В ожидании спасителя

        Я родился и вырос в маленьком южном городе, затерянном в высушенной сухими ветрами степи. Когда-то степь была укрыта разноцветным покрывалом из голубого овсеца с сизым типчаком, расцвеченного огненными тюльпанами, да только потом это покрывало было бесстыдно сдернуто экспериментаторами, основавшими наш городок.
     По всей степи, как в картинах Дали высились нелепые железные, теперь уже заржавевшие, конструкции, с помощью которых люди выкачивали из недр драгоценную, хотя и перенасыщенную солью воду, пока не выкачали её всю. Река, на  которой  стояли мой город и еще несколько таких же городков ниже по течению, похожих друг на друга как горошины в стручке – давно пересохла. Сначала по мертвому, растрескавшемуся руслу реки беспорядочно бегали юркие ящерицы, но потом горожане переловили и съели их.
     Как памятник когда-то бурлившей, а сейчас заглохшей жизни чернел на окраине города опустевший зерновой элеватор. Здесь, неукротимый в степи ветер, особенно злобно буйствовал и проявлял свою разрушительную силу. У всех людей на устах было всегда только несколько слов: элеватор, зерно, вода и кучум. Так называли люди бесчинствующий днем ветер, ставший главным для них врагом.  Днем кучум, становясь ураганным, сметал всё на своём пути, смерчем залетал в город, раскидывал мусор, а когда прорывался через провалы в стенах в элеватор, то его вой звучал иерихонской трубой на многие и многие километры в пустынной округе. Стихал кучум только к ночи, давая людям передышку до утра.

     Несколько в стороне от города, на заброшенном аэродроме, беспорядочно громоздились горы прогнивших металлических бочек, из которых когда-то с помощью авиации щедро орошалась всевозможными ядами перепаханная степь. Сейчас ветер раскатывал вырванные из спрессованного железа никому ненужные бочки взад-вперед по всей степи, словно сухие колючие головы качима,"перекати-поле"; бочки перекатывались стремительно и с грохотом, по выжженной арене нелюбимой теперь степи, покрытой плотными струпьями соли, бутопрофелена и другими химическими соединениями, образовавшимися вследствие неразумных экспериментов ученых – агротехников. Железо подпрыгивало на горках, с силой билось о солёную корку, безуспешно пытаясь  пробить себе успокоительную могилу. А может быть, вовсе не успокоения оно искало, а мести – ему чудилось, что жители  пытаются сбежать из своего обреченного города, и железо било, било фантомы ненавистных ему людей. Красные сполохи, замершие на выгоревшем белесом небе, обещали усиления зноя и ветра и предостерегали людей от дальнего путешествия.
     Но люди и не собирались покидать свою родину. Как черви  в разлагающемся трупе, они доедали мёртвый город, развалившийся в степи обломками своих костей. Не сохранилось в целости ни одного жилого дома, ни одного административного строения.  Даже скверы и дороги теперь не угадывались в куче мусора и непонятного хлама. На город не падала бомба, не падал метеорит, и здесь не свирепствовала эпидемия тифа. Он просто оказался забытым.
     Началось с того, что из административного центра, расположенного без малого в тысяче километрах перестали доходить сигналы, передающиеся по каналам связи и радиотрансляционным сетям. Словно по воле диверсантов неведомой враждебной державы разом где-то прорвало плотину, и бурлящая вода переполнила  русло реки и также стремительно как появилась, ушла, унося с собой мосты и оставляя высыхать под знойным солнцем илистое дно.  Мало того, разом исчезли птицы. Люди, не придававшие  ранее им особого значения, вдруг поняли, что с остальным человечеством город связывали каким-то непостижимым образом не только и даже не столько системы технической коммуникации, сколько птицы. И самолеты перестали бороздить небо.
     Кроме того, вдруг не стало кошек, не стало собак. Но с этими было понятно – их съели сами горожане, отказавшись от последних своих союзников и подписав себе тем самым окончательный приговор. Люди перестали походить на людей. Грязные, в лохмотьях, они недоверчиво выглядывали из развалин, ожидая друг от друга подвоха. Даже те, которые продолжали еще жить семьями, почти не разговаривали между собой. В редкие минуты затишья, когда кучум лишь недовольно ворчал в пустом чреве элеватора, все начинали рыть вокруг себя палкой или куском металла, пытаясь найти в развалинах что-то ценное от прошлой жизни – одежду, инструменты, спички, но главным образом – еду, которую можно было бы без особых приготовлений и обработки съесть.
