Алка

Алка

Рассказ

       Саня смотрел на мать, собирающуюся перед зеркалом на выход в свет, то есть в село. Зеркало было старое, сработанное кустарём. Голубая покраска фигурной его рамки потрескалась, само зеркало было подёрнуто мутными разводами и изображение матери в зазеркалье виделось потусторонним и нереальным. Мать ещё раз провела гребешком по длинным волосам, скрепила их на затылке резинкой, вырезанной из велосипедной камеры, ловко свернула хвост в витушку и, закрепив всю конструкцию гребнем, которым расчёсывалась, покрыла голову платком с неброскими цветочками на светлом фоне.
     - Вот и прибрались немножко, можно и людям показаться, - произнесла она с улыбкой, всматриваясь в своё замутнённое отражение и поправляя выбившийся из под платка тёмный локон.
     - Мам, ты куда?
     - К Шмалям, кофту новую Нюрке закажу, пусть сошьёт к октябрьским праздникам, а то уже одеть на гулянку совсем нечего, старая износилась, - ответила мать, отходя от зеркала.
     - Я с тобой. Там, говорят, Володька из армии пришёл, а я его ещё не видел, - попросился Санька.
     - Пошли. Только чистую рубаху одень, - оглядывая сына со стороны, не отказала мать.
     Санька, пацан семи годов, натянул поверх трусов чистую рубашку и, топая по земляному полу задней комнаты загорелыми, покрытыми ципками, ногами, шмыгнул за матерью, уже выходящей из сенцев, в дверь.
     Накинув на петлю дверную цепочку и заткнув её палочкой, указывающей, что дома никого, взяла в свою шершавую ладонь Сашину и споро зашагала на другой край деревни. Саня выдернул руку, показывая, что он уже не маленький, и вприпрыжку пошёл рядом, еле поспевая за быстро идущей матерью.

     На высоком крылечке с перилами и площадкой перед входом в сенцы их встретил Володя, в галифе, с оголённым мускулистым торсом и босиком. Он с хрустом потягивался, выгоняя из тела ночную полудрёму, и щурился на яркий утренний свет.
     - Здравствуйте, тёть Марусь. А это Санька так вымахал? Здорово, казак, - чмокнув мать в щёку и протягивая Саше руку.
     Польщённый вниманием Саня, слегка смущаясь, протянул навстречу свою ладошку, сразу утонувшую в мощной мужской ладони.
     - Какой ты, Володь, справный да красивый. Все девки теперь твои будут. А может, в чужой стороне уже присмотрел? - поглаживая парня по плечу, напевала мать.
     Владимир смутился:
     - Да так, присмотрел одну. Но всё ещё вилами на воде писано.
     - Ну-ка, ну-ка, расскажи. Ай да молодец я, ненароком прямо в точку попала, - с любопытством продолжила мать.
     - Да нечего пока рассказывать, тёть Марусь. Потом, а пока я на речку. Соскучился по нашей водице. Сань, айда со мной, - стянул с перил полотенце и, повесив его через плечо, зашагал по тропинке, пролегающей сквозь широкие, густые лопухи и рослую коноплю, вниз, к реке.
     Санька и скатившийся с крыльца младший братишка Володи Николай, его ровесник, заспешили следом.
     Прямо с песчаного плёса Володя ухнул плашмя, поднимая волну, в прохладную прозрачную воду и саженками поплыл к середине. Саня с Коляней, сбросив рубахи, тоже нырнули в воду и зачастили  следом. Плавать они уже умели.
      На середине Владимир тормознулся, раскинул руки и стал кружить, оглядывая окружающие проточное озеро высокие камыши и лилии с кувшинками в их продолжение.
     - Красотища-то какая. Веришь, малой, - повернулся он к Сане, - все три года это место снилось. Хоть на минутку мечтал попасть, окунуться.
     - И вот я здесь, дома. Д-о-о-ма, - закричал он и стал восторженно плескаться, бешено вращаясь в воде. Потом сложил руки и ушёл ко дну, в глубину.
     - Рон малой, - подумал Санька.
