Мавзолей Гаиф-Жамал

        В степи наступило скверное время. Солнце уже сожгло и суховеи уже иссушили щедрые степные травы. Уныло, как старая шкура, выглядела степь, и ветер свистел над ее бурыми просторами, оставляя на губах песок и горькую полынную пыль.
       Под мерный гул мотора, покачиваясь на горячей кожаной подушке, я думал о прошлом этой степи, о временах Чингиз-хана, Батыя, когда-то отсюда выводивших бесчисленные орды кочевых племен покорять и разорять чужие земли.
       Места, по которым я проезжал сейчас, в старину носили название степи Дешт-и-кипчак, а позднее по имени золотоордынского хана Узбека стали зваться Узбекской или Синей Ордой. В 1428 году власть над восточной частью Дешт-и-кипчак перешла в руки хана Абулхаира, одного из потомков Чингиз-хана, происходившего из ветви его сына Джучи.
       О гибели Джучи сохранилась легенда. Чингиз-хан сам приказал убить его, поскольку тот стал ему опасен, но в то же время объявил, что весть о гибели его любимого сына слишком страшна для его отцовского сердца, и тому, кто осмелится сообщить ему эту весть, зальют глотку раскаленным свинцом. Певец-жирчи пришел тогда к шатру «Потрясателя вселенной» и стал играть на своей домбре. Мотив был жалобен и протяжен, он надрывал сердце.
- Неужто умер сын мой Джучи?! – невольно воскликнул Чингиз-хан, ожидавший трагического известия. Ему некого было убить за те слова, что сами вырвались из его рта, но хан все же выполнил свое обещание – кипящим свинцом плеснули на домбру, песня которой поведала о смерти Джучи. С тех пор под струнами домбры осталось круглое отверстие, выжженное свинцом.
          Хан Абулхаир, потомок Чингиза и Джучи, тоже оставил после себя легенду.

          Хан имел дочь, красавицу Гаиф-Жамал. Она полюбила молодого султана Джаныбека и, не долго думая, через служанку передала ему приглашение провести с нею время. Она была своевольна. Джаныбеку полюбились ее ласки, и он решил жениться на ней. Однако Абулхаиру не нужен был в зятья своенравный султан, который уже давно нарушал волю хана и до открытой борьбы с которым оставался один шаг. Свадьба, не наладив дел, только еще больше запутала бы их. Хан отказал Джаныбеку и позвал к себе своего палача Курыбая. Он сказал Курыбаю, что его любимая дочь Гаиф-Жамал приболела в последнее время.
         Через несколько дней Гаиф-Жамал нашли в степи мертвой. В груди у нее торчала стрела, рядом бродил ее конь. На семнадцатом году оборвалась ее жизнь.
         Роскошные похороны устроил дочери хан Абулхаир. Он даже не ограничился курганом над ее могилой. Среди голой степи приказал воздвигнуть он мавзолей, украсил его лазурными и золотыми эмалями и под его сводом, в каменной гробнице похоронил Гаиф-Жамал. У входа в мавзолей погребли ее любимого коня, заколотого на поминальном пиру.
       Поистине любимой дочерью была для хана Абулхаира Гаиф-Жамал, вот только, как настоящий Чингизид, мертвую он любил ее больше, чем живую.

