Первая любовь часть шестая

                ПЕРВАЯ  ЛЮБОВЬ   

                ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

                АЛЕША

Оставив Надю по ее  просьбе, я продолжал и до сих пор продолжаю  надеяться, что мне удастся к ней вернуться. Несмотря на присутствие в моей жизни множества женщин,  которых я знал, никто из них, в сущности, меня не любил. То же самое можно сказать о моих родителях. Исключение составляет один Сережка,  всей душой привязавшийся ко мне, уж не знаю за что, так как его любовь не носит генетического характера.  Еще до развода с Надей он спросил меня, почему я ушел из дома, в котором все мы прожили вместе столько, сколько он себя помнил. Мальчик был уже достаточно большой, в любом случае тайное становится явным, и потому я не скрыл от него, что являюсь ему не родным отцом. Как  ни странно,  мое признание не стало для Сережки ошеломляющим сообщением. Он прижался ко мне и заявил, что все равно любит меня, и никакой другой отец ему не нужен. Я не принадлежу к разряду плаксивых сентиментальных мужчин, но едва не прослезился.
После ухода от Нади я не остался один на один с собой, постоянно встречаясь с самыми разными женщинами.  Одна из них – та самая Галя, которая в пору   детской влюбленности предпочла другого парня,  и лишь позже стала моей, когда туман любви у меня к ней уже рассеялся .Мы встретились  через много лет в нашей бывшей школе, куда меня и других  одноклассников пригласили по случаю двадцатилетия со дня ее окончания. Вообще-то я не собирался туда идти, но в последний момент захотел увидеть двух своих девчонок Галю и Валю, если, конечно, они соблаговолят туда явиться. У нас было что вспомнить. Валя не появилась, а Галя, которую я с трудом узнал, пришла. Выглядела она достаточно эффектно – очень постаралась. Она так и не вышла замуж. По ее словам, она отвергла несколько предложений любовников, потому что не любила их,  и не заметила, как перевалила через тридцатипятилетний рубеж. Разговаривала со мной откровенно, словно мы  расстались только вчера. Я позвал ее к себе, и мы «вспомнили молодость», после чего она предложила мне  переехать к ней –   пока не надоедим друг другу. Меньше всего здесь сказался романтический флер - ничего таинственного в наших прошлых отношениях не было.   Сильно изменившись, мы оба достаточно хорошо сохранились.  Так или иначе, нам пришлось совсем не плохо вместе – как в постели, так и за ее пределами.  Вместе с тем, о любви между нами   речь не шла, что позволяло   находить должное взаимопонимание. Иногда мы встречались в городе, обедали в кафе и шли куда-нибудь – в театр или кино. Не желая, как она сказала, ничем омрачать наши отношения, Галя с самого начала не позволила  платить за нее. Чаще всего я шел после работы к ней. Она  сознательно забеременела от меня, чтобы родить себе ребенка, первоначально скрыв свое намерение и сообщив об этом постфактум.   Жили мы на общие деньги, которые Галя «брала из тумбочки». Ее заработок  старшего научного сотрудника без степени   меньше моего, но, в конце концов, она согласилась с тем, что мы не станем считаться, кто из нас богаче, поэтому на ведение хозяйства я отдавал ей б;льшую часть своего заработка. Через пять месяцев она сообщила мне «радостную» весть, что беременна, «но это ровным счетом ничему тебя не обязывает, я давно хотела ребенка, из всех мужчин, которых я знала, ты не самый худший». Сначала я собирался оставить ее – потому как она заранее не предупредила   о намерении родить от меня ребенка, - но потом нашел ее аргументацию не лишенную смысла и остался. Суть этой аргументации сводилась к тому, что наши отношения из-за рождения ребенка не изменятся,  никто ребенка   навязывать мне не собирается, и в любой момент я могу унести ноги из ее дома.  Больше того, имею право приходить и возвращаться в него в любое время без всякой отчетности перед ней. В результате оставаясь свободным,  я свободой не пользовался. Ничего не скажешь, Галя очень неглупая женщина. Однажды я решил проверить ее и вернулся к ней на следующий день, правда, предупредив об этом. Галя не проронила ни звука - осталась верна своему слову. Более того, когда мы уже не могли заниматься любовью,  сама предложила мне встречаться с другими женщинами, « так как вредно идти против своей природы». Я не слишком часто злоупотреблял этой привилегией.  