     Ему ещё непонятны были восторги взрослого парня, оторванного от дома на три года и вернувшегося живым и здоровым.

     Алевтина приехала через месяц. От района добралась на попутках и по полудню уже открывала калитку скромного поместья Шмалей. Высокая и стройная, в лёгком светлом платьице с непривычной для деревни причёской (успела заскочить в районную парикмахерскую), она смело шагнула к крыльцу, навстречу выскочившему из хаты Володе.
     - Как нашла? - удивлённо смеялся он, то прижимая её к себе, то отстраняя, чтобы рассмотреть. - Я ведь тебе никогда не говорил, где живу.
     - Да так и нашла, по запаху, - смущённо улыбнулась Алевтина.
     Казачки у колодца забыли, зачем к нему пришли, откровенно рассматривая диво, свалившееся с неба.
     - Пойдём в дом, а то нас тут гляделками  с потрохами слопают, - хохотнул Володька, беря девушку за руку.
     - Всё, представление окончено, - громко изрёк в сторону онемевших женщин и повёл Алевтину, не выпуская её руки, к крыльцу.
     Алевтина приехала и осталась.
     С неделю весь хутор перемывал её косточки.
     - Видела, эта пигалица прямо от дома голяком к речке бегает.
     Голяком, это в купальнике, в невиданном ещё здесь ярком бикини.
     - А вчерась раскидалась с Володькой на повети, на солнышке, перед всем селом, бесстыжая. Загорают. В поле бы её, да вилы в руки.
     Посудачили, посудачили, да и привыкли. Тем более, что Алка, как её теперь звали в селе, особо их не задирала, да и по хозяйству оказалась проворная, а это в хуторе ценили.
     - Ничего девчонка, вёрткая. А что худэнька, ничего. Были бы кости, а мясо нарастёт. По росту то она почти вровень с Володей, - миролюбиво напевала Володина мать заглядывавшим товаркам. – К осени распишутся.
     - А что ж, они и живут уже, - любопытствовали подружки.
     - Спят вместе, а свечку у их кровати я не держу, - смеялась Анна.

     Санька самозабвенно гнал обод от велосипедного колеса по пыльной дороге. Лихо повернул в проулок и наскочил на Колю.
     - Сань, погодь. Вовка с Алкой в ночное, на рыбалку, собираются. Меня с собой костровым берут. Айда с нами, а то одному мне с ними скучно будет. Они только и знают, что лижутся в укромных уголочках, - протараторил Николай.
     - Ладно, только если мамка отпустит, - обрадовался Санёк.
     Мать к Санькиной просьбе отнеслась без восторга, но когда узнала, что за старшего Володя, отпустила. Радости не было предела.
     С утра приготовили снасти, харчи, таганок с чугуном, кое-что из одеяния и, загрузив всё на Колькин велосипед, двинули в дальний угол, где река делала изворот, километрах в полтора от деревни. Володя с Алевтиной налегке ушли туда ещё с обеда, на песчаной косе позагорать да в воде побултыхаться.
     С ходу, разнагишавшись, начали устанавливать перетяги, донки, закидушки.
     Устанавливавшего у протоки перетяг Саньку отвлёк шелест камыша. Потом из его зарослей показалась Володина голова.
     - Сань, толкни сюда корягу.
     - Какую корягу? - не понял Санька.
     - Вон ту, - указал Володя глазами на подгоняемую течением лесину, на ветвях которой, как флаг, развевались на ветерке Алевтинины плавки.
     - Алевтина нырнула, они и слетели, - улыбнулся Володя.
     - В камыши что ли нырнула, - засмеялся Саня.
     В деревне и семилетнему было более чем понятно, какими делами они там, в камышах, могут заниматься.
     - Давай, шустро двинь корягу, грамотей. А то потренируюсь на твоих ушах, мало не покажется, - засмеялся парень, снимая трусики с ветки. – Чтобы к вечеру топки на ночь приготовили, да мелочи на уху натягали. Раков ещё вдоль обрыва по норам пошукайте.
     - Без тебя как-нибудь сообразим, гуляй – по-взрослому отпарировал Санёк.
