Мои еврейские мальчики, или Уроки маланского

            



            1.

            Санькина бабушка, с нее всё началось. От привычных глазу наших пшённо-гороховых старух отличалась совершенно возмутительно; так разнятся яйца Фаберже и слоновьи. Старухи что – мели себе дворы, таскали к выгребным ямам вёдра с помоями, раз в неделю вывешивали на улицу не бог весть какое бельишко. И ни в коем случае не цитировали Конфуция, Бисмарка или Цицерона.
           В семь юных лет, столкнувшись с ней в чужом пороге, я раскрыл рот, а опомнившись, тут же поспешил пригладить свой яростный вихрь на макушке. Было отчего. Худая как палка, с седым мужским ёжиком и лицом премудрого филина, бабка внушала всяческие опасения, да и в обозримом будущем требовала, по-видимому, неустанного самоконтроля. Даже это судорожное моё движение не укрылось от её прищура, и тогда пацану с рабочей окраины был определён испытательный стаж. Наверное, не без оснований.   
           Какое-то время меня на разные лады вертели, прощупывали, брали пробы. Изучали, как изучают по ошибке свалившегося в форточку стрижа. Вопросы стелились мягко, если не вкрадчиво, касались происхождения, школьной успеваемости и планов на взрослую жизнь. «Вячеслав, я вижу, ты серьезный и неглупый мальчик. Не знаю, доводилось ли тебе слышать: в науке нет широкой столбовой дороги, но только тот…» – напевы звучали приблизительно так. Константа, априори, комильфо… – загипнотизированный, я следил, как сплющивается и размыкается ротовая щель под нешуточными антрацитного цвета усами, как из неё исторгаются причудливые великие смыслы.
          Под Константой я предполагал женское имя, Комильфо не иначе как являлось фамилией. Должно быть, всё той же Константы. Априори показалось мне созвучным с Феррари, что мельком профигурировала в чьём-то давнем взрослом споре, но полной уверенности не было. Я удивлялся бабкиным диковинным загибам и, в то же самое время, не сводил глаз с поросли под клювиком у Всемудрой. Похоже, старая Суламифь пока стучалась в закрытую дверь.
           Всё могло бы выглядеть смешным, но смеяться-то было нельзя – слова выговаривались ужасно всерьёз, а принимая во внимание предсмертный, к шестидесяти, возраст старушки, я обычно в меру способностей старался имитировать гуманность. Самым трудным в такие минуты оказалось прятать за спиной чёрные от свинцовой биты пальцы; заодно мне приходилось придерживать карманы с драгоценными шалампейками. Ну разве не мило – ша-лом-пейки. Две тёмных стоили одной белой, две белых равнялись «золотому колодцу», а за крышечку от дефицитной пепси-колы любой из нас отгружал жменю дешёвых без всякого пересчёта. Вывались всё это добро пред бабулины очи, о-о… – никаких сомнений, приговор был бы незамедлительно и по отягощающим; но я-то очень хотел сблизиться с новым другом. В доме Вершковых было на что посмотреть.