Зная о том, что Сережка приходится мне неродным сыном, она не вмешивалась в наши отношения и до такой степени не навязывалась нам, что я впервые привел его в ее дом, когда нашей дочке исполнилось больше года. Я так и не оформил отношений с Галей, хотя продолжал жить  с ней. Я хорошо относился к дочери, но вся моя любовь принадлежала Сережке, которого я не только не перестал считать своим сыном, но и, наперекор всему, еще больше привязался к нему и  предупредил Галю, что до тех пор не перестану считать себя отцом Сережки, пока он сам не отречется от меня. Так что в моих отношениях с сыном ничего фактически не изменилось. Галя не возражала, да и как она могла возражать, если я согласился жить с ней, не связывая себя никакими обязательствами по отношению к ней и нашему ребенку.  Возможно, с моей стороны было жестоко прямо сказать такое Гале, но я хотел, чтобы между нами с самого начала установились честные отношения. В конце концов, она захотела родить ребенка именно от моей персоны, а не от другого мужчины.  Отсутствие любви друг к другу не создавало, на мой взгляд,  обоим особых проблем в той форме сожительства, не обремененного никакими сроками и обещаниями, к которой мы по взаимному соглашению пришли. И я, и она, каждый по-своему,  заинтересованы в совместной жизни, даже если она носит временный характер.  Я нуждался хоть в какой-то стабильности. И знал, что никого кроме Нади не полюблю.
Конечно, Гале приходилось нелегко, когда она видела, насколько разнятся мои отношения с обоими детьми – Сережкой и Ленкой. Я сам удивлялся тому, что почти безразличен к Ленке,  и рассчитывал, что со временем, если останусь с Галей, привяжусь к родной дочери почти так же, как к Сережке, который  хорошо отнесся к годовалому ребенку, нисколько не ревнуя меня к нему.  И хотя я убеждал его, что Ленка не может считаться его сестрой, он упрямо твердил – она моя младшая сестренка.  Это сближало меня с дочерью и ее матерью. Я не анализировал свои привязанности, приняв их как факт. Но как-то мне приснился сон, в котором Галя с горечью объясняла мне суть дела: я любил сына, так как продолжал любить Надю, и  почти безучастен к дочери, поскольку не любил ее мать – Галю. Я лживо оспаривал Галино суждение, говоря о том, что она не права, как можно любить родную дочь меньше неродного сына; просто дело в том, что Сережка – мальчик, притом уже достаточно большой, к которому я привык, привыкну и к Ленке, хотя она девочка. И тут же подумал ( все в том же сне), что Надину девочку, быть может, я любил бы еще больше, чем Сережку – хотя бы потому, что в девочке  мог видеть самую Надю. Наяву мы с Галей эту тему не поднимали. Она изо всех сил старалась угождать мне, лишь бы я оставался в доме. Ей давалось это, наверное, труднее, чем мне в свое время с Надей, так Галя не любила меня, тогда как я Надю любил. А когда любишь кого-то, видимо, легче самому уступать – хочется во всем ублажать любимого человека. К несчастью, Надя любила Сережу, а не меня.
Я сам, скорее всего,  виноват в том, что раньше времени потерял Надю. Какого лешего сунулся к ней с просьбой родить второго ребенка, мог понять, что  она не пожелает его от меня. Я надеялся, что ее с любовником надолго не хватит. Мне казалось, они не так уж ладят друг с другом, иначе б мне не удалось, хотя и с большим трудом,   восстановить отношения с Надей. Она, видимо, сама поняла, считал я, что  обязана думать не только о сегодняшнем дне и не рисковать, встречаясь с любовником  через год. Да и сам он может забыть ее и найти себе молодую и красивую англичанку, а Сережка ему по фигу. То, что Надя простила мое поведение в Зеленогорске, когда я терзал ее все ночи, и она терпела, скрепя зубы, чем еще больше приводила меня в ярость, привело меня к мысли, что она одумалась. И я, так или иначе благодарный ей, не извиняясь за прошлое, стал шелковым по отношению к ней, не навязывался со своей любовью, терпел до тех пор, пока она не проявляла милости  - соизволяя мне заниматься с ней любовью накоротке. Я так сильно любил Надю, что прощал всю двусмысленность ее поведения, позволительного только шлюхе. То, что она скрывала своего любовника и позволяла мне летом до полного изнеможения трахаться с ней,  приводило меня в неистовство, но свидетельствовало  об   ее желании  сохранить меня, - не до такой степени потеряла голову, чтобы остаться одной. Я не успокоился, но отсутствие Сережи – пусть из-за его учебы в Англии – позволило  стихнуть моей ревности и боли и – больше того – надеяться на то, что не все еще для меня потеряно.
