Из жизни браконьера

    Судьба, сказывают, не дура — посмеётся над каждым.

Сколько люда в нашем уезде на охоте погибло из-за халатного, пренебрежительного отношения к оружию и его неправильного применения, только — Богу известно.
В посёлке «Красный боец»… глава администрации уложил в деревянный саквояж директора местной школы. А рядом, в «Новой Краснянке»… проводили в путь далёкий совершенно молодого начальника уголовного розыска.
В бандитские девяностые выдали и нам, прокурорским работникам — «по макарову»… По всей видимости — для стрельбы. По ворогам. Так это было для всех излишней головной болью.
Где страсть — там и преступление.
Тут же, в Мокроусе, схоронили аж… самого прокурора Путинцева. Какие-то подонки застрелили такого прекрасного человека. По какой причине — мне до сего дня неизвестно.
Хорошие люди уходили и уходят из этой жизни мирской, светской.
Я, к примеру, никогда не брал с собою оружия и, даже на место происшествия. Однако, в тот августовский день тысяча девятьсот восемьдесят лохматого года пришлось прихватить с собой пистоль, ибо опаздывали на вечёрку и не нашлось времени сдать его на хранение.
Конечно же — торопились…
Отсутствием романтики мы никогда не страдали, а потому до ночери ещё и решили забрести раков в пруду артели «Напрасный труд»… Нет-нет, сам я не любитель волочить тяжёлый бредень, да мочить портки, а потому остался на берегу. Не умел и ходить по воде, не замочив пят, в связи с чем помогал рыбакам собрать улов и накрыть поляну, заваривая чай на душистых травах. А ещё любил наварить им в котелке раков, с лавровым листом, там же — на месте.
Мучаясь от безделья, лежал — тюленем у воды, млея на солнце, будто на пляже Черноморского побережья Кавказа. Тут-то и нащупал в кармане пистоль, так будто молния в мозг. Решился в отдалённой от города деревеньке, вдруг, потренировать руку, а заодно и «набить глаз»… в стрельбе из боевого оружия.
Стрелял, надо сказать, я всегда хорошо и запросто мог со ста метров… отделить пулей фильтр от сигареты или отстрелить гениталии у пролетавшего надо мной одинокого перелётного грача.
Я стрельнул. И первым же выстрелом сразил наповал попавшегося под пулю моего пистоля гуся… белого.
— Ба! Да глаз-то мой — алмаз! – завопил я от радости, ибо прямёхонько попал гусю — в око, словно таёжный охотник — белке, не желая попортить ценнейшей шкурки редкостного, дорогого и красивого зверька. Надо же — прицелиться так ловко и пальнуть мне с этого пистолета впервые в жизни.

Какие могли быть раки, коли гусь уже лежал в багажнике машины. Потроши его на пруду, в тиши, да на вертело. И вот он, праздник.
Но рано я стал радоваться, так как поодаль, у деревеньки, почуяв неладное от происков залётных незваных гостей–рыбаков, начал уже табунился люд. Они шептались, кося недобрым взглядом в нашу сторону. По взмахам рук, яростью пропитанному взгляду и беззвучно шевелящимся губам, я понял, что все мы попали — в дуру. Полная лажа. И нам, как можно скорее, надобно было сваливать… сматываться с села, к чёртовой матери, пока хозяева земли русской: ревизоров к нам не заслали. С вилами.
Но, как всегда, видите ль, Закон подлости… в действии.
Пока сматывали бредень, одевались, таки… взятый нами напрокат походный УАЗ в фирме «Рыгалов и подружки»… возьми, да и скатись с пригорка — в пруд. И тонуть… Сами же мы не водители-профи, а наездники, по случаю, а потому даже не додумались поставить ту походную машинку на ручной тормоз. Ума то не хватило: солидол, видимо, был в головах от радости, что вырвались, наконец, на природу. Благо, что участковый инспектор помог нам инкогнито слинять с той грёбаной артели, вытащив своим вездеходом нашу машину, которая к тому времени показывала из воды лишь свою дерматиновую крышу.

