Ставенки скрипнули!

               
               
               
                Паши, сей и мели зерно, это святая работа,
                и в ней одной уже – оправдание жизни твоей.
                А ежели ты возможешь иное, делай тоже,
                но не гордись, не возвышай себя над пахарем.
                Засевай ниву душ человеческих, созидай и
                твори и знай, что ты мелешь зерно.
                Созидай труд рук своих с усилием разума,
                и если слишком лёгок твой труд,
                усилься и делай больше, ибо несть веры тому,
                кто лукавит в работе своей.»
                Д.М. БАЛАШОВ.

 - Вставай, миленький!- рука жены нежно потрепала его волосы. – Надо же! Опять будильник не слышал, - садясь на диване, подумал Егор-  «Сова»  ты и есть «сова». В другие дни, кроме уборки и посевной, Егор долго не ложился спать, а после беды, что случилась с его семьёй четыре года назад, и вовсе до трёх ночи не ложился. Именно в три часа ночи бандиты ограбили его дом и избили всю семью. Поймали их давно уже, осудили, а осталось что-то внутри у Егора – не может он уснуть раньше трёх часов. Но сейчас уборка, хлеб какой-никакой, есть и убрать его надо до дождей, тут уж не до «сов» и не до выяснения причин бессонницы, пока приедешь вечером, в бане пока сполоснёшься, поужинаешь – уже и новый день наступил, подъём в шесть утра, потому и крепко спал Егор, не услышал будильника.


Умывался Егор во дворе, из крана бассейна – обычного кузова КАМАЗа на семь тонн.  Вместо заднего  борта приварен толстый лист железа. Ко дню ВМФ Егор всегда подкрашивал кузов, вон и сейчас на борту  алеет якорь и подводная лодка. И  надпись большими буквами КТОФ – свежая ещё. В жаркое время все с удовольствием купались в бассейне, а внук, Ванечка, мог сидеть в нём часами, даже под водой, при помощи маски с трубкой, подаренной ему этим летом.
Шумно плескаясь, Егор брызнул водою на кошек. Вода чуточку пахла рыбой. Так иногда пахнет после тёплого летнего дождичка. Всегда после рыбалки бросал Егор с пяток карасей в бассейн, кошкам тоже перепадало кое-что. У них уже в привычку вошло: если хозяин идёт к бассейну, значит можно поживиться рыбкой.


 Сегодня рыбки не было, но кошки сопровождали Егора, вытиравшегося полотенцем, по каменной тропинки до турника. Теперь уж редко когда подтягивается на турнике Егор, только просто висит на руках,  говорят, полезно для разгрузки позвоночника. Родственник и друг Егора, Виктор, объясняет: «Ты видел, чтобы кошки или другие животные, которые на четырёх ногах ходят, болели хандрозом? А! Не видел! У них нагрузка на позвоночник меньше – и не болеют. Повиси на турнике с минуту всего, вот и разгрузишь позвоночник». Виктору можно верить: он сам болел, одно время на костылях ходил, сейчас крутит баранку, вылечился. Но каждый раз, когда висел на турнике Егор, вот и сейчас тоже, одна и та же мысль вертелась в голове, а как же и кто это определил – болеют кошки хандрозом или нет? Но, на всякий случай, а вдруг меньше спина болеть будет, к турнику Егор дорожку не забывал.


Сыновей Егор пока не будил, пусть поспят чуток, у молодых сон крепок, сам на службе флотской просыпался без пяти минут шесть, в туалет сбегать, и после всё равно ложился: хоть минутка, да моя. Улыбаясь этой глупости юношеской своей, зашёл в гараж подобрать ремень вариатора жатки – заменить надо сегодня, не выдержит старый. Ремень и другие мелкие запчасти погрузил Егор в машину, воды чистой налил в термос, бензина четыре канистры вылил в бак ЗИЛа.
 День обещал быть хорошим: ясное небо, солнышко чистое поднялось уже, тепло, хотя и сентябрь: бабье лето, слава Богу, настоящее. Вот только роса: припозднится Егор с выездом в поле.


Потянулись коровы в стадо. Чувствуя хлебный запах (в кузове машины была пшеница, один бункер), почти все коровы подходили к машине и Егор здоровался с их хозяйками.
                - Ну что, Егор Николаевич, ячменя то продашь нам нынче?
                - Потом, попозже, тётя Маруся! Сейчас убрать надо всё, успеть.
                - Надеяться хоть можно, в других местах не искать?
                - Надейся, надейся.
                - А как насчёт соломы ячмённой?
                - Так возим уже, а тебя нет в списках. Сколько тебе?
                - Да рулонов 10-12, почём она у тебя?
                - Договоримся, бабушку - одиночку не обидим. Куда тебе столько?  Я    же тебе сена две арбы привёз!
                - Ой, Николаич! Я ведь три головы на зиму оставляю, а ещё овцы.
 На молоке и держимся, продаём каждый день – на то  и живём, пенсия-то маненька,  А моя, дура-то рожат и рожат. Трое уже без отца, их ведь обуть одеть надо, и накормить,  так что вези уж, Христа ради.
                - Ладно, ладно не переживай, привезём мы тебе соломы,
  вот сегодня и привезём. И насчет внучат не переживай! Я был на линейке школьной, видел, как внучка твоя танцует, у неё талант, бабуля! Её надо в город, в кружок танцевальный отдавать, в нашем ей уже тесно.
                - За добрые слова спасибо, мил человек. Только куда нам! Какой город? Не до жиру! Быть бы живу!


Тётя Маруся погнала коров дальше, а Егор пошёл в дом. На крыльце веранды его уже ждали жена и сыновья: «С днём рождения тебя, с юбилеем!» Да, сегодня Ермакову Егору Николаевичу исполнилось пятьдесят лет. Многочисленные родственники и друзья уже давно намекали на готовность собраться в этот день, но Егор решил сначала закончить все работы в поле, а уж потом отметить. И вот совпало же так – именно сегодня они должны закончить уборку, осталось гектар десять-двенадцать.


Позавтракали. Сыновья – основательно и с большим аппетитом, Егор выпил чаю стакан, да булочку с маслом съел, не ел он утром много, с самых флотских лет и не ел, всегда так – чай, редко кофе, да булочку с маслом. Отец всё подшучивал над ним: «Вот если бы к чужим на работу нанимался, тебя бы не взяли. Кто ест споро, тот работает скоро.» - Но ведь споро, не значит много – отшучивался Егор, - ты же знаешь, что ем я мало, но часто, так уж привык.
Сыновья носили  в машину канистры с дизтопливом. Хранилось оно в бочках двухсотлитровых на заднем дворе, в канистры  наливалось через шланг. Последнюю бочку начали, на зябь не хватит, да и за эту надо было ещё рассчитаться Ермакову: в долг брал. Вечная головная боль  у Егора эта солярка, дизельное топливо по - научному. Деньги на покупку дизтоплива брал Егор  с двух своих магазинчиков. Хоть и небольшие, но «живые» деньги они давали. Земляки-покупатели, увидел оскудевший  ассортимент в магазинах, шутили: «Посевная у Ермакова, опять все деньги на солярку ушли.» Покупал Егор и ворованную солярку, и на государственных заправках. Стыдно было ворованную покупать, а куда деваться? Не он, так другие бы купили: в селе вон сколько дальнобойщиков работает. Не чувствует себя виноватым Егор, не он придумал – не украдёшь – не проживёшь, и что старая эта советская привычка – воровать, жива до сих пор, тоже не вина Ермакова.

 А в кредитные игры с государством Егор не играл, никогда не играл. В одном банке проценты велики, в другом – залоговое имущество нужно, в третьем  намекают на приличный откат. В залог требуют технику не старше семи лет, а нет такой у Егора: комбайну уже тринадцать лет, тракторам и того больше. Магазинчики только и выручали.
               - Сегодня пораньше приезжайте! Свои хоть соберёмся, тебя поздравим.
                - Это уж как получится, Ольгуня! Постараемся.
Сыновья уже уехали на грузовике, тронулся и Егор на своём УАЗике. База крестьянского хозяйства Ермакова была в Гребенях, родном селе Егора Николаевича. Рядом с селом находились и поля хозяйства - триста гектар, сто своих, уже ставших собственностью, и двести арендных.


 Ехать до стоянки техники с полчаса, надо ещё за Володей Зиминым заехать, за трактористом. Вот ведь ещё беда, всех жалко Егору, всех хочет лучше сделать, и с Володей возится уже с год. Пьёт Володя, или, как он сам говорит – выпиваю иногда. Алкоголиком он себя упорно не считает, от лечения отказывается, даже с условием, что Ермаков оплатит всё. А механизатор – каких ещё поискать! На тракторе МТЗ такие фигуры вождения показывает, что и не верится: неужели возможно такое. Про полевые работы можно и не говорить,  всё освоил Володя, он ровесник Егору Николаевичу, на два месяца всего моложе. И руки золотые: и плотник, и каменщик, и сварщик. Вон ждёт уже, шланги какие - то набрал, видать велики ещё колхозные запасы.
                - Здорово, Володя! Ты у нас как девушка красна! Опять щёки румя-
 нил! Опять молодой и красивый?
                - Здравствуйте, Егор Николаевич! Ничего я не румянил! Я хоть  и выпиваю иногда, да что там иногда, часто выпиваю, но никогда в жизни не курил! Брось курить, и у тебя лицо такое же будет. А я теперь не молодой, а просто – красивый.
                - Нет уж, не будет. Что за шланги, красавец?
                - Да на гидроцилиндр подъёма тележки, тот сочится давно уже,
может порваться в любой момент.
                - Я тебе что-то должен за них?
                - Да ладно, Николаич, ты уж меня совсем за крохобора считаешь!    Ты, когда меня похмеляешь, денег ведь не берёшь! А я в должниках ходить не люблю, хотя и хожу часто.
                - Закончишь сегодня рулонить солому, одну тележку тёте Марусе отвези, а остальные на фазенду.
                - Куда ей, сена же вон сколько привезли!
                - Ладно, ладно, тебе какая разница куда возить? А человеку надо.