     - Ну-ну, вечером посмотрю, - опять скрываясь в чаще камышей.

     Какое это божественное чудо, ночное. Когда дневной зной уходит и на берег опускается вечерняя прохлада. А под обрывчиком уже навалены сучья и сухие коровьи котяхи, которых должно хватить на всю ночь. И под чугунком, установленным на таганке, пляшут языки костра. Под крышкой бурлит вкусно пахнущая уха. Рядом в ведре шелестят и скрежечут о металл своими крепкими клешнями раки.
     Алевтина сидит подле костра, зябко кутаясь в шаль и протягивая к огню маленькие ладошки.
     «Вот накупались, шальные. Наверное, весь день из воды не вылазили» - подумал Саня, глядя, как Алевтина, вбирая тепло, передёргивает плечами.
     Подошёл Володя с охапкой дров, кинул их в кучу:
     - Лишнего не будет, ночь длинная.
     Поднял крышку чугуна, почерпнул деревянной ложкой.
     - Уже готово, снимать надо, а то переварится.
     Вытащил дровянину из костра и заправски сунул обгорелый конец в кипящую уху.
     - Для духу, - изрёк он.
     Потом снял чугун и водрузил на его место ведро с раками.
     - Аль, пододвигайся, - обратился он к невесте, протягивая ей миску с парящей ухой.
     - Осторожно, горячая. На, держи ложку, - подал ей видавшую виды деревянную ложку.
     Алевтина осторожно, чтобы не расплескать, поставила миску на траву возле себя и взяла протянутую ложку.
     - Никак к вашим деревяшкам не привыкну, - покручивая её в руке, засмеялась она.
     - Ничего. Зато таскать сподручно и губы не обжигает, - ответил, ласково поглядывая на неё, Володя, одновременно разливая черпаком уху по мискам.
     Ели не торопясь, чинно и основательно, осторожно дуя на дымящуюся прозрачную юшку, перед тем, как отправить её в рот.
     После неторопливой трапезы Санька собрал посуду и ложки, спустился к воде и ополоснул их в струящемся течении.
     Подоспели раки.
     Володя снял ведро, слил кипяток и водрузил посудину с покрасневшими раками на середину круга. Со словами:
     - Налетай, подешевело, - вытащил из ведра самого большого и протянул подруге.
     - Б-р-р-р. Что с ним делать-то? - с неприкрытым испугом спросила девушка, брезгливо двумя пальчиками беря рака за панцирь.
     - Ты чего, раков никогда не ела? Это же такая вкуснотища.
     И начал с воодушевлением знатока учить её разделывать и есть, первоначально скармливая ей извлечённое из разломанного панцирного хранилища вкусное мясо со своих рук.
     - Поняла? А теперь сама. А то я с тобой сам не попробую, за этими архаровцами не успеешь, - проговорил он.
     - А вы пореже, пореже мечите, а то выбираете, что поближе. Не выкидывайте, потом посмакуем и мелочью, - увидев, как Колька хотел выбросить в воду недоразделанное брюшко.
     Ели молча, нарушая вечернюю тишину только хрустом ломаемых клешней да шумным высасыванием вкусняшек. Наверное, также первобытные люди утоляли свой голод у своих согревающих и кормящих очагов.
     Насытившись, долго сидели, тихо переговариваясь. Было уже далеко за полночь. Алевтина с Володей поднялись на обрыв и ушли в степь. Колька завалился на фуфайку недалеко от костра и спал, громко посапывая простуженным носом.
     Саня отодвинул горящие полешки костра чуть в сторону, разгрёб угли и, наложив в углубление с десяток картофелин, засыпал их сверху теми же углями. «Какое ночное без печёной картохи», - подумал, подкладывая в затухающий костерок сухое кизячное топливо. Разгоревшиеся коровьи кругляши пылали с багровым отливом, распространяя мягкое, долго не остывающее, тепло.
     Санька сидел долго, глядя в огонь, потом и его сморило. Подкинув топку в костёр, он прилёг рядом с шумно сопящим Николаем и как провалился.