     В последние годы жизни обречённого городка люди оголтело разрушали родные дома, срывая с них всё, что можно было продать: цветной металл, древесину, даже пластик. Вот эта алчность да еще глупость людей и разрушили город. Когда исчезли перекупщики, стали пропадать и сами жители, а оставшиеся – стремительно деградировать. Люди забились в подвалы и доживали свои последние дни. Чувство сожаления и стыда от того, что они натворили собственными руками, довольно скоро  сменилось эмоциональной тупостью. Тем не менее, горожане старались не встречаться. Возможно, они делали это из страха, а возможно сторонились друг друга интуитивно, не желая увидеть в опустившихся и одичавших соседях самих себя.
     Пожалуй, главное, что еще держало людей вместе, не давая им окончательно погибнуть, был элеватор, единственное уцелевшее строение. Он уцелел только потому, что люди не знали, каким способом можно разрушить железобетонное монолитное здание, устремившееся ввысь на 98 метров и занимающее почти квартал городской земли. Он и раньше нависал над городком океанским Титаником, а сейчас, этот степной корабль закрывал руины былой цивилизации своей черной тенью.
     Люди любили подолгу, каждый из своего подвала, ямы, ломая зубы о какую-нибудь столетнюю косточку или нечаянно найденный сухарик, глядеть на вознесшиеся к нему колонны элеватора, испытывая в душе мистическим трепет перед ним, перед непонятной теперь, но еще совсем недавно бурлившей жизнью. Словно величественный храм элеватор таил в себе тот таинственный Дух технического прогресса, который еще совсем недавно объединял их всех. Этот мистический трепет наряду с кучумом не позволял им днём приближаться к элеватору. Но ночью, когда контуры элеватора были размыты мглой, когда стихал жуткий ветер, люди зажигали факелы и шли, каждый своей тропкой, к элеватору. Там можно было найти зерно, там можно было ещё поймать крысу. И тогда мясо, зажаренное на углях, напоминало счастливчикам о забытых праздничных ужинах в те времена, когда было ВСЁ. И в их загрубевших душах оживала надежда, что появится человек, который всё исправит. Придёт спаситель, который выведет их из этого мрака.
     Но мало-помалу ожидание спасителя сменялось усталой обречённостью. В сердца людей медленно заползала отчаянная озлобленность, каждый из них понимал, что заканчивается зерно, переводится единственная живность – крысы и неумолимо надвигается голод. Люди догадывались – надо что-то делать, но они не знали что делать.
     Мой дом был когда-то деревянным, и как другие деревянные дома был разобран на дрова в первую очередь. Поэтому у меня над головой не было как у многих других везунчиков, живших в каменных домах, надёжного укрытия из бетонного перекрытия. Я жил в земляном погребе, в котором некогда, в прошлой жизни, моя мать хранила варенья и соленья. Как мог я переоборудовал погреб под жильё. И теперь ураганный ветер мне был не страшен. Я, так же как и все, большую часть времени проводил за просеиванием добытого в элеваторе зерна, пек из него во дворе на самодельной жаровне лепешки  и грел на солнце в редкие часы затишья свою ветошь, изгоняя из неё сырость, затхлость и блох. И также как и остальные ждал, когда появится кто-то, кто положит конец нашему нищенскому существованию, кто выведет нас отсюда или же привезет сюда еду, воду и всё, что будет необходимо, чтобы нам выбраться из той ямы, в которой мы все оказались.
     Как и все я находился во власти какого-то душевного ступора, был не в силах собраться и подумать над создавшимся положением, словно в наших краях взорвалась некая незримая бомба, парализовавшая наши мыслительные  возможности и силу нашего духа. Так мы все были потрясены резким переходом от сытой, счастливой, как мне теперь казалось, жизни, к разрухе.

