Камень-сердце

ОТ ПЕРВОГО  ЛИЦА

На мой взгляд, поэзия, проза, музыка, изобразительное искусство и все то, что вообще делается искусно – это пойманная молния. Божьей волей кому-то удается это сделать.
Другой вопрос: сможет ли этот человек, объединив чувства, ум, трудолюбие и мужество укротить небесную энергию, до возможности понимания ее на земле.
Вы спросите: почему «мужество»? Да потому, что оголить свое сердце и добро-вольно посадить себя на скамью подсудимых, где судей – миллионы, каждому ли дано?
Но делать это все-таки надо.
Сплав Божьего дара и вашей энергии обязательно будет кем-то понят, осветит чью-то душу. А это значит, что и в целом на Земле будет светлее. Наверное, именно для этого вам и дано удержать молнию.
Я желаю всем: крепче держите ее!
Пусть светит!                Н.Алешинцев.               

КАМЕНЬ-СЕРДЦЕ.
Рассказ.

Не приведи Господи, затемнать ноябрьским вечером в лесу, когда, словно в наказание, раз-верзнутся хляби небесные и пошлют на ваши непутевые головы северный ветер с дождем и снегом. Обледенеют не только стволы деревьев, но и сердца ваши. Позднее раскаяние и тос-ка по человеческому жилью вам обеспечены.
Однажды в  этом пришлось убедиться мне и моему другу Мише Погодину, верному спутнику в охотничьих рейдах, с которым именно в такую непогодь караулили мы волков у, зарезанного ими три дня назад, лося. О гибели лося узнали от ягодников, но лучше бы они промолчали, лучше бы охотничий азарт был слабее  разума, или смотрели бы мы передачу «В мире животных». Но только настоящие охотники, для которых сидение дома из-за болезни или еще из-за какой-то оказии высшая мера наказания, поймут нас.   
 
Ветер усилился. Казалось, вся нечистая сила собралась на Сарпасском болоте на ужасный, отвратительный шабаш. В вершинах деревьев свистело, плакало, хохотало истерическим смехом,  и мне вскользь подумалось, что именно в таком лесу рождаются суеверия и страхи.
Черное платье осенней ночи стремительно отпускалось на землю.
Но есть Бог! Есть!
Еще не дойдя до заветной тропы, мы увидели трепещущий огонь. Иногда он скрывался, ино-гда появлялся вновь, и я понял, что у костра кто-то ходит. Осторожно приблизились. Каково же было наше удивление, когда, в свете качнувшегося пламени, увидели мы мужчину в знакомом брезентовом плаще, деловито и спокойно пристраивающего котелок над костром. Он даже напевал что-то, но когда под моей ногой хрустнул сучок, мужик, не оглядываясь, крик-нул: «Проходите, проходите, ребята. Околели, поди, до костей».  Мы узнали голос Афанасия Андреевича – неутомимого охотника и рыбака, веселого рассказчика всевозможных баек и историй.
Вышли на освещенную костром боровинку. Андреевич,  не мешкая, помог нам избавиться от насквозь  промокшей одежды.
 Прихрамывая, ушел в темноту и, подтащив изрядный сосновый кряж, перенес к нему часть горевших дров. Что-то поколдовал, подул, и новый костер, постреливая искрами, взметнул-ся золотым спасительным пламенем. Старое кострище мы очистили от пепла и угольков, на-бросали на него толстый слой лапника и, усевшись в белый густой пар, сняли с себя бук-вально всю одежду. Хозяин ночлега развешивал ее над новым костром, мы же размахивали нижним бельем, стараясь быстрее его высушить. Иногда порывы ветра забрасывали в нашу «баню» обжигающие холодом струи дождя и снега. Мы ежились,  не вслух ругались, но по-нимали, что спасены. Уже через час удалось высушить все, кроме телогреек. Попили чаю, съели по большому ломтю хлеба с салом, и усталость навалилась с неимоверной силой. Афанасий Андреевич еще раз перебрал потемневшие хвойные ветки, выбросил несколько угольков-светлячков и скомандовал: «Спать!»
Мы уснули раньше, чем головы наши коснулись подстилки.

Проснулся я от невыносимого жара под правым боком. Быстро разобрал тёплый лапник, об-наружил в прогоревшем мху синеватый камень с кулак и, подцепив его палкой, отбросил в сторону. Змеиное шипение послышалось из темноты, но скоро стихло. Снова расстелил хвою, прилег на спину и удивился тишине, царившей в лесу. 

На добросовестно подметенном от облаков небе переливались, озорно подмигивая,
веселые звезды. Молодой месяц, похожий на золотой волшебный рожок, завис на невидимой нити, и, казалось, кого-то ждал. Вспомнилось из сказки: прилетит маленький ангел с золо-тыми крылышками, снимет рожок с ниточки и протрубит нежную, голубую цветом мелодию. И наступит новый день радостный, теплый,  добрый.

С этой ласковой мыслью я вновь задремал. Проснулся, когда холод проник под мою одежду. Костер погас, и Андреевич, склонившись, раздувал угольки, на которых лежала, видимо дав-но припасенная им, сухая береста. Наконец она вспыхнула, сначала робко, потом ярче, и сразу  веселей и шире раздвинулся наш поднебесный уют.

Встал, размялся и, согревшись, достал из рюкзака нашу нехитрую снедь.
–  Замерз? – спросил Андреевич.
–  Уже согрелся. Вот все не могу понять, как удалось определить, что это мы к костру подходим? В такой то темноте?
– Все просто, Коленька. Я с капканами к тому же лосю правил, но когда в торфе следы уви-дел, решил не мешать. По такой погоде, да в такие дикие места только три дурака ходить могут – я старый, да ты с Мишей. Потому, когда валежинка хрустнула, понял, что вы возвра-щаетесь.
– В лесу-то шумно было. Мало ли кто мог хрустнуть? – возразил я.
– Да никто не мог! Ветер вверху безобразничает и шумит, а внизу тихо. Зверь? Говаривали мне, что медведи к костру греться ходят, только вот за тридцать лет охоты ко мне не приходили.  Иначе чего бы я на лабазах мерз. Русская народная сказка это. И продолжил:
- В природе  свои законы и свои запреты, и нет в ней ничего бесполезного. Ты камень из-под себя выбросил. Пустая вроде бы вещь, а я его взял. Положу под тот вон выворотень; мало ли насторожку у капкана подправить, или колышек для ловушки забить. Лежит, есть, не просит.
Афанасий Андреевич пристально посмотрел на небо:
-Долго еще не рассветает. Вот послушай; я тебе сказ о камне скажу. Еще бабка мне поведала, когда мальцом был.
У вас за Волоковым полем место есть,  «Круговая» называется.  Говорят, что «водит» там; то есть блудятся люди. И есть там лог, и в том логу – камень с баню величиной, по форме вот на этот похож, а этот, видишь, как сердце  смотрится. Прожилки даже видны. Только тот большой. Раньше на него по сосновым мутовкам и влезть-то можно было. Сейчас в землю врос. Так вот о нём и сказ.

Места наши  испокон веку богатыми были. Живности всякой в лесах да на лугах не счесть водилось. Да что там, в лесах, лугах! Глухари прямо на избах токовали!  Косачи посередь деревни до поздней весны пластались, как парни на игрищах. Куропаток в гумна по пять ты-сяч набивалось. Бывало ребятня  запрёт их там воротами, так, веришь ли, куропатки с испу-гу, как взлетят, сорвут крышу соломенную и унесут версты за три-четыре.  Мужики матерят-ся: надо снова гумно крыть!