     Проснулся от прохлады. Потянулся, попрыгал для сугреву, спустился к воде и, набрав пригоршню, плеснул в лицо. Вытерся рукавом фланелевой толстовки, поднялся на бугор. На краю обрыва, в ложбинке, защищающей от ветерка, одна фуфайка внизу, другая сверху, спали крепко обнявшиеся молодые.
     Скользнув по ним взглядом, Санька поднял голову к подёрнутому алостью восхода горизонту. По руслу реки волочились утренним ветерком серобелые хлопья тумана. А над порослью тальника начало выплывать солнце. Сначала сквозь листву пробились три слабых луча. Они, всё укрупняясь, своими мощными огненной желтизны мечами пробивали прибрежные заросли и создавали нереальную, сказочную картину. И только потом показался край желтоватого блина, всё более и более расплывающегося по сковородке неба. Белые клубы тумана как слизало и всю округу накрыло светом восстающего светила. Санька стоял, как завороженный, щуря на диск глаза и впитывая несущийся ему на встречу мягко обволакивающий свет зарницы.
     Очнулся от прикосновения неслышно подошедшего Николая.
     - Перетяги пойдём проверять?
     Вопрос завис в воздухе, не доходя до Саниного сознания. Потом он встрепенулся, возвращаясь в реальность.
     - Чуть попозже. Щука по утрам живца хватает, - бросил в ответ. – Пойдём, картошка уже, наверное, подошла. Я с вечера в угли засыпал.
     Они спустились к кострищу и, выкатив по крупной, ещё тёплой, картофелине, принялись за еду, не очищая её от зарумяненой кожуры, а только посыпая каждый откус крупными кристалликами соли.
      Насытившись, раздули костёр и, передав всё хозяйство на совесть подошедшему Володе, отправились снимать свои нехитрые рыбацкие снасти.
      Вытягивая первый же перетяг, установленный на  перекате, Санька почувствовал рукой подёргивание лески. Сразу охватил азарт охотника, непередаваемый восторг от всё натягивающейся, дрожащей нити. Осторожно перебирая леску, подтянул к себе змеёй извивающуюся по песчаному мелководью крупную щуку и, выведя рыбину на отлогий берег, схватил её за голову и восторженно поднял над собой.
     - Колька, ура-а, есть улов, - крикнул в первобытном восторге.
     К стоянке вернулись с приличным уловом: тремя щуками, небольшим сомиком и подлещиками, залетевшими в установленную на протоке ивовую мордашку.
     Домой добрались поздно вечером, вместе с возвращающимся с лугов стадом, уставшие, но счастливые и довольные.

     1 сентября Саня с Колей пошли в первый класс. Беззаботная жизнь закончилась. Однажды, когда они, перебрасывая друг другу клюшками, сделанными из тальниковых веток, пустую консервную банку, возвращались после занятий, Саня неожиданно полюбопытствовал:
     - Слушай, Коль, а кто Володин отец? Вот твоего папаню я хотя бы видел, а про отца Володиного даже не слышал, кто он да откуда.
     - Да наш он, хуторской. С войны не вернулся.
     - Убили, что ли?
     - Да нет, на другой там женился. На фронтовой подруге. После войны в Армии остался. Сейчас большой начальник, подполковник. Прошлым летом, когда ты у тётки гостил, он наведывался. Поэтому ты его и не видел, - рассказывал Николай, не забывая по ходу делать подачу гремящей банки на ход.
     - Да, я тогда у тётки долго был. Игрался в трактор, да задним ходом прямо на кипящую кастрюлю и сел. Изрядно ошпарился. Меня двоюродная сеструха пол месяца в амбулаторию таскала, пока не зажило. А до того мамке боялись показать, - частил Саня в ответ, отбивая банку.