   Иногда, мне казалось, что этот наш спаситель никогда к нам не придёт, иногда даже, в те недолгие часы своей сытости, когда я набивал свой живот лепешкой, я ловил себя на мысли, что уже и не хочу возвращаться к прошлой жизни. Не хочу ходить ежедневно, как заведенный бездушный механизм на службу и исполнять чужую волю за ту же самую лепешку, только немного пышнее и вкуснее и возможность носить одежду, всего лишь несколько лучше, чем сейчас одета на мне. Не хочу быть одним из послушных винтиков неконтролируемого мною общества.
     Но это было недолгое настроение. Я боялся тех изменений, которые почувствовал в себе и, как догадывался, происходят в других моих земляках. Мне становилось страшно, что мне начинает нравиться моя дикая жизнь. Мне нравилось спать в своей землянке на каких- то тряпках, не снимая с себя одежды. Нравилось есть лепешку немытыми руками, нравилось, что моя борода неухожена и по- разбойничьи устрашающа. Мне нравилось чувствовать, как во мне резко и внезапно нарастает приступ бешеной ярости, когда я слышал шаги неосторожного соседа вблизи моей землянки. Я чувствовал, как этот прилив агрессии даёт мне невероятную силу против врага. И тогда я подтягивал поближе к себе найденную в развалинах спортивную биту. Она могла служить хорошим оружием.
     Но, несмотря на эти метаморфозы, очень часто, особенно по вечерам и особенно, когда стихал ветер и становилось нестерпимо тихо, мне хотелось вырваться из своей норы, сбросить с себя рубища, привести себя в порядок и хоть на какое-то время почувствовать себя человеком. Но я понимал, здесь в развалинах, в безжизненной пустыне, окруженный дикарями, разучившимися говорить, я и сам буду оставаться наполовину животным. Если бы знал, что где-то существуют люди, не разучившиеся мыслить и чувствовать, живущие стремлениями духовными, а не животными, то, наверное, смог бы установить и поддерживать с ними незримую связь и тогда мне была бы нестрашна даже уединенная жизнь хоть в пустыне, хоть в бескрайней тайге. Но было очевидно, по каким-то неведомым причинам люди вдруг разом, неожиданно оказались отброшенными на низшую ступень своей эволюции.
     Иногда,  отдыхая в своей землянке, я вдруг ощущал себя тем прежним, что был до этой катастрофы и говорил себе, поглаживая растрепанную бороду:
     – Ну, а что если я и есть тот Моисей, который должен вывести свой народ из пустыни? Может быть, я должен сейчас встать и пойти к оставшимся людям?
     Однако, вспоминая недавние стычки с некоторыми из них на элеваторе, я невольно искал рядом с собой биту и крепко сжимал её. Нет, моя любовь к ним не настолько сильна, чтобы я смог им помочь!
     Но не может же так быть, чтобы среди двух-трех тысяч, сколько нас сейчас здесь осталось людей, не нашелся бы энергичный, волевой, умный человек, который смог бы всех нас объединить, заразить вдохновляющей на жизнь и борьбу с трудностями идеей, думал я. Но нет, я слишком хорошо знал своих земляков. В лучшие-то времена это были скромные обыватели, а про нынешние – и говорить ничего! Похоже, нам суждено вымереть как динозаврам, как многим другим неудачным живым видам, чтобы уступить место новым.
     Ах, как много бы я отдал бы, чтобы вернуть прошлую жизнь, прошлое счастье, которое мы не ценили! Знать, это наказание нам свыше, за нашу душевную слепоту и лень. Догадывайся я раньше о том, что расплата неминуема, я бы молился каждый час, чтобы Бог не оставлял нас своим вразумлением, не лишал бы нас разума. Но я никогда не молился по-настоящему и не знал полностью ни одной молитвы.
     В один из вечеров, я зажег факел и, ухватив биту свободной рукой, отправился в элеватор на поиски зерна. Ведь днем там делать было нечего – залетавший сюда кучум не только задувал факел, но сбивал с ног человека, оставляя его в кромешной тьме. Только ночью гулявший в залах элеватора ветер стихал, и тогда можно было услышать раздававшиеся отовсюду крысиный писк и возню.