Зверьё, правда, пошаливало. То медведь на жеребце в праздник по деревне прокатится, то хорь курицам головы прямо на насесте отгрызёт, так и сидят безголовые, но хуже всего вол-ки донимали. Говорят, запоздавших ездоков с  кошевкой (1) и оглоблями зимой подчистую съедали. А оборониться-то нечем. Лук да рогатина в темноте худые помощники. Пока с од-ним зверем валандаешься, другие уж глотку лошади перехватили.
Но опять рыбы много водилось.  Форель в золотой горошек  – в хрустальной стреленской воде выгуливала, что тебе девки на царских смотринах.  Хайрузьё по весне на нерест прёт – по спинам в лаптях переходи, не обмочишь.  Семга и та захаживала. Да что семга! На дне лесных речек жемчуг в раковинах находили. Раковину – на пуговицы, а горошинку жемчужную – иль перекупщику, иль милке на бусы.
Старики сказывали: девки в те времена шибко баские были. Родятся, как попало; то под за-родом, то под кустом, а то и вовсе на сенном возу. В недород как все, от голода пухнут. Самое вкусное – хлеб, самое сладкое – пареница, да ягоды. С пяти лет на работу. Всей радости – мамкин, праздничный сарафан подвязать, в чарки (2) ноги сунуть и к речному омутку вороськи прибежать, посмотреться: какова!? 
И откуда они узнавали то, что надо нарядиться, вертеться перед чистой водяной гладью, ще-ки подкрашивать, брови угольком чернить, косу по-взрослому на голове уложить, ручкой в бочок упереть  – непостижимо! А смотришь, к шестнадцати годкам выладится, кости мяском обрастут, на щечках румянец выступит, как земляничка тертая, и взгляд уж другой – с инте-ресом, чуть  искоса. Понимает ведь, чертовка, что хороша. И цветок еще в волосы воткнет – как будто он вместе с ней вырос. А уж венок сплетет, да оденет –  загляденье! Ну да ты, Коля, сказку про «Царевну-лягушку» читал, так вот она про наших девок написана.
   
Миша, до этого лежащий свернувшись «калачиком», повернулся на спину.
– Вставай, Михаил, чайку попей, – обратился к нему Андреевич.– Под утро у болот, даже в самую теплую ночь озноб прихватывает.
– Потом, – ответил Мишка, позевывая, – рассказывай, Андреич, дальше. Я ведь давно не сплю, слушаю.  Не пойму заливаешь ты или и впрямь так было?
–  Было ребята, ей Богу было. Я ещё помню. Слушайте.
 Деревни Студеное и Городок вы знаете? Городок супротив татар заложен был. Шибко место удобное. К Стрельне  скала, к Сухоне  скала, а с востока «чеснок » (3) возвели, но главное – река. Все как на картинке: любого нехристя издалека видно, и из луков,

(1) – кошевка, кошева – легкие плетёные сани
(2) – чарки – праздничная женская обувь
(3) – «чеснок» – частокол
а позже из пищалей хорошего деру, дать можно было, чтоб поубавилось гонору, как пера у драчливого петуха. Ратников набирали из ближних деревень. Крест, соха, сабля – все под рукой. Время, о котором я рассказываю, было худое. Воевали кажинный год. Смута была. Од-них царей семнадцать штук объявилось. Все себя в грудь бьют, почти как сейчас: мол, все для вас, народишко, делаем.  Хохочут мужики: «Непонятно, куда делаете? Не видно что-то. Не в штаны ли уж?»   
 Васька Шуйский в Москве сидел. Да по худосочности своей ничего поделать не мог. Вот и рвали Русь, кто не попадя. Терпела, бедная, до поры.
И надо же именно в это время бабе Глашке-Медведихе родить!  Не могла дождаться подхо-дящего времени. Ну, родила, и  родила. Обратно  ходу нету. Ребенок, как ребенок. Ничего такого выдающегося; ревет, как оглашенный, ножками сучит, пузыри пускает. Но великоват. Баяли, двенадцать фунтов вытянул на безмене. А родился справно. Мать вот только пять дён лежала, на сенокос не выходила. А раньше бабам декретной льготы не было. А тут пять дён. Шутка ли?
Да время смутное! Да свекровь корит: «Эка царица выискалась? Пять дён на лавке валяется! Будь моя воля, я бы такой слободы не дала».
А у «царицы» на лице ни кровиночки, глаза в тёмные ямы запали, дышит, как загнанная ло-шадь, встать с лавки не может. И молока мало было. На шестой день, превозмогая боль, по-шла все-таки на сенокос, и не дошла, упала. Хорошо народу много, принесли в деревню, знахарку созвали. Вылечила ведь, да и свекровь выучила: «Смотри у меня, не дай Бог с Глашкой чё случится, изведу!»
У больной какое молоко? Вот и пошёл отец Лучка Медведь по другоизбам, у рожениц молока выпрашивать. «Выручите, – грит. – Нет молока у Глашки. А молока нет – ребёнок, известно, в бунт. Заревётся насмерть. А жалко – крупный больно родился».
Бабы! Что русские бабы? Доброта раньше их на  трое суток родилась. Прослезились даже от Лучкиной просьбы, и пятеро согласились.
– Да-а, – протянул Андреевич. Налил Мишке в прокопчённую кружку чаю, подал хлеб с са-лом.
- Ешь. Еда не хитра, но силы даёт много. И подбросил в костёр сушняка.
 Так вот впятером и кормили. А надо сказать, бабы здоровы были, вёдрами лишнее молоко на улицу сцеживали. Тогда и появилось выражение: молочные реки. Ну, ребёнок в рост пошёл и опять ему пищи мало. Слава Богу, уборка началась. Стал хлебную крошенину есть, а то и полмягка (1) всухомятку навернёт.  А осенний-то, свежий хлеб мужицкую силу даёт. Бабы как-то больше весной ласковей да добрей становятся. Говорили в те времена: «Осенний мужик да весенняя баба, так люди бы до смерти на повети валялись. Даром там посевная, сенокос, уборка». Но мудр Господь и, чтоб люди в любви о делах не забывали, устроил их по-разному. Весну с осенью, сами понимаете, не соединить. Оттого и порядок на земле.  Да...

При крещении ребенка Ваней нарекли.
 В пять месяцев он уж, и  ходить начал. В десять с ребятнёй в лапту, городки, да «полешко» играть стал.  Дивуются люди. Только мать от лишней беготни отговаривала: «Пойди, сыночек, лучше в лес. Хорошо в лесу-то, интересно – белочки по веточкам друг за другом бегают, зайчики на полянках травинки грызут, тетеревята в прятки играют. Пойди, родной, а то соседка Матвеиха приходила, жаловалась на тебя. Бросил ты биту в городишную «пушку», сбил. Молодец! Только та бита  полетела дальше и  её магазею уронила. Да и военная вдова Марфутка жалилась, что у сына  Егорки ты треух под банный зауголок подложил. Молодец, хоть отдал потом, и баню не уронил. Ты слабых да одиноких не забижай. Марфуткина ноша на двоих рассчитана была, а она её одна несёт. Тяжело это, сынок.