     Узнанному об отце Володи он не особо удивился. Среди его деревенских дружков многие братья носили разные фамилии. А другие ребята по школьному журналу именовались фамилиями матерей, хотя по уличному они звались отцовскими. На войне или в армии их отцы по молодости женились, потом приходили домой и оставались, не возвращаясь к фронтовым да армейским подругам. Отец дружка Петрухи, по прозвищу Бульбаш, всё время куда то писал да ездил, искал свою фиктивную жену, с которой он в шестнадцать лет расписался в немецкой комендатуре, чтобы не быть угнанным в Германию. Печать в аусвайс шлёпнули, а советские власти потом её признали и перенесли во вновь сделанный паспорт. А девочка в военное лихолетье пропала. Вот он и искал её, живую или мёртвую, чтобы развестись. Почему так было, Санька по малолетству не вникал. Что-то связанное с запретом на разводы. А детям по большому счёту было всё равно, какими фамилиями их кличут. Главное, что не чужими.
     Догнали уже изрядно помятую банку до Санькиного дома, остановились передохнуть.
     - А где сейчас Володька с Аллой?
     - Да зарегистрировались и в откормосовхоз жить уехали. Мать им там дом помогла купить, видно подполковник кое-чего подбросил, - присев на бревно, лежащее у плетня, ответил Николай.
     - Это что в пяти верстах от нашей деревни? Я слышал, как мать с отцом говорили, что тоже туда переезжать хотят. Там работа есть да и платят хорошо.
     - Жалко, что уедешь.
     - Так как уеду, так и приеду. Школа то, восьмилетка, здесь. Все совхозские у нас учатся, летом на велосипедах ездят, зимой на тракторе, на санях. И мне велосипед купят. Так что не расстанемся насовсем, - рассуждал Саня, присаживаясь рядом на бревно.

     Саня, сидя на крылечке, шнуровал ботинки и уже намыливался слинять на речку, но услышал с огорода матернин голос. Прошлым летом в деревне установили водонапорную башню, по улицам протянули водопровод, вот сельчане и подняли огороды с берега реки к подворьям, на радость ребятне, которой теперь не нужно было делать обязательную каторжную работу, вёдрами эти огороды поливать. Да и мать не могла нарадоваться вольной воде, размахнулась своими посадками до самой дороги.
     - Санька, поди сюда.
     - Что, мам? – перегнулся он через штафетник изгороди, которым многие в деревне теперь заменили плетни.
     - Возьми вот дойницу с помидорами, унеси Володьке с Алкой. А то прут почём зря, девать некуда. А Алка опять после родов на работу вышла, некогда ей огородом заниматься. Да дойницу не забудь назад принести, - проговорила мать, подавая ему через загородку ведро.
     - Ладно, давай, - с неохотой проговорил Саня. Планы рушились.
     - И побыстрее, одна нога там, другая здесь. Сходим, картошку на лугах прополем, - добавила мать.
     Удручённый Саня, не торопясь, так как спешить более было некуда, двинул напрямую по ковылю, мимо школы, клуба и магазина, к дому Шмалей.
     Вошёл во двор и с ходу услышал детский истошный рёв.
     - Витька, чего она у тебя так базлает, успокоить что ли не можешь?
     - Да есть она хочет, вот и орёт. А я корову доить не могу, Борька доит. А он к тёте Вале за хлебом пошёл, уже час как черти его где то носят, - шмыгая носом, ответил старшенький Володькин сын, загорелый до черноты бутуз лет шести, раскачивая висевшую под поветью люльку до самого потолка.
     - Ты качку то не швыряй, а то Ленка с неё скоро вылетит, - Санька тормознул летящую на него зыбку и вытащил девочку из ящика.
     - Да она у тебя обоссанная с ног до головы, вот и кричит. Неси пелёнку сухую.
     Витька метнулся к натянутой через двор верёвке, сдёрнул сушившуюся пелёнку и, подбежав, подал её Сане.
     - Вот видишь, перепеленали в сухое, она и смолкла, - качая девочку на руках, назидательно произнёс Саня.
     Скрипнула калитка. Во двор влетел босой и такой же загорелый, как брат, только худющий, Борька с булкой хлеба в руках.
     - Где ты пропадал? Бери ведро, шуруй в сарай, дои Зорьку, Ленку давно кормить пора, - прикрикнул на него старшой.