      Дорога шла мимо ферм и полей бывшего совхоза «Сакмарский», теперь СПК или ООО, уже и со счёта сбились названий этих. Кругом как после бомбёжки: коровники разграблены, целые плиты и блоки вывезены, виднеются одни остовы, как скелеты. Металл, где он был, выдран, вырезан. Поля бурьяном заросли. И только символ колхозной бесхозяйственности – льющаяся круглосуточно вода из водонапорной башни, жив до сих пор. Как и пять- семь лет назад, когда было более трёх тысяч скота, так и сейчас, когда скота всего пятьдесят голов – вода льётся. Вот уж воистину, крепка советская власть!
               - Вот мудаки! Неужели выключить некому! Это сколь же нама-  тывает счётчик у них?
               - Да что ты Володя так расстроился? Сам - то часто выключал?
               - Как же не ругаться, Николаич! У меня сколько раз уж свет отрезали за неуплату, а им хоть бы  хрен!
Помолчав немного :
                -Да! Николаич! Жили при коммунизме и не замечали! Я, бывало, с  вечёрок прямо, приеду на заправку, тётя Шура кричит, сколько тебе лить, Володя? – А я откуда знаю, сколько, лей кричу, пока полный не зальёшь. И ни каких  тебе лимитов, перерасходов, что ты мне предъявляешь, не было.
                - Да тебя, если не ограничивать, ты  всё продашь!
                - Да, что верно, то верно! У меня в гараже чего только нет, подшипники, сальники, другие запчасти - всего полно. Надя, жена, завскладом запчастей работала  одно время, вот я и натаскал.
                – Кому бы рассказывал! Твоя Надя у меня месяц  продавцом поработала и девятнадцать тысяч недостача, два лаптя - пара вы с ней.
                - Мы-то что! Мелочь пузатая! Ты на реформаторов погляди! И на тех, кто на верху, и на тех, кто к нам ближе. Это же грабители в  чистом виде!


      Прав Зимин, грабёж крестьян по-разному проходил. По-крупному, это когда банкротили сразу всё хозяйство, и по-мелкому, это когда временщики руководители распродавали технику и здания по бросовым ценам. Цены были не бросовыми, а не совсем рыночные, мягко говоря, но и из тех денег большая часть оседала в карманах тех же временщиков.  А банкротили хозяйства очень просто: долги считали по рыночным ценам, специально их и создавали, а имущество, которым покрывались эти долги, считали в советских ценах. Пару месяцев юридической волокиты - и хозяева колхозного добра новые, уже частное всё стало. А куда с паями земельными денется колхозник, учитель ли? Землю он не увезёт никуда, придёт время и сам отдаст этому же частнику, что колхоз скупил по дешёвке.


Совсем уж редко перепадало что-то и колхозникам: то бурёнка с фермы колхозной, то колесо от трактора  «Кировец». Но это там происходило, где руководителями были умные, да совестливые люди. Ермаков иногда прямо наяву видел картину, как радостный Кондрат Майданников ведёт своего быка назад домой к себе,  дед Щукарь быка того сзади погоняет. А на крыльце конторском стоит  чёрный  весь от злости Макар Нагульнов. Прямо наваждением стала картинка эта.


Но есть и уцелевшие хозяйства, и дела в них идут: поля засеваются, скот весь цел, живут они по рыночным законам, и не бедно живут. В одном таком хозяйстве товарищ у Егора Николаевича работает, лет двадцать пять он уже там председательствует. Комбайны у них все новые, и наши, и иностранные. На фермах порядок, колхозники зарплату приличную получают, приличную даже по городским меркам. Получается – зря всё рушили до основания? Зря! Многоукладность нужна нашему сельскому хозяйству: и дедовский опыт надо развивать сейчас, да и советский опыт тоже многого стоит.


       Приехали на берег Сакмары. Здесь, под гребенской горой, у насосной станции оставляли трактор и комбайн  на ночь: сторож тут приглядывал за техникой. Многого не требовал сторож – полтарашку пива, и он доволен. Комбайнёр, Саша Забота, уже возился с « Иваном». Саша живёт в Гребенях и идти ему до насосной не далеко, меньше километра. Егор покрасил название «НИВА» белой краской, переставив  начальную букву в конец, так получился «Иван». Надо  было «РИЛИКВИЯ» назвать комбайн, в честь того, студенческого, на котором работал Ермаков в мехотряде, но «Иваном» отец называл свой сто двадцати миллиметровый миномёт в годы войны, внука назвали Иваном, друг лучший – тоже Иван – как по  другому назовёшь? Вся техника в хозяйстве Ермакова имела людские имена. Правило это Егор от отца перенял. У того все автомашины, на которых пришлось работать в жизни, назывались «Наташками». А они и были для него живыми существами, каждая с характером своим, с норовом, как отец говорил. Правда, миномёт свой фронтовой отец Ермакова Ванюшей называл.
                -  Возьми там в кузове ремень вариаторный, а то встанешь среди дня,-  Ермаков поздоровался с Сашей.
                - А солярка?
                - Да там же всё. Залей литров сто, остальное оставь Алексею.               
   

Егор Николаевич в поисках комбайнёра давал объявление в районную газету: «Требуется непьющий комбайнёр. Зарплата достойная.» Двое всего позвонили – мало осталось непьющих, нарасхват они, на вес золота. А Саша сам пришёл, трое у него ребятишек.  Что нравилось в нём Егору Николаевичу, так это его неторопливость: делает всё основательно, никогда не торопится, но всё успевает всегда. Технику, всю, не только комбайн, знает назубок: с детства с отцом штурвальным работал, да и в колхозе сам много лет хлеб убирал. Только вот и у Саши та же беда – выпить любит. Да и при колхозах пили мужики, мало ли на крестьянско-колхозном пути Егора Николаевича их было, но дела-то шли. Вот и Сашу принял Ермаков: решил, что справится за два, три месяца и с Заботой.  Но не всегда получалось - справиться. В разгар косовицы ячменя обнаружил Егор Николаевич свой комбайн  сиротливо стоящим в лесопосадке. Саши не было ни на фазенде, ни в селе Ермаков не нашёл его. Маму свою уехал Саша поздравлять с днем рождения, в село Жданово. «Сказал бы, я тебя сам отвёз, на комбайне бы подменил, а так кто делает?» - стыдил  Сашу, как мальчишку малолетнего,  Ермаков на другой день.


 По пути на базу в Гребенях остановился Егор Николаевич у поля. Потрогал валки пшеничные -  влажно, не раньше одиннадцати начнут. На поле этом посеял  Егор Николаевич новый для себя сорт «Варяг»: уж очень ему понравилось зерно, полное, как бочата, налитое, клейковина всегда хорошая, и к засухе устойчиво. Завёз сначала шестнадцать мешков всего, друг выручил, денег не взял, только червонец символический. И в этом году семян хватило уже на сорок девять гектар. И продать можно, и на семена останется. Урожайность хоть и не рекордная, но полтары тонны с гектара – тоже хорошо.


Много дел на сегодня  у Ермакова: животноводство  заехать посмотреть, на элеватор съездить, деньги за зерно получить, (вчера сдали зерно, уже вечером, расчёт сегодня) посмотреть, как там пашет Алексей, как семена закладываются. 
    Сказать, что матерился Ермаков вчера как сапожник нельзя: не знал Егор Николаевич, как матерятся сапожники, да и умения в деле этом не было у него, но всю полноту чувств от творимой, причём, творимой внаглую, несправедливости,  в речи этой он излил, выходя из здания лаборатории Сакмарского элеватора.   Надо было долг за дизтопливо  отдавать, и Ермаков    отвез на элеватор машину пшеницы. Лидия Михайловна, заведующая лабораторией, даже упрекнула Ермакова: «Вот какие вы, фермеры, хозяева? Клейковина, ИДК – всё в твоей пшенице соответствует третьему классу. Сорность не соответствует. Провей пшеничку свою, и  примем её по третьему классу, ты же четыре тысячи теряешь с каждой машины.» Доводы убедительные и Ермаков вернул машину на базу. Зерно провеяли.


 И та же Лидия Михайловна говорит, спустя три часа,  что пшеница не проходит по третьему классу: клейковина - двадцать, а утром  у той же пшеницы она была  двадцать девять единиц. Зерно-то тоже самое, только через веялку ещё раз пропущенное! Как же так, Лидия Михайловна? Не впервой это на Сакмарском элеваторе, и потому Ермаков подстраховался – отвёз свою пшеницу сорта «Варяг» в областную лабораторию, как только заехал на поле, так и отвёз. Заключение однозначное – третий класс.   Вот с этим заключением и пошёл Ермаков к директору аграхолдинга, владельцу элеватора и прочее и прочее. «Вот и вези свою пшеницу тому, кто тебе дал такое заключение. У нас своя лаборатория. И они нам не указ.»  «Куда теперь идти солдату, кому нести печаль свою». Некуда и некому. Так и сдал Ермаков свой  «Варяг» как фуражное зерно - долг за солярку надо отдавать.

               
Ещё в школе надо выступить на этой неделе, директор школы попросил рассказать ребятам старших классов, как становятся фермерами, предпринимателями.  Надо бы подготовиться. Что им расскажет Егор Николаевич? Работал Егор Николаевич главным инженером колхоза, председателем, главой администрации посёлка.  Везде и всегда висела над ним чиновничья воля, не всегда разумная, часто требующая сделать то или другое не для пользы дела, а директивы ради. И вот теперь появилась возможность самому принимать решения, самому и отвечать за всё. Как то незаметно вошло в русский язык это иностранное слово «фермер». Есть и своё русское слово – крестьянин, хотя и забытое  почти уже или заменяемое другим – колхозник, или уж совсем безликим – колхозное крестьянство. Когда Егор Николаевич получал свидетельство о регистрации в налоговой инспекции, то удивился словосочетанию – крестьянско-фермерское хозяйство.
       -  Зачем вы так, это же масло масляное? Да и в распоряжении  Главы района написано крестьянское хозяйство.
       -  Вы что, самый умный? Всем так пишем! Что же теперь все документы переделывать?
       -  Ну и чёрт с вами, пусть так остаётся.
Опять воля чиновничья, и тут тоже не умная.