     Проникнув через разрушенные ворота во чрево элеватора, я поразился неожиданно охватившему меня чувству благоговения и почтительного страха. Языки пламени от моего факела создали вокруг меня широкий круг из пляшущих на покрытых мглой стенах зала бесноватых  шаманов. Впервые за многие месяцы своей уединенной жизни в землянке я почувствовал себя в центре какого-то разворачивающегося события, ощутил, что сейчас произойдет что-то, в чём я буду принимать непосредственное участие. Никогда ранее в этой новой жизни мне не пришлось переживать чувство совершаемого коллективного действия.  Мне было неведомо, чем жили остальные уцелевшие горожане; как и все, я инстинктивно сторонился любого общества, старался не высовываться из своего убежища. Конечно, это было следствием пережитого мной и остальными людьми шока от стремительных перемен в нашей жизни.
     Они появились неожиданно. Эти люди. Сначала мне показалось, что это ожили и сошли со стен элеватора отблески языков пламени моего факела. Но потом я разглядел – у них у каждого был свой факел, и было их порядка двенадцати - пятнадцати человек. Никого из них я не узнал –возможно потому, что их лица и обнажённые полностью тела были раскрашены красной краской, а возможно они пришли из одного из соседних городов. Но настроены они были дружелюбно. Обступив меня кольцом и взявшись за руки, они стали петь какую-то непонятную песню и в танце кланяться мне как божеству.
     Кружа вокруг меня, эти люди привели меня в большой зал, расположенный в центре элеватора. Три голые женщины, разрисованные от макушки до пяток, пританцовывая и распевая, скинули мою рвань, а затем стали мыть меня теплой водой из больших кувшинов и обтирать мягкими полотенцами.  А я глядел на них и всё силился узнать, но безуспешно. Я их не узнавал. Несмолкаемые песнопения не давали мне возможность обратиться к ним с какими-то расспросами. У одного из мужчин в руках вдруг оказалась большая чаша. Он поднес ее мне и жестом предложил выпить. Сделав несколько глотков, я с удивлением понял, что пью изумительное красное вино. Счастье и чувство невыносимой любви охватили вдруг меня.
     Тем временем женщины повели меня к белому шатру, установленному в углу зала, и мягко втолкнули внутрь. Там, в центре шатра, на ковре, в круге из зажженных свечей лежала обнаженная прекрасная девушка. На одну руку, сжатую в локте она опиралась, а другой рукой плавно водила по своим белым бедрам и животу, приглашая меня к себе. Как к чаше с волшебным вином, которое я только что пил, я приник к девушке, и выпил ее любовь всю без остатка.
     Не помню, как снова оказался в центре круга. На этот раз каждый из танцующих вокруг меня делал глоток из чаши с вином и вновь возвращал ее мне, и при этом они надевали мне на шею венки из цветов. Кто-то повязывал их мне на запястье рук, кто-то на ноги, кто-то на пояс и все наносили на мое тело как на белый холст краску, прямо своими пальцами, используя их вместо кисти. Вскоре я стал весь как исписанное письмо. Опьянённый вином, я пел вместе со всеми, даже не понимая, что пою и какие слова произношу.
     Танцы длились ни долго, ни коротко, они длились вечно. Наверное, я целую жизнь свою пел и танцевал вместе с этими людьми и время от времени пил из чаши с вином. Танцующие кружили вокруг меня, в их руках появились металлические  цепи, которыми они меня опутали и привязали к столбу, невесть откуда появившемуся. А затем, не переставая петь, обложили хворостом до самого подбородка, но я продолжал петь вместе с ними. И даже когда мужчина, подававший мне чашу с вином, поджег с четырех сторон кучу хвороста вокруг меня, я всё пел и пел, счастливый как никогда.
     Я чувствовал, что снова в нас входит Божеское вразумление. И как прежде мы все будем скоро счастливы и мудры. Когда огонь подобрался ко мне совсем близко и опалил меня жаром так, что я перестал видеть через разрушенную кровлю яркие звёзды в иссиня-черном небе, я сильно пожалел, что не знаю ни одной молитвы. Забыв разом все слова, которым научился за свою жизнь,  заглушая крики пляшущих вокруг костра людей, я вдруг закричал,: "Аллилуйя! Аллилуйя!"