О семье и службе

     На фото: Владимир Иванович Маслов в первые годы службы.

     ***


     В 1956 году у меня родился сын! Была, была у меня такая красивая, прелестная девушка! Такая нежная и любящая жена. Я боялся дунуть на неё, чтобы не задеть её как-нибудь и не сдуть пыльцы с цветочка или с крылышка бабочки.

     И вот начала моя жена как бы портиться. Не то, чтобы портиться, а делаться как бы полнее и солиднее. Движения стали медленнее и походка изменилась.

     Вечером однажды обнял я жену за талию, а он туда толк в мою руку, мол, убери руку, мне и так здесь тесно. А потом прошло немного времени, он по вечерам стал так боксировать, что руку точно уже класть было нельзя.

     Мы ложились отдыхать, а у него в это время начиналось бодрствование: «Подъём, утренняя зарядка, потом физические упражнения типа бокс».

     А однажды мне показалось, что он играет в футбол. Только не слышно, как он кричит: «Г-о-о-о-л!» — точно Озеров. Только иногда Моня (так ласково я называл жену)  говорила: «О-о-й!» Ну, я сразу соображал, что сын послал мяч в девятку.

     А однажды так же ойкнула, мелко начала всхлипывать и говорит: «Всё, началось!» Тут Зина (её сестра) и ещё кто-то из женщин подхватили мою Моню под руки и повели пешком в больницу, благо, от тёщиного дома до больницы и роддома было два квартала. На меня цыкнули, мол, тебе там делать нечего, не мужское это дело быть там, где бабы рожают.
     Жену увели, а я стал себя корить: как это я мог так сделать, чтобы испортить такую молодую девочку? Ради своей прихоти и эгоизма!

     Вернулись женщины и объявили, что всё хорошо, схватки прекратились и Моню положили в палату. И предупредили:
     — Завтра утром понесёшь ей что-нибудь поесть.
     Утром я побежал в больницу, а мне говорят:
     — У вас родился сын, вес 3 килограмма 750граммов!
     Да, первый ребёнок! И вес — люкс!

     Первые четыре-пять лет после регистрации мы жили в Кинеле в тёщином домике, не домике, а флигельке, состоящем из одной комнаты, в ней же и плита была. После подстроили ещё и кухоньку такой же площади. Вокзальный переулок, 8.

     На работу, вернее, на службу я ездил на аэродром Бобровка, это в пятнадцати километрах от Кинеля. Зимы почему-то были такие снежные, что машины не всегда могли приходить за военнослужащими. И поэтому часто приходилось ходить пешком, без всяких дорог. Два часа туда, два — обратно. Первые, утренние два часа входили в счёт служебного времени, а вторые два — за счёт вечерних часов отдыха. Поэтому ежедневно в зимние месяцы рабочий день длился 12-14 часов, плюс наряды и всякое другое. Приходишь домой — жена уже в постели, а сын или спит, или не спит, орёт. До чего же родился шустрый ребёнок: после первой недели жизни стал поднимать головку и как бы пытаться встать с кроватки. И очень много кричал. Не знаю причины, почему он кричал, может, считал, что вечер — это начало бодрствования, а мы пытались уснуть сами и убаюкать его. А он поднимал такую бучу, что его обычно забирали женщины и уносили на кухню, чтобы дать мне отдохнуть. Днём он кричал меньше: либо играл, либо спал. Через год он уже смело вышагивал на своих двоих.

     В мае 1957 года мы поехали в отпуск в Ермак, и не столько в отпуск, сколько с желанием повидать отца. Отец серьёзно заболел, приключилась какая-то болячка на шее. Её прижигали йодом, но помогало плохо. Потом эта болячка как бы разошлась на шее и перекинулась на желудок. Отца определили на операцию в Павлодар. Поехали я, мать, Нина и Саша с нами.

     Уже в Павлодаре я говорил отцу:
     — Вот твой новый, ещё один внук. Его зовут Саша!
     — Саша это хорошо! — А сам даже не взглянул на внука.
     Я понял, что это всё, отец больше жить не будет. Ему сделали операцию: разрезали живот, что-то посмотрели и зашили. Через десять дней выписали домой. Сказали, что лечение закончено:
     — Теперь везите отца домой, пусть на свежем воздухе выздоравливает.

     Врачи не сказали, что ему конец. Однако уверили, что больничное лечение закончено. С Ермака домой, на остров, мы везли отца на лодке, а он сидел и смотрел на воду, на деревья, на небо и радовался, как маленький ребёнок. Привезли зимой. Отец походил по всему двору, как бы определяя, где непорядок, а где всё хорошо — похоже, делал последние распоряжения. Отпуск мой и продление из военкомата закончились. Я подошёл к отцу и спросил, как мне быть дальше? Он сказал:
     — Езжай на службу, ещё не известно, сколько я буду лежать, может, пойду на выздоровление.

     Я уехал с семьёй в Кинель. На второй день после выхода на работу пришла телеграмма, заверенная врачом: отец при смерти. Меня отпустили, но застать отца живым уже не успел, умер он 17 мая 1957 года.