           Когда Чубайс во времена приватизации объяснял, что на один ваучер можно будет купить «Волгу», все смеялись над ним. А зря.  Всего у Егора Николаевича было десять ваучеров, свои и родителей. Все ваучеры он сдал в «Газпром», акции которого хорошо стали стоить потом. На деньги от продажи акций курил Егор Николаевич комбайн, УАЗик, трактор МТЗ, сеялки, бороны и прочий инвентарь. Конечно, не все ваучеры свои в «Газпром» сдали, многие в МММ и другие пирамиды вляпались, но это уже дело каждого и Чубайса: надо было объяснить народу, что к чему, не торопиться так с приватизацией. Вот за это и поделом ему, правильно ругают.


Как рассказать обо всём этом ребятам? Поймут ли? «Как было, так и расскажу, чтобы и иллюзий не было у них, но и руки им отбивать тоже не дело.» - закрыл для себя школьную тему Егор Николаевич.


На базе, фазенде, как называли её все работники, руководил всем Сергей Николаевич Садченко – напарник или соучредитель Ермакова,  решившийся заняться сельским хозяйством. Уже за одну решимость эту благодарен Егор Сергею, человеку городскому, с деревенскими корнями правда. Со временем поняв, что в полевых работах Садченко «ни ухом ни рылом», как говорят в Гребенях, трудится теперь Сергей Николаевич здесь, на базе. Хозяйство не маленькое: кроликов тысяча голов, свиньи, быки, коровы да гуси – всех надо накормить, напоить, вылечить, если заболеют. Крольчата появляются часто: кролики – известные мастера в этом деле, за всем этим глаз да глаз нужен. Омёт приличный сена заготовили, соломы вон навозили, ячменя вдоволь – можно теперь и зимовать. Коровники колхозные, тридцатых годов постройки, подремонтированы. На том, что под склад приспособили, крышу подлатали, двери новые поставили: сухо теперь в складе и лежит ячмень с пшеничкой как у Христа за пазухой. Долгое время  Ермаков арендовал базу эту у колхоза, но недавно выкупил: колхозу что с ней делать? Целый месяц работал комбайн Ермакова на колхозных полях, отрабатывал за базу.


                - Привет, Николаевич! С днём рождения тебя! Вот подарок тебе готовлю, голов пять хватит на шашлык? – как всегда радостный, Сергей протягивает руку. Крепко жмёт.
               - Спасибо, спасибо, Серёга! Какой ещё шашлык? Ну, если только вечером, ко мне тогда подъезжай. Ты лучше расскажи, как насчёт мяса решаешь? Нашёл куда крольчатину сдавать?
               - Не поверишь, Николаевич, все крупные рестораны, кафе объездил за два дня. Никому на хрен не надо ничего, не то чтобы дорого, а вообще – не надо. Получают прямо в брусках замороженных мясо откуда – то, заграничное наверно. На базаре договорился, но там по цене уступить придётся.
             - Ну и уступай! Куда его девать будем? Вот дурдом! Диетическое мясо -  и  не нужно никому! Что за страна? Зерно - не нужно, мясо -  не нужно! Я уж сомневаться начал, Серёга, мы - то ей нужны?
             - Ладно, ладно, не заводись, тебе нельзя сегодня! Пошли вон чайку выпей, опять не ел утром, я же знаю.


Витя Лаптев, Витёк, так его звали и стар и млад, уже и чай разлил, печенюжек разложил, тоже поздравляет. Виктор и жил здесь, в бывшем красном уголке фермы,  обустроенном на холостяцкий манер. Сторожил, Сергею помогал хозяйство вести. Что-то в семье у него не порядок – вот и приютили в общем–то покладистого, всегда готового угодить всем человека.
                - Вот ты мне всё говоришь, Егор Николаевич,  чтобы думал я, что завтра будет, делал всё обдуманно, с заделом на будущее. А зачем мне думать! Я привык коров пасти, а думает за меня начальство всегда. Так в колхозе было, и ты вот теперь думай, а мне и так хорошо! Вот сегодня песни с тобой вечером попоём, я уж и баян приготовил.


 Дело своё Витя знал, все у него накормлены всегда, обихожены, и чай у него со смородинным листом, круто заваренный, свежий. Попив чайку, Егор Николаевич закурил, потрепал по загривку верного сторожа - пса Малыша. Кличка совершенно не подходила к этому огромному, лохматому зверюге, ненавидевшему любую технику. Он с одинаковым остервенением лаял и на трактора, и на комбайн, а у легковых машин всё время старался прогрызть переднее колесо  и бросался на него с таким бесстрашием, что даже привыкший к его поведению Ермаков, всегда резко сворачивал в сторону при таких бросках. Но с людьми, особенно своими, знакомыми, Малыш был приветлив и снисходителен: после долгих уговоров, нехотя, как бы одолжение делая, подавал огромную лапищу.


 Он достался Егору Николаевичу от прежних владельцев фазенды и продолжал верно и надёжно нести службу по охране вверенной ему территории. База располагалась  у подножия Гребенской горы,  которую часто посещали туристы из Оренбурга, в основном школьники. Со стороны горы база загорожена забором из труб, табличка имеется, предупреждает о частной собственности и злой собаке. Но дырку в заборе всегда найдут, и ходили целыми классами городские школьники через базу. Малыш, верный своему долгу, рвал все цепи, ошейники, едва его удерживали. Остановил один раз Егор Николаевич человек двадцать во главе с классной руководительницей, пытался уберечь от беды детвору, рассказывая о собаке, показал дорогу  в село, она и ближе была и безопасней. Но нет, классная руководительница, мстительно сжав губы, показывая тем самым свою пролетарскую ненависть к частной собственности, молча пошла через базу, прямо как на амбразуру пошла, ещё бы знамя ей. Но детвора и без знамени пошла за ней. Ермаков вместе с Садченко и Витей едва удержали Малыша. Но мороз пробежал по спине Егора Николаевича тогда: случись опять заваруха какая, и поведут на штурм частной собственности такие  вот горе-вожаки, как эта руководительница,  детишек  не жалея, не говоря уж про взрослых. Когда в России заварушки случаются, собак уже никто не сдерживает. Да что там собак! Себя никто не сдерживает. Все дырки в заборе после того случая заделали наглухо.


Присев перед Малышом на корточки, Егор приобнял его: «Лапу-то дашь сегодня, на счастье?» Глубоко вздохнув, прямо по-людски, Малыш опустил голову. Нехотя её подняв, смотрел прямо в глаза хозяина: «И ты туда же? Ничего умнее не придумал?» Но лапу всё-таки снисходительно опустил на плечо. «Ну, уж сегодня повезёт, точно!» - подумал Ермаков, садясь в машину.


       В кассе элеватора получил Ермаков деньги. Очереди из машин на элеваторе не было: не торопились сельчане хлеб продавать, не было цены на него. Та, что была и у перекупщиков, и у государства не покрывала даже себестоимости зерна. Продавали зерно, но редко, когда совсем уж подпирало в хозяйстве, вот как сейчас у Ермакова. А так хранили: кто у себя, если склады были, а кто и на элеваторах, теряя не одну тысячу рублей на оплате  за клиентское хранение. И многие мужики-фермеры, образование высшее сельскохозяйственное имеющие,  бросают или сужаются до считанных гектар.

 Узнал Ермаков весной  - у них на элеваторах лежит хлеб ещё прошлого года, потеряли уже не одну сотню тысяч на хранении зерна только, а сбыть не могут, ни по какой цене!  Государству, элите нашей не нужно ни хлеба, ни мяса. Вот ещё словечко появилось – элита, да ещё, правящая элита. Элита, в представлении Ермакова – это лучшее, что есть в обществе. А нынешние – какие они лучшие? Сынки партработников, власть получившие почти по наследству, богатства народные вовремя и по бросовым ценам получившие, ну какая же это элита? Настоящую элиту, по мнению Ермакова, извели сразу же после революции, а остальные, понятие о чести и достоинстве имеющие, погибли в годы Великой войны. Такие, как Ермаков, себя прокормят, а вот что кушать  станет элита наша, выживать их заставляющая, любимое дело бросать заставляющая - а как его делать? Или всё на заграницу надеются? Ну а что им?! Их родословные и за границей пишутся и не прекращаются. Писатель Борис Васильев (Не стреляйте в белых лебедей, А зори здесь тихие, Офицеры) гордясь своим дворянским происхождением, утверждает: «Россию всегда дворяне защищали!» Возразит Егор Николаевич! И с возмущением! Россию всегда мужики защищали, вместе с дворянством, но гибли первыми и всегда в несравнимых количествах, мужики. Попробовали повоевать в гражданскую дворяне одни, против мужиков, и биты были: не забыли мужики унижений и оскорблений от той элиты, она их тоже выживать заставляла. Поэтому и помнить бы надо новой нашей элите об этом, чтобы не повторить ошибки дворян, и, не дай Бог, их судьбу. И мысли такие не у  одного Ермакова. А элита есть в России, те же фермеры, учёные, за копейки работающие. Да вот Николай Петрович Полушкин, друг Ермакова, всю жизнь фрезеровщиком на заводе проработал – в нём чести и достоинства, переживаний за судьбу России, желания работать на благо её, в одном больше, чем во всей элите нынешней.