       Проплыли над степью с той поры долгие века, менялись поколения людей, слагались новые легенды, но над мавзолеем Гаиф-Жамал и над памятью о ней время не было властно.
       Разумеется, забравшись в казахские степи, я не мог не побывать в древнем мавзолее. Однако найти машину, которая довезла бы меня в эту удаленную от дорог глушь, оказалось очень сложным делом. Почти месяц ждал я счастливого случая, и долгое ожидание так распаляло мое воображение, что легендарная усыпальница стала мне мерещиться чем-то вроде восьмого чуда света.
       Наконец мне повезло. Один шофер, возвращавшийся порожним рейсом, взялся подбросить меня до мавзолея. Боясь, как бы он не передумал, я запихнул в кабину свой этюдник и вещевой мешок, влез сам и поклялся себе, что теперь меня и силой отсюда не вышибут. Но шофер, пожилой казах с загорелым до черноты лицом, вовсе не собирался менять своего решения. Он сел за руль, взревел мотор, и под колеса побежала серая асфальтовая лента дороги. Впрочем, проехав по шоссе около четырех часов, мы свернули в степь и по бурому гладкому бездорожью углубились в ее холмистые просторы. Мне вдруг стало как-то не по себе. Я сообразил, что заблудиться здесь ничего не стоит и что я отправился в путешествие с совершенно незнакомым мне человеком, да еще имевшим довольно мрачный вид… Не знаю, откуда у меня взялись такие мысли. Я привык ездить на попутках, и не девица же я был в конце концов! А может быть, сам бесконечно унылый вид этой горькой дикой степи вливался в сердце гнетущей тоской. Стараясь справиться с этим впечатлением, я заговорил с шофером. Я узнал, что его зовут Керей Сартаков, живет он в совхозном поселке, а также что у него  есть жена и двое детей, что баранку он крутит с восемнадцати лет, и что, стало быть, я могу не бояться заплутать в степи, потому что ему здесь давным-давно известны каждый бугорок и каждый камень. Я со своей стороны сообщил ему все свои анкетные данные, но разговориться нам так и не удалось.
        Шофер отвечал мне в общем охотно, но коротко и отрывисто, и я наконец устал вытягивать из него слова.
        Наступило молчание, прерываемое только гулом мотора. Я задумался и перестал вглядываться в примелькавшийся уже глазам ровный печальный ландшафт за окном кабины. Я думал о смене поколений, о жизни, о неизбежности смерти и о вечности. Мне представлялись могучие воинственные дикие племена, некогда топтавшие своими табунами эти просторы и ставшие теперь горьким полынным прахом. Шофер тихо запел. Напев его песни был протяжен и однообразен, и каждая нота тянулась уныло и долго. Песня была похожа на степь, только в степи она могла родиться.

         Купол неба был еще высок и светел, когда Керей затормозил и сказал:
- Заночуем здесь.
          Едва мы успели разложить костер, как на землю упала мгновенная плотная мгла. Я устал за день и уснул быстро, но в тот момент, когда глаза мои смыкались, странный звук долетел до моего слуха из степи: как-будто кто-то где-то далеко отсюда повторил песню, которую пел за рулем мой шофер. Тот же монотонный напев протянулся над ровной землей, только голос был гораздо более звонок, высок и нежен.
        Пожалуй, надо было спросить у шофера, что это такое, вправду ли это песня, где поют и кто… Может быть, рядом кочевье? Но я уже засыпал, а когда проснулся утром, мне показалось, что это был сон.
        Мы снова сели в машину и поехали дальше. Примерно часа через два пути, миновав пологую балку, мы увидели совсем близко от себя невысокую холмистую гряду. На самом ближнем холме глубоко вросли в землю песчаного цвета развалины какого-то строения. На бледном небе вырисовывался обломок башни и круглый купол.
- Вот это и есть усыпальница Гаиф-Жамал, ханской дочери, - сказал шофер, и тут я сообразил, что это были его первые слова за сегодняшний день. Если вчера он показался мне молчаливым, то сегодня просто превратился в немого.
         Мы подъехали к подножию холма, шофер остановил машину и заглушил мотор. Невероятная тишина набилась в уши, как вата. Единственным звуком здесь был тихий змеиный свист ветра у самой земли.
        Мы поднялись на пологий холм и вошли в разрушенные ворота. Я был разочарован. Эти грубые низкие стены маленькой мечети, этот обрушенный толстый минарет, похожий на печную трубу, окруженные рассыпанной стеной, и были тем самым мавзолеем, который грозный хан Абулхаир некогда воздвиг своей дочери, убитой по его приказу за то, что она отдала свою честь его врагу.
- И всего-то! – чуть было не сказал я. Стоило целый месяц искать средства попасть сюда, чтобы увидеть этот затерянный среди степи полуразрушенный могильник, такой ничтожный, что его давно забыли и жизнь, и смерть.
         
