04-13. Упасть легко

Сколько живу на свете, столько  убеждаюсь, что все  мы не вправе прогнозировать свое поведение в новых, ожидающих нас обстоятельствах. Мы можем трезво оценивать поступки наших ближних и долго бить себя кулаком в грудь, восклицая «Лично я никогда бы так не поступила!», но приходит время и, оказавшись захваченными врасплох, мы неожиданно падаем  со  своей выдуманной планки морального поведения и сами безбожно грешим, нарушая собственные же принципы. Мы поступаем также, если еще не хуже, и совершаем то, что в другое время подвергали осуждению. Не случайно многие религии не советуют человеку осуждать своих ближних и предупреждают нас о нашей слабости перед дьявольскими искушениями, о том, что упасть гораздо легче, чем нам это кажется.

Дважды побывав замужем, я еще ни разу не встала на противный моей душе путь предательства - не изменяла своим мужьям с другими. И в этом, к сожалению, нет никакой моей заслуги. Как мои «бывшие» ни разу не дали мне достойного повода для таких поступков, так и возможности для такого рода действий у меня не было: никто не испытывал мою супружескую верность, не готовил мне соблазнов. Но и сама я в те времена искренне хотела обрести свое счастье лишь с тем, кому принадлежала,  и  всерьез  не  искала приключений на свою голову.

Николай сам подготовил почву  для моей измены,  причем не тем, что недостаточно любил меня, а, скорее, благодаря этому. Можно быть искусным, специально обученным актером на сцене, но, при этом, дурно, непрофессионально «сыграть» в реальной жизни - сильно «переиграть» в своем навязчивом желании спрятаться под  маской равнодушного и независимого человека. Мы с ним оба, смертельно напуганные своими прошлыми неудачами, постоянно переигрывали в своем немилосердии друг к другу. Наши отношения все больше и больше заходили в тупик: накапливались не скомпенсированные нежностью обиды друг на друга, росло взаимное недоверие.

Началом конца стало невозвращение Николая домой во время  одной  из наших ссор 10 ноября 1987 года.  Измены в обычном понимании слова здесь не было: Колю приютила на своей кухне по его просьбе наша общая знакомая, посещавшая мою группу - Лидия Васильевна Чернобылкина. По возрасту она годилась мне в матери, а Коля, который и привел ее в мою группу, был ей очень  симпатичен: еще  до знакомства  со  мной  он,  ввиду ее одинокого положения,  не раз оказывал ей разную помощь по  хозяйству. Но для  меня такой поступок мужа был, что называется, «ниже пояса»: меньше всего мне хотелось делать свидетелем наших неурядиц тех, для кого в  группе  я выступала  в  роли  учителя. Как ни  странно, гораздо легче мне было бы пережить его физическую измену с какой-нибудь посторонней мне «кралечкой». Впрочем, не знаю. Трудно сравнивать с тем, что еще не испытано. Думаю, что и поступок Коли был не случаен: хорошо зная все мои уязвимые  места, он сознательно целился  именно в них, не пожалев ради своей мести даже нашу семейную репутацию. В итоге, все закончилось примирением, в который уже раз   сменившим  период  холодной войны  на период худого мира. Вновь возвратились более или менее хорошие отношения между нами, но непоправимое уже случилось: я перестала доверять Николаю и подсознательно была готова к любой жестокости и любой форме предательства с его стороны.  Что-то во мне уже стало серьезно бояться этого человека.

Новый учебный год в группе йоги - уже  6-ой  по  счету  моей  группы, начался  в  той  же, 361 школе Московского района. Набрав довольно много новичков,  я посвятила этот год  подробному изучению комплекса Зубкова, дополнив его массой собственных теоретических тем по принципам мироощущения практикующих йогу. Чисто оздоровительный курс мне было давать скучновато, но в состоянии того нервного напряжения, в котором я постоянно находилась в то время, это было некоторым облегчением: не требовало особых усилий, сокращало время  на  подготовку  к занятию.  Одна из моих бывших учениц - Люба Кузьмина, уговорила меня взять еще одну  дополнительную группу в зале возле метро «Ладожская». С этими людьми - полными новичками в йоге - я проработала всего полгода, а потом, доведя их до «определенной кондиции»,  предложила  им  влиться  в  мою  основную  группу на Ленинском проспекте:  для меня дорога к их общежитию отнимала слишком много времени, а  в  хранилище  моей  личной  энергии  в  этот год словно бы образовалась невидимая дыра, в которую вместе с отрицательными эмоциями по поводу своей семейной жизни непрерывно уходили силы. «Я пришла к полному крушению своих надежд.  Верни меня сейчас на год назад - я, пожалуй, за него бы не вышла.  Как ни приятно мне внешнее ощущение замужества,  но в реальности все это - фальшь и непрерывное унижение. Я стала еще более одинока»