Мне хотелось думать, Сережа оставит ее в покое. Совершенно очевидно, она продолжала заниматься любовью с Сережей, вопреки всякой логике, снова приехавшим к ней. Этот мальчишка любил ее, с этим фактом я не считаться не мог. Боясь того, что Надя скажет мне, чтобы я убрался из ее жизни, я   не приставал к ней, ограничиваясь тем, что она мне иногда позволяла.  Судя по всему, отношения между любовниками складывались не гладко, поэтому свое  дурное настроение она срывала на мне даже тогда, когда я не давал ей никаких поводов. Впрочем, иногда, как бы в отместку Сереже,  она сама начинала заигрывать со мной, чем я, конечно, пользовался. Когда Надя не желала меня, она ложилась так, чтобы создать максимально возможную дистанцию между нами, и тогда я не досаждал ей, стараясь не касаться ее. Но когда она ложилась вплотную, почти прижималась ко мне, я воспринимал это как признак некой солидарности со мной, в причину которой старался не вникать. Я настолько желал близости с ней, что осторожно обнимал и, если она не отталкивала меня,  начинал ласкать ее, в чем, скажу без преувеличения и без ложной скромности, большой мастер. Не думаю, что Сережа преуспевал в этой области интимной жизни лучше меня. К сожалению, женщины только тогда достойно реагируют на все это, когда они хотя бы немного влюблены в своих партнеров. Именно этого мне  не хватало в отношениях с Надей. Однако  иногда мне перепадали крохи ее нерастраченной к нему любви. Поэтому я все еще рассчитывал на то, что мы   как-нибудь притремся друг к другу и сможем жить вместе. Я вынужденно, как ни горько это  сознавать, прощал измену жены с мальчишкой, еще в пятнадцать лет отнявшим ее у меня, тридцатипятилетнего. Я и в сорок не утратил мужских кондиций, но Сережа в двадцать их только приумножил, хотя я сознавал,  вовсе не в них  превосходство любовника Нади надо мной. Они любили друг друга, а я   Надей нелюбим.  И только уверенность в том, что рано или поздно по тем или иным причинам Сережа порвет всякую связь с моей женой, грела, если можно так сказать о состоянии, в котором я находился в то время, мою  душу. И то, что между любовниками    произошло охлаждение, которого, как я считал, не могло не произойти, придавало мне силы выносить  предательство Нади. Очевидно, она сама считала, что, громко говоря, наносит удар за ударом мне в спину, иначе бы не отягощала свою вину, скрывая измену. И это признание вины давало мне надежду, что, в конечном счете, мы придем с ней к какому-нибудь согласию. Со своей стороны, я не только  мог идти на уступки, а уже пошел на них. И только тем летом, когда узнал об измене жены,    мстил насилием над ней. В этом тупом мщении я словно желал, чтобы она,  измученная мной, не  выдержала и выпалила мне прямо в лицо, что  ненавидит меня и спит с другим мужчиной. 