         Стены мечети, вросшие в землю, были настолько низкими, что не представляло труда рукой достать до покрытого толстым слоем пыли и песка купола. Когда я сделал это, и моя ладонь смела пыль с твердой, гранитной крепости глины, маленькое голубое оконце изразца блеснуло на солнце. Но это был едва ли не единственный уцелевший из всей облицовки изразец. Сколько я ни старался сметать пыль и песок, только кое-где мой труд отблагодарили своим блеском голубые осколки.
      Я вспомнил, как некоторые шоферы, которых я упрашивал отвезти меня сюда, мотивировали свой отказ тем, что они-де не любят этого места. Говорили они это со смешком, будто бы и не на полном серьезе, но ехать отказывались твердо. Один из них, словоохотливый до болтливости, в ответ на мои настойчивые расспросы огласил следующую байку:
- Еду я как-то в тех местах и вижу: недалеко от дороги пасется конь. И конь-то чудо, масти золотой, под шкурой мускулы как жгуты. - Ну, думаю, не иначе удрал из табуна. Поймаю, будет мне премия. – Вылез из машины и за ним. Долго бежал и добежал до могильника. Тут из двери старой мечети выходит девица, свистнула, конь помчался к ней, и оба вошли в мечеть. А меня тут такой страх одолел, что я так оттуда дунул, будто мне пятки маслом намазали. И больше я туда не ходок.
- Правда, что здесь привидения водятся? – спросил я моего шофера, который молча стоял рядом со мной и смотрел, как я веником из ковыля сметаю пыль с купола вросшей в землю, полуразрушенной постройки.
- Разное люди болтают, - угрюмо сказал он, - Говорят, эта ханша умерла страшной смертью, будто ее родной отец убил. Времени много прошло, да уж больно жутко себе все это представить, вот людям и неймется.
          Насвистывая, я обошел мечеть со всех сторон. С той стороны, где к ней примыкал минарет, имелась низенькая дверь, вернее, дверной проем. Через него можно было попасть и в мечеть, и в минарет одновременно.
- Войдем? – сказал я шоферу.
         Тот пожал плечами.
- Можно.
         Я пролез в дверь первым, он за мной.

         Внутри стены мечети оказались куда  выше, чем снаружи, где их засыпала земля, так что можно было свободно выпрямиться во весь рост. Я огляделся. Небольшая прямоугольная комната скупо освещалась лучами солнца, проникающими через дверь и через два узеньких окошка, почти не заметных снаружи. К одной из стен примыкала низкая, но довольно широкая каменная скамья, похожая на ступень. Я смахнул с края этой скамьи песок, сел и огляделся еще раз.
- А где же гробница? – спросил я.
- Да вы же на ней сидите! – насмешливо сказал Керей. Я тут же вскочил и снова поглядел на каменную плиту, показавшуюся мне скамьей. Действительно, длина ее примерно равнялась человеческому росту.
- Какая странная гробница! – воскликнул я невольно.
- И хитрая, - проговорил Керей, - Вскрыть ее невозможно. Ни крышки у нее нет, ни намека на крышку. Цельный камень. Говорят, много охотников поживиться об нее зубы обломали и так и не сумели ничего сделать. Говорят еще, что уж в наши дни кто-то пытался взорвать ее динамитом. Так от взрыва только глина обвалилась кое-где. Два года назад здесь побывали археологи. Тоже долго ползали вокруг этого камня. И нетронут клад, и под носом. А не возьмешь. Представляете, каково им было уезжать отсюда с пустыми руками? Но уж ученый народ на то и ученый, конечно, не смирится и найдет способ посчитать косточки Гаиф-Жамал. Да садитесь вы, она на нас не обидится.
           С некоторой опаской я присел рядом с Кереем на гробницу ханской дочери.
- Конечно, - в раздумье проговорил Керей, - В те времена знатных покойников принято было хоронить так, чтобы и следов не оставалось, чтобы не могли враги осквернить могилу. Я читал, как хоронили Чингиз-хана. Сначала убили всех гостей, что пировали на тризне, потом убийц, что убивали гостей, а по самому месту похорон прогнали табуны, и они вытоптали самый след от могилы. Да это, правду сказать, и не только  в степи было в обычае. Читал я еще, будто грузинская царица Тамар приказала  перед смертью сделать семь одинаковых гробов, в один положить ее тело, и все семь гробов похоронить в разных местах, чтобы никто не знал, где ее настоящая могила. Абулхаир не отстал от этого обычая. Дочь он похоронил у всех на виду, в мавзолее, а вскрыть ее гроб нельзя.
- Но как же он добился этого? Разве такое вообще возможно? Кто строил мавзолей и возводил гробницу, какие мастера?
- Никто не знает.
          Керей помолчал и вздохнул.
- Что же касается всяких рассказов о том, что это место нечисто, то я вам вот что могу сказать. Я в это не верю, но со мной самим произошел здесь один случай, который я до сих пор не могу себе объяснить.