     Вынужденной долгой передышкой в развитии наших отношений  стало пришедшее  ко мне приглашение явиться на собеседование в Центр Микрохирургии глаза,  работавший в Ленинграде под руководством Святослава Федорова. Строительство ленинградского филиала МНТК на Балканской улице было начато уже  давно, и  моя  мама, прочитав об этом в газете, предусмотрительно оставила на будущее  нашу  заявку  на  мою операцию по ликвидации близорукости. Очки я носила постоянно, начиная с 10 лет, и без них чувствовала себя совершенно беспомощной, хотя и привыкла к ним настолько, что практически не замечала их. МНТК открылся 14.12.87г, и я оказывалась одной из самых первых его пациенток. Приглашение на операцию оказалось для всех нас неожиданным.  Решиться на нее было страшновато, но принять нелегкое положительное решение помог факт, что в случае отказа прийти  в  назначенный мне день и перезаписи  меня в конец уже быстро набегавшей очереди, я бы вновь приобрела шанс быть  прооперированной уже только в  возрасте после 40 лет,  когда  подобные  операции  врачи уже отказывались делать без особых для них показаний. Итак, 5 января 1988 года я прошла полное обследование зрения в Центре, а 6 и 13 января оба глаза были прооперированы - сначала правый, а затем и левый.

В МНТК все было неправдоподобно безукоризненно  организовано и продумано: белые костюмы для пациентов, небывало вежливые и не по-советски внимательные врачи и медсестры, наисовременнейшая техника для не имеющих в мире аналога «федоровских» операций по коррекции близорукости. Здесь на особом, движущемся  операционном  столе врачи одновременно работали с 8-ю пациентами. Тихая музыка в «предбаннике» перед  операционным залом  и в самом зале хоть и была  удивительно красива,  но на нашего обывателя - испуганного и переодетого во все белое - наводила ужас. Наш человек  от такой торжественности и пристального к себе внимания терялся окончательно. Помню, у меня тогда мелькнула мысль, что привычный всем нам, грубый окрик санитарки  сильно помог   бы   мне   тогда  снять  нервное  напряжение, переключиться на более привычные всем нам, житейские впечатления. Я ужасно боялась  предстоящего: в конце концов, это было  первой  в моей жизни операцией и,  к тому же, на карту было поставлено мое зрение, а это тебе - «не кот начихал!» Спустя час после пережитых страхов, я уже ехала домой (глаз под повязкой), сопровождаемая мамой и Колей. Зрение действительно вернулось полностью,  и спустя два месяца после операции я окончательно и, надеюсь,  навсегда  забыла  о  том,  что такое очки. После 25-летнего непрерывного ношения их это было, поистине, потрясающим ощущением. У меня до сих пор сохранился вошедший в плоть и кровь мой жест «поправки» уже не существующих очков на  переносице в минуту волнения,  и до сих пор рука тянется снять запотевшие «очки», входя в теплое помещение во время мороза. До сих пор я с завистью смотрю на красивые оправы,  в изобилии появившиеся в продаже в последнее время - постоянный предмет моих прежних исканий на протяжении всей молодости!

Послеоперационный период оказался мучительным  -  почти  50  дней  я находилась  на больничном - в глазах была резь,  жуткая светобоязнь (я все время ходила в очень темных очках), ощущалась повышенная чувствительность к любой соринке и даже снежинке, упавшей на щеку возле глаз. Это был странный больничный отпуск:  внешне совершенно здоровая,  я, тем не менее, тогда  практически ничего не могла делать, и единственным моим спасением были кассеты с песнями Высоцкого. Вслушивание в текст песен  Высоцкого, их  мощная  энергетика и мироощущение этого человека всегда доставляют мне огромное удовольствие.  Он и сейчас по прошествию многих лет остается  для меня образцом в поэзии, так богат, точен и ярок его язык, причем, вполне литературен даже, несмотря на его жанровость. Ни разу я  не  услышала  в песнях Высоцкого  намека на его личную пошлость или вульгарность,  не резануло слух безграмотное употребление слов или использование матерщины, независимо от того, какого героя он отражал в своих стихах. Именно этим, совершенно  правильным языком он умудрялся  создавать очень точный и узнаваемый образ самых разных людей. Никто из современных, подражающих ему бардов, даже отдаленно не смог с ним сравниться в  умении  совмещать  дар актера и знатока душ человеческих с высоким уровнем личной культуры.