Такое признание сделало бы фактически невозможным нашу совместную жизнь, чего я не хотел допустить. Но в своей ярости и пыточном терзании оказался не способен   мыслить разумно и выпускал джина ревности и бессильного гнева, беря ее почти силой и занимаясь с ней сексом  так долго, сколько мог. Получаемое наслаждение оборачивалось для меня  пустотой, дикой тоской и страхом, что Надя проникнется ко мне ненавистью и заявит мне, ты - подонок, заслуживающий только одного – презрения и развода со мной. Все это я понял позже, и потому круто изменил линию поведения с женой. Она не смогла не оценить это, когда я, делая вид, будто не знаю о том, что она изменяет мне (а я и не знал наверняка), щадил ее самолюбие и природу, не терпящую ни в каком виде насилия над нею. Это ненасилие давалось мне насилием над собой, но я уже привык к тому, что должен терпеть, если хочу как можно дольше  (а то и до конца жизни) оставаться с нею. Ближе к концу второго лета Надино настроение ухудшилось до крайности, что я приписал либо крупной ссоре с любовником, а то и разрыву с Сережей, о чем я мог только мечтать, хотя окончательное расставание с ним отвечало логике либо  тому унынию, которое неизбежно приходит перед разлукой с любимым человеком ( близился отъезд Сережи в Англию). Я не знал причины тоски Нади, но понял, что должен проявить максимальную чуткость по отношению к ней. И поэтому не только не навязывался со своей любовью, что стало для меня нормой жизни в то время, но и старался вести себя по отношению к ней отрешенно, словно меня нет с нею. По давнему опыту я хорошо знал, что нежеланные люди, женщины особенно, меняются в лучшую для партнера сторону, когда их не замечают.
Мои поездки в Зеленогорск объяснялись не только желанием увидеться с Надей, но и стремлением встретиться с сыном, никогда не изменявшим и питавшим ко мне самые искренние чувства любви и уважения. Я часто баловал его, однако это не вредило ему и  нашим взаимоотношениям. Ребенок словно чувствовал, он является пайкой между родителями, и в равной мере любил нас обоих. И если отличал меня, то лишь как мужчину, с которым легче говорить на самые разные темы, и который может дать то, что пригодится  в дальнейшей жизни. С самого раннего возраста я приучил его к зарядке и обмыванию под душем холодной водой, научил хорошо держаться на воде, а затем и несколькими способами плавать, ходить на лыжах, кататься на коньках, заниматься    бегом и прыжками в высоту, а также борьбой, азы которой он постигал в специальной секции. Главное, отучил мальчика от лени, склонность к которой сидит в каждом из нас и укореняется, если потакать ей с детства. Сережка хорошо знал, все, чему я его учу, нужно ему самому, и повторял вслед за мной древнюю, как мир, пословицу: «Без труда не вынешь рыбку из пруда». Что касается самого труда, я постоянно учил его обращению с инструментом, и когда в доме происходила какая-нибудь поломка, дожидался его, чтобы вместе исправить ее. Он видел, как это делаю я, и позднее при мне справлялся с некоторыми из них сам.  Хотя сам я учился в свое время, спустя рукава,  обучил сына читать и писать, а Надя давала ему первые уроки английского языка, который он постигал с малых лет. В вопросах воспитания сына моя жена даже тогда не имела ко мне никаких претензий, когда наши отношения находились на нулевой, а то и на минусовой отметке. У нее хватало ума понять, что я вожусь с сыном не столько в своих интересах (интерес, в сущности,  один – любовь к ребенку), сколько в его. И потому когда не желала видеть меня, не смела просить ( запрещать не могла), чтобы я не приезжал. Сережка встречал меня с радостным визгом и вешался мне на шею. У нас с ним всегда был полный контакт. Если мне изредка  приходилось наказывать сына, он обижался, но быстро отходил. Я старался объяснить ему, почему подвергаю его  легкой каре. Мальчик  вменяемый – пусть не сразу, но    понимал, что действую я так не со зла.
Увидев, что Надя совсем пала духом, судя по всему из-за любовника, чем-то  не угодившего ей, я оставил ее в покое, и все свое внимание сконцентрировал на сыне.  Когда с субботы на воскресенье наступила пора ложиться спать, я хотел лечь на полу. Но Надя сказала, чтобы я не дурил. И когда мы легли, прижалась ко мне и беззвучно заплакала (я  почувствовал это даже в темноте). Поняв ее состояние, я даже не дотронулся до нее, за что она была  благодарна, так как еще теснее прижалась ко мне, обняла  и довольно быстро заснула. А я таял от любви к ней и мучился оттого, что такие минуты счастья выпадают мне слишком редко. Испытывая  признательность к жене, я смог усмирить страсть и заснул вслед за ней. А когда проснулся, Надя по-прежнему обнимала меня, хотя наши тела уже не соприкасались. Мне очень хотелось ее – еще больше, чем ночью, - но я не стал будить жену. Она проснулась сама и предложила мне, если  хочу, заняться с ней любовью. У нее на глазах стояли слезы – но назвать их слезами счастья я при всем желании не мог. Однако мое желание было так велико, что я не устоял и всю пылкость своего чувства вложил в нежность, с которой занялся  любовью. Надя отвечала мне, но я понял, мне следует поторопиться, ей не до меня, все ее мысли далеко, скорее всего, о любовнике. А то, что сейчас она со мной, это всего лишь дань нелюбимому мужу, понявшему ее состояние и сделавшему все, что он может сделать для любимой жены..