(1) – полмягка – полмягкого, мягкий – деревенский хлеб
Деревню Норовицу вы тоже знаете. А назвали ее так за то, что всяк свой норов показать пе-ред другими хотел. Еще первого мужика, когда строиться начал, отговаривали со Студеного: «Не стройся. Где воду-то брать будешь, на такой горе?»
«Нет, – говорит, – построюсь. Пусть воды нет, зато выше вашей деревни мой дом будет. К Богу ближе».
И построился, и воды не было. С потока (1) копили, да на ключ за питьевой водой спуска-лись, аж к Стрельне. И вот пошел от него такой народ заносчивый. Да что народ, скотина и та вся норовистой была: петухи  клевачие, бараны и козы бодачие, коровы за осека  (2) прыгают, лошадей ни одна привязь не держит.

 А один мужик, как раз в те годы, быка-производителя завел. Так тот всех жителей в страхе смертном держал. Совершенно ненормальный был бык. Однажды всю деревню в овин за-гнал, а сам вокруг, как часовой ходит, землю копытом рвет, мурявкает (3) громоподобно, шары (4) кровью налились. Время вечерних обрядов наступило, а бык и не думает осаду снимать. Народ в овине тоже зверел постепенно. Хотели уж хозяина быка на растерзанье вы-кинуть. Да на счастье идет детинушка тропинкой из лесу, песни выдумывает и поет. Слышит в Норовице рев быка и вой людской. Пошел посмотреть. Бык, как его увидел, чуть не лопнул от ярости. Бросился встречь.
Да не тут-то было. Ухватил детинушка быка за рога и воткнул их в землю. Бык, ничего не видя, пропахал глубоченную борозду  до Стрельны речки (мужики потом эту борозду под спуск  приспособили; все не так круто стало). Народ выбежал из овина, радуется. Качать хотели ребенка, да поднять не могли. Хозяин быка кричит: «Люди, да ведь он нам волю дал!». И все подхватили: «Воля! Воля!»
С тех пор стали звать детинушку Волей, хотя, как помните, Ваней при крещении записан был.      
Бык, говорили, в стреленской воде охладился, и норов его, как рукой сняло. Запрягать даже давался и снопы с поля в овин возил.  Да и вообще, в деревне спокойней стало. Бывало, ругнется кто-нибудь, да как увидит бычьи борозды и замолкнет – вдруг Воля услышит. 

А Волюшка настоящим работником стал.
Дрова рубит, сено возит, улицы и дороги чистит, лавы новые соорудил; шире и с перилами. Лошадей шибко полюбил. Жалел. Особенно под весну. Кормишко-то худой был. До весны людям хватало, а вот лошадям овса, как не прижимались, – не всегда. А конной работы вечно, невпроворот было: надо до водополицы со стреленских мысов сено вывести, дров да жердей заготовить.
Волька свяжет саней семь и потащит их по Стрельне вверх, на обратном пути на мысы заво-рачивает, и сани сеном грузит. Лошади, понятно, ему благодарны.
Вот как-то вечером устроили на конюшне собрание. Старшая кобыла на конском языке гово-рит:
– Выручает нас Волюшка, ох как выручает. Издохли бы от тяжелой работы да от старой со-ломы. Надо как-то его отблагодарить. Найти для него коня, который бы выдержал и в работе, и в сече, и помощником был. Нельзя богатырю без коня.
Мерин Карько тут втиснулся:
– Нет на свете такого коня, чтобы Волю выдержал. Тяжел шибко.
Зашумели все. Заржали. А кобыла, свое гнет:
– Искать надо. Сам он сюда не прибежит.
На счастье, поехали студеновские мужики на устюгскую ярмарку. В обозе пять лошадей. Приехали в Устюг. Для начала товар на Сенной площади разложили. Лошадей стреножили и отпустили к реке на луг, как следно быть.
А на лугу лошадей уж, наверное, сотня. Разные, по стати и окрасу. Но среди всех выделялась огромная кобыла, в животе толстая, что тебе попадья.  Подошли к ней студеновские лошадки – побаять о политике там, об урожае.
(1) поток – сток дождевой воды с крыши
(2) осека – ограждение
(3) мурявкает – мычит
(4) шары – глаза


Жеребцам заодно косточки перемыть, а главное – узнать, какого роду-племени кобыла-то. А та разговорчивой оказалась. Говорит, правда, мудрено, но понять можно.

И выяснилось, что она казацкая лошадь, пожилая уж. В Устюг трофеи казацкие привезла. Хозяин-то – неугомонная головушка: чуть, где война, он уж туда летит. Но в последней сече сплоховала кобылка-то, едва не подставила под турецкую саблю голову казака. И решил он ее продать. Всплакнула та: «Кому еще попаду? Может, извергу, какому? А я на сносях». Ну, тут то студеновские лошади ее успокаивать принялись, лижут, ластятся, сочувствуют, да уж до того, что и у самих в глазах слезы. А попутно жизнью своей, да хозяевами хвалятся. «Просись, – говорят, – у казака к нашим мужикам. Не пожалеешь».
Увидел казак, как льнет его лошадь к студеновским товаркам. Пожалел. Нашел мужиков со Студеного и говорит:
– Вот что, мужики! Не бывал я в краях ваших северных, слыхал лишь о Городке, да о храб-рых его воинах, но не в этом дело. Вижу я, как прикипела моя «Малютка», (так звали его лошадь) к вашим. Сколько добра она для меня сделала, не счесть. Но стара и тяжела уже для конной сечи, погибнет зря. Купите лошадь. Жеребенок у нее будет такой, каких вы в жизни не видели, за семерых увезет.
– Сколько возьмешь? – спрашивают мужики настороженно.
– А мало возьму, господа хорошие. Возьму с вас слово клятвенное, что не зарежете вы мою кобылку и до самой смерти прокормите, водой вовремя напоите, овса вволю дадите и рабо-той под старость не загрузите. Вот и вся цена.
Мужики на радостях шлыки (1) оземь. Обнимают казака. Клянутся, благодарят. Нарочного с ведром за «простяком» (2) к целовальнику послали. Попили за милую душу. Да и как не по-пить? Фарт такой подвернулся. Мыслимо ли дело не отметить! Утром квашеной капустой да огуречным рассолом опохмелились и поехали восвояси.
Стояли солнечные погожие дни.  Только дорога, пролитая недавними дождями, хлюпала под ногами лошадей. По Шиленгскому бору ехали сторожко, оси телег дегтем смазали, чтобы не скрипели: пошаливали в тех местах лихие люди, грабили купеческие обозы,  да и мужичьими не брезговали.  Да…

…Миша  ёрзал на лапнике, явно хотел что-то спросить. И когда Андреевич произнес своё «да» – не вытерпел:
– Афанасий Андреевич, а почему «Студёное» студёным назвали? Интересно знать.
 Улыбнулся охотник:
– Я, Мишенька, сам об этом недавно узнал.
Ночевал как-то на Студёном у лесника. Мужики узнали, пришли мои байки послушать. Выпили маленько. Они и признались. Бабы, видите ли, у них страсть какие холодные. Нет, девки, как везде: к чему не прикоснись – обожжет, а как в бабы перейдут – холодеют почему-то. Мужики говорят: вечером пока жена два самовара кипятка с пареницей не выпьет, лучше не подходи – обморозишься. Зато как напьется, раздеваться начнет – и жар от неё, как от рус-ской печки, всю ночь пышет. Ожоги даже некоторые получали.  Да…
Кто хитрее, чуть что, во двор – охладиться, значит, звезды там пересчитать и опять жене под горячий бок. Много ли радости в крестьянской жизни было? Труд с раннего утра до позднего вечера. А потому горячие бабы шибко ценились. Во многих деревнях их, правда, кипятком не разогревали. Другие способы знали, некоторые и сейчас используют.  Приедет мужик с ярмарки, шаль кашемировую перед женой развернет, да и на плечи накинет, кофту плисовую подаст, да чоботы атласные примерит, бусы, хоть и пустячные, на шею оденет. Вот и всё.

