды, так ему показалось, потому что руки просто подчинялись уже не его воле, а чужой, которая была на его стороне.
Где-то сбоку шёл бой. Семён напрягся из последних сил и с хрипом, рвущимся из открытого рта напополам с невской водой, сильно выдохнул и лёг телом на лёд, не чувствуя холода. Ничего, не соображая, встал и побежал. Сначала на выстрелы, а потом обратно, спотыкаясь о чьи-то тела в сторону. В нательном белье он был похож на банщика. Солдатские брюки давно с него сползли и тащились за ним, зацепившись за щиколотку ноги, пытаясь удержать то, что металось по Неве с широко раскрытыми глазами. Оступился, упал и снова, согнувшись, шаря перед собой руками прочь от сюда, прочь… Предательски взвизгнула над головой пуля. Она ему подсказывала, куда бежать, а куда – нет.
«Вот дура, чего привязалась?»
Он упал и пополз по льду. Пальцы ног онемели. Тело саднило, и дыхание с трудом выталкивало наружу из лёгких воздух. Сколько он так полз, он не помнил. Уже теряя сознание, понял, что от смерти не убежать.
«А, костлявая, ты уже здесь…» - подумал он, закрывая глаза, увидев перед собой размытые очертания чей-то фигуры.

Всю ночь горели костры. Мела метель. На Сенатской площади соскребали кровь. Скрежет повсюду. Он звучал последним погребальным аккордом по тем, кто не смог избежать своей участи. Теперь они лежали обезображенные или на дне Невы, или под охранной под открытым небом. Оно сыпало на грешную землю застывшие слезинки, укрывая белым саваном следы человеческого безумства.
Создатель молча присматривался к огням на земле и дивился тому, как люди легко шли на смерть. Не сговариваясь, а порой и не зная друг друга, собирались вместе и умирали. Так было всегда… И всё-таки: почему они выбирают из всех путей борьбы именно этот? Почему? Теперь и не спросишь: кто в вечном безмолвии, кто в страхе, кто в разочаровании, а кто и в раскаянии… Кто и мог бы ответить на этот вопрос – промолчит. Почему? Ответа до сих пор нет.

Семён закашлялся. Голова была объята жаром. Лёгкие не хотели слушаться. Что-то кололо в груди, и неприятный кашель то и дело тревожил ослабевшее тело. Глаза блуждали по низкому деревянному потолку. В плошках по стенам горели свечи, и что-то едкое лезло в нос.
«А… ты так? Не сломить тебе… меня. Кончай, подлая, чего тянешь?» - шептал Семён, прерывисто дыша. Чудилось ему, что над ним кружит костлявая и в глаза заглядывает и нежно так шепчет: «Мой…»
«Твой» - шептали его губы, потрескавшиеся до крови.
Сильный озноб пробежал по телу. Его стало трясти.
«У-у… лютая» - застонал он и закрыл глаза, впав в беспамятство.