Так это ещё полбеды…

Беда пришла, когда по приезду домой, я не обнаружил в карманах ни оружия… ни — ксивы, то бишь, документа прокуратуры, который позволял мне в то весёлое времечко чувствовать себя во всей волости Пупом земли русской.
А это, братцы, уже называлось — кранты. Это, как максимум, было чревато — увольнением из органов прокуратуры или, как минимум: получение строгача.
Так уж… торопились мы смыться с той деревеньки, что всё, скажи, наохрен подрастеряли.
А вот гуся, скажи — не забыли.
Возвращаться же в ночь на место ловли раков было чрезвычайно опасно, так как жителям деревни все высокие наши чины и регалии были по барабану. Эти частные собственники запросто могли запороть непрошенных гостей, как в старину — кнутами… там же, на месте убиенного мной гуся — белого. Крестьяне же… с врождённой кулаческой жадностью. Через двор — скряги, через два — скупердяи. А за свою собственность и сельскохозяйственную наличность, этот, больной воображением люд, мог пришибить во злобе в любой момент кого, как, и где угодно.
И вот она — бессонная ночь…
А поутру, делать неча… и пенять не на кого, кроме как на самого себя. Нужно было ехать и как можно — скорее, дабы найти вчерашнюю пропажу. А посему… собираю друзей, упрашивая оказать мне посильную помощь как: в розыске оружия, так и служебного удостоверения на пруду, объявляя при этом размер вознаграждения.
Хоть они и друзья–приятели, однако, надо же как-то: заинтересовать задобрить, замаслить, наконец, добрых молодцев.
Беда же, чёрт бери.
И на то рискованное мероприятие согласились лишь двое. Однако, поутру… ставки начали расти, яко на дрожжах. Я понимал их. Да и как не понять, ибо не каждому хотелось получить от нетвёрдого ума крестьянина заряд дроби или быть выпоротым — прилюдно. Ага… на площади. Кнутами.
И совесть их, скажи… прямо таяла у меня на глазах с каждой минутой. Меня раскручивали, словесно трясли, выбивая бабло.

— Мать Владычица! Ящик коньяка для них уже не награда! – дивился я. – Какого же, – сказываю, – вам ещё рожна надобно! – выражался уже я зло… матерясь. – Это, милые други — уже есмь не что иное, как вымогательство, а как же тогда наша с вами, долгая дружба! – распалялся я. – Выродки вы хреновы, а всё думаете — самородки! – сказал тогда я словами известного всей нашей волости депутата — Гандо.
Наконец, согласились…
А уже через час у меня на столе лежала утраченная, тем вечером, казёнщина. Хвала Небесам, что и удостоверение… и оружие оказались там же — на берегу. Как не воспользовались пистолем жители глухой деревушки — не понять мне до сих пор. Вот она, наша халатность: во всех её… самых худших проявлениях.

Хотя по гороскопу я — не выхухоль, а водолей, но родился, видимо, сразу в распашонке и под присмотром Богородицы, ибо счастливая Звезда всегда благоволила, да и ныне помогает мне — грешнику.

А вот, пожалуйста вторая вам серия.
Хотя… Хотя, ох, как меня мог наказать Всевышний за браконьерство, разгильдяйство и небрежное отношение к оружию. Но я был продукт общества социалистического типа, впитавшего не только всё хорошее из того прекрасного «далёко»… но и все его пороки.
Теперь-то я точно знаю, что творилось на открытии и закрытии охоты. (Да в курсе, что древний я — не спорю.)
Но иногда нахлынут воспоминания — какой глупейший случай произошёл со мной единожды зимой на охоте, стыдно и признаться.