Когда Надя с Сережкой вернулись в город, мои отношения с женой не претерпели существенных изменений, чему я радовался, так как хотел хотя бы зафиксировать их  на прежнем уровне. Я боялся,  ностальгия по любовнику плохо отразится на нас самих. У меня сложилось представление, они расстались, что мне только на руку, мои ожидания, наконец, сбылись. Теперь, думал я, моей любви к Наде приоткрыт шлагбаум, я должен вести себя с нею предельно осторожно, чтобы мы нашли  общий язык, и она забыла своего любовника. Однако Надя всю осень и зиму находилась в депрессивном состоянии, хотя старалась не срывать его на мне и сыне. Поэтому, в конечном счете, нам не только удалось мирно сосуществовать  друг с другом, но и к концу зимы почти вернуться к тем отношениям, что существовали у нас до встречи с Сережей в Павловске. Это и побудило меня  начать разговор, закончившийся полным крахом. Увы, я переоценил не столько себя, сколько свои шансы завоевать ее любовь. Мне ли не знать, что если тебя не любят, то это навсегда, и никакие твои шаги тут не помогут. Конечно, мне не следовало заводить тему второго ребенка. Это, пожалуй, до сегодняшнего дня самая крупная ошибка  моей жизни, к счастью, еще не всей. Так облажаться мог только зеленый юнец. Вот к чему приводит головокружение от успеха, как когда-то сказал  отец всех народов Иосиф Сталин, правда, применительно к другой ситуации. Мало того, что я совершенно напрасно поднял тему второго ребенка, так еще и завелся, поняв,  Надя меньше всего желает иметь его от меня. И вместо того, чтобы нажать на тормоза,  надавил на педали, в результате чего не она, как Анна Каренина, бросилась под поезд из-за неудачи, которую потерпела в любви с Вронским, а я – собственной персоной – из-за тупости, с которой выдал себя, что все о них, о Наде и Сереже, знаю.  Было бы странным, если бы после такого унижения Надя не попросила меня  уйти из ее дома, правда, оставив щелочку, через которую я, одумавшись, мог проникнуть обратно, но для этого я должен превратиться в полное ничто.
Моя любовь к Наде не стала меньшей, но я  впервые почувствовал, что у меня сохранилось самолюбие, не позволившее окончательно превратиться в дрожащую от страха  тварь. Хватило достоинства уйти, добившись получения отцовского права – видеться с сыном два раза в неделю. Сережке тогда уже исполнилось пять лет, мой уход из семьи стал для него  даже большим ударом, чем для меня самого. В его голове не умещалось, что он может лишиться меня, своего отца,  пять дней в неделю. Сам я ни минуты не колебался вместе с линией Нади в том, что я настоящий отец Сережки, а не мальчишка, не задумавшийся о последствиях, когда трахал мою будущую жену. Я не сомневался,  ребенок не вписывался в его планы, хотя, стремясь завоевать сердце Нади, через три года изображал из себя его папашу. Даже Надя при всей любви к «англичанину» понимала, какой он отец. И если у меня оставалась толика надежды на то, что мне хоть как-то удастся восстановить отношения с женой ( тем более что она не потребовала развода), то лишь благодаря сыну. Я не делал   ставки на него, просто моя любовь к сыну и желание вернуть Надю удачно совпали. Впрочем, это желание я до сих пор реализовать не сумел.