     - Да тётя Валя розонцы пекла, меня угостила. А я ей говорю; «Тёть Валь, научи, я сам испеку». Вот она меня и учила. Мука, да яйца. И печь в масле, - тараторил Борька, снимая с забора ведро и направляясь в сарай.
     Вскоре о ведро застучали струйки молока. Через минуту Витька двинул к сараю и через дверь громко проговорил:
     - Бутылку надоил? Давай сюда, я налью Ленке, а ты потом додоишь.
     Через две минуты Ленка уже чмокала соской, обняв бутылку ногой.
     - Ну и коммуна у вас, - засмеялся Санька, вываливая помидору в кошёлку, найденную на погребке. – Ладно, воюйте. А мне домой надо, мамка ждёт.
     Алевтина как была чужая для местного женского населения, так ею и осталась. Более молодая, стройная, имевшая за плечами десятилетку, в отличии от многих в совхозе женщин, она вызывала немало пересудов. Сразу вышла на работу в контору, учётчицей, и никогда её, несмотря на рождение одного за другим детей, не бросала. Сельчане привыкли к её задорному, неунывающему  характеру и уже ничему не удивлялись. Звали её все, от мала до велика, Алкой. Алка и всё. Она не обижалась.
     - Я в маму. Она у меня, как узнала, что скоро умрёт, собрала всех друзей и родных на гулянку, навеселилась, с тем вскоре и ушла, - только и улыбалась на иную критику казачек Алевтина.
     А с Володей они жили дружно, душа в душу. Володька только посмеивался на критику, а то и напраслину, частенько возводимую на жену.
     - На каждый роток не накинешь платок. Пусть почешут языками со скуки, коли в этом необходимость имеют. На то они и бабы. Было бы удивительно, если бы было по другому, мир бы перевернулся, - смеялся он, успокаивая жену, когда та втихомолку высказывала ему свои обиды.
     Санька Алевтину уважал. И она к нему относилась с добром. И первый костюм на выход в восьмой класс привезла ему на заказ матери из Москвы именно Алевтина. Из шерстяной ткани, ленинградского покроя, светлозелёного бархатного цвета, на зависть всему классу.
     Вечером, после прополки, мать побежала проведать Алевтину. А, вернувшись, с хохотом рассказывала:
     - Представляешь, Сань, прихожу, а у них во всех посудинах по лавкам розонцы. Алка рассказывает: «Прихожу с работу, спрашиваю, кто хворост принёс, угостил? А Борька: «Какое угостил. Это я сделал. Двадцать пять яиц замесил. Угорел уже у керогаза совсем, а Витька не хочет помогать, гад. Только лопает. Хоть ты смени» Вот, допекаю». Чудеса, да и только. Дети сами себя ростят.
     - А может, так и надо. Самостоятельнее будут. За нами тоже никто в войну не смотрел. Все на собственном попечении, обеспечении. Ещё и в колхозе работали. Ничего, все выросли, никто не пропал, под откос не ушёл, - проговорила она сама себе.

     День неуклонно двигался к обеду. Санька торопился, чтобы быстрее смазать комбайн, дабы успеть в поле к привозу обеда. Комбайнёр Яков Степанович на верхней площадке СК-4 убирал инструмент после ремонта двигателя. Саня в очередной раз набивал смазкой шприц, когда со спины услышал:
     - Привет, механизатор. Что, поменял коня на железяку? – подкативший на тарантасе, запряжённом рослым битюгом, Володя намекал на то, что Санька три лета подпаском гонял с отцом откормочные гурты.
     - Здорово, Володь. Со смены? – обрадовался Саня. – Как там батя?
     - Ничего батя. И братан твой шустрый, как на коне родился. И читает поменьше? – хитро улыбнулся Володя.
     - На что намекаешь? Как ты со своей Аллочкой после обеда в кусточках пролежал, а твой гурт с нашим смешался? – засмеялся в ответ Александр.
     - А ты в это время где был?
     - У родника книгу читал.
     - Так и помалкивай. А то разговорчивый уж больно.
     Батяня в тот раз изрядно Сане холку намылил.