              Нашёл Егор Николаевич тракториста  К-700, Мишу, расплатился с ним, ещё  тонну заказал солярки, на вспашку зяби и поехал   на поле в девяносто шесть гектар, посмотреть, как дела у старшего сына, Алексея, на этой самой вспашке. Большая часть поля уже чернела, зябь была хороша, без ям и огрехов пахал Алексей, ровненько всё. Откуда что берётся! И сеял и пахал Алёша на загляденье, как опытный механизатор. А он и за рычагами тракторными недавно совсем, институт окончил и к отцу в помощники. Замерил глубину вспашки – норма. Молодец Алексей! Он, наверное, улыбается сейчас, видя, как отец стоит на коленях, замеряя глубину вспашки. Сыновья уже и кротом успели отца назвать за то, что в земле часто копается: то глубину заделки семян проверяет, то, как сейчас, глубину вспашки.


            Замечать стал Ермаков, что между крестьянином, работающим на своей земле, и колхозником - человеком, работающим по найму, огромная разница. Первым  обратил его внимание на новое качество, брат его двоюродный, Николай, ставший фермером раньше него: «Я пока не пойму, Егор, но что-то новое во мне появилось, когда я за рычагами своего трактора пашу свою землю. Походка даже изменилась. » Понял и Егор теперь брата своего, когда восемь лет проработал на своей земле, тоже ходить по- новому стал – с гордо поднятой головой.


 В колхозе они тоже сеяли и убирали хлеб, сначала сами делали это, потом это делалось под их руководством. Плохо ли, честно ли они сработали – не важно, зарплата будет всегда, если всё хорошо и урожай хороший - ещё и премия, жить будут. Когда становишься хозяином земли, всё – один на один с ней остаёшься, и вдруг понимаешь, что ни какой ты не хозяин, а слуга, в лучшем случае, друг, ставшей уже родственницей землицы. Ей не соврёшь, словами её не задобришь, не обманешь, она не принимает оправданий, не признаёт компромиссов, не прощает ошибок, не приемлет просьбы и мольбы. Земля уважает труд, ценит знание, никаких посредников не принимает. Она, земля, становится главным в жизни, она самой жизнью и становится, ценность этого деньгами одними не измерить.


Испытавшие всё это мужики и выпрямляют спины, гордой становится походка. Испытать всё это раньше не смогли российские мужики, когда?  От отмены крепостного права до колхозов календарных-то лет всего 69-ть, сколько из них, между войнами, и довелось-то поработать? И, что самое обидное, и сейчас не получается: мелких хозяев земли выдавливают из производства, «Иволги », «Ассоли» господствуют везде. Но у них все почти рабочие - наёмные, тот же колхоз, только обёртка частная. Не знает Егор Николаевич, может и правильно, легче крупным хозяйствам, но только законы рыночные для всех одинаковы, и пока они, законы усовершенствуются, к российским условиям приспособятся, настоящие хозяева земли, сами на ней работающие, исчезнут, едва появившись, боится Ермаков, что окончательно исчезнут.


Может это и нужно, вот только кому?  Понятно Ермакову, что все  крупные хозяйства сейчас на плаву по каким-то другим законам, от рынка далёких, но уже и они, крупные, не знают, что делать с хлебом, если рыночная цена его ниже себестоимости. Если рухнут и они, что тогда, в который раз, опять делать с деревней, ведь люди деревенские не подопытные кролики.


     Показал сыну палец большой к верху, молодец мол, но трактор остановился:
              -Давай хоть покурим, поговорим, а то я тут одичаю скоро  совсем.
              - Да где уж тут одичать, электрички вон гудят, дачники наверное замучили с приглашеньями  вспахать участок за бутылку. Так?
              - А ты откуда знаешь?
              - Так  кто же пахал тут, пока ты учился? И ещё, запомни, что землю эту, именно это поле, я приобрёл потому, что здесь был казачий надел моего деда, сюда в 43 году, зимой уже,  дядя Федя Забродин принёс повестку на фронт твоей бабушке.
              - Всё, всё, я поехал, а то опять лекция началась.
              - Обед-то тебе везти?
             - Да не надо, мама сумку собрала. До праздничного ужина выдержу.
Задетый немного словами  сына насчёт лекции, Егор Николаевич поехал в Гребени.


          А в деревне – похороны. Жиденькая похоронная процессия медленно движется в сторону кладбища. Старенькие бабушки, коренные и немногие жители деревни, едва успевающие даже за медленно идущими внуками, внучками, дочерьми, зятьями и соседями. Ермаков остановился далеко от процессии, пристроился к старушкам.


«Ты чё же молиться не пришла?» – с укором спрашивает одна из бабулек другую. «Шабриха ведь» – это уже отвернувшись и потише. Соседи – это если справа или слева живут, а если напротив, то шабры. «Не позвали», – с ехидцей отвечает шабриха. «Гля-ка, чё делатца!» – изумилась та, что задала вопрос.
Хоронили тётю Шуру. Сколько помнит Ермаков себя в детстве, тётя Шура всю жизнь работала дояркой в колхозе. Начинала доить ещё руками – он их тоже запомнил – с узелками вен, вечно чем-то занятые. Даже уже восьмидесятилетней старухой, когда у неё отказали ноги (всю жизнь в резиновых сапогах), она ползала на коленях и собирала щепки после того, как унесли колотые дрова.
Не могла она сидеть без работы. Доила коров, будучи уже на пенсии. Во всём у неё был порядок и чистота: двор подметён, всё расставлено по своим местам, грядки в огороде прополоты и политы, полы чисты, и в избе светло от белых большущих подушек на кроватях. Во многом ей помогали дети – их у неё было пятеро. Но детей этому порядку и труду ещё надо было научить. А учила их она, не муж, который любил выпить и, если что было не по его, всегда говорил: «Коли так Шура, уеду в Подмосковье, а именно в Смоленск». Его уже нет давно, а фраза эта осталась крылатой в деревне. Используют её, когда хотят выразить своё недовольство чем-либо.


А про Смоленск он не зря вспоминал – родом они оттуда. В  деревне тётя Шура стала жить в 1941 году – бежали от немца. «Ташшу салазки по обочине дороги. На салазках – дочка старша, Тоня. Визг тормозов, прямо в метре от нас останавливается машина, чуть не сбив нас с дочкой. Выскакивает из неё офицер немецкий и давай водителя своего ругать, всё кричит: «Киндер, киндер», а Тоньке дал шоколадку. Хороший видать человек был. И у него дети, наверное, дома остались. Да и не все же они изверги были», –  рассказывала тётя Шура.
Последние годы она пристрастилась читать книги. «Пристрастилась читать. Делать-то нечего, вот и навёрстываю упущенное. Сама диву даюсь, без очков, а читаю, раньше - то некогда было». И это на девятом десятке!


Тётя Шура имела орден Ленина, орден Трудового Красного Знамени и другие ордена и медали. Она трудилась не ради наград – не могла без работы жить. А ордена и медали давали за те результаты, которые она добивалась. И такого человека и работника не пришёл проводить никто: не видно никого, ни от колхоза, ни от администрации. Ермаков как-то спросил её: «Тётя Шура, дайте-ка Ваше удостоверение к наградам, я съезжу в район, вам пенсию должны увеличить».
«Да ну их, неудобно! Да и где они, эти удостоверения, чёрт их знает», – был ответ.


В наше время доярки и механизаторы орденов с подвязками вряд ли получат. Человек труда теперь не в почёте, всё больше элита сама себя награждает.
А с какой горечью слышит Ермаков от родных умерших почётных и заслуженных колхозников, от простых крестьян, жалобы на то, что не дают доски для гроба, автобус для перевозки людей, мяса на поминки (даже за деньги). Отговорки разные, но дошло уже до того, что за оказание ритуальных услуг требуют отдать земельный пай. Вот до чего дожили! Какой уж тут разговор о том, что глава местной администрации просто обязан по всем человеческим, да и государственным меркам проводить в последний путь участника войны, мать многодетную, да и просто хорошего человека, а руководитель хозяйства ещё и помощь материальную оказать. Печально сознавать правду тёти Шуры, когда сказала она Ермакову: «Возьми ты мою землю к себе, хоть в аренду, хоть как. И то, чё мне колхоз-то дал: арбу соломы не всегда, да центнер озадков. А я ведь всю жизнь тут ишачила».

 
О состоянии кладбищ в маленьких деревнях и думать не хочется. Если на центральных усадьбах хоть что-то делают, то здесь, на кладбище, где лежит тётя Шура, ремонтировали ограду в 60-х годах. До революционных лет кладбище это было огорожено каменной стеной. Большевики камень на конюшни пустили. В шестидесятые годы собрались люди да на свои кровные отремонтировали ограждение, но и оно теперь в негодность пришло. С такими мыслями  бросил Ермаков третью горсть земли  в могилу.   
           - Ой! Егорушка! Ты как здесь?- спрашивает Наталья Васильевна, самый пожилой человек в Гребенях.
           - Да вот с поля еду, вижу, вы идёте, почему же мне-то ни   кто не сказал?
           - Да чего уж теперь, сказал - не сказал, Шуру уже не воротишь, да и пожила она, грех жаловаться. А тебя рази увидишь? Ты весь в делах, в заботах. Заметил ты, что как открыли кладбище у вас в деревне, свежих то могил у нас убавилось?
          - Заметил, заметил – ничего больше не стал добавлять Ермаков, хотя право имел  добавить кое-что: пришлось ему  кладбище то открывать. Жители нового совхоза «Сакмарский», со всей области собранные, да и немногочисленные местные жители, как кукушки, развозили своих умерших кто куда: кто в родные деревни, большинство - по соседним сёлам. Начали заявления коллективные писать, требовать начали, чтобы кладбище своё открыл. Целый год ездил Ермаков (он тогда Главой посёлка работал), по высшим начальникам, согласовывал, то с санэпидемстанцией, то с архитектурой, то с милицией (с ней то зачем? Или и там в покое не оставят?) Все пинали его, отправляли друг к другу - пусть кто-то первым подпись поставит под согласованием. Боялись ответственности. А тут случай: умер уважаемый человек, три сына его пришли к Егору Николаевичу: «Что хочешь делай, Глава, а мы никуда отца не повезём, здесь похороним, укажи место». Не умел Ермаков пинать никого, да и отправлять далее народ некуда, он крайний у власти перед народом, вот и решился, взял, так сказать, ответственность на себя.