           Бабушку Симу в действительности звали Суламифью. Учитывая, что редкое имя снабжалось прицепом из труднопроизносимого библейского отчества, обращаться к ней мне приходилось лавируя и подготавливая фразы загодя. Впрочем, я редко обращался к ней. Я был занят; меня до глубин потряс Сашкин микроскоп, очаровательная игрушка из белого пластика. На корпусе красовались знак качества СССР и раны от резцов неразумной Полины, сестрицы моего дружка. 
           Полина уступала нам в возрасте года три, была дистрофичным головастиком с отчаянной анорексией и постоянно вмешивалась в мужской разговор. Придушить её я мог бы двумя пальцами, даже не отрываясь от микроскопа: весил щелкунчик не больше пустого чемодана. Однако в воздухе витало священное внутрисемейное табу, да и виденный недавно киножурнал с кадрами хроники взывал к гуманности. Малолетние узники лагерей смерти протягивали к оператору запястья с номерами-клеймами. У них были похожие на Полинины, цвета горячего битума глаза и такие же прилипшие к позвоночнику пупки. От ужаса подкатывала тошнота, женщины в зале всхлипывали; я в тоске озирался и не мог дождаться, когда уже начнутся «Неуловимые». В Сашкиной сестре мало чего изменилось за годы, разве что в расспросах она научилась быть дипломатичнее, а уже в двадцать родила, к удивлению, двойню. Но то было много позже. Пока мы лишь соревновались в толщине волос.
           Санька оказался прирожденным великотерпцем, этаким живодёром наоборот: я ерошил свои буйные куделя, рассчитывая на выпавшую единицу, а он запросто вырывал у себя небольшой клок. Он говорил не «волосы» – «вовосы». Да, именно – цевый квок вовос. Исключая отца семейства, рыхлого дружелюбного дядю Колю, все Вершковы говорили «увыбаться», «гвобус», «обуомовщина». Мягкие «л», конечно, трудностей не представляли. Если быть точным, бабушка Сима жила под собственной замысловатой фамилией. Тещи редко берут фамилии зятьев, но теперь не об этом. Мы укладывали под микроскоп два волоска, тёмный вершковский и мой, выгоревший до белого мела.
            — У тебя почти вдвое тоуще. – Сашка стал первым в той, тогда ещё короткой жизни знакомым, кто бы радовался чужой победе. Он был мазохист, этот Саня. «Вериги матриархата» – вот какие лезли в голову невеселые мысли. А вернее, так и не иначе изрекла бы Суламифь-Сима, окажись вдруг она нейтральной стороной.
           — Теперь сравним ногти? – скромно предлагал я, но в комнату уже заглядывала мать семейства, грузная отёчная женщина – с лицом в кучку и стократными линзами на до боли знакомом клювике. 
           Мы увлеклись, а из столовой полз слабый душок томатного морса.
           — Алик. Ты не хочешь хотя бы поднять гваза? На стене давно тринадцать часов. Или мне передать борщу, чтобы он подождау? – Надо же, она сказала «Алик». Сашка – Алик, интересные новости. Александр, отсюда Алик; с этим-то как раз понятно. Но ведь аликами наши пацаны называли обычных алкашей. А уж этакого добра с лихвой хватало на любой улице поселка; где не трое на рупь, там на трояк пятеро. Бедный Вершков, можно только вообразить страдания друга.   
           Сашка нерешительно привстал, метнул взгляд в мою сторону. Я принял сигнал, отряхнул ладони. Замечательно. Пусть будет борщ, с мясом и сметаной. Выдержав паузу, Санина мама блеснула очками.
           — Свавик, а может быть, и тебе… – я предупредительно поднял руки, как это делали хорошо воспитанные взрослые, – …следует поторопиться домой. В котором часу вы обедаете?

           И всё же настал день, когда меня усадили за обеденный стол. Я заслужил: явился при короткой стрижке «додика», вдобавок со стерильно отмытыми руками. По правде, не из-за тактических ухищрений. Требования к длине волос предъявил тренер, суровый бескомпромиссный дядька – «парикмахерская на втором этаже, "битлакам" место не у нас – в подворотне», плюс ежедневных полтора часа на воде; родители недавно дали добро на посещение ватерпольной секции.
           Расхожее «как простой инженер» я осознал невзирая на мелкий возраст. Я пропустил аксиому через себя во всех смыслах. Незачем было даже скрести мельхиором в бледно-розовом мелководье: закономерного, с моей точки зрения, мясного артефакта, увы, не наблюдалось. Я отловил все четыре кубика картофеля, проигнорировал восковые обрезки свёклы и размышлял, как распорядиться вторым ржаным хлебцом. Вероятно, его стоило приберечь для следующего блюда. Это называлось порцией.
           — Суава, ты что же, собираешься унести свекоуку в кармане? Аленький, ну когда ты отучишься гвотать непрожеванную пищу! 
            «Аленький», умереть не встать… Вздохнув, я решительно расправился с чахлыми витаминами и в который раз подумал, что причины полинкиной худобы совсем не обязательно отыскивать в справочниках.
           На второе подали ложку вермишели с кусочком отварной рыбы. Под квасок-самодел обед и кончился; не обошлось, надо сказать,  без лакомства – блюдца с галетами-зверушками. Каждый изобразил «наелся до отвала» и направился с посудой к раковине. Я слился с коллективом в порыве дисциплины, вывернул вентиль над тарелкой, но, к истинному облегчению, в начале процедуры был оттеснён хозяйкой. 
           — Алик. Твоя прогуука поучаса.
           — Но, мама, мы хотели…
           — Охотно верю. Тридцать минут. 
           Мы с Сашкой, точно пара спущенных борзых, рванули в сторону категорически запрещённой трамвайной линии. До заранее облюбованной нами засады была целая остановка, времени оставалось в обрез. На сей раз планировалось испытать стальную гайку, как то она поведет себя между рельсом и трамвайным колесом. Монеты сталинского образца, понемногу убывающие из коллекции Вершкова-старшего, вытягивались в эллипс уже на второй колёсной паре, мои шалампейки превращались в фольгу. С гайкой всё же оставалась интрига.   