Очень мы любили свою работу, но больше всего мы любили свободное время после работы…
И как-то собрались всем гуртом нашей прокуратуры… забить под Новый год заблудившегося на широких наших степных просторах кабанчика. Стреляли обычно со специально оборудованных мест — «сидок»… А тут едем, и, вдруг, у шлагбаума станции «Жулидов»… замечаем упитанного, роскошного, изумительной шерстистости, громадного, корноухого секача, перебегающего невдалеке нашей машине дорогу. Высадив загонщиков на краю лесополосы, я проехал ещё километра три, дабы занять место и поджидать зверя в сидке.
Забрался, скажи, туда, куда и отродясь то никто из охотников не забирался.
Устроился поудобней, определив, где и что растёт. Хлебом меня не корми: дай окрестности исследовать, обозреть и полюбоваться природой, а вечерком сориентироваться по лунному небу и Млечному пути. Так и сидел, наслаждаясь: прекрасными зимними видами, водя ноздрями: сюда-туда, туда–сюда… пытаясь не пропустить ни единой нотки аромата: чистого, свежего и морозного зимнего воздуха.
Зарядил я двустволку и приготовился к долгому ожиданию кабана–секача. Меня заводил тогда необузданный азарт, что адреналин просто капал в дедовы тёплые валенки. Зарядив ружьё пулями, я чувствовал себя всё смелее и смелее.
Ну-с… а теперь я и зверь — кто кого. Ясен перец — одолеть мне зверюгу. Время идёт — никого… ничего. Уже смеркается.
Тишина…
Жутко… но ружьё наизготовку.
Пока я жил ожиданием предстоящей встречи с кабаном, меня несколько угнетали: нервозность, мандраж, тревога, страх, будто мою сахарную задницу огневом со всех сторон подпаливали. Всматриваюсь… Вслушиваюсь. Ни хрена — ни зверя, ни моих погонщиков.
Но, вдруг, захрустел валежник...
Чувствую, слышу, ощущаю, что кто-то, сломя голову, ломится напролом и жаждет непременно со мной встречи. Пока проходил сигнал по промёрзшему телу от пяток — до левого полушария мозга, я целился и готов был к выстрелу — на поражение. В правом же отсеке головы мысль била во все колокола и запрещала стрелять.

— Думай, чёрт бери, на полхода вперёд! Ведь поднимет на клыки и будьте любезны! – твердил я себе, всматриваясь в даль. – Не вижу — не стреляю! – разглагольствовал я, успокаивая самого себя поговоркой, которой научен был ещё в институте. Озноб, однако, прошил моё тело, так как на такого серьёзного зверя я ещё никогда не хаживал.
Бывают же иногда неудачные в жизни дни, когда проявляется какой-то магнетизм к неприятностям. Так, именно в тот день, неприятности меня и достали.
Чувствовал же, что разум меня покидает. Что за диво–дивное, что за чудо–чудное, ведь виделся мне уже лютый зверь, как ясный день в нашей степи, а замёрзший палец уже с нежностью ласкал спусковой курок.
Когда же моё зоркое око уловило метавшуюся меж дерев фигуру, то сделав поправку на солнце, Полярную звезду и стоявшую поодаль роскошную берёзку — я стрельнул.
Трах…
Бабах — дуплетом.
— Попал! – заорал я.
Рёв…
Взвизгнул кто-то… будто подсвинок.
— Убил зверюгу! – убеждал я самого себя. И мозг упрямо не хотел воспринимать ничего иного.
— Й-е-е-ё-ё-ё-о-о-о! Е-е-е-е-е... Твою маму! – послышался крик, от которого в один миг слетела вся ледяная с дерев одёжка.

Немая сцена.

— Мать её ети — эту стрельбу! Нечистая сила! Неуж… не кабан! Ужель какое человекоподобное существо! – гадал я, всматриваясь в чащу посадки.
Когда и стемнело — не заметил.
— Мама дорогая, прокурор! – ужаснулся я, смотря в прибор ночного видения и видя вдали злобное лицо своего шефа: с упавшей до самой земли челюстью, с обильным выделением слюны и учащённым дыханием. Заслышав его прощальный и трепетный стон в этой звенящей морозной тиши, я сам стал чуточку заикаться.
А прокурор, размахивал ручищами, словно ветряная мельница своими лопастями, голосисто завывая, двигался и двигался… как можно от меня дальше. Бежал. Убегал.
В голове шумело, будто дятел долбил мой череп. Козе было понятно, что тучи сгустились над бедовой моей головушкой, и я начал молиться, отбивая поклоны Небесам Господним. До того вечера я не был слишком религиозен, но в тот день, как никогда, уверовал в Бога, лишь бы Всевышний не допустил трагизма после моих целенаправленных выстрелов.
Меня знобило оттого, что произошло. Кровь застыла в венах, казалось — навечно. Не хватало ещё нам печальных, в тот вечер, последствий.
Пред очами уже стоял Некто в «костюме смерти»… в чёрном капюшоне и отточенной косой — для кастрации. Мне уже виделся Самсон, раздирающий пасть льву, а встреча с прокурором ужасно страшила.
Ружьё просто выпало из скрюченных пальцев: то ли от холода, то ли от сильнейшего потрясения, которое в тот момент я испытал. Я был в холодном поту, кололо в руках и ногах, а на физиономии ощущалось порядочное онемение нижней, отвисшей от страха… губы.