     Санька искренне возмущался:
     - Вов, сколько можно из-за тебя получать? Ведь дома ночевал, а Алка принесла обед, так ты опять улепетнул с ней в кусточки. Не надоело? – с отроческим любопытством спросил Саня.
     - Нет. Как говаривает Яков Степанович, а он ба-а-льшой специалист по этим делам: «Выпивку и энто дело на потом не оставляйте», - глубокомысленно изрёк Володя и захохотал.
     - А за гурты не волнуйся. Вечером пустим скот с горы, они сами по ендовам к родным кардам разбредутся. Да и меченные они, - продолжил он, успокаивая Саню.
     Санька любил Владимира за доброту и лёгкость нрава. И степенность в движениях. Друзьями ввиду возрастной разницы они не были. Но близкими товарищами стали. Володю тянуло к молодым. Рождённый в сороковом, перед войной, друзьями он как-то не обзавёлся. Пока учился да служил, рождённые в тридцатых заматерели, превратились во взрослых мужиков. А друзья с сороковых отсутствовали по причине того, что не родились. Вот Володя и любил кружить с молодёжью рождения конца сороковых начала пятидесятых.
     Как то в начале лета Санька подменял брата на пастьбе. Собрались на бугре пообщаться, пока скот мирно пасся. Подошла ещё молодёжь, что рядом на поле сено копнила. За смехом и прибаутками Володя с Саней в шутку затеяли борьбу. Сане шестнадцать, но он уже крупненький, мужичок. Володя огромный, его не свалить. Санька зафиксировался в стойке, ломать его и не пытался. Но напрягся и себя не давал сбить с ног. Володька злился, что он, взрослый мужик, не может свалить пацана, с остервенением тянул его к низу и подловился. Санька с другом Вадимом часто в школьном спортзале отрабатывали кое-какие приёмчики. Вот он и подсёк Володьку, да так удачно, что тот со всего маху рухнул на землю и покатился по поляне.
     Вскочил, лицо красное, злое и, как бык, в ярости вздыбившийся, двинул на Саню.
     Выручил дядька Максим, ветврач.
     - Всё, ребятки, всё. А то так и до кровей доиграетесь. Пошли обедать, я лапшу с голубей наварил.
     Успокоились, двинули к костру. Через пять минут, с разговорами и смехом, уже налегали на варево.
     - Максим, а что это лапша горьковатая. Ты её не из лягушек сварганил? – с подозрением вперился на дядьку Владимир.
     - Успокойся, из птицы. Не видишь что-ли? Сготовь вам, а вы ещё и кочевряжитесь, не довольны, - огрызнулся дядька Максим.
     Санька скромно промолчал, от греха подальше. Лягушки не лягушки, но он-то уж точно знал, что не голуби. Сам с утра из батиной одностволки грачей стрелял, чтобы у землянки не галдели.
     После трапезы Володя подошёл к Сане и похлопал его по плечу:
     - Молодец, так и держи.
     А Николай, одноклассник, посмотрел на него с несвойственным мальчишкам уважением:
     - Ну ты Санёк молоток, не ожидал от тебя, увальня.
     Прерывая беседу товарищей, с верхней площадки комбайна послышался встревоженный голос Якова Степановича:
     - Володь, кажись, у тебя во дворе что-то горит.
     - Да ты что.
     Споро запрыгнули в тарантас и во всю лошадиную прыть полетели к Володиному дому. Горела кухнёшка. Как потом выяснилось, керогаз у мальчишек вспыхнул.
     Вокруг уже суетились соседи с вёдрами, с поля подкатила водовозка. По дороге вдоль домов летел к месту пожара жёлтого цвета ДТ-75 с бульдозерной лопатой. За рычагами рыжий Колька по прозвищу Шпикулянт. Загипсованная левая нога выставлена в открытую дверь, на лице героическая решимость. Вспоминая своё армейское танкистское прошлое, он поднятой лопатой двинул прямо под глиняную крышу. Второй раз двинуть ему не дал прыгнувший на гусеницу Володя. Схватив Шпикулянта за шиворот он, тащя его из кабины, орал:
     - Я тебе сейчас вторую ногу сломаю, гад. Потом крышу ты нам что ли чинить будешь? Разуй глаза, огонь уже потушили.