           Нам чертовски не хватало времени, всегда. Мы изучили тайный чердачный лаз в кинотеатре имени Поэта, отметили в памяти все доступные шелковицы и черешни. Заглянули в коллектор канализации и подготовили два десятка факелов из бересты. Мы готовились вкусить сладость запретных плодов. Вдумчиво, не торопясь. Не тут-то было.
           Сашка принимал у Суламифи вахту - до прихода родителей он опекал Полину. Памятный случай ослушания был объявлен ин-ци-ден-том и привёл к совершенно плачевным итогам: я был отлучён на месяц от дома, а Сане набросили короткий поводок. «Это отнюдь не тот ангажемент, в котором нуждается Аленький» – вот что я успел запеленговать краем уха. Разумеется, корни «гаже» и «мент» мне нисколько не понравились.
           Мы больше не могли подвергать опасности нашу свободу и терпеливо переносили планы вылазок до лучших времён. Конечно, я мог бы и в одиночку пройтись по хорошим местам. Но без друга от зелёных, с грецкий орех, яблок сводило скулы, коллектор провонял дохлятиной, а фильмы крутили как назло скучные: итальянские, без драк и черно-белые. Стоило ли рисковать шкурой ради очевидной муры. Поневоле я заворачивал к Саньке, мёртвые часы мы высиживали на квартире. 
           Вершков доставал скрипку, канифолил смычок и плёлся в смежную комнату – интерпретировать герра Йозефа Гайдна. Минут сорок из-за двери доносились фальшивые нервозные запилы. Я испытывал зуд в районе копчика и сострадал. Чтобы скоротать время, приходилось ставить на Полинке эксперименты; это ведь из-за маленькой сексотки дружок не мог филонить со своими этюдами. Я поштучно бросал сухие макаронные рожки и учил девчонку схватывать их ртом налету. Это вызывало у зубастика восторг. За пойманный рожок она получала награду – возможность отпустить мне щелбан или погрызть призовой кусочек макухи. Макуха в моих карманах не переводилась, законный пацанский сухпай, а макаронные изделия, как правило, я заимствовал в буфете Вершковых. Полинке можно было скармливать что угодно; есть она была готова в любое время дня и ночи. Так что я испытывал даже определенную гордость, чувствуя себя вполне миссионером.
           А вот щелбаны малявка отпускала формально. Боялась сделать больно здоровому лбу, и это почему-то порядком раздражало. Через много лет Полина Николаевна призналась – давние наши забавы остались едва ли не самой яркой эротической картинкой её раннего детства. Мы помолчали. 

           За пару-тройку лет я сделался в доме Вершковых своим человеком. Теперь мне сходило с рук и энное количество шуточек на грани фола. А ведь юный дорогой гость иной раз просто выплёскивал из берегов. «Буэнос-Айрес-шлемазл-бесаме мучо» – ёрничал я вслед за Касторским Бубой и щёлкал каблуками перед Суламифью. Саня вытаращивал глаза, бабушка прищуривалась, посмеивался один папаша Николай – «Славка артист...»
           Конечно же, мы бывали с Вершковым и у нас. Мать поощряла дружбу, выкатывала на стол, чем были богаты – сметану, овощи, домашнюю сдобу. Я радовался. Жарилась огромная сковорода мяса в луке; холестерин яростно клокотал под крышкой, умопомрачительный дух доводил до стона. И рот мой был до ушей – сейчас-сейчас, Санек…
           Возвращался с работы отец, шумный, большой, веселый; мы немедля бросались помогать тащить из багажника мешки с бахчевыми. Царили праздник и обыкновенное счастье.
           — Бороться будем? – громыхал батяня, ставил локоть на табурет. Сашка застенчиво вкладывал в жутких размеров ковш свою ладошку. Оказывать сопротивление он не пытался.
           — Что такое… Дави, жми, Александр! Славка, ну-ка помогай корешу… – мы вдвоем пыхтели что есть сил, выдыхались и капитулировали. Мама звала к столу.