Прокурор же… шарахнулся от меня, аки вошь от скипидара, метров этак — на сто. Влево. А затем застрял… что ни взад ни вперёд. Он ещё бы столько пролетел, но дальше путь был закрыт непроходимым сугробом, и прокурор Орешкин уже полз на четвереньках из посадки в сторону железнодорожного полотна.
Выбравшись из сугроба, прокурор включил ноги… и верно, на пятой повышенной, бросился наутёк в бурелом, оглашая матом всю окрестность — до самого волостного центра. Нет, надобно было тот спринтерский забег моего шефа видеть: в высоких валенках и настоящем овчинном тяжёлом тулупе. Запусти я тогда стрелу, таки… Юрий Борисович и её обогнал бы.
Отож… на всех парах.
Это надо же так было так драпануть от меня лошадиным галопом, набрав сверхскорость орловского скакуна на скачках ипподрома, да, при том, ещё и пугать косноязычным рыком… даже железнодорожные шпалы. Я дрожал от его рёва и не мог понять, какая пчела его ужалила, что он так метался, яко раненый зверь во степи… с воем атомной авиабомбы. Орешкин был вроде как не в себе…

Если бы всё это видела его третья по жизни любовница, Варвара, то от разрыва сердца её уже никто бы не спас даже в Барвихе. И не надо быть Вангой или Глобой, чтобы в скорбной матерщине моего шефа не прочесть нотки, касающиеся лично меня, всех моих родственников до десятого колена, и вообще, весь мой род.
Впоследствии… поговаривали, что у города Покровска даже лёд на Волге треснул; откололась, и отошла от берега льдина, отнеся жаждущих волжской рыбёшки на открытые просторы матушки–реки. А у рыбаков, сказывали, тотчас перепонки полопались, да и удочки из рук выпали от звонких децибел моего грозного шефа Орешкина.
Нежели бы я попал тогда в прокурора, то разорвал бы теми пулями его напополам… по шву, от уха — до уха.
И почто он тогда, дурашка, бегал, коли пули даже не коснулись его. На наше с ним счастье… они просвистели рядом с прокурором–бедолагой.
Метаясь среди стволов дерев и бурелома, где и дикий кабан не прошёл бы, разъярённый шеф не получил: ни единой ссадины, ни одной царапины; даже сохранил свою ценную бобровую шапку–ушанку. Единственно, на что я обратил внимание, так это на некую потерю его товарного вида.
Никак не мог он снять стресс до чабанской точки, куда мы опосля с ним заглянули, и пока тот не залудил в своё лужёное горло литра полтора водочки, настоянной, видимо, на кирзовых сапогах старого бабая — хозяина степной саманушки.

— Слава Те… Господи! – думал. – Обошлось всё благополучно, вот только прокурор казался мне несколько деморализованным и вид был, аки: а-ля: «Кощей Бессмертный»… Не иначе.
А далее… как обычно, на точке, для нас начиналось празднество, открывалась обязательная программа: «Бухло — гармонь — пляски — отдых!»…
Вот только тогда шеф отошёл от стресса и начался со мною «разбор полётов»…
Сидим с ним — кашляем обо всём…