Надя не смогла, если б даже захотела, помешать, мне встречаться с сыном, который так же сильно привязан ко мне, как я к нему. Приходя за сыном, я никогда не поднимал тему наших с ней отношений. И не столько потому, что мне все в них ясно ( я все еще надеялся на то, что любовники не сегодня, так завтра расстанутся, и тогда Надя поймет, какую роль в ее дальнейшей жизни могу играть я), сколько потому, что не ждал быстрой развязки – развода. Основывался я на том, что до окончания учебы Сережа, скорее всего,  не   женится на ней, а через два года, если и вернется в Питер, то меньше всего  затем, чтобы повести Надю в загс. Женитьба на Наде станет тормозом в его карьере, а он не для того учился в Оксфорде, чтобы влачить такое же жалкое существование, что я, ставший почти в сорок лет начальником цеха со скромным окладом чуть больше восьмисот баксов. Кроме того, кровь в жилах этого парня, если она вообще у него есть, к тому времени застынет, и он не захочет терять свободу. Иначе бы  Надя уже давно развелась со мной  и вышла за него. Видимо, он так настаивает на женитьбе, как я на Гале, с которой прижил Ленку.
После того, как мы с Надей расстались (я надеялся,  временно), я приезжал в Зеленогорск не в пятницу вечером, а в субботу утром и уезжал в воскресенье вечером. Эти дни я фактически целиком проводил с сыном, стараясь не мозолить  Наде глаза. Никто в детском саду не знал, в каких мы с Надей отношениях, поэтому,  находясь рядом, мы разговаривали друг с другом так, словно по-прежнему состояли в супружеских отношениях.  Это, как ни странно, нам давалось нетрудно. Сложнее обстояли наши дела, когда мы оставались друг с другом наедине, главным образом, вечером и ночью. Мне приходилось ночевать у нее, иначе бы пришлось выдать себя. Не знаю, что Надя сказала, но она достала для меня раскладушку, комплект чистого постельного белья и тонкое одеяло. То, что она находилась на расстоянии вытянутой руки – рядом со мной – не позволяло мне долго заснуть. Я порывался лечь к ней, но огромным усилием воли сдерживал себя из опасения оказаться изгнанным из того рая – ада,  позволенного мне моей все еще женой.
Женщины, с которыми я, изматывая их и себя, спал накануне дня своего приезда в Зеленогорск, мне нисколько не помогали. Мне лишь казалось, что таким образом я смогу легче перенести общество жены, но мое тело жаждало близости именно с Надей, словно издеваясь надо мной: «Дурачок, неужели ты думал, что твои бабы помогут тебе избавиться от наваждения жены, отвергшей тебя?» Я еще сильнее любил Надю – недоступную,  казавшуюся мне тем ближе, чем дальше для нее я сам. Каждый раз, ложась на эту проклятую раскладушку, я не мог заснуть и рассчитывал, вот сейчас она позовет меня к себе, а она спала, ничуть не обеспокоенная моим состоянием. Однако я радовался одному тому, что вижу ее, лежу рядом с нею, словно приближая тем самым день, когда мы снова будем вместе. Насколько я мог судить по состоянию Нади, любовник не приехал. В предыдущие два лета она  выглядела измотанной, в третье -  особых следов усталости на ее лице я не видел. Если Сережа и находился в Зеленогорске, то он не часто утомлял ее. Лето подходило к концу, ничего у нас не менялось. Но примерно за месяц до окончания смены Надя позвонила  и попросила не приезжать к сыну, так как с ней живет Сережа, представленный всем как ее муж. Она сказала, что разногласия между всеми нами мы разрешим, когда она вернется в город, а выяснение проблемы, связанной с отцовством, берет на себя Сережа, который до отъезда в Англию встретится со мной. На следующий день он позвонил,  и мы договорились о встрече.