(1) шлыки – шапки
(2) «простяк» – водка.
(3) Чоботы - обувь того времени.


 Потеплеет исстрадавшееся женское сердечко, и чтоб счастья своего не выказать, схватит ребёночка-последыша, уткнется в мягкий теплый пупок, тормошит его, целует, вид сделает, что качает. И не поймет малыш мамкиного счастья, свободной ручкой погладит головушку, а то и дернет за волосы-то. И растает, потеплеет мамкина душа. Так тает снег на южных скло-нах, пригретый ещё не сильным мартовским солнцем. Мельком благодарно посмотрит на мужа и снова уткнется в маленькое теплое тельце. И, ах ты, Господи, выпорхнут из сияющих счастьем глаз непрошеные слезинки. Редко, редко одаривали счастьем женское сердце. От того и слезы рядом…

 Да-а-а… – снова протянул Андреевич, и я почувствовал, что сейчас он скажет что-то важ-ное.
И не ошибся.
– Нет, ребятки, ничего обреченней и  чище  материнской любви. Сам видел еще по молодо-сти, когда льнища катали (1), как сгорела на гнезде глухарка. Видел, как лосиха бросилась между охотником и лосёнком, подставляя себя под пули. Слышал, как плачет медведица, потерявшая своих несмышленышей медвежат. Да что говорить про зверей и птиц? Разве не понимаем мы всю бескрайность, весь ужас потери, когда навсегда прощаемся с нашими матерями? Разве не ощущаем мы бесполезность тех искренних слов любви и раскаяния, которые никогда, никогда не будут услышаны той, кому они произнесены? И разве не наши слова,  будут метаться в холодном воздухе, натыкаясь на острые, мёрзлые сучья и стволы деревьев. А потом, не найдя живого отклика, упадут в жесткий, похожий на саван, снег.
 
Афанасий Андреевич вдруг смутился и  отвернулся в темноту, словно стыдясь сказанного.
Чей - то острый коготок, скользнул и по нашим сердцам.
Помолчали. Темнота, большим черным зверем просилась к костру.
Миша встал и подвинул в огонь откатившиеся в сторону кряжи.    Андреевич продолжил:
- Так вот. Прибыли утром. Собрали сход. Решали, кому кобылку отдать. Ивашка Селянин проворчал: « Заурасит (2), кто справится с этакой печью? Отдать Вольке и разговору конец». Все согласились.
Берёг Волька лошадку, сам воз тащит, а она сзади идет, сенцо с воза вытаскивает. Через десять дней ожеребилась. Только жеребенок в годовалого стригунка выродился. Рыжий, как костер. На дыбы встал – мужик на другом краю деревни подумал, что пожар, и давай обухом по лемеху бить! А жеребенок, как матери в соски ткнул, так три дня и три ночи не отставал.
Зато вырос в огромного жеребца, но спокойный такой – весь в мать. Ребятишки к нему лест-ницу поставят и лазят на спину по очереди, а он только хвостом помахивает. Ребятишки и Огоньком его прозвали. Так и привилась эта кличка.
Волька в  Огоньке души не чает: кормит с рук, каждую грубую вилитинку (3) в сторону отложит, а зеленое да шелковое сенцо жеребчику. Год прошел; Волька уж на  Огоньке и в седле ездил, и в кошевку запрягал. Одно худо, всю сбрую под жеребенка отдельно шить пришлось.
А время, как помните, смутное было. Вот народ – к Вольке: так, мол, и так,  «шалит» ворьё, никакого спасу нет, обозы грабит, торговать не даёт, в горе Бык и то какая-то шпана завелась. Берись за охрану. Мы тебя с Огоньком на обчественный кошт возьмем. Оружие, опять же, по тебе скуем, да прикупим. Землицу-то мы и сами вспашем, и дров нарубим, и урожай уберем. Только за охрану возьмись. Подарили алую рубаху с позументами. А Вольке и по сердцу – ребенок ведь еще, подарку обрадовался и согласился. И стал он жить в Городке. Выедет на Гребешок, осмотрит Сухону, съездит в дозор  до нынешней опокской излучины, и если все спокойно, частокол еловыми отногами  (4) крепит.  Так и жили в покое, да ладу.

(1) льнища катать – сжигать лес на территории, предназначенной под посев льна
(2) заурасит – заупрямится
(3) вилитинка – соломинка
(4) отноги – подпоры



Но пришел тяжелый год. Знойное лето спалило хлеба на корню.  Предчувствие голода бро-сило в разбойничьи шайки даже тех, кто раньше и помыслить о смертоубийстве не мог.
Однажды утром  Волька  пересек Стрельну и направил « Огонька» вверх по Сухоне, до зна-комой крутой излучины. Только доскакал и  увидел: незнакомые лодки, плоты  и насады (1), медленно сплывающие по течению к речному порогу. Зоркий детский взгляд уловил черные хоругви на первой лодке. И понял Воля: вот оно, «ворьё».
Послушный Огонек вылетел в Городок и замер только у дома сотского по прозвищу «Белый». Тот распорядился, и все мужики бросились в дома за луками, стрелами и саблями. Волька накинул двойной плащ из лосины, в красное покрашенный. Прихватил копьё, о пяти сажен, да булаву в десять пудов, и выехал навстречу  воровской силе.
Увидел он, что по левому и правому берегу приближается конница.  Огонек без понуканий бросился вперед, и гул стоял по всей долине реки, и камни, на которые попадали копыта бо-гатырского коня, рассыпались в прах. Не было страха в могучем богатырском сердце.

На суденышках и в коннице, когда увидели огненного всадника, несущегося встречь, нача-лась паника. Сверху наседавшие наездники давили тех, которые были ближе к Вольке. Плоты и насады налетали друг на друга.
 Вдруг Волька увидел, как сбрасывают с барок живых людей, видимо пленных. И ожесточи-лось сердце. Когда все враги оказались в речном ущелье между Красной Горой и нависшим громадной глыбой правым берегом, бросил Волька свою булаву, и от удара её, подобного взрыву,  рухнула, висевшая над рекою груда камней.  Великий грохот, вызванный их падени-ем, заглушил людские крики и вопли. Скала словно осела в русло Сухоны и перекрыла его. В пыли, которую не могло пробить даже июльское солнце, услышал Волька разъяренный гул и шипение воды. Это Сухона, перегороженная каменным завалом, пыталась его пробить, но не смогла и чудовищным рычащим змеем бросилась назад, затопляя окрестности и пожирая пытавшихся спастись людей. Вторым ударом река пробила под Красной Горой узкое горло, но всю обвалившуюся скалу смыть так и не смогла. С тех пор делает она в этом месте
 крутую излучину и от того всегда сердита.  Люди прозвали это место «Порог». Да…