В эти непростые для меня дни «прозрения» в буквальном  и  переносном смысле  этого слова ко мне неожиданно пришел в гости Ян Фляшник, вовсе не близко знакомый мне человек, хотя и единомышленник. Пришел он днем, когда Коля был на работе, и наш разговор - естественно, о вопросах эзотерики - от начала и до конца оказался  удивительно интересным и  продолжался несколько часов. Я впервые почувствовала, что могу на равных общаться с очень далеко продвинувшимися в духовном плане людьми, к каким я относила Яна, что ему искренне интересно говорить со мной. Ян был лишен суеты, он придерживался одного пути - во  многом  идущего  из  еврейской  кабалы и герметизма, не утверждая при этом его наилучшим и единственным. Беседовать с ними было легко и очень для меня плодотворно.

Я не ищу  учителей.  В  отличие от многих моих друзей,  я никогда не стремилась к тесному сближению с учителями, не ловила «аромата» их учения из непосредственного источника. Этому научил меня Памир. В каждом человеке есть самые разные стороны, как низкие, так и высокие. Все люди, пока они живут в своем земном,  физическом теле, не свободны от недостатков, и эти недостатки ярко вылезают из человека именно при близком  контакте с ним. Мне не нужны знания об этой, земной стороне личности Учителя. Гораздо полезнее воспринимать все лучшее, что есть в человеке, с большого расстояния - из его лекций и книг. Следовать данному учению или нет, что брать из него для себя на вооружение, а главное,  пытаться  использовать узнанное в своей личной жизни - целиком является проблемой самого ученика. Еще больше я не люблю «ловить ощущение» от учения, вращаясь в среде его последователей, а потому неохотно иду в новые группы. Уважая обоих Ивановых, я не люблю «ивановцев» (как Порфирьевских, так и Толиных), проникаясь учением Христа, не выношу христиан, особенно излишне «преданных». Хорошо это или плохо, не знаю. Человек склонен извращать все, что  услышит,  и впадает в крайности - чаще всего  для оправдания собственного неумения думать и работать. Кроме того, сама многочисленность разных учителей  и мнений, перебор их служат большим препятствием для продвижения, гораздо важнее научиться сохранять верность тому учению, которое по  воле судьбы первым вошло в твою жизнь, и в его русле постараться стать знатоком и авторитетом.

С моим окончательным  выздоровлением, с новой силой продолжилась травля меня со стороны Николая. Он прекрасно видел, что я смертельно боюсь нового развода  - новой боли для моих близких и нового позора перед друзьями (только сейчас понимаешь, насколько мнимыми и выдуманными мной самой  были и этот «позор» и эти «друзья»). Чувствуя во мне этот животный страх глупой женщины перед третьим (!!) разводом, Коля постоянно бил по самому больному месту. Он по всякому поводу упоминал о своем намерении вернуться в Ярославль, «съехать с квартиры», демонстративно «копил» деньги то на кооператив в Ярославле, то на подарки детям, то на «развод» и продолжал бездействовать - пассивно  числился  на  «Каскаде»,  в  ожидании сокращения и экономил за мой счет на всем,  что только можно,  не внося ничего в наш общий котел - ни  денег, ни души, ни  личных усилий  и ответственности. Мой  дом все больше  превращался в даровое общежитие и временное пристанище для чуть ли чужого мне человека, которому опасно было противоречить  и что-либо требовать от него - он слишком был «готов уйти в любую минуту», так как «не чувствовал во мне любви к нему».

Несколько позже начались и придирки к сексу: я вдруг стала «на редкость  холодной», «абсолютным нулем», который и останется таким, «сколько бы я не  прикидывалась и не старалась». Близкие отношения, действительно, все больше превращались для меня в кошмар, в комплекс, почему-то ставший главным  доказательством  моей  нелюбви  к нему, а не естественным продолжением теплоты и личной приязни, появившейся в ответ на доброе отношение и добрые намерения. Именно так я прежде всегда воспринимала интимную сторону отношений между мужчиной и женщиной, никогда еще эта проблема не поднималась  в  моей  жизни  на  такую высоту, не превращалась в самоцель и повинность. «Я его боюсь, боюсь постоянной угрозы удара в спину, его  расчета и умения сохранять маску спокойствия. С Кор-вым я этого никогда не ощущала. Возможно, я все это преувеличиваю и сама  себе  наговариваю, но  боюсь, что  не  преувеличиваю,  и все - еще страшнее. Он вечно только выжидает и, при этом, способен засыпать в любых обстоятельствах, у него нет собственного огня.Николай упрекает меня в холодности в постели,  но ведь и в  ней  он  не  сам  творит,  а только откликается на меня, забывая при этом, что женщина любит ушами или уж хотя бы при отсутствии  получаемых  ею  словесного  яда  и  унижений.  Он  не устраивается на работу: видите ли,  не уверен,  что мы уживемся. Но разве можно все время жить временно? Я лично не умею. Эта крайне наглая позиция тоже не способствует моему хорошему отношению к нему. «Я не уверен, значит и ничего тебе не обязан, и от тебя ничего не прошу!» Как в гостинице»