 Место было уже выбрано, специально стариков собирал, сам-то не местный. Всё сделали как положено: батюшку привезли, могилу и кладбище освятили, а потом и огородили. Через год мусульмане пришли - тоже кладбище надо. Отвели и им место рядышком. Товарищ один, казах, шутил всё: «Я, Николаич, переползу к православным. У вас хоть раз в год наливают!» Уж больно ему нравился укоренившийся языческий обычай - поминать в родительский день родичей своих водкой. А Ермакову он не по душе: до такой степени некоторые напоминаются, что уносят их с кладбища, а то ещё и песни орать начнут. При жизни измываются над родственниками, житья не дают, досрочно на погост отправят, а в родительский день слёзы и сопли  по рукавам размазывая, цветочками бумажными откупиться от совести своей хотят. Ну да Бог им судья!

 
                - Вы садитесь ко мне в машину, идти-то не близко.- пригласил Ермаков бабушек.
           - Поля! Маруся! Айдати сюда, Егорушка довезёт нас!
Все усаживаются в УАЗик. Пока ехали, пока ждали остальных с кладбища, Наталья Васильевна не умолкала, как и всякий пожилой человек, надолго остающийся в одиночестве: « Бабушка твоя меня спасла, Егор. Она умница была, вместо матери мне. Мы ведь сельхозналог все платили: двести яиц, сорок килограмм мяса, двести пятьдесят литров молока с коровы вынь да положь. Она мне и говорит: «Вы с Гришей моим распишитесь, будем один налог платить вместо двух.» Мы и расписались. Его с начала на войну-то не брали, он с двадцать пятого года, а потом в сорок третьем забрали, он уж механизатором был, рука у него больная была, всё равно забрали, а налог-то мы так один только и платили.

 Отца-то моего тоже раскулачили, Куракина Василия Никифоровича. А дедушку моего, Куракина Никифора Климентьевича раскулачили ещё в двадцать девятом. Мы всю жизнь по квартирам мыкались, свой – то дом отобрали, школу из него в Красном Коммунаре сделали, так вот, телеграмма нам приходит в тридцать третьем: «Встречайте своего дедушку, поезд такой-то, вагон такой-то.» Встретили дедоньку, он больной весь.  Есть ему нельзя ничего, а он так и прожил до тридцать девятого. Прихожу домой, на квартиру в Сакмарске, а отец, Василий Никифорович, стоит над дедонькой и плачет: «Чем же ты жил все эти годы, папа?» - « Святым духом, сынок! Святым духом! Молился и молился я .» Его вместе с братом моим сослали, дык брат-то вернулся через восемь лет, да, всё честь по чести, отбыл все восемь  и вернулся.


Отца-то как раскулачить хотели? В Сакмарске мы жили, ночью стучат в ок- но: «Куракин Василь Никифорович тут живёт?» - «Тут» - «Утром на площадь с вещами.» Утром куды деваться? Идем на площадь, он и нас взял с собой, а куды же нас деть, матери-то нету. Площадь – это где теперь хлебный магазин. Пришли утром. А там уже подвод много, перекличка идёт. До нас очередь дошла, этот, НКВДешник спарашиват: «А дети куда?» - «А куда я их дену?» - «Ничего не знаю, детей оставляй!» Нас и взяла квартирная хозяйка, Бочкарёва Лизавета, она добрая была. Ночью, под утро уж, пешком привела нас в Гребени, к родне нашей, к тётке родной. А утром же и папа из Оренбурга уже вернулся. Стали там перекличку делать, а его фамилии нет в списках-то. Местные, сакмарские, перестарались, ну папу-то и отпустили. Он так и жил потом в Гребенях, работал на стороне, но в Сакмарск больше ни ногой.


      А бабушка твоя, Мария Полиектовна, мне вместо матери была. Мы ведь у неё на квартире тоже жили. В войну-то вакуированных в каждом дворе селили, у баушки твоей евреи жили, таки хороши люди были. Я, Егорушка, в теперешно время устала уж свидетелем быть: на пенсию вакуированные оформляются, все запрос присылают, подтвердить, что работали в колхозе нашем, вот я одна и помню всех.
Недавно во сне своего (Степана Прокофьевича) видала. Ангел это его был, говорит мне: «А у твоего дела плохи». – Чё такое?  – Да отчёт не сдал. – Ну надо же! И на том свете у него отчёт не приняли. В войну всё отчёты сдавал: кто прибыл, кто убыл, убит, значит, кому чё дали. И там его отчёты эти, видать, замучили.


Егор Николаевич вспомнил слова сына про лекцию, но остановить бабушку Наташу не решался. Невниманием легко обидеть старого человека, да и грех перебивать её – вон сколько нового узнал. Соболезнования свои Ермаков детям тёти Шуры ещё на кладбище сказал, и потому, проводив бабушек в дом, незаметно уехал.
А вспоминаются Ермакову другие поминки, дяди Миши Никулина. Его поездом задавило. Они ещё маленькие, даже и не помнит Ермаков, в школу ходил или нет. Сначала бабушки, которые молились, поминают, потом остальные взрослые, а они, детвора, последние. Сидят, ждут в задней избе. Какая главная у них задача? Пироги, каша, лепёшки – это не главное. Главное – компот, ложками деревянными зачерпывать, да желательно, с урюком, да желательно, почаще, чтобы косточек больше набрать, чтобы потом ядра вкусные из них выколоть. Вот и дожидаются они этого сладкого мига.


 Мимо проходит бабушка Матрёна, мать погибшего, в чёрном платке, старенькая, уже уставшая плакать, и от работы поминальной тоже уставшая.
  « Здря сидите, ребятёшки! Я давеча шла, кастрюлю с компотом задела, она возьми да опрокинься. Нету теперича компоту.» - и дальше пошаркала валенками, в сенцы.  Они все глазёнки вытаращили, испугались, неужели уходить? Бабушка Матрёна назад идёт, чашку с солёным арбузом несёт: «Чё, фулюганы, испугались? Есть, есть компот, счас, подождите маненько.»
 Помнит Ермаков удивление своё тогда, сколько лет прошло, а  всё помнит; как же можно шутить в такой момент: только что сына в землю зарыли? Даже неловкость  свою за бабушку помнит: она смотрела в глаза ему, а он их опустил.


Какая неловкость? Глупость детская! Восхищение за бабушку Матрёну, преклонение перед простой русской женщиной, бабушкой, вынесшей всё: и войну, и гибель мужа, и труд колхозный непосильный. Ведь были ещё силы у неё с ними, над ними пошутить. Но чтобы понять это, лет-то сколько понадобилось?
              Телефон свой сотовый Ермаков отключил. Знал, что звонить будут, поздравлять будут, потому и отключил. Не любил Егор Николаевич дни рождения, особенно поздравления не любил: знал, что не всегда они искренние, от сердца, потому и не любил. Когда сам кого поздравлял, всегда старался найти что-то хорошее в человеке и находил, как ему самому казалось, верные слова, чтобы о хорошем этом напомнить человеку тому. А о себе слушать не хотел ничего. Ну какая в том заслуга, что в этот день человек появился? Это папу с мамой надо поздравлять, они постарались. А его  с чем поздравлять, одним годом к смерти ближе стал – нет уж, увольте. Хотя, что лукавить, приятно всегда, когда о тебе кто-то помнит.


На фазенде сидел какой-то дед, видно – давно сидит, даже собаки на него уже не лают. Дядя Федя Забродин, лёгок на помине. Он постоянно просил Ермакова завести пчёл, сам он пчеловод колхозный, всю жизнь с пчёлами, даже сейчас улика три, четыре держит. Ермаков всегда отнекивался от дела этого, ссылаясь на то, что ежели его укусит одна пчела, то он остальные улья разгромит. Поздоровавшись со старинным другом отца своего, Егор Николаевич присел рядом на скамеечке.
                - Я, Егор, крышу в сарае подновить хочу. Может, выделишь  пару - другую стропил, у тебя их вон сколько ещё осталось.
                - Выделю, выделю, дядя Федя! Ты что с землёй-то не определился ещё? Не хочешь в аренду мне сдать или продать пай свой?
                - Нет, Егор. Я Родиной не торгую. Пусть детям достанется.


Ермаков почти никогда не отказывал землякам своим в таких просьбах: кому лесину, кому рельсу или камень  отдавал бесплатно, понимая в душе, что всё это строилось ими, стариками, и только волею законов,  не всегда справедливых, всё достанется кому-то. В данном случае, хорошо, хоть ему, уроженцу этой деревни, а могли и другие прибрать всё. А насчёт Родины загнул дядя Федя. Зная о природной скуповатости его, Ермаков понимал, что тот ждёт только цену хорошую. Так уже бывало и не раз, правда, в других местах, в Никольском, например. Когда пай стал стоить тридцать тысяч, дядя Егора продал его сразу, о Родине позабыв. Да и то правильно сделал - на тот свет что ли её, землю-то заберёшь?


        - Ладно, спасибо Егор! А ишшо я хочу у тебя прошшения попросить. Помнишь, когда ты Марусю мою привёз, мёртвую  из города, а я у тебя про сено спрашивал, ты Марусю в одеялке несёшь, а я про деньги спрашиваю. Помнишь? А я вот дожился теперь – даже на похороны Шуры не смог сегодня дойти -  далеко. До тебя вот близко – дошёл.
Егор Николаевич помнит ту неловкость свою за дядю Федю, ему даже стыдно тогда стало перед детьми дяди Феди, за него же  и стыдно.
       - Ты уж прости меня за поведение моё тогдашнее, я ещё не понимал всего, что произошло тогда. Теперь вот понял, когда пожил без неё. А ты уж прости меня, спасибо тебе за помощь, и за ту, и за нонешнюю, дай Бог здоровья тебе!
       - Будем считать, что ты меня с днём рождения поздравил, дядя Федя! Полтинник мне сегодня!
       - Ба! Вот дела! Ну да, вы же с Колькой моим ровесники! Така дата, а у тебя ни в глазу, айда ко мне, найдём чего выпить и закусить!
       - Нет, что ты! А работа?
       - Тогда ладно, заходи когда! Завсегда рад буду.
 Пообещал зайти, на том и расстались.