          Я думал, что он сейчас начнет рассказывать, но он опять замолчал.
- Вы мне расскажете его? – спросил я наконец, - Пожалуйста, расскажите. В наши дни все легенды давно состарились, и чудес почти не происходит.
- Да зачем они нужны, чудеса, - проговорил Керей, усмехнувшись, - Только морочить людям головы. А случай со мной был вот какой.
          Я только что отслужил в армии и вернулся домой. Стало быть, было мне двадцать лет, и произошло все это ровно двадцать лет назад. До армии мне пришлось немного покрутить баранку, служил я в танковых войсках, был водителем, и на гражданке опять взялся за то же дело. Так что шофер я уже был хоть куда, а вот места эти знал еще плохо. Вырос-то я не в родительском доме, а у родственников, в Алма-Ате, там же и школу должен был закончить, да тут умер отец, пришлось вернуться к семье, поддержать мать и младших.
        Однажды меня сбила с пути буря. Я знал, что она приближается, по сводкам, по приметам, но понадеялся проскочить – и поплатился. Темно стало, как ночью, виден был только один крутящийся песок да пыль. Ехал я ехал, и наконец догадался, что давно заехал не туда. Мне стало страшно. Еще бы! Я в первый раз попал в такую передрягу. По часам я видел, что уже прошел день, а ведь суховей может продолжаться и три дня, и четыре... Наконец я немного опомнился, выключил газ и решил ждать конца бури, чтобы не использовать без толку последнее горючее.
        Так я просидел в машине еще день. От пыли и ветра не было спасения, песок лез в рот и в нос, колол кожу, но я все же заснул и проспал довольно долго. Когда я проснулся, тот же крутящийся вихрь был за окном кабины, но мне показалось, что сквозь него пробивается свет. Присмотревшись, я решил, что неподалеку горит огонь. Значит, где-то здесь жилье!   
       Не долго думая, я завел мотор, дал газ и поехал на свет. Скоро передо мной вырисовался смутный силуэт круглого купола и обломанной башни. Мавзолей Гаиф-Жамал я уже видел, хотя и издали, и теперь узнал его.
- Так это же близко от дороги! – обрадовался я, - Наверное, здесь кто-нибудь пережидает бурю.
        Я оставил машину у самой мечети, прихватил с собой сумку с припасами, кое как одолевая напор ветра, добрался до двери, валился внутрь и перевел дух.
        Вы, наверное, заметили, что дверь у мечети расположена так, чтобы ветер не попадал в нее. Ее защищает минарет. Не знаю, имелся в этой двери когда-нибудь затвор или нет, но и без затвора вполне можно обойтись.
        Здесь царили тишина и спокойствие. Ветру не было доступа в мечеть, а ее толстые стены заглушали шум бури.
        На полу посередине горел костер. Перед ним на этом самом камне сидела молоденькая девушка, казашка, в национальном костюме, что уже встречается нечасто, и вообще такая нарядная, будто только со смотра самодеятельности или со свадьбы. Юбка на ней переливалась алым шелком, длинный жакет был расшит золотом и шелками, на груди блестели ожерелья, острую шапочку с меховой опушкой украшал пучок перьев филина, а из-под юбки выглядывали загнутые носки маленьких зеленых сапожек с узорами из золотого шнура.
         Смуглое лицо ее, опущенное к огню и озаренное его светом, не отличалось особенной красотой. Действительно хороши были только длинные стрелки выщипанных и подведенных бровей и маленький пухлый рот, напоминавший бутон алой розы. Многочисленные тонкие черные косы одевали ее плечи и стекали на грудь, на конце каждой косы сияла, как крошечное солнышко, привязанная золотая монетка. Ей было лет 17 на вид, не больше.
       По другую сторону костра бродил, звякая уздой, великолепный конь с маленькой головой, лебединой шеей и сухими длинными ногами. Отблески костра играли на его золотых боках и спине и мерцали на богатой красивой упряжи, сплошь украшенной серебряными бляхами.
        Пораженный, я остановился на пороге. Девушка подняла голову и улыбнулась.
        Через несколько минут мы сидели рядом на каменной скамье и рассказывали друг другу, как сюда попали. Она сказала, что пошла искать своего коня, заплутала и решила переждать бурю в мавзолее.
        Нечасто девушки в таких нарядах отправляются в степь искать таких коней да еще в такой упряжи, но как я мог ей не верить, - ведь она сидела рядом со мной, и я видел своими глазами и ее, и золотого арабского скакуна, а на огне разогревались мои консервы, которые она собиралась отведать вместе со мной.