     Обиженный Николай, спрыгнув с гусеницы, заковылял к смеющемуся в толпе Сергею, бывшему сослуживцу.
     - Что, не оценили? – продолжая смеяться, спросил тот.
     - Да ну его, бычару. Закурить дай, - махнул Рыжий рукой.
     Напряжение спало. Володя подошёл к палисаднику. Под вишенкой стояли по стойке смирно, вытянув по швам ручонки, испуганные Витька с Борькой, с ног до головы в саже и копоти.
     У Володи сердце зашлось от жалости к детям. Только и спросил:
     - Ленка-то где?
     - У теть Вали, - хором.
     Подъехала с поля на агрономовском УАЗике Алевтина.
     Володька в сердцах кинул в лицо выскочившей из машины жене:
     - Пока ты с агрономом вожжаешься, тут чуть дети не сгорели.
     - Вов, ты что? О чём ты? С кем я вожжаюсь? – от обиды и перенесённого за  детей страха она сползла по кузову УАЗика и, закрыв лицо руками, уткнувшись в колени, заплакала.
     Ночью, затихая на Володиной руке, она шептала:
     - Что ты сгородил, какой агроном? Мне бы тебя осилить. Да и тяжёлая я, кажется, опять.
     - Ладно, проехали. Тяжёлая, так тяжёлая. Спи, завтра рано вставать, - засыпая, успокоенным голосом ответил Володя.

     Это было последнее Санькино деревенское лето. На будущий год, после выпускных экзаменов, он уехал в город. Между учёбой, армией и женитьбой он частенько наведывался в отчий дом. И почти за каждым разом мать ему, рассказывая хуторские новости, доводила, что Алка опять родила.
     Встречая Алевтину в селе, Санька почти завсегда спрашивал:
     - Слушай, как твоё отчество? А то всё Алка, да Алка. Мои дети, так и те тебя иначе не кличут. А ты всё ж таки мать-героиня.
     Она со смехом отвечала:
     - Да пусть зовут, беда какая. Значит, ещё не старая.
     Отчество говорила, но Саня опять его забывал.
     На ежегодных встречах села на Троицу Володя всегда радовался свиданию с Александром. Вот и в очередной раз с восторгом и трепетом рассказывал ему, как родному, про всех детей. По старшим Саня ещё ориентировался, а младших уже почти не знал.
     - Смотри, Алевтина твоя никак захмелела, - с улыбкой показал он ему глазами на сморённую жену.
     - Пусть. Это она на радостях, что своих увидела. Только и собираемся все вместе в этот день, - спокойно проговорил Володя, подсовывая под голову свернувшейся на брезенте калачиком жене принесённую кем-то из детей автомобильную подушечку.
 
     В очередной приезд мать его ошарашила:
     - А Володька-то помер. Нога почернела. Отняли, а через месяц помер. Не надо было отрезать. Им, врачам, лишь бы оттяпать. Нюрка, мать, ещё жива, а он уже ушёл. Ей не сказывают, боятся. 96-ой уже. И вот скажи, Сань, такая у неё жизнь беспросветная была, а живёт. Что только человека на этой земле держит, не знай. Всё про Вовку спрашивает, ждёт, обижается, что не едет.
     - Знать, судьба такая, - откликнулся на слова матери расстроенный Саня.
     Через год, сидя после работы на кухне, он услышал из зала голос пришедшего в гости с внуком старшего сына.
     - Бать, бать, иди сюда быстрее, смотри, Алку с детьми по телевизору показывают.
     На телеэкране Алевтина, в окружении всех детей и внуков, что-то говорила в микрофон. Александр почти не вникал в слова. И совсем не различал окружавших её детей. Отметил только Виктора в форме полковника, да Бориса в кожаном пиджаке.
     Он смотрел на постаревшую Алевтину, а виделась ему худенькая девчонка в том далёком ночном, зябко тянущая тонкие хрупкие руки к огню.