 Егор Николаевич пошёл на склад, посмотреть, как семена готовятся на будущий год. Пыльно на складе, гул электромотора и вентилятора веялки заполнил всё пространство. Двое ребятишек, школьников, деревянными лопатами подгребали пшеницу к транспортёру. Матери просили взять ребятишек на работу: «Возьми, Николаич! Проболтаются всё лето, нафулюганят чего-нибудь, а у тебя всё под присмотром, да озадков хоть заработают.»  Одни глаза торчат у ребятишек, остальное всё платочком прикрыто. Похвалив ребят за работу, Ермаков внимательно стал наблюдать за работой веялки. Непорядок - самое крупное зерно уходило в отходы. Не заменили решето, когда начали веять пшеницу с последнего поля, а она там крупнее: место пойменное, у Сакмары, чаще роса, дольше держится, чем на других полях. Послав ребятишек отдохнуть, чайку попить, принялся Егор Николаевич менять верхнее решето на более крупное. Хоть и немного в отходы ушло, а перевеивать надо: семена есть семена. А Серёжа хоть и исполнительный человек, но откуда ему, городскому, знать все эти премудрости.  Включил веялку после того как заменил решето. Вот теперь порядок, всё путём, как говорит отец Ермакова.


      - А Сергей Николаевич обед увёз на своей «Оке»,  я им сегодня равиолли приготовил – это Витёк заявляет.
     - Чего – чего ты им приготовил?-
      -Равиолли – так Зимин пельмени покупные называет на итальянский манер, он их любит. А куды деваться? Надька приучила, когда у тебя в магазине работала. Ты думашь откуда недостача - то такая большая? Вся семья Зимина уж больно равиолли полюбила, а ей самой-то делать неохота, да и не из чего.
Пока Виктор грел воду, чтобы сварить пельмени – равиолли, Ермаков прилёг прямо на полу в его спаленке.

 И не делал вроде ничего, а спина опять заныла. Болеть она начала ещё в юности студенческой. Поехали мыть комбайны на Урал, после того, как закончили очередную уборку в совхозе Гагарина. Ехали по высокой насыпи, и вдруг их  «РЕЛИКВИЯ» сворачивать вправо под откос начала.  Иван, друг и напарник Ермакова, догадался и прыгнул прямо с мостика на дорогу, а Егор стал по трапу спускаться. Едва коснулся земли, как его тут же сшибло с ног копнителем. Он лежит на земле, голову поднял,  а на него накатывается переднее колесо - комбайн на второй круг пошёл. Отодвинул  Егор голову, руками закрыл, а сдвинуться с места не может, ноги его не слушаются. В сантиметрах от головы прошло уже заднее колесо, Иван не может запрыгнуть на мостик, чтобы остановить комбайн, но он сам заглох, упёрся в стенку какого-то сарая и заглох. Тяга оторвалась рулевая, вот комбайн и ушёл под откос. Егор на руках отполз в сторону, тут ребята подбежали, а он встать не может, ноги стали чужими, совсем не чувствуют ничего.  Так на руках ребята его в машину и отнесли. Комбайн мыть ему не довелось, лежал в кузове на матрасе и смотрел только. Потом ребята допинг принесли, выпили по стаканчику «Агдама», к вечеру Егор  уже ковылял потихоньку. Вот так с тех пор и болит спина.


 Отдохнув, пообедав, Егор Николаевич поехал на поле. На поле ребята уже заканчивали обедать, только Зимин припозднился немного:
                - Айда с нами, Николаич! У нас осталось ещё, Сергей?
                - Да нет, спасибо, Володя! Я уже попробовал равиолли, сыт, а чайку вот выпью, нальёшь, Серёга?
                - Вот ведь зараза! Это Витёк тебе про равиолли - то?
                - Ну а что здесь плохого? Любишь итальянскую кухню?- спросил Ермаков, принимая кружку с чаем от Сергея.
                - Да ладно, люблю! Услышал по телевизору, повыпендриваться захотелось, вот и ввернул при случае. Ты мужик грамотный, в начальниках всю жизнь, расскажи - ка лучше нам про  другую кухню, про выборную. За кого голосовать – то осенью? Там ведь без поллитры не разберёшься.


Действительно, не разобраться без поллитры. Что должен ответить Егор Николаевич, когда он и сам ещё не определился?  Партии рождаются как грибы, и лопаются, как шарики мыльные. Были «Выбор России», «Наш дом Россия», где они? «Единая Россия» вот появилась, а люди там всё те же, бегают, локтями толкаются в очереди, карманы от партбилетов уже распухли. ЛДПР только держится, да с такой глоткой и таким проститутским чутьём Жириновский ещё долго мозги парить будет народу. Коммунисты тоже выводов не делают, только и умеют, что с обидой понукать Путину на очередные трудности. Да понукать-то все мы умеем, а вот разгребать конюшни коммунистические пока только у него получается, у Путина. Понимает Ермаков, что нужна партия Путину,  и для чего нужна, тоже понимает, но эти перебежчики то зачем ему? Ну а если и посмотреть, где ж других - то взять? Вот и выбери тут. Выборы без выбора.


                - Ладно, Володя, уговорил. Вот будем с тобой день  работников сельского хозяйства в ноябре отмечать,  там, с поллитрой, и разберёмся, время ещё есть. Добро? Ты солому тёте Маше отвёз?
                - Рулонить только закончил, пресс оттащил на базу, тележку зацепил,  загружусь - и к ней.
           Договорились с Сашей: Ермаков закончит уборку, а Саша тем временем заменит крестовину на УАЗике, давно клацает она. Хорошо - сухо пока, мост передний не нужен, а скоро дожди, без передка и не проедешь нигде.


        Егор Николаевич поднялся по трапу в кабину « Ивана», устроился в кресле поудобнее, привычно бросил взгляд на приборы: температура -девяносто, давление масла в двигателе – тройка, все норма, включил молотилку, нашёл рычагом вторую передачу и комбайн тронулся. Ленточка валка резво побежала  по подборщику, нырнула под шнек и  из под него юркнула в наклонную камеру. Сначала охнуло, ухнуло в подбарабанье, потом устоялся равномерный гул, и  секундами позже Егор Николаевич через маленькое окошечко увидел как в бункер  струйкой посыпалась пшеничка. Струйка сразу тоненькой была, но и она выровнялась, устоялась тоже, и стала средней - и не толстой, и не тонкой. Хотелось бы, чтобы помощней была струйка, но после обильных дождей такая жара стояла, что спасибо Господу и за такую урожайность.


 Егору Николаевичу ленточка золотых пшеничных колосьев, набегавшая на подборщик, всегда представлялась рекою времени, так же резво бегущей, как и наша жизнь. Чистая пшеничка, комбайн исправен – ленточка бежит ровно, весело, зерно сыпется струйкой постоянною, вон уже и бункер наполнен прилично. Но вот ленточка в копёшку небольшую превратилась (останавливался комбайн, когда косил пшеницу), и, если комбайнёр неопытный –  забудет остановиться, ахнет в подбарабанье от большой и сразу поступившей массы, и хорошо, если не забьётся оно.  Егор Николаевич - «старый волк», сбавил скорость и  отправил копёшку эту на подборщик по частям, не сразу. Ленточка опять побежала по подборщику.
В жизни нашей тоже так: живёт себе человек поживает, нападут беды да напасти – не сразу, не наскоком, но справится человек. Да, потреплет нервы, ленточка временная замедлится для хорошего всего, но выдержит, справится человек и дальше пойдёт.

 
Окошечко в кабине, через которое видно бункер, заполнилось пшеницей, самый приятный момент  это для комбайнёра. Егор Николаевич остановился, вышел из кабины. Верхнего шнека в бункере уже не видно и пшеница шевелится вся, как живая. Ермаков руками загрёб  зерно в левый угол бункера. Включил мигалку, но сам тронулся - набить бункер так, чтобы зерно горкой виднелось из люка.  На уборке в колхозе были хитрованы: чуть выглянет зерно из бункера, он уже мигалку включает и стоит – ждёт машину, вместо того, чтобы разгрести зерно в угол, набить бункер. Водитель забирает три бункера, два набитых, один у хитрована. На весах общий вес делят на троих. Так за день до двух- трёх тонн и уворует хитрован у своих же  товарищей.


Егору Николаевичу хитрить не надо, да и не приучен он  с детства к хитрости, а бункер набивался потому лишь, что автомобиль лишний раз гонять накладно.
Текущая золотая ленточка, зерно, прибывающее в бункере, всегда завораживали Егора Николаевича. Часто, в молодые ещё годы, он забывал даже сбрасывать копну соломы. Все копны должны лежать строго в ряд: так удобнее потом сталкивать солому в кучи. Наказывали даже комбайнеров, лишая оплаты за качество, если копны соломы были разбросаны по полю. Усвоил Ермаков уроки агронома колхозного, да и Саша тоже молодец – копны на этом и других полях Ермакова лежали как на параде – в линеечку. По старой же крестьянской привычке не сжигал Егор Николаевич даже ржаную солому, хранил в стогах года три четыре: не известно, каким следующий год будет, а то и  ржаной соломке рада будет скотина. Не раз бывало такое в колхозах: пожгут свою солому, а потом возят за тридевять земель. Прямо с колёс питается скотина, а если задержка в пути, то и голодная стоит. Солома такая и косулям пригодится, видел недавно двух Ермаков. Почти не боятся, метров за сорок роются в копне соломы, зерно выискивая.