Увидел Волька, что часть плотов не задавило скалой, и направил Огонька наперерез,  выта-щил уцелевшие плоты и насады к устью Стрельны. Прибежавшие с Городка ратники хотели уже расправиться со спасенными, но Волька не дал. Божьим промыслом среди них были только пленные и их стражники. Видимо, перестроили «воры» суденышки, надеясь под прикрытием пленённых проскочить, ощетинившийся луками, Городок. Это и спасло бедных людей. Волькина булава сокрушила скалу, когда их плоты оказались ниже опасного места. Не только пленники, исхудавшие от голода, побоев и страха плакали над рекою. Казалось, вместе с ними  рыдали суровые, много видавшие, сухонские скалы.  Стражников собрали отдельно. Оказались псковичи.
 Взмолились те, по камням острым коленями елозили.
Отпустили  на все четыре стороны. – Такие же невольники! Пленных разложили на старых рогожах да соломе, покормили маленько. Таков приказ был сотского.
Огонек вынес Вольку в Городище. Сотский  чертил сухим прутиком на песке.  Богатырь по-дошел и ждал, когда с ним будут говорить. Наконец Белый бросил прут и поднял глаза:
– Ну что, Волька, разогнал ворьё? Молодец, так им и надо. Только пошто же ты Сухоне рус-ло завалил? Обидится она. Река – что баба капризная. Чуть  не по ней – век мстить будет. Ну, поехали, посмотрим, что ты там натворил.
Белый водрузился на свою тихую пегую лошаденку, и вот уж спустились они к Сухоне и по-неслись берегом к упавшей каменной гряде.
Дрожат молчаливо нависшие скалы, того и гляди, тоже вниз сорвутся.
Миновали пологую излучину. Белый остановил коня. Швелыгой (2) показал на левый берег:

(1) насада – речное судно, лодка с поднятыми бортами
(2) швелыга – кнут
– Смотри, Волька, плачет река. Слезами холодными брызгается. Отольются людям сухонские слезы. Не надо бы так с водой, она, как и земля – кормилица наша. Первое время не-рестовая рыба, и та с пути собьется, а купцам да бурлакам вовсе гибель: ни вверх подняться, ни вниз спуститься.
И словно в подтверждение его слов, одинокий груженый плот, управляемый кормщиком, вылетел передком на левый берег и ударом воды, тут же был опрокинут. Послышались крики о помощи, и Волька направил Огонька в воду.
– Вернись, слышишь, вернись! Это Сухона тебя заманивает, погибнешь в водоворотах! – кричал Белый. Но Огонек уже плыл к той  стороне реки, и Белый видел, как подхватил Воль-ка на руку тонущего человека, и только тогда развернул коня. На самой середине реки попали они в водоворот, долго крутились на одном месте, но, видимо,  нужен был богатырь Господу для земных дел. Укротил он Сухону.
Выбросив копыта, ударил Огонек о крутящиеся струи и вырвался из водяного плена.
Спасенной оказалась старушка. Лицо её было бело, морщинисто, волосы отдавали сединой. Хрупкое тело болталось в Волькиной руке. Всем показалось, что она мертва.
Богатырь осторожно положил тело на камни. Белый спрыгнул с пегой, перевернул утоплен-ницу на свое колено и с силой давнул, чуть ниже лопаток. Мутная вода хлынула изо рта спа-сенной, но Белый не отступился, пока не услышал ее тяжелое, со всхлипом дыхание. Тогда подозвал он двух крестьянок, хлопотавших над пленными, и поручил смотреть, чтобы ста-рушка  не перевернулась на спину. Да  приказал укрыть. Отошли в сторону. Сели на синий камень, и Белый произнес  слова, которые Волька запомнил надолго.
– Сильный человек, Воля, должен быть умнее и добрее слабого. Иначе кончится род челове-ческий в постоянных распрях и войнах. Буря выворачивает с корнями могучие деревья, вставшие на ее пути, но не в силах одолеть некорыстный ивовый куст.  Оказывается и
в  слабости может быть сила. Если по- умному ей распорядиться.  Приставлю я к тебе нашего дьячка Архипа, для обучения. Мудрости он всякой зело учен. От того и зло за версту чует. Только слушайся его. Не смотри, что он телом хил. Вера и ум его покрепче той скалы, которую ты разрушил, будут!
– Да! – словно подтверждая слова Белого, произнес рассказчик и поднял лицо к небу.
- Через час рассветает. Но подожду, не пойду  рано; если  волки  ночью у лося были, вспугну еще.
Миша приподнялся:
– Может помочь чем, Андреич?
– Помогать не надо. Капканы недалеко спрятаны. Потому я лучше один. Волки у привады (1) сами себя боятся. Маленько оплошай – в жизнь не подойдут. Послушайте дальше.

Крестьянки, следившие за старушкой, вдруг вскрикнули и бросились в разные стороны. Бе-лый и Волька подбежали к спасенной. То, что они увидели, было невероятно. На камнях, прикрытая суконной куртой,  лежала белокурая юная красавица с пухлыми, чуть приоткры-тыми губками и с робким румянцем на ланитах. Упругая, молодая кожа на лице и шее, на ногах, не прикрытых куртой. И только седая прядь волос доказывала, что перед Волькой и Белым лежит утопленница. Девочка открыла глаза и тут же зажмурилась.
– Где я?  - вскрикнула!
  -  На этом свете, малышка. У своих. - С нежностью в голосе  ответил Белый и погладил девочку по голове.
 Крикнул женщинам стоящим поодаль:
– Идите сюда!
Те робко подходили, останавливаясь и мелко крестясь.

(1) привада – приманка, прикормка
– Да не бойтесь вы. Это вода так человека корёжит. Вези ее, Волька, к бабе моей на печку, видишь, все еще дрожью исходит. Я позже приеду.
Волька осторожно приподнял красавицу, но курта все сползала, оголяя плечи и похожие на испуганных голубков груди. Воля,  поправляя курту, случайно коснулся их, и  острая боль от пощечины обожгла щеку.
Была мысль бросить драчунью на камни. Но посмотрел в зелёные измученные глаза,  почув-ствовал, как от страха зайчиком сжалось в комочек тельце девочки, улыбнулся, и  посадил её в седло впереди себя. Огонек вылетел в Городок птицей.
Жене Белого Авдотье ничего объяснять не пришлось.
– Сади на печь и сам долой, – скомандовала.
Вечером сход: кумекали, что с прибылыми делать. Решили отпустить. Дать хлеба на три дня каждому. Только Авдотья  упёрлась насчет девочки. Выведала, что зовут её Настей и что вся её семья, отец и два брата, сплавлявшиеся по купеческим целям с Тотьмы в Устюг, погибли, когда перевернулся плот. 
Белый, хмурясь, решил:
– Будет у меня жить. Мой и прокорм.
На этом и разошлись.
Долго горевала Настенька. На берег сухонский спускалась, плакала, молитвы читала.
Но мудра Авдотья, и уж через неделю ходила её прибылая вместе с городецкими девками по ягоды да грибы. Тихо зарастал шрам в девичьем сердце, но все-таки зарастал.
 Волька охранял Городок, помогал мужикам да бабам по хозяйству. Иногда по просьбе
устюгского воеводы вылавливал в лесах шпану всякую – лихих людей.  Не стало им
покоя. Не было и богатырской пощады. «Сила ломит и соломушку.» Меньше стало разбойников в лесах, с Шиленьги, да из пещеры горы Бык,  вовсе, куда то ушли. 
Но услышал о Воле царь. От прозвища богатыря  сначала аж голову в плечи втянул, ногами дрыгнул недовольно. Но, на то Васька Шуйский и хитер был, ох хитер! Превозмог себя.
–  Достать, – командует, – мне этого богатыря!