        В эту минуту звук, похожий на жалобный плач, проник в мечеть.
- Это ветер, - сказал я, - он воет в трубе минарета.
- Это плачет бедная Гаиф-Жамал. Ей холодно лежать в каменной гробнице, ей не дали долюбить, - сказала девушка.
               Я не понял, всерьез она это говорит или нет, и произнес:
- А мы еще на этой гробнице сидим! Нехорошо, должно быть.
- Ничего, - девушка улыбнулась, - Она не обидится. К тому же меня тоже зовут Жамал.

           Горел огонь, красные и золотые отблески метались по стенам и потолку, по нашим лицам. Снаружи, в степи, бушевал черный ветер бури. Мы были оторваны, отрезаны от всего мира в этой древней мечети, - мы были одни во всем мире.
           Мы сидели рядом. Ее шелковый рукав с оборками лежал на моей руке. Я не знаю, что тогда сделалось со мною. Мне было трудно дышать, голова стала какая-то шальная. Не только рот этой девушки был похож на цветок, она вся была похожа на цветок. И она была так близка, стоило только протянуть руки, чтобы обнять ее.
          Я дотронулся до ее маленькой  смуглой нежной руки, до звенящих монетками кос. Моя ладонь чувствовала горячую упругость ее груди.
          Она могла оттолкнуть меня. Возможно, пощечина меня бы отрезвила. Но она не оттолкнула. Она подняла ко мне лицо и поглядела на меня узкими длинными глазами, и эти глаза звали меня.
          Не помню точно, что я говорил ей тогда. Плел какой-то вздор о том, что не случайно буря обоих нас загнала в этот сарай, что это судьба, что мы нашли друг друга.
- Жамал, - твердил я, - Жамал, моя Жамал!
         Она улыбнулась горячими полными губами и обняла меня. Я был тогда мальчишкой, с тех пор прошла целая жизнь, но никогда меня больше не целовали такие горячие  губы, не обнимали такие нежные руки. Каменная гробница стала для нас постелью, за стенами завывал ветер, на полу горел огонь, и золотой конь топтался по глиняному полу, звеня серебряной уздечкой.

          А потом я ничего не помню. Очнулся я совсем в другом месте – в больнице. Рядом со мной стоял штатив с вставленной в пазы банкой с темно- красной жидкостью, напоминавшей по цвету алое платье Жамал, затененное сумерками низкого склепа. Рука моя была привязана бинтом к краю кровати, в ней торчала игла, соединенная с банкой тоненьким шлангом. Мне переливали кровь. Я долго ничего не мог понять. В голове крутились беспорядочные обрывки воспоминаний, походивших теперь на диковинный сон. Потом мне все объяснили. Буря улеглась через два дня, я исчез, и, поскольку было известно, что я не стал ждать улучшения погоды, то все резонно решили, что я попал в беду. Меня искали и нашли на второй день в мавзолее Гаиф-Жамал, у ворот которого сиротливо прижалась моя машина. Я лежал на каменной ступени гробницы, весь черный, холодный и почти уже совершенно мертвый. Пульс еле-еле прощупывался только на шее. Когда меня сняли со скамьи, то увидели, что лежал я на раздавленной змее. Вероятно, змея заползла мне под бок, когда я спал, чтобы согреться моим теплом, - змеи делают так, а я, ворочаясь во сне, нечаянно раздавил ее, и змея успела меня ужалить. Никого, кроме меня, не было в мавзолее, - ни девушки, ни коня.
        Долгое время оставалось неясно, буду я жить или нет. Я не приходил в себя, дышал еле-еле и без чужой крови, которую в меня вливали без конца, давно бы уже умер.
         Так бы и стал последним событием в моей жизни первый поцелуй, который я получил от девушки, но у меня все же хватило сил выкарабкаться из могилы. Я ожил и поправился. Я совершенно точно помнил все, что произошло со мной в мавзолее Гаиф-Жамал во время песчаной бури. Это не могло быть  бредом или сном. Я помнил до мельчайшей подробности и Жамал, и ее коня. Но куда она пропала?
       Или на утро она проснулась раньше меня, увидела, что буря окончилась, села на своего коня и сбежала от меня, раскаявшись в своем легкомысленном поступке, и ее место рядом со мной заняла змея?
       Но напрасно я колесил по степи, наведывался во все аулы, на все джайлау и расспрашивал у всех о девушке Жамал и золотом арабском коне, - никто ничего не знал, никто ничего не слышал.