Бункер полон, набит через края, и Дима уже подъезжает. Зашипев воздухом, ЗИЛ  остановился под шнеком. Егор Николаевич включил  выгрузку. Сначала скрежетало впустую, но вот зашуршало, и волнами  потекла пшеничка в кузов. Пыли почти не было, промыло колосья дождями, осень уже. Дмитрий едва успевал разгребать зерно деревянной лопатой, это был третий уже бункер. Ермаков, помогая сыну, сдал назад немного, зерно стало заполнять заднюю часть кузова, Дмитрий благодарно кивнул отцу, всё так же резво работая лопатой. Зерно было чистым, выполненным, налитым, загляденье: хороший, что б ни говорили, Саша комбайнёр – всё чётко отрегулировал. Опять впустую заскрежетал шнек, выбрасывая остатки из бункера. Всё – шабаш. Дмитрий поехал на базу выгружаться, комбайн тронулся дальше.


 Бежит золотая лента, сыплется зерно, хорошо на душе у Егора Николаевича. И почему в колхозах всегда шла борьба за урожай?  Да за что только не боролись! За привесы и надои, за чистоту в селе, с пьянством и воровством боролись! Штабы всякие создавали коммунисты, кипучую деятельность показывали райкомовские уполномоченные. И всё это для того лишь, чтобы нужность свою доказать. В первый же год своего председательствования Ермаков отказался от командировочных ленинградских автомашин. Сами справились. Зерно перевозили трактора, Кировцы ходили с двумя телегами, все резервы собрали внутренние. Зато сколько упрёков и угроз наслышался Ермаков от партийцев тогда (молодой, впереди всех, умнее всех быть хочет), он один помнит. Но благодарность сельчан, хорошие деньги и натуральную оплату получивших в ту уборочную, была ему наградою, а это посильнее и поважнее партийных разносов.


Со смехом, но и с чувством вины перед отцом, вспомнил Ермаков юношеские свои проделки на уборке. В обычные дни недели, когда убирали хлеб и до часу, и до двух ночи (пока роса не выпадет), всё шло по давно устоявшемуся графику: утром и днём работает сын, вечером и ночью – отец. Но в субботу…..! В субботу в клубе танцы! А отец упорно не замечает этого, и, как назло, сам днём стал работать, а сына заставляет вечером и ночью: «Уставать я стал, сынок, глаза плохо при фарах видят.» В обычные дни сын и работал, но в субботу…, и дождя нет, как назло. И он догадался: слегка надрезал один из шлангов гидравлических. Тот, поработав минут двадцать, лопнул. Всё! Ночь! Кто привезёт ночью? Никто! Быстро домой на мотоцикле, сполоснувшись, рубаху чистую и брюки на себя, на бегу всё, скорее, скорее в клуб – там танцы, там Она! «Недолго музыка играла», с третьего или с четвёртого раза отец догадался, в чём дело: «Ещё раз лопнет, я тебя этим же шлангом и отхожу по спине, танцор хренов! Всё понял?» Понял всё сын, и на другой год, сам, один, самостоятельно занял третье место по области среди молодых комбайнеров, за что и был премирован туристической путёвкой в далёкую тогда заграницу – в Болгарию. «Вот так танцор!» - радовался отец тогда.

 Помощником у отца в то лето сестра  Егора, Вера, работала. Совсем без смеха помнит Егор Николаевич и первый свой стыд перед отцом. Сидели они тогда всей семьёй за обеденным столом. Зашла учительница. «Проходите, садитесь с нами обедать». «Да нет, спасибо, я на минутку, Николай Алексеевич.  Поговорить надо, Егор учиться плохо стал, не знает, где Одер протекает». Вышли они в сенцы. Через несколько минут отец вернулся и говорит: « Эх, сынок, сынок! Я в Одере этом чуть не утонул, когда форсировали в сорок пятом, а ты даже не знаешь, где он течёт. Ты, мать, чилижину-то за матицу положи, на всякий случай.» Не понадобилась чилижина: у Егорки пять по географии в аттестате стоит, троек нет ни одной, но как только вспомнится случай этот, Егор Николаевич краснеет  даже сейчас, как тогда, за столом.


           Из всех полевых работ Егор Николаевич больше всего любил уборку. С самого детства любил, и чем взрослее становился Ермаков, тем больше и любил. Весной тоже хорошо, но работы весенние (боронование, культивация, сев), всегда казались Егору Николаевичу  незавершёнными – зарыл семена в землю и не видно ничего, чёрная земля кругом и всё. Ермаков всегда по несколько раз проверял и нормы высева, и исправность сеялок – глазу не видно результатов работы, потому и вопросы: правильно ли норма высева рассчитана – не загустил ли (тогда семян может не хватить и колос будет мелкий), немало ли семян в землю уложил (тогда колосьев мало будет). Сомнения эти мучили всегда, и потому с нетерпеньем ждал Егор Николаевич первых всходов. Взошло. Не густо и не редко – норма, и, слава Богу! Ермаков ненадолго успокаивался. А будут ли дожди, или зажарит солнышко всходы? Опять тревоги. Тревога переходила в отчаяние, если дождей не было. И тёплой радостью охватывало душу, когда дождичек наконец - то шёл. В трубку вышла пшеничка,  колос выбросила, как опылится, не будет ли колос пустым? И так до самой уборки. И вот всё – взошло, околосилось, опылилось, налилось, созрело. Волнами колышется поле, как море, то дальнее, на котором служил Ермаков.

 Вот ведь как устроен человек: там, на море, глядя на волны, видел Ермаков степи, поля свои родные, и тосковал по ним, а сейчас, здесь, на тех самых полях, море видит, и не то, чтобы тоскует, но побывать бы там не отказался, представься случай.


Уборка. Задача предельно ясная – убрать хлеб. Опять вопросы, как, каким способом лучше, прямым комбайнированием или раздельным? Всегда хотелось сразу убрать, напрямую: затрат меньше и быстрее. И однажды поплатился Ермаков за такое желание. Ячмень созрел на загляденье, но местами по полю сорняки, да не просто сорняки, а орешник, с широкими, зелёными листьями: поле у Сакмары, пойменное. Намучились с ячменём тем. Забивался листьями орешника замазанный барабан, а уж когда копну проверил Ермаков, то за голову схватился – потери были большими: забивались решёта теми же листьями, остатками их, не продувал вентилятор сырую массу – ячмень уходил в копну. Копны потом перемолачивали, да толку мало – и зерно, и время потеряли, да на складе тоже помучились зерно перелопачивая, «загоралось» оно несколько раз. С тех пор Ермаков не экономит на способах уборки, каким нужно убирать, тем и убирает: если поле чистое, без сорняков, хлебостой одинаковый – тогда прямое комбайнирование, а если сорняки, или надо, чтобы зерно в валках дозревало – тогда сначала косишь её в валки, потом подбираешь их. На косовице тоже хорошо. Вылетает из окна жатки золотая лента веером, и нет ей конца. Долго ещё потом, не один месяц, будет стоять картина  эта перед глазами: от красоты они не устают.


       Заканчивается нынешняя уборка, на последний валок заехал Егор Николаевич. Привычно набегал валок на подборщик, мощно и ровно рокотал «Иван». На конце поля увидел Егор Николаевич друга своего Колю, Полушкина Николая Петровича. Тот радостно махал руками, кричал что-то. Коля, Коля, Николай – друг дорогой, сколько лет уже стоит он за станком фрезерным, мастером стал – высший класс! Ракеты делает на машзаводе. Ермаков бы не смог вот так -  восемь часов на одном месте устоять! Это как же надо профессию свою любить?!  А Николай Петрович любит: « А я забываю обо всём, Егор. Одни радиусы да допуски с сопряжениями в башке, пока то, другое обдумаешь, сделаешь – ба, обед!» И так тридцать лет уже! Две записи всего у Николая в трудовой книжке: аппаратный завод, да машзавод. Да и одна бы так и осталась, но разогнали аппаратный завод, устарели станции наведения, что он делал. Но Николай Петрович до сих пор жалеет свой завод и недоумевает: неужели нельзя было сохранить завод, станки с числовым управлением на металлом не сдавать? Того же мнения и жена его, Тоня, которая там же работала. Там они и познакомились.


 - С юбилеем тебя, Егор! Здоровья тебе! Терпенья! Давай по пять капель за тебя! Я всё прихватил вот! – обнимал и тормошил друга Николай.
 - Ты на горе что ли стоял, только я закончил – ты тут как тут! Почему  не на заводе?
  - Да я неделю как в отпуске! Давай, давай! Глуши своего «Ивана», всё ведь закончил!  Я хоть и далёк от сельского хозяйства, но  традицию про последний валок помню ещё! Положено обмыть это дело! Так ведь?- Николай по-хозяйски расстилал  на траве прихваченные с собою газеты, расставлял угощенья: грибочки, курятину, яблоки.
              - А почему же я тебя на похоронах не видел?
              - Да я приехал с трёхчасовой электричкой, не знал я.
     Уютно устроились они на полянке. Выпили, разговорились.
                -  Тебе спасибо, Коля! Ты нам тогда здорово помог со сваркой.


       На другом поле, где пахал сейчас Алексей, сломалась у комбайна наклонная, нужна была сварка. За передвижной сваркой ехать  - долго, на базу – через железную дорогу под мостом переезжать – ещё дольше. Напрямую, под маленьким железнодорожным мостом, протянули кабель, метров триста, от дома Николая подключились,  он у железной дороги стоит. Сам же Николай и заварил всё на наклонке. Не обошлось и тут без проблем. Машинисты проходящих поездов заметили кабель, к мосту протянутый, сообщили куда следует. Тут как тут охрана на УАЗике. Хорошо, что ребята оказались порядочными – могли и за терроризм привлечь, поди, доказывай, что ты обычный хлебороб.
                - А я, Егор, дом свой ремонтирую. Всё отмыли, покрасили,  доски поменяли кое-где, сейчас печку с батей перекладываем.
                - Ох, Коля, как же я тебе завидую! Это же надо так удачно всё вышло с домом-то!