А было, робята, на Руси время такое, когда ум за золото давали, это сейчас по должности, а тогда –  исключительно за золото. Вот, к примеру, есть у тебя мешок золота, тебе пять грамм на безмене ума навешают, есть два мешка – уже десять грамм. Обманывали, правда.
У царя, известно, золота больше всех было, ну и ум весь в голову не вмещался, так палаты специальные строили, льдом набивали, чтобы ум не прокис. С тех пор и пошло «Ума палата». Ну, правда, неряшливость везде, иной раз в этих же палатах рябчиков мороженых хранили, рыбу всякую, шкуры невыделанные. Бывало, сторожа запьют, испортят все. И ум тоже.
Вот так на Руси цари с худым умом и появлялись. Шибко народом  были недовольны.
– Мы вам права всякие даем, крепостное, например, первую ночь от жениха и то на помещи-ков взваливаем, чтоб не надсадился в неопытности,  а вы все волчьём смотрите.
 И захотел  царь Шуйский, чтоб представили пред его неясные очи (подслеповат был) бога-тыря.
Слуги в ногах валяются: «Не могем, царь-батюшка, больно грузён, а сам не идет».
– Купить его!– гневается царь. – Послать ему обоз дорогих одёж, да вкуснятины всякой, да заморских вин. Куда денется?
У слуг голова хоть пуста и нечёсана, да своя, а потому жаль. Отправились царску волю сполнять.
Выехал как-то Волька на обрывистый берег; видит: из-за излучины  струги несутся, хоругви царские. Спустился к Сухоне на всякий случай. На Руси ворьё да жулики под царскими хо-ругвями не редкость. Дьячок еще учил: «Доверяй, да проверяй».
Подплывают. Народ с Городка увидел – и вниз. С переднего струга из пушки пальнули: не поймешь, то ли здороваются, то ли пугают.
Пристали. Струги в резьбе крашеной, на носах, то зверь диковинный, то баба голая в полу-рост. Плевались крестьянки, а мужики, рты разинули, зенки выпучили, словно век не видали.
Вышел на берег царский воевода. Давно ли у Шуйского сапоги лизал, в пыли валялся, а тут, как подменили. Голову в горлатой шапке высоко держит, сухонские камешки сапожком сафьяновым попинывает. Влез на большой синеватый камень, достал из-за пазухи свиток, веревочкой золоченной перевязанный. Развернул. Осмотрел народишко и закричал со скри-пом, что тебе колесо немазаное, царский Указ читаючи.
Так, мол, и так. Я, царь Шуйский дарю богатырю Вольке, холопу моему, кафтан верхний, крытый испод  куничий с ферязью (1) с моего царского плеча – одну штуку, да юпки (2) че-тыре кружевные, золотом шитые, да три бельих юпы, да саблю персидскую  с ножнами, кам-нями зело украшенными, – одну.
Да еще шлю тебе, холопу моему, стерлядей копчённых малой соли – аж двадцать голов. Язы-ков палтусиных, мороженых – две бочки. Вина заморского кислого – три бочки, да пряников в перцу – мешок ряженый, да конфект разных заморских – два суконных мешка. И еще да-рую тебе, холопу моему, мошну рытого бархата (3) и в ней сто рублёв, и беру тебя  на свой кошт. И за царски мои милости идти тебе, Волька, на Волгу-реку, где народишко страсть как разлютовался, царствия моего не приемлет, указов не исполняет и дворян моих и слуг их колотит, чем попадя.
Тут выбегает дьячок Антип и, подняв руки к небу, голосит:
– Господи! Ты посмотри, что деется! Последнего богатыря забирают! Не ходи, Волька, не ходи и все! Подальше от царей – голова целей. У нас ратных дел невпроворот: в лесах шпана русская да немецкая шныряет, как без тебя Устюг воеводы оборонять будут? Я тебя еще грамоте да счетам не обучил, облапошат царски прихвостни за милую душу!
Оглянулся к воеводе, сам маленькой востроносый, кулачки, что у ребенка, а как закричит, откуда и голос взялся:
– Не отдадим Волю! Все свое обратно забирайте, а Волю не отдадим!
А потом к народу:
– Не отдадим, христиане!
И вздрогнули сухонские скалы, и вода покрылась рябью от единого возгласа:
– Не отдадим!
Струхнул воевода, слез с камня и, угрожая плёткой, взошел на струг. Не будь богатыря, по-казал бы он этим горлопанам «не отдадим». И дьячка бы на рее вздернул. Но с богатырем шутки плохи!
Угрюмо провожала толпа отчалившие и уходящие в Устюг струги.
Говорили потом, побоялся воевода к царю без Вольки вернуться. Продал в Устюге струги, купил коней и тоже в разбойники подался. Да.


Андреевич задумчиво посмотрел на светлеющее небо.  И повторил:
– Да. Злопамятные цари были. Понимал народ, что не простится им непослушание. Так оно и вышло. А пока единственным  утешением было то, что передний царский струг с подарками напоролся на камень, и испуганные слуги сбежали с него, взяв с собой самую малость. Воль-ка вытащил на берег суденышко. Дьячок Архип разделил все добро по едокам, только саблю персидскую продал устюгским купцам. На те деньги справили Вольке красный атласный плащ и другую одежду, да купили Огоньку сто насыпок овса. Вроде бы все и ладно, но неспокойно в сердцах у Белого и дьячка: не простит царь неповиновения. Одна надежда – Волька.

(1) ферязь – мужское долгое платье с длинными рукавами
(2) юпка – летняя суконная одежда мешком
(3) рытый бархат – вышитый, узорный бархат