Свет пробивался в оконце, перебирая невидимые нити пространства, пытаясь соединить два мира в один. Низкий бревёнчатый потолок висел над головой так низко, что стоило протянуть руку, и можно было дотянуться до него пальцами. Семён инстинктивно потянулся. Тело, как будто что-то припоминало, откликаясь на его команды. Кто-то завозился в углу. Семён повернул голову. Глаза различили чей-то силуэт. Сумрак и тусклый свет в оконце не давал разглядеть того, кто был там и, судя по всему, наблюдал за ним. Семён попробовал приподняться и тут же почувствовал сильное головокружение. Что-то навалилось на него. Стало трудно дышать и опять беспамятство опустилось на его мозг.
Ночь прошла в бреду. Снился Иван. Такой весёлый, розовощёкий и всё что-то пытался ему сказать, да только мешали какие-то люди: то офицер с перекошенным ртом приказывал изготовиться к стрельбе, то какой-то штатский, протирая свои очочки, спрашивая: «А что ребята, будете слушать моей команды?», то малец в шапке набекрень просился встать в строй. Снилось ещё - будто царь, Пётр I, прямо с постамента посмотрел на выстроившихся солдат и спросил: «За что стоите?» Никто ему ничего не ответил. Все будто превратились в камень. Тогда он съехал на коне и направился к артиллеристам, а те возьми и стрельни. У Петра I голова и отлетела. Да, так далеко, аж на самую середину Невы. Лежит себе она там и моргает. Кинулся Семён, чтоб её поднять, а лёд-то и подломился. Оглянулся назад, а площадь уже пуста и только Иван всё ещё стоит и так весело на него смотрит. Стал Семён грести руками, а вода в Неве вся от крови бурая и будто кто его с самого дна за ноги хватает. Дёрнулся он и проснулся. Открыл глаза.
- Ну, как? – женский голос коснулся его слуха.
- Где я?
- В надёжном месте, - из сумрака проступила женская фигура.
- Кто ты?
- Я Марфа, - женщина улыбнулась. – Раз стал вопросы задавать, значит, на поправку пойдёшь.
- Что со мной? Я ранен? – Семён стал щупать себя руками.
- Цел, цел, - успокоила его она. – А вот водицы невской наглотался вдоволь.
- Так я жив?
- Жив… Повезло тебе, - женщина смахнула слезу. – Скольких положили…
- Давно я здесь?
- Давно, почти месяц.
- Так меня ищут, поди, - Семён попробовал встать.
- Лежи, - женщина приказным голосом дала понять, что здесь она командует. – Благодари Бога, что пока не нашли. Всех кого не потопили и не убили сразу, похватали и под стражу. Вот где ужасы. Говорят, бьют нещадно за своеволие, мол, на царя руку подняли. И как только у вас ум до этого дошёл? От голодухи что ли?
- Слушай больше. Царь здесь ни причём. Их вон, сколько и не могут промеж себя решить, кому править, а кому рядом стоять. Устроили карусель с картечью, божьи помазанники.
- Это грех так говорить…
- А стрелять по людям из пушек это не грех? Я был там и всё видел.
- Ну, видел, и забудь. Чего зря себе сердце рвать? Их уже не вернуть. Будем молить о тех, кто ещё в ожидании своей участи… Чего замолчал? Обиделся?
- Мне надо быть с ними. Я один из них…
Женщина упёрла руки в боки.
- И скажи мне: для чего я тебя на себе столько тащила, да потом ещё и выхаживала? Чтобы ты опять в солдаты подался? Не навоевался? До седых волос дожил, а ума не нажил. Ты что думаешь тебя с почестями примут, мол, пожалуйте батенька, заждались вас, обыскались… Так тебя сразу в арестанты и погонят в Сибирь по этапу, а то и вовсе могут за твои речи стрельнуть.
- Я должен быть с ними.
- Будет с тебя… Ещё толком не окреп, а голосом уже размахиваешь. Об орденах и крестах забудь. Схорониться тебе надо. Уж больно рыскают сыскари. Всё вынюхивают. Бояться чего-то. Да и не с твоими лёгкими сейчас кричать: «Ура!» Уж больно близко от тебя смерть была, так что повремени пока с геройством, солдат. Зовут-то как?
- Семёном…
- Вот что я тебе скажу Семён – надо жить. Сила пока на их стороне.
- Твоя, правда, - сдался он.
Пот выступил на лице. Семён смахнул его ладонью.
- Жить, жить… Как жить?
- Ты сам откуда?
- Из далёка.
- Кто, ждёт?
- Вряд ли… Земляки поговаривали, что от голода в наших краях опустели целые деревни.
Помолчали. Марфа села на топчан у Семёна в ногах, теребя концы передника. Семён посмотрел на неё.
- Вдова?
Та кивнула головой.
- Дети есть?
- Не успела. Надорвался на работе мужик мой.
- И как ты?
- В работницах… то там, то здесь.
- А меня, зачем спасла?
- Так человек же? Разве ж можно по-другому?
- Светлая душа у тебя, Марфа. Век буду тебе благодарен.
Она улыбнулась, глядя на Семёна из-подо лба.
- А ты не уйдёшь?
- Что так?
- Хочу просить тебя остаться… навсегда.
У Семёна забилось сердце. Что-то забытое торкнулось из прошлого и окатило жаром.
- Что плохо? Вот испей, - она протянула ему миску с жидкой похлёбкой. – Тебе надо набираться сил. Пей, пей…
Семён припал к посудине губами.
- Ну, как?
- Что?
- Вкусно?
- Вкусно. Сама варишь?
Марфа кивнула головой. Семён вернул миску. Их руки коснулись друг друга.
- Ну?
- Что?
- Останешься?
- А если меня кто признает?
- Никто не признает, - оживилась Марфа. – Я здесь недавно. До этого в Архангельске жила, а как муж помер, я сюда перебралась. Скажу, что ты  - это он. У меня и бумаги его сохранились.
- А это не грех?
- Раз Бог дал мне сил тебя уберечь и выходить, значит, это богоугодное дело.
Семён замолчал. Он думал о том, что судьба давала ему шанс… Прожив почти полжизни, она будто смилостивилась над ним и как бы говорила: «Возьми – всё то, что у меня припасено для тебя и живи». Семён скрипнул зубами.
- Что плохо? Может быть, тебе ещё хочется пить?
- Хочется, - он виновато посмотрел на Марфу.
- Что не останешься?
- Мне надо подумать… до утра.