      В семидесятые годы ещё уехали все Полушкины в Оренбург. Дядя Петя строителем работал, и каменщик, и плотник – на все руки мастер. Таких людей ценят всегда, и дали ему сначала однокомнатную, а потом и четырёхкомнатную квартиру. А позже и сыновья свои квартиры получили. Даже домик с небольшим клочком земли купили в родных Гребенях. А тут случай подоспел – продавать решили новые хозяева их дом. Так и вернулся дом к своим хозяевам, к тем, кто его и построил.
                - Ставенки поднови, покрась, чтобы как тогда были – в детстве. Помнишь?
                - Помню, Егор, всё помню, и сил не пожалею - ещё лучше всё сделаю. Ты бы видел, как мама с папой радуются!
                - Мой - то дом дядька твой вряд ли продавать будет, и я вот всё думаю, хватит ли сил у меня, Коля, дом на фазенде своей построить? И сомневаюсь – это же по нынешним ценам, сколько денег надо, а так хочется!
   О многом ещё повспоминали друзья, пока за ними не пришла машина, Алексей на УАЗике и забрал их с поля, а Саша угнал комбайн на базу.



       На всех днях рождения, а на своих особенно, Ермакову нравились два тоста – за родителей и за вторую половину. Родителей своих, Николая Егоровича и Клавдию Тимофеевну, Ермаков любил. Вот только понял он это, когда их не стало,  и потому рюмка эта ещё только горше показалась.
         Многое Егору   хочется сказать радостного, светлого, чистого для Ольгуни своей. Такого же радостного, чистого и светлого как она сама, как всё, что связано с ней у него с самого детства и происходит с ним до сих пор. И никак не может! Хочется так сказать, чтобы сердце радостно забилось чаще, в душе чтобы защемило, застонало, затомилось, в поисках выхода, светлое-пресветлое чувство любви ко всему и всем на свете: так происходит с ним при встрече с ней после любого расставания, длинного (три года), короткого ли (хоть на час), после того, как всегда слышит её голос по телефону. Так длится уже…..сорок три года, с момента первой мимолётной встречи на берегу Сакмары. И с каждым прожитым годом  Егор Николаевич всё больше и больше благодарит Господа за встречу с ней, за то, что послал ему такого человека. Она могла бы быть и доктором наук, и профессором.  С её трудолюбием и упорством, с её крепкими знаниями   вполне, уверен, нет, убеждён Егор Николаевич, это было достижимо. Она – учитель от Бога. И лучшее тому подтверждение – её ученики, среди которых офицеры, актриса, и просто много хороших людей. Но были и коровы, и куры, и огород, и.т.д, и.т.п. . И всё это он со своим сельским хозяйством. Да и не в званиях и чинах даже дело. Всё - и чистоту, и доброту, и радость от общения с таким человеком должны почувствовать как можно больше людей, а особенно детей. Он же, с деревней своей, и этого её лишил. Пусть и не совсем лишил, но ограничил. Вот это-то и сдерживало Егора Николаевича, вина эта сдерживала. Да и как скажешь обо всём этом с рюмкой в руках? Егор Николаевич сказал что – то дежурное, но добавил ещё: «Спасибо тебе, Ольгуня, спасибо за то, что я каждый раз поднимаюсь с тобой хоть  и на маленькую, но, всё – таки, высоту!» За это все дружно и выпили.


    Виктор в этот вечер был в ударе. Звуки его баяна теребили душу, а слова любимой песни Егора Николаевича, «Ставенки скрипнули», заставили молодёжь притихнуть, внимательно слушать. Петь Егор Николаевич любил с детства, на флоте запевалой был. Не сказать, что голос его был каким – то особенным, нет. Пел Егор Николаевич редко, по велению души, как он говорил. И столько тоски по родной деревне, столько боли, что с годами она всё дальше и дальше от него, хотя и близко находится, было в его голосе, столько своего смысла  в словах песни этой, что стихли все кругом, а баянист играл и плакал: его родина тоже не близко. Но поймут ли молодые? Сыновья Егора Николаевича успели пожить уже в четырёх населённых пунктах, какая уж тут Родина? Они даже и не знают, что такое ставни. Жена, Оля, тоже не помнит своей родной деревни: маленькой была, когда отца переводили по партийной линии с одного места на другое. Но она сердцем понимает Егора, вон и слезинку набежавшую смахнула. Сергей Николаевич тоже притих, его деревенька родная осталась в другом государстве, в Казахстане.

 Петь Егору нравилось с детства, пели и про тачанку-ростовчанку, и про лётчиков, которые город спасли, а сами погибли. Они с друзьями, когда пели эту песню, рыдали почти, представляя себя на месте лётчиков. Увлекла его пением  первая  учительница Мария Петровна. Они так радостно пели на её уроках пения:
                «Кто был добрым и веселым?
                Кто детей всегда любил?
                Кто открыл повсюду школы?
                Кто сады для нас открыл?»
А Егорка всё думал: «Зачем сады открывать? Они же сами растут?» В деревне его ни садов, ни ясель детских не было, но Мария Петровна, забыв  это объяснить, уже пела дальше:
                Это Ле-нин да-ра-гой!
                Это Ле -нин наш рад-ной!
 Она так  увлечённо и усердно долбила ребром ладони по своему столу, справа налево и наоборот, разделяя припев на слоги, что Егорка подпрыгивал на парте при каждом ударе, боясь за её бедную руку. Больно же!


Пели в этот вечер ещё о многом: просили, теперь уже для внуков, чтобы детство не спешило уходить, про то, что хлеб всему голова, про казака, под которым удалой конь разыгрался, а  царевну персидскую Стенька Разин в этот вечер раза три за борт выкидывал. При этом Витёк так высоко и решительно поднимал свой баян, так азартно замахивался им, показывая как далеко он его сейчас выкинет, прямо как Стенька царевну, что сидевшие за столом пригибались. Но мелодия не прерывалась, ни на секунду, а Витёк, довольный произведённым эффектом (во как! А вы думали, я вас на бабу променял, а она вона где теперь), садился резко на стул, глаза его блестели, как у атамана казачьего на струге, и  …. Хлоп рюмашку водки! Всё, «развязался» теперь. Хорошо пели, душевно. Николай Петрович даже кастрюлю алюминиевую под ударную установку приспособил, вместе с ложками деревянными, когда песню про ротного старшину пели.


      Засыпал Егор Николаевич почти счастливый: уборку закончил, «братия» его пьющая не подвела, зябь почти вспахана, семена засыпаны, лежат как у Христа за пазухой, другу отца чем мог – помог, достойного человека в последний путь проводил, тётю Шуру. Семнадцать человек с юбилеем поздравили – помнят! Деньги наличные скоро появятся от зерна проданного – магазинчики можно будет поддержать, они как палочка – выручалочка, хотя и там отбиваться приходиться: от налоговой, от санэпидемстанции, от милиции, ой, да много ещё от кого.  Обычный день закончился для Егора Николаевича. Если бы не юбилей - совсем обычный. Будут ли ещё такие дни, итоговые – которые год кормят, в жизни его, он не знает. Но уже твёрдо решил он, что сыновьям его надо уходить: с такими доходами ни дома построить, ни семью содержать они не смогут. А ждать? Чего? Пока законы правильные напишут, пока работать начнут законы эти, пока кредиты доступными станут, пока зерно и мясо своё нужными родимому государству станет…. Всё пока, пока….. А жизнь у них одна, и жить так, на краю бедности – не дело.

 А уходить сыновья не хотят. Старший, Алексей, прирождённый земледелец – всё у него получается, всё он делает на совесть.  И живёт, и прямо житья не даёт, в душе Ермакова чувство обиды какой-то, чувство несправедливости происходящего  - не должно так быть!  Но висят над  мужиками, как заклинание, слова великого писателя и гражданина России Бунина Ивана Алексеевича: « Мужики суходольские ничего не рассказывали. Да что им и рассказывать было! У них даже и преданий не существовало. Их могилы безымянны. А жизни так похожи друг на друга, так скудны и бесполезны. Ибо плодами трудов и забот их был лишь хлеб, самый настоящий хлеб, что съедается».


 Восстаёт в Егоре Николаевиче что-то против слов этих бунинских.(или не увидел чего-то великий писатель, или мужик тогда другим был). Написал книгу писатель, построил дворец архитектор, сочинил музыку композитор, наконец, гол забил футболист-хоккеист -  чудо сотворили все, жизнь другую обогатили, интересной сделали. Извечный спор, но книгу писателя прочитают не все, красивый дворец тоже не все увидят, а жить в нём будут вообще единицы, музыку тоже не каждый услышит, да и спортом не все интересуются.

 Но все: и писатели с композиторами, и архитекторы, и спортсмены, и другие, для кого они пишут, строят, голы забивают, ВСЕ ЕДЯТ ХЛЕБ, мужиками выращенный, едят каждый день и не по одному разу. И где справедливость? Да труд творческий сложен, да и крестьянский не прост. Но почему тогда писатели – однодневки, труды которых помнишь только, когда читаешь, живут в достатке и славе,  и один футболист-хоккеист получает больше, чем мужики целой области? Не думает Ермаков, что у творческих людей надо отбирать что-то. Упаси Господи! Проходили уже, хватит!

 Вечное есть вечное,  и время всё расставит по своим местам, но пока всё это произойдёт, мужиков ценить надо научиться, и в прямом, и в переносном смысле: денег больше платить за хлеб, и уважать его есть за что. Крестьянин, сам работающий на своей земле – и агроном, и инженер, он же бухгалтер, экономист, а в душе ещё и петь под гитару любит и жаворонка весной слушать. Да ещё и юристом должен быть, земельное законодательство надо знать, от «мытарей» отбиваться тоже надо, а это уже другие законы. И воля тут должна быть железной, и чувствами своими управлять надо уметь. Нам, мужикам, прежде всего, самим себя уважать надо учиться, к родословной, к корням своим тянутся, чтобы опору чувствовать в жизни. Уважающий себя мужик не согнётся не перед какой несправедливой властью, элитой ли, и не позволит не считаться со своим мнением.