— Ты смотри! Ты погляди на него! Мавр сделал своё дело и ещё отдыхает! Ты же мне инфаркт чуть не сделал! – молвил прокурор, обращаясь ко мне. – Траурный день хотел всей моей семье ноне устроить, так — не дождёшься! Айболит хренов — вылечил называется.
— Даже радикулит меня перестал беспокоить! – обворожительно улыбнулся он, крякнув после очередного губастого.
Так как общее количество алкоголя уже зашкалило, то бабахнулся начальник наш мимо табурета. На его лице даже после падения читалась закравшаяся в подсознание тайная мысль: «На дыбу бы тебя — стервеца!»… (Обо мне, конечно, он сказывал — обо мне.)
А может мне только так казалось.
— Эка, я ныне нарезался! – промычал прокурор, позже, вставая. – Ведь второй день рождения ты для меня устроил! – молвил он.
После того, настроение его резко изменилось и он пребывал в прекрасном расположении духа. Это и спасло меня от излишних наездов. И даже петух, которым все закусывали, казалось, мило улыбался на блюде. Орешкин же, раскрасневшись, походил на варёную свёклу, а это означало лишь одно, что гнев он, таки… сменил — на милость.
Мои объяснения были логичны, ибо ждал я в сидке появления не погонщиков во главе с прокурором, а только клыкастого зверя, который должен был непременно выйти лишь на меня и только на сидку, мной устроенную.
Не суть важно. Главное, что секач оказался мудрее нас, людей, во стократ.
Во-вторых, объяснял тогда я шефу, что между деревами и буреломом мелькал и мельтешил не костюм от Кутюр, а тулуп, пошитый из выделанных фирмой «Рога и копыта»… свиных шкур, а потому, в вечерних сумерках, отличить его от эбонитовой спины кабана было практически невозможно.
Да и загонщик, по моему мнению, рвался ко мне сквозь валежник: не как одинокий зверюга, круша и ломая всё на пути, а словно стадо лосей ломилось к подружкам своим, в период гона.
По весне.
А может мне от страха всё-то мерещилось.
Остались мы без кабанины. Ну не судьба-с…

Без мяса же не хотелось возвращаться домой.
А потому, проезжая по трассе… и завидев стадо домашних гусей, я решил сбить одного. Но как, скажите, можно было сбить машинкой, на четырёх колёсах, одного гуся. А, вдруг, да увернётся. А, вдруг, да улетит, убежит, али притворится. Ага… мёртвым. Возвращаться же назад — не резон; больше перед людом деревенским нарисуешься. Так и прокатил я на машине посередине всей гусиной стаи. А посмотрев в зеркало заднего вида, таки… ахнул, охнул и опешил.
— Мать честная! – только и вымолвил, помнится, тогда я.
На дороге лежали, трепыхались, подпрыгивали, хромали около десятка гусей из всей стаи пернатых. Сдав назад, я подобрал трёх сбитых гусей и бросил их в багажник.
Шеф мой имел бледный вид, но, видимо, тогда понял, что от меня всего можно было ожидать, а потому возражений и протеста от него не поступило или я, после происшедшего накануне, не желал ничего воспринимать.
Так… что к новогоднему столу в наших духовках и на плитах готовился гусь.

Нет-нет, не хотелось бы мне в следующей жизни быть гусем, да хотя бы и диким. Ведь налетишь вот на таких наглых и безмозглых браконьеров — не пощадят.
Старость застаёт врасплох, а потому стыдно мне ныне за свои проделки, очень стыдно. Грехов-то натворил я немало — на три… четыре жизни. В аду, видимо, придётся гореть, да замаливать их, чтоб Господь направил заблудшего барана в Рай Царства, своего, Небесного.
Ну, хотя бы это… уже свидетельствует о том, что стыдливость, скромность и раскаяние ещё присутствуют в моей душе и сознании, и я готов к покаянию, а значит — сожжение меня на костре временно отменяется.
Такова уж… моя натура, да и всегда по жизни я руководствовался лишь одним принципом: «Не страшно ошибиться — боязно всю жизнь на заднице, в горнице, сиднем просидеть!»…
А всё же провели мы тот выходной — божественно красиво. А вам… либо презирать меня остаётся, либо завидовать.
В общем, это несмешная для меня история, а так, просто случаи — из жизни браконьера. Как-то даже взгрустнулось с высоты своих прожитых лет. Не нужно меня ругать, ведь мы родились в Советском Союзе… сделаны мы в СССР.
Ностальгия… Ностальгия.