      Наконец я понял, что искать напрасно. Была ли Жамал, не было ли, - я никогда не найду ее.
      На одном джайлау я познакомился с другой девушкой. Она напомнила мне Жамал длинными выщипанными бровями. Эта девушка и стала моей женой.
       Со временем мне стало казаться, что все это действительно только привиделось мне, - мне еще учителя говорили, что у меня богатое воображение. Я бы и совсем поверил в это, если бы не одна вещь…

        Керей полез в карман, вынул из него маленький замшевый мешочек и выкатил из него голубую   бусину размером с лесной орех и хитрым вдавленным узором.
- Много раз я приезжал в мавзолей, обшаривал в поисках следов Жамал и минарет, и мечеть, и однажды нашел вот эту бусину. Такие бусы были на Жамал, я это хорошо помню.
         Керей замолчал, перекатывая на ладони бусину и следя за лазурным переливом ее узорных выпуклостей.
- Если б вы приехали сюда раньше лет на пятнадцать, вам бы обязательно рассказали об одном сумасшедшем шоферюге, который носится на своем грузовике по всем дорогам и ищет давным-давно мертвую красавицу, которая привиделась ему на своей могиле, а потом обернулась змеей и укусила его в сердце. Сейчас прошло время, и все уже подзабылось.
           Но и бусина была бы еще полбеды. Нет, я не верил и не верю, что видел в мавзолее не Жамал, но Гаиф-Жамал, погребенную здесь в давние века убитую по приказу отца маленькую ханшу. Это невозможно, мертвецы не встают из гроба. Но все-таки и такие мысли не могли не придти мне в голову, особенно после того, как все вокруг твердили, что мне явился призрак, и несколько стариков рассказали в ответ на мои вопросы, будто бы их деды и прадеды встречали сами или слышали, что кто-то встречал в степи близ мавзолея нарядную девушку на золотом коне. Я поехал в город и показал свою бусину специалисту. И мне сказали…- Керей улыбнулся и подкинул бусину на ладони, - Мне сказали, что эта вещичка была сделана в пятнадцатом веке. Это китайский фарфор.
         Жена моя с это бусиной смирилась. Она знает, что я чуть не умер после непонятного приключения и считает, что я в этом месте повредился рассудком. Конечно, она считает также, что было бы лучше, чтобы я выбросил эту бусину. Да я и сам так считаю, а выбросить не могу.
        Стоит мне только припомнить все, как сердце замирает. Я не знаю, была она или нет, змея она или нет, но в сердце она меня укусила. Я видел ее только часа два, не больше, а забыть не могу всю жизнь. Почему? Не знаю. Может быть, это и есть самая главная загадка, которую я не могу разгадать.
        Вот и все, пожалуй.

        Мы еще посидели на каменной ступени, потом встали и вышли на улицу.
        После пыльной необитаемой тесноты маленькой мечети степь показалась особенно огромной и бескрайней. У самых ног она была бурой, дальше блекло-желтой, потом зеленоватой и переходила на горизонте в голубое небо.
       Я написал этюд мавзолея, мы позавтракали у подножия холма, потом сели в машину и поехали восвояси. Оборачиваясь в последний раз, я подумал, что сейчас возле мавзолея должна появиться девушка-казашка на золотом жеребце. Она должна была появиться, я хотел этого. Но обыденно и угрюмо высились на холме старинные развалины, вырисовываясь над степью и сливаясь с нею.
13.02.1981