То не белый лебедь, горячую рану водой остужает, то девица наша, Настенька, на камешке сидит, смотрит вдаль на  перекат, где потеряла она тятеньку и двух братьев.
И слышится ей, будто зовет ее голос младшего братика:
– Что ж ты, Настенька, меня покинула? После смерти матушки разве не ты была моей за-щитницей и спасительницей?
Разрывается сердце девушки от таких слов, плачет она – не наплачется. Броситься бы в воду! Да разве поможет это, да и Богу разве угодно, коль оставил он её жить? Кричать хочется, да что толку от крику-то? Да и нехорошо кричать; вон Волька на скале сидит, услышит еще. Стыдно. В последнее время шибко привязались они друг к  другу.
«Жалеет он меня, что ли?» – подумала Настя и всмотрелась в свое отражение на воде. Убра-ла капельки слез, остановившиеся на щеках. Вон носик, каким сапожком! И щечки в ямоч-ках. А веснушки, как золотинки на форельей чешуе. Прядь вот седая, как не прячь её, а все равно видится. Вздохнула тяжело: «Никого-то у меня нет». Снова зажгло глаза.
Взглянула вверх. Воля в блестящей атласной рубахе спускался к ней.
Покраснела вся. Поди ноготки на ногах и то красные? Куда деваться-то? Вдруг люди их ря-дом увидят?
Встала, пошла вверх по Стрельне, будто дело у неё там. Волька понял, остановился. Снова сел над обрывом, ноги свесил. Хорошо хоть, догонять не стал – побежит, упадет еще. Недав-но два лося упали – разбились насмерть. А он как-то весной на этой скале ветреницу для неё собирал. Все думали, убьется, а ему, хоть бы что. Улыбается только. У всей деревни на виду подарил те цветочки, и платок еще снял, говорил, такие волосы должны людей радовать, а не под платком взаперти сидеть. Стыдно-то!
.
Как-то раз на сивежском мысу собрались мужики и бабы с Норовицы, Студёного, Городка сенокос завершать. Посидели. Обо всем, вроде бы, поговорили и разошлись по наделенным участкам. А Волька хорошим косцом был. Коса в сажень самоковка, никаких кустов не признавала. Идет Волька прокос, немудрёные песенки напевает. Все за что не берется легко ему.
 А жила на Норовице вдова Нюрка-Дорофеиха – черноволоса, да черношара. Лицо без бе-лильницы  белое, чистое, щеки без румяницы румяные, брови,  что соболи, без сурьмы чер-ны, губы сочные, зовущие. А статью ее и сравнить не с кем. И до того обольстительна, чер-товка, что местные монахи, увидев её на улице, в сторону, крестясь, уходят, будто туда им и надо. Проезжие попы, бывало, вперятся в неё глазами и все заповеди забудут. Поговаривали, что знается она с нечистой силой: порчу или приворот может навести.
Как-то увидела Нюрка Волю. Вспыхнул в глазах  её чёрный огонь, способный спалить любую мужскую душу. И пошёл бы тот мужик в  пропасть, в геенну огненную, лишь бы видеть эти зовущие глаза, губ ярких коснуться, а потом хоть умереть. Умереть от любви! Вот счастье-то!
Знала Нюрка силу своих чар, не одного мужика погубила, а потому уверена была – не устоит Волька.
Отросило. Снова присели крестьяне отдохнуть. Только Воля, не знавший усталости, продолжал окашивать мыс вдоль ивовых кустов, вот уж и из виду скрылся. Не заметили, как черной кошкой метнулась за ивняк Нюрка. Забежала вперед, предугадав Волькин прокос, и, когда богатырь поравнялся с ней, бросилась на шею, рискуя быть раненой саженой косой. Прилипла к богатырскому телу, впилась в полураскрытые Волькины губы и, срывая одной рукой свою кофту, прижималась горячим телом и шептала ласковое, страстное, волнующее... Волька, опешив, придерживал её на весу, а Нюрка болтала ногами и клонила богатырскую шею, чтобы коснуться земли. Но молод был парень, не понял он страстного вдовьего призы-ва. Осторожно отцепил объятья, поставил Нюрку на землю, поднял упавший на некошеную траву платок и хотел уж вести её к отдыхавшим. Но вырвалась баба, обозвала «пнем» и мет-нулась в лог, ломая пахнувшую мёдом таволгу.
Не знал Волька, какого врага нажил он в этот вечер. Да.
 Ну что, робята, будем домой собираться? – как-то неожиданно обратился к нам,  рассказчик.
– Андреич!.. –  простонал Миша, – Вечно ты на самом интересном останавливаешься! Никуда не денутся волки! Расскажи уж до конца.
–  Ну, ладно! «Взялся за гуж, так не говори, что не дюж». Коли нравится, доскажу.
Афанасий  Андреевич поправил костёр и продолжал.

 Прошел год. Волька работал за семерых. Дьячок, поучавший его чтению да арифметике,
стал больше напирать на изучение молитв и православных обрядов. Он и подсчитал, что в это лето вновь приедут царские струги, чтобы наказать крестьян и забрать Вольку. Но лето началось, а царёвых воевод с войском не было.
Настенька из угловатой девчушки-подростка выправилась в красавицу с золотистыми, как свежая ржаная солома, волосами, с мягким теплым взглядом зеленоватых глаз и с улыбкой, открытой и нежной, от которой на щёчках её появлялись ямочки.
Быстро научилась она крестьянскому рукоделию, и Авдотья не могла ею нахвалиться.
Однажды Волька ловил «курочкой»  хайрузов, а Настенька полоскала бельё с осиновой ла-винки.
Дьячок потом в назидание всем говорил: «Есть Бог, есть. Не он бы, потеряли  Настеньку на-всегда».
Занятые каждый своим делом, девушка и богатырь не оглядывались по сторонам. Но вдруг набежало синее облачко и закрыло солнце. Волька взглянул сначала на небо и уж хотел про-должить рыбалку, но бросил взгляд на Настеньку. Силен был богатырь на сердце, но и оно захолонуло: в семи саженях от девушки, елозя брюхом, по камням  подползал к ней громад-ный, седой шерстью, медведь.
Разбрызгивая воду, в пять прыжков оказался Воля между Настей и медведем. Зверь все-таки рванулся к девушке, но как-то неловко, боком, и попал в могучие Волькины руки. Острые когти впились в рёбра богатыря, но в следующее мгновение медведь завис в воздухе и был брошен в Стрельну, как бестолковый щенок. Он тут же выскочил на противоположный берег и, тяжело ухая и отфыркиваясь, бросился наутек. Волька успел увидеть, что правой задней лапы у зверя не было. «Оставил в капкане», – подумал богатырь и оглянулся к Настеньке.
Та лежала на камнях в глубоком обмороке. Лицо её было бледно. Даже губы побелели. Волька набрал пригоршни воды и брызнул в лицо Насте, потом схватил её на руки и стал качать, как маленькую. Настины щеки постепенно зарозовели. Придя в себя, девушка забилась, словно пленённая птица, пытаясь высвободиться из крепких рук. Богатырь отпустил её там, где редкая трава пробивалась сквозь каменистый берег.
Всё бы хорошо, но после этого случая, видимо от пережитого страха, то ли Нюркиными ста-раниями, становилось иногда Настеньке плохо: она бледнела, ходила как отрешенная, не уз-навала и не понимала никого, даже Авдотью. Приглашали знахарок, да все впустую. Говори-ли о каком-то праведнике в Устюге, мол, тот обязательно вылечит.
Дьячок Архип выпросился в Устюг. Пешком сходил, а так быстро, будто ангелы его несли. Вернулся с тремя вестями.
Первая была худой: через Вологду, добиралось к Городку царское войско с указом Волю за-ковать и доставить к царю. Ослушавшимся крестьянам, по с царской милости, дать только плетей, сколько – в указе не прописано. По здоровью, мол, и секите. О Вольке еще сказано: коли, доставить живьем не сможете, то убейте и сердце богатырское царю доставьте.
Не верилось хилому Шуйскому, что не перевелись ещё богатыри на русской земле.

(1) «курочка» – небольшая сеть для ловли рыбы
(2) лавинка, лава – переход из досок через речку
Вторая весть была загадочной: мол, растет на правом берегу Сухоны, недалеко от Исад чудо-цветок. Называется «венерин башмачок».  Знахарки и раньше о нём поговаривали, но то, что похож он на туфельку, что цветет раз в восемнадцать лет, и что счастье приносит тому, кто его найдет, держали в тайне. Таили и то, что рвать цветок ни в коем случае нельзя. Погибнет он, да и тому, кто сорвал, не сдобровать. Да…
 
После своего « да», Андреевич хитро прищурился:.
– А ведь этот цветок и сейчас там растет. Сам видел. От того и фарт охотничий имею.

Третья весть, что дьячок принес, Вольку больше всех обрадовала: жив, оказывается,  в Устюге старец, Богу молится, кусочками перебивается, а от любой болезни излечить может.
Волька – к Белому:
– Отпусти цветок поискать, тут недалеко, быстро вернусь!
Белый возразил:
– Архип сказал, цветок раз в восемнадцать лет цветет, а вдруг не время ещё? Зря проболта-ешься. Пойдите-ко с Настенькой в Устюг. К старцу. Вдруг поможет? Видишь, извелась вся от болезни.
Смутился Волька от слов Белого:
– Да я что, я согласен. Настю в Устюг сведу, мне её тоже жаль. Хоть сейчас пойдем. Разреши только.
Дьячок откуда не возьмись: «Отпусти их. Обратно, если берегом пойдут, могут и цветок отыскать».
 