Я дал себе слово взять себя в руки и не позориться перед мальчишкой, который почти вдвое младше меня. На данном этапе рассчитывать на сдачу им своих позиций любовника, быть может, будущего мужа не приходилось. У меня оставался защищенным лишь один тыл – Сережка. Я должен договориться с его биологическим отцом о том, что он не станет вмешиваться в мои отношения с сыном. Хотя бы потому, что ребенок нуждается во мне, тем более что сам Сережа не располагает возможностью воспитывать его – выполнять отцовскую функцию.  Сережа не мог ко мне подкопаться. При встрече мы вели себя, как подобает, не вступали в ненужные дискуссии, не выясняли отношений даже на словах, хотя у меня руки чесались, чтобы дать  ему по морде. Я понимал, этим дело только испортишь, я не должен выходить за рамки приличий. Сережа  понял меня и сказал, что до тех пор не станет чинить мне препятствий в воспитании сына, пока не вернется домой навсегда, и тогда мы найдем способ учесть интересы друг друга. Я, в свою очередь, заявил ему, что к тому времени нашему мальчику исполнится восемь лет, и мы не сможем игнорировать его мнение. Сережа нехотя согласился со мной. Мы обменялись рукопожатиями и расстались.         
 Вернувшись в город, Надя сообщила мне об окончательном решении развестись со мной, не нарушая данного права видеться с сыном. Я лишь заметил, что это право дано  мне не ею, а законом. Она спорить не стала.
Вскоре после этого разговора мы развелись. Я по-прежнему встречаюсь с сыном, который не изменил своего отношения ко мне. Когда следующим летом уже после нашего с Надей развода в Россию вернулся Сережа, он  предложил Наде  поехать с ним и сыном  в отпуск за границу. Сережка заявил, что, если я возражаю, никуда не поедет. Я не возражал, но договорился с Надей, что после их возвращения в моих отношениях с сыном никаких изменений не произойдет. Она согласилась со мной.
Как я и предполагал, Надя с Сережей не поженились, хотя живут вместе в ее доме. Сережка не хотел признавать отца, не разговаривал с ним и жаловался мне на него, что он ничего не знает, не умеет и вообще ему никто. В душе я радовался такому восприятию Сережи сыном, но не настраивал Сережку против него. Держал нейтралитет. Что говорить, я побаивался того, что Сережа во время их заграничного турне сумеет приручить сына, и тот станет относиться ко мне с прохладцей, а то и вовсе откажется  от меня. Но он, вопреки моим опасениям, заявил, что никогда не предаст меня, как это сделала со мной мама. И если я по-прежнему люблю его и хочу видеться с ним хотя бы так редко, как мы договорились с мамой, он, как прежде, останется моим сыном.
Надя  осталась  недовольна таким оборотом дела и как-то обрушилась на меня с упреками, будто я  восстанавливаю ее сына против настоящего отца Сережи. На это я возразил, что она заблуждается на мой счет, а приказать сыну, чтобы он не любил меня, своего подлинного отца, не хочу и не могу, как не мог приказать ей любить меня.
Насколько я понимаю, несмотря на то, что Надя с Сережей не только живут вместе, но   переехали в трехкомнатную квартиру, которую он купил на отцовские деньги ( не на свои же), они до сих пор не расписаны. Живут гражданским браком. Меня это устраивает, так как способствует защите моих отцовских интересов.
После того, как Галя  родила дочь, мои отношения с нею  в чем-то напоминают отношения Нади с Сережей с той существенной разницей, что все они, кроме меня, любят своих партнеров. Почему Сережа не женится на Наде, я не знаю, но догадываюсь. Думаю, он с не хочет спешить с заключением брака, а гордячка Надя напоминать о женитьбе  на ней не станет. К тому же она должна понимать, насколько неравен брак между ними.
Галя, ознакомленная с положением вещей, шутит, что в нашей ситуации лучшим выходом стало бы  всем нам жить одной семьей. Тогда у Сережки будут два отца, что примирит одного из них с сыном,  не признающим его,  а я никуда не денусь от Ленки, к которой почему-то не питаю отцовских чувств. А женщины как-нибудь разберутся со своими мужчинами, не станут драться между собой за право не первой ночи. И кто знает, говорит она, быть может, и тебе улыбнется счастье – оказаться в постели Нади, а ей, Гале, все одно, с какой женщиной, кроме нее самой, я сплю.
А что?!  Возникни такая возможность, я возражать бы не стал. Если  я чего-то   боюсь, то перехода сына на сторону другого отца – отца, которым Сережа никогда ему не был. А на возврат Нади я рассчитываю мало, хотя до сих пор не исключаю того, что вернусь к ней, как только Сережа оставит ее. Такая вот несуразица – на возврат не надеюсь, а на возвращение в семью рассчитываю…