Окончательной дурой я все-таки не была и прекрасно понимала, что и сам Николай запутался в своей ревности, что сам губит на корню все то, что ищет во мне,  и его ошибкой является его боязнь пожертвовать чем-либо ради своего счастья,  не получив достаточного «аванса» от меня. Но от этого понимания причин мне не становилось легче. Только неспособный сам дарить счастье мужчина может упрекать женщину  в том, что она  ему  чего-то недодала. Не мужчина тот, кто ждет,  мужчина дает сам и за это имеет с лихвой. Все, что делал Николай в тот период наших отношений, было мерзко и мелочно, хотя  и очень вежливо и прилично во внешних проявлениях. В этом была его сила. Если у одного из партнеров постоянно  сдают нервы, и он охвачен страхом, то другой именно на этом и выигрывает. Он начинает вампирить на страхе другого даже, если и не хочет этого сознательно.  Редкая ночь проходила у меня без слез и без унизительных для меня выяснений отношений.  Моя психика давно уже не казалось мне  здоровой, я боялась не только его, но и себя.

В феврале 1988  года  к  нам  в  ОКБ  приехала  со  своей  программой бардовских  песен  Ольга Краузе.  Наши профсоюзные деятели уже не в первый раз устраивали для нас подобные праздники - концерты в рабочее время наших тогдашних  кумиров  -  Александра Дольского, Юрия Кукина, Александра Розенбаума. Ольга была малоизвестным автором-исполнителем песен, к тому же женщиной,  что  в  среде  бардов встречается не часто. Это была поджарая, пацаноподобная девица лет 35-и, с раскованными, грубоватыми  манерами, оставившими у меня  тягостное  впечатление.  Стихи ее песен были слабы - пересыпанные режущими ухо из уст женщины сальностями и  грубятиной,  плохо отшлифованные и полные  случайных  фраз  - в них больше было потребности высказаться, чем сказать что-то нужное другим.  В ее стихах и  манерах я невольно увидела себя - порой работающую под «своего парня», убивающую в себе женское начало. Только претензий у меня было, пожалуй, меньше: свои стихи  я писала  только для себя и не настаивала на том, что меня за них «недооценивают». Наш народ ее тоже не принял, и мне было искренне жаль ее.  А может быть, саму себя - такую же бесталанную, неумелую, несчастливую.

Упасть легко. Гораздо легче, чем нам кажется, - были бы подходящие условия!  И я упала. Пока Николай, действуя мне на нервы, «терся» вокруг ивановских женщин, голодавших по субботам и обливающихся на снегу холодной водой,  мне  неожиданно  позвонил  Лобанов  и  пригласил меня за город. Я предложила ему составить мне компанию на  нашу  дачу  - давно  собиралась отвезти туда пустые стеклянные банки.  На том и порешили. Все случилось и неожиданно и, в то же время, вполне закономерно. Так хорошо, как мне было с  Сергеем, мне, наверное,  ни  с  кем и никогда не было.  Даже не имело значения, каким Сергей был человеком. Главное, он был  -  стопроцентным мужчиной - уверенным в себе,  щедрым,  нежным и темпераментным. Вопрос о том, какой бы он хотел меня видеть в  постели,  просто  не стоял - все полностью зависело только от него самого, и это было удивительно приятно. Целый день мы провели вместе,  невзирая на плохо протопленный домик, на отсутствие комфорта - голышом купались в снегу,  целовались... Жалела ли я о чем-нибудь? Нет. Я изменила не просто мужу, а своим принципам, но были ли эти принципы так нужны мне?

Впервые за много дней я  почувствовала, что моя обида на  Николая полностью иссякла,  что он больше ничего не должен мне,  что у меня к нему нет никаких претензий.  Я ничуть не лучше его, и мне, по сути, все равно, что он обо мне думает и как относится. Я снова поверила в саму себя, в то, что не пропаду без него или с ним,  - как он  сам захочет! Я ничего  не хотела большего и от Сергея:  он дал мне все, что было нужно, и я была ему за это бесконечно благодарна. У меня есть любимое дело и моя группа, есть Машенька,  которая не останется без моей любви, независимо от наличия или отсутствия всяческих «пап»,  у меня была мама, какая ни сложная, но моя и любящая меня, есть голова и руки,  есть здоровье, что еще может пожелать для себя любой человек?

Теперь все  зависело только от Николая. Захочет он быть со мной - пусть будет,  не захочет, - скатертью дорога, а я «поплыву как дерьмо по океану», но не пропаду в жизни. Я перестала быть рабом своих убеждений о «правильности» действий и представлений о счастье.