– Пешими идите, – наказал Белый. – С Огоньком вы шибко заметны.
– Да не всем верьте! – всунулся дьячок – Осторожней надо.
Собрали узелок с хлебом  солью, и пошли Воля с Настей в дальний путь.
Узнала о том Нюрка. Запрягла вечером кобылу свою черную и понеслась навстречу царскому войску. Нашла на Солотном. Расположились те у Васькиного ключа. Остужают в нем  брагу и  пьют, струги к ломам привязаны, воевода только и потрезвей.
Набросилась на него:
– Чего дурня валяете? Ушел Волька в Устюг. Это вам на руку.  Опередить его надо, как назад пойдет.
Воевода вроде бы и согласен, только ратники от браги едва шеперятся.
- Нам куда торопиться-то: лето – благодать, жить да жить, а тут налетишь на богатырский кулак и шабаш – взлетишь в царствие небесное. Да и кто, к примеру, в Москве баб и девок любить будет? – рассуждали между собой вояки.  Нет, нам торопиться, никакого удовольст-вия нету.  Нюрку ещё, по пути обматерили. Но на третье утро велел воевода двух пьяных по-весить на колодезном журавле. Недолго те и повисели, а враз, все протрезвели, и рассуждать перестали.
Тем временем Воля с Настей в Устюг пришли и старца  на Набережной отыскали быстро. Взглянул тот на них  и побледнел.
– Девицу вылечу, – говорит, – а как тебе, богатырь, помочь, не ведаю. Бабье сатанинское колдовство сильнее моего будет.
Рассмеялся парень:
- А мне то чего помогать, здоров, слава Богу.  Настеньке помоги отец, а я сам   справлюсь.
Только покачал головой старец.
 Увел Настю в церковку. И пока Волька удивлялся городским порядкам, да строениям, при-глядывался на торговой площади к диковинным товарам;  Настя уж и обратно вышла. На щечках румянец, какого давно не было. Личико просветленное.  Только глаза грустные.
Переправились они  на Дымковскую слободу, подхватил Волька попутчицу на руки, да так бы может и до Городка донёс, да та запротивилась.
Только и Нюрка зря времени не теряла. Послала в деревню Ровдино свою двоюродную сестру с наказом завести богатыря и Настю в дремучий лес, якобы за венериным башмачком. Мол, сама видела, что расцвел. А царские ратники там уж свое дело сделают.
То не ласточки-береговушки синюю водицу на лету пьют, то царские воины посылают свои стрелы в полузатопленную барку. Стрелять учатся, чтоб богатыря ослепить и осилить. То не кузнечный молот, лемех, правя, звенит, то куют царские слуги кандалы из судовых цепей, замки гнут, проверяют.
Не знают о том Воля и Настя, стремясь, домой. Скучают уж по серебряной, говорливой Стрельне. Не знают и о беде, их в первой ровдинской избе поджидающей.
Пьет Нюркина сестра пятую чашку морковной заварки. Уж  темнать стало, когда  путники именно в эту избу зашли. Тоже присели за стол, кипяточку попить. А злодейка Нюркина под ноги стелется, про цветок рассказывает, говорит, что ночью он еще бассее (1) и пламя от него разноцветное горит. А что зацвел, так сама видела, когда в Ровдино через «круговую» шла.

И все-таки путники решили переночевать.
Тёмную душу, да в тёмную ночь, разве разглядишь? Нюрка на коне в Ровдино принеслась. Посудачила с двоюродной тайно и обратно – к слугам царским. Блеснули в ночи её зубы, ко-гда улыбнулась,  радуясь, что всё, как по маслу идет.  Иногда и по-другому думала, жалела Вольку, но… попала вожжа под хвост. Не мне – так никому!

Утро туманное было. Белым молоком сухонское русло до краешков заполнено, лесные лога, словно саваном укутались. Вышли рано.  Далеконько все-таки, через Кичугу до Городка, а тут ещё к цветку крюк изрядный придется делать. Нюркина злодейка впереди, согнувшись, семенит, словно крот по жухлой траве катится.
Зашли в «круговую» и уж спускаться стали в безымянный ложок, как упала на богатыря пле-тёная веревочная сеть, разом сброшенная, затаившимися на стволах деревьев стрельцами.  Десятки стрел впились в лицо, в глаза  и ослепили его. Рванулся богатырь, разорвал сеть, крикнул: «Беги, Настенька»! На ощупь выхватил ель с корнями, хотел размахнуться, да ме-шали другие деревья, а враги уж весили кандалы на руки, путали веревкой ноги. И упал Во-ля, и, падая, раздавил растерявшуюся Нюркину посланницу. Настенька успела убежать за ручеек и спряталась в колючей еловой подсаде. Её никто не искал. Все царевы слуги, ещё недавно дрожащие от одного слова «Воля» кололи богатыря копьями, били ногами, плясали на поверженном теле.
Воевода понимал, что не вывезти из леса могучее тело. Приказал разрубить грудную клетку, вколотить под  ребра крючья и разорвать  лошадьми, оголив сердце. Так и сделали. И вдруг освобожденное сердце начало расти на глазах изумленных врагов. Многие из них бросились врассыпную, некоторые потеряли рассудок, а сам воевода вскочил на коня и гнал его, пока не завяз в болоте. 
Сердце билось и росло еще долго, но, наконец, замерло. Стало холодеть, превращаясь в ка-мень. Видимо, так Богом положено: чем нежнее и добрее сердце, тем быстрее каменеет оно от несправедливых обид.
Вечером все стихло. Настенька вернулась. То, что она увидела, снова пошатнуло ее ум. Не обращая внимания на застывающую кровь, прижалась она к теплому еще сердцу, и долго рыдала. Слезы её, объединившись с водой лесных ручейков, превратились в неугомонную речку Гремячу.
И сейчас, когда рыбаки или туристы ночуют в устье ее, слышат то громкий смех сошедшей с ума девушки, то тихий, проникающий в душу её плач. Говорят – это зависит от погоды. Да…
Вот такая грустная история, ребята.
Афанасий Андреевич  встал и засобирался. Мы попрощались с ним, и вышли на тропу. Когда я оглянулся охотник, прихрамывая, уже шел редким сосновым лесом. Он выбрал для себя  именно этот путь и никогда о том не жалел. Где-то за облаками, падали в никуда уставшие звезды. На земле, то тут то там, вспыхивали губительные войны, приходили, и уходили вож-ди, с неосуществленной мечтой осчастливить народы. Улыбались и плакали дети. Но для уходящего кромкой болота старого охотника, словно ничего не существовало. Он преодоле-вал знакомый путь и радовался, что  в силах это сделать, несмотря на трудные голодные го-ды детства, раннюю инвалидность и, не всегда щедрый охотничий хлеб. Наверное, он был  счастлив. Да и как же иначе, если ему одному из многих, показался редко цветущий венерин башмачок.
 А недалеко от моей родной деревни лежит Камень- сердце. Молчит.
В детстве мы любили приходить к нему. Карабкались по его богатырским бокам, чтобы  ви-деть  целиком и удивлялись его  громадности. Трудно представить, что когда-то, камень  был человеческим сердцем. А, может быть, это просто легенда.
Только о чём же тогда, плачет девушка, в устье, чистой, как детские слезы, Гремячи?
 
                Н. С. Алешинцев.
(1) бассее – красивее