Ночь была душной. Семён никак не мог уснуть. Мучили кошмары. Опять откуда-то из темноты в видениях приходил Иван и всё улыбался. Стоял и так весело подмигивал, но ничего не говорил. Семён отогнал видение и попытался сесть на топчан. Голова почти касалась потолка.
«Как в склепе» - подумал он, пытаясь разглядеть дверь, чтобы выйти на свежий воздух. Согнувшись, пробрался наугад по стене, нащупывая руками предметы, попадавшиеся на пути. Он догадывался, что находиться в какой-то хозяйственной пристройке. Нащупал металлическую скобу и потянул на себя. Не заперто. Переступил через порог и оказался в просторной горнице. Через окно светился месяц. Ноги ощутили под собой деревянные доски и прохладу, тянувшуюся по низу…
- Это ты?  - голос Марфы заставил его вздрогнуть от неожиданности. – Иди ко мне…
Семён остановился, не решаясь сделать шаг.
- Иди же… Я жду.
Всё, что было потом, нет смысла описывать. Это случается в жизни каждого. Они не были исключением. Создатель, глядя на них, подумал: «Пока есть время, любите друг друга. Кто его знает, на что вас подтолкнёт ваша бесшабашная жизнь. Люди порой такие непредсказуемые и сами иногда не до конца понимают и не осознают: зачем им всё это надо?»

А там под сводами царских покоев витал страх. Оказывается, мало было разгромить бунтовщиков, надо было убедиться ещё и в том, что никто из их соратников не остался на свободе. Судя по тому, как шептались в коридорах и переходах дворца, сочувствующие были повсюду. Были и такие, которые играли на стороне царя, выгадывая для себя всё новые и новые милости. Уверовавшие в силу самодержца, они напрочь отрицали, развитие человеческой мысли, а поэтому не смогли миру явить пример милосердия, учинив расправу над теми, кто стремился к лучшей жизни.
Странно, но именно в России, где во все времена была, скажем не убиваемая тяга к свободе, именно существующий монархический режим педантично распинал всех тех, кто пробовал встать и заявить о своём желании: жить свободным. Насаждая тюремную логику, царизм, сам того не ведая, отрицал эволюцию общественных отношений, ввергая собственный народ в братоубийственную бойню, развращая и без того необразованные массы, приучая к мысли, что убивать своих соотечественников – это просто и никакой это не грех, если всё во имя монархии. Аминь.               

                Август 2006г.