     В Ермак отца привезли через Иртыш прямо в гробу на двух спаренных лодках, потому что погода была ветреная, и на реке было волнение. Хоронили его очень хорошо. Лодку завалили черёмуховыми ветками и другими цветами. Гроб вначале установили на стульях у домика, где жил мой брат Николай. Народу для прощания с отцом собралось очень много: вся Масловская родня и все знакомые — русские, казахи. Затем гроб положили на открытую машину и везли до самого кладбища.

     Позже, в 1965 году, рядом был похоронен Михаил Иосифович Якименко. Так вдвоём и лежат рядом — тесть и зять. А у меня на черёмуху долго была аллергия, не мог переносить этого запаха.

     Жизнь пошла своим чередом. Нам дали одну комнату в военном городке в Бобровке, и мы стали жить самостоятельно. Попозже нам выделили две комнаты, но с общей кухней. В городке полная патриархальщина. Жили ещё как люди, делились, чем могли. Я стал ездить рыбачить на Самару с Иваном Водотовкой. Вечером поедем на двух велосипедах с бреднем, забредём раза по два в одном и том же месте на глубине двадцать сантиметров — корыто плотвы. Плотва выходила ночью на мель, прячась от щуки и судака, но не могла спрятаться от ...удака. Возьмём себе по два-три килограмма, остальную рыбу соседи даром разбирали.

     Первые годы Нина выглядела таким небольшим подросточком с большими, широко раскрытыми глазами, говорящими: «Это я, и я на земле всего одна». А ещё в её взгляде была какая-то строгость. Одна из соседок у меня спрашивала: « И как это ты её не боишься?» — «А что мне бояться, я победил, я завоевал её сердце».

     Другие ей говорили: «У вас такой взрослый сын, а вы совсем молодая». Чего совсем нельзя было сказать обо мне, так как работа на аэродроме, особенно зимой, огрубила мне лицо и руки. Лицо всегда красное, загорелое, а руки с цыпками и морщинами.

     В марте 1964 года родилась дочь Надя — ещё один подарок в моей жизни. Нину в роддом пришлось везти из Бобровки. Снег метровый, пурга. Вывезли нас на какой-то машине, по-моему, «Бобике» (прототип нынешнего УАЗика). Проехали километр или полтора и застряли. Хорошо, что попутный автобус попался, который с горем пополам привёз нас в Кинель и подвёз прямо к роддому. Уже через несколько часов стало известно — дочь! Четыре килограмма!

     Два ребёнка, работа на два фронта (работа и учёба), иногда приходила помогать тёща. Надя — это совсем другого характера ребёнок. Никогда не плакала: пела, играла, спала. Один раз стала сильно плакать, покрутили направо, налево и обнаружили швейную иголку в ноге. Как попала она в кроватку — так и не догадались. Где-нибудь пелёнкой подцепили.

     Осенью 1964 года мы переехали в Саратов, вернее в Разбойщину. При переезде мы разменялись с другим офицером: он приехал в нашу квартиру, мы — в его, получилось удачно. Сначала приехали с одним баулом: матрас да одеяло, да чемодан. Контейнер пришёл позже. Зашли в комнату. Тепло, но голые стены. В одно окно смотришь — барак, в котором разместился военторг, в другое — какие-то норы, сарайчики, балаганчики. Вдали трёхэтажный домик для комсостава, который строили ещё до войны.

     Села моя Моня на чемоданы и давай реветь. А у меня в душе кошки скребут. Еле успокоил жену. Пошли, перезнакомились с соседями Ткачёвыми. Соседи разрешили взять кое-какую посуду. Поели, попили, немного стало легче. Расстелили свои пожитки и калачиком все вчетвером. Утром первые травмы: обнаружили укусы от клопов. Дом был старый, только для пожара. Все перегородки сделаны из досок, обитых дранкой, и оштукатуренных. Клопы из квартиры в квартиру бегали галопом целыми эскадронами. Кровати ставили от стен на полметра и всё равно по ночам слышались шлепки: клопы заползали на потолок и падали прямо в кроватки.

     Здесь же стали мы получать хрущёвские пайки белого хлеба. Выпекались такие буханочки весом шестьсот граммов, которые состояли из трёх ломтиков. Два ломтика было положено нам на два ребёнка. Но нам этого хлеба хватало. Надя была ещё мала и хлеб практически не ела. Я, в основном, питался в технической столовой своей воинской части. Так что мы иногда ещё брали полбуханки какой-нибудь замазки и растягивали её дней на пять.

     В Куйбышевский сельхозинститут я поступил в 1960 году, и как только сдал сопромат (в 1964 году), родилась Надя. Живя в Разбойщине, я хотел перевестись в Саратовский сельхозинститут, но передумал. Продолжал посылать контрольные работы в Куйбышев и ездить туда на сессии. Я прослужил один год. Вскоре наш боевой полк расформировали, аэродром передали Армавирскому лётному училищу. Тут получили чешские истребители L-29, которые обслуживать положено рядовому и механику. Нас, механиков, по-быстрому (за один-два дня) переучили на новую технику и сказали:
     — Временно, в течение двух-трёх дней поработаете на этих самолётах, а когда выпустим курсантов, вас, по желанию, отправим в любые боевые части.

     ***


     Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2010/04/12/628