           Силы между нами никогда не были равны. В приливах подростковой удали я брал в замок худую Сашкину шею, единым махом укладывал его поперёк колена, как безвольную тряпичную куклу. В глазах друга светилась не досада, не азарт бойца, взгляд был полон восхищения и почти любви. Он принимал меня любым.
           В дворовых поединках Аленький не участвовал, по району перемещался, не отбрасывая тени. Футляр со скрипкой и налобная печать незримого материнского присутствия позволяли рассчитывать на индульгенцию у местной блататы. Додиков подрачивали редко, если уж совсем от смертной скуки. На пиковый случай, для откупа Вершков носил спрятанный в ремне пятнальчик. Это был оптимальный номинал. После того, как шмон не приносил результатов, в отместку патлатые гопники грозились, и вполне предсказуемо, нанести увечья – в первую очередь, инструменту. Тогда Саня расставался с монеткой и получал свой напутственный поджопник вместе со свободой. С десюликом, а тем более, медным пятаком такие номера не канали.   
           Я долго не мог взять в толк, почему Сашка не попытается разменять своего скрипучего Генделя на боксерские перчатки или, на худой конец, банальную беговую дорожку; догонять малокровного дружка раз от разу становилось все труднее. С некоторых пор Аленький перестал быть легкой добычей и, улепетывая, закладывал петли похлеще полевого зайца. Я мчался за ним, скрежеща зубами, однако в последнюю секунду Вершков делал обманный финт и с лёгкостью уворачивался. Оставалось только пронестись по инерции мимо, как гружёному составу.
           Увы, о единоборствах Вершков не смел и помыслить. На то обнаружилась веская причина интимного свойства. Запретных тем между нами никогда не было, кроме, как выяснилось, этой. И всё же однажды, под плотным нажимом Санёк раскололся. Крипторхизм. Он настолько буднично произнес мудрёное слово, что сразу стало понятно – с бедой своей Аленький давно сроднился, как звёздный бровеносец с бородачом Кастро. Я сделался серьёзен и потребовал разъяснений. В воображении с раздирающими душу воплями пронеслись птеродактиль с археоптериксом. «Крипторхис» мне привиделся их третьим братом. Всё новое приходило тогда от Вершковых; названия диковинных птиц я заучивал по складам из их же домашней энциклопедии. Сашка, впрочем, и сам, даже без своего крипторхиса, здорово смахивал на доисторического ящеренка.
           Скоро я выведал подробности. Речь шла о яйцах. Обыкновенных пацанячьих бебехах, «шёлковых бородушках», кои так умиляли мам и бабушек в пору младенческих ванночек. Тестикулы, к несчастью, задержались внутри приятеля на целую пятилетку и лишь ценой хирургического вмешательства были запоздало водворены в лузу. Нахмурившись, я дал команду срочно предъявить яйца. Оказались на месте; шов, однако, рассмотреть не удалось, сколько бы я не приглядывался. Но вердикт свой все-таки вынес.   
           — Зря согласился. Тебя хоть раз в жизни били по яйцам? 
 
           Халатность медиков, повлёкшая за собой бесплодие, стала, увы, далеко не единственной бедой Сани Вершкова. Уже годам к четырнадцати в его голове выявилась странная, крайне досадная трещина. Через неё, констатировал я, и происходила утечка.
           Аленький никак не реагировал на слабый пол. Не реагировал преступно и вопиюще. Все эти наивные кружавчики на прозрачных ключицах, локоны, мочки, щиколотки и запястья, медовый запах и расширенные зрачки... Виолончельные – ау, Вершков! – линии силуэта… Нечего и говорить; всё это было мимо, мимо, мимо. 
           Я наседал на Сашку. Орал и гремел, тряс подлеца за шиворот, с трудом сдерживаясь, чтобы попросту не вышибить злую напасть тумаками. Не мог смириться с чудовищной неправильностью, но и не мог отпустить с миром слетевшего с катушек вассала; да ч-черт с ним, пусть даже прозвучит так. Я не сумел залатать червоточину друга и учился жить заново. Жить, понимая, что меня обокрали. В то же время осознавая точно, как обокрал себя сам Аленький.      
           Со временем как-то устаканилось. Мы закончили восемь классов; Вершкова определили в технарь, я остался в девятом. Френд-стори заледенела и – нет, не лопнула, она истаяла. Тихо и стыдливо, вроде поздней сосульки в недоступном солнцу углу. Мельком я видел моего Сашку в компании с довольно говнистым Миртовым, у обоих были шкодливые убегающие глаза. Мы разошлись молча.