Убить изгоя. Глава 1

1. Трактир

В мире не сыскать другого такого места, как постоялый двор. Стоит он на обочине дороги, ровно гнилой драконий зуб, и надо бы выдрать, да нельзя. Заезжему купцу не в лесу же ночевать. Всё какая-то защита. Вот и этот, деревянный, двухэтажный, с виду добротный, ощетинился зазубринами частокола. Крыша новая, красной черепицей крыта, поблескивает на послеполуденном солнце: далеко видать. Мимо не проедешь.
Одна беда — не только купцы сюда заглядывают. Разбойникам, ворам да мошенникам всех мастей здесь и того более рады. Сделку какую сомнительную провернуть, дела грязные обстряпать. Потому трактиры да постоялые дворы никто и не трогает. Всем выгода.

Да и заборы высокие — видимость одна. Так лишь, для острастки. Вон, ворота зазывно распахнуты: заезжай, всех примем.

Во дворе три крестьянина, отъезжать собрались, уж и на телеги уселись, пьяные, переговариваются, смеются, щеря щербатые рты, шевелят бородами, вожжами трясут.

— Какой же это яткар? — надсаживается один, с разбитой харей и заплывшим глазом. — Сроду яткар таким не был!

— А каким же был? — хитро поддразнивает его второй, щурясь из-под густых, кустистых бровей.

— Так вот, — обиженный охотно отмеряет яткар от локтя до кончиков пальцев.

— Да куды там! — смеется третий. — Это, стало быть, у вас яткар такой, а у нас сроду не бывало. Кулак-то сожми. По кулаку меряем.

На крыльце два безродных мутузят друг друга, без ругани, молча. Стучат кулаками по рылам уныло, точно повинность отбывают. У коновязи, что тянется по правую руку, полторы дюжины лошадей, рыжий мальчишка лет тринадцати, подконюший, затылок чешет. Пьяный бородач что-то выговаривает ему, заскорузлым кулаком в мальчиший конопатый нос тычет. Квохчут под ногами куры, деловито выискивая в разбросанном сене нехитрый ужин, пофыркивают лошади, лает собака где-то позади дома.

И разом все смолкает: замирают дерущиеся на крыльце, занеся кулаки; крестьяне с открытыми ртами застывают, хлопая глазами; даже куры разбегаются по углам, и только мальчишка-подконюший, с видимым облегчением бросает пьяного бородача и стрелой кидается к коннику, подхватывает поводья, на лету ловя малый полу-серебряник.

— Лошадь в стойло, вычистить, напоить, дать отборного овса. Если что пропадет из седельных сумок, взыщу со всех.

Мальчишка кивает в такт словам, а путник в одежде наемника, неторопливо спешивается и направляется в трактир. На правом бедре ремень с кинжалом в ножнах, рукоять в аккурат под ладонь ложится, за спиной два изогнутых меча. Это тебе не просто наемник, настоящий мастер. Да и человек приметный. Одежонка-то на нем хоть и потертая, какую на каждом встречном увидишь, да вот волосы: тянутся ото лба прядки светло-пепельных косичек, точно борозды прочерчены, а на затылке хвост, стянутый крепким кожаным ремешком. Есть на что подивиться. Лицо да руки у конника смуглые, и глаза черные, аж агатовые, зрачков не видать. В такие глянешь — вздрогнешь, ровно смерти в глаза посмотрел.

— Но, милая, пошла!

Три крестьянина про яткар свой забыли, дунули со двора, тарахтят телеги, скрипят несмазанные колеса. Наемник проскользнул меж двух драчунов на крыльце, даже не задел, дверь открыл, скрылся в темном чреве трактира, точно во тьму канул.

Выдохнул мальчишка, разжал ладошку, глянул на монетку. И правда, серебряная. Стрельнул взглядом в сторону пьяного конюха Удана, сунул монетку за щеку, никто не отнимет.

— Идем, — мальчишка погладил вороную по морде, похлопал по шее, — на постой определю.

Лошадь с готовностью повиновалась, косясь по сторонам и прислушиваясь к звукам. Почти полностью вороная, только «чулки» на передних ногах, да звездочка на лбу белые. А шерсть-то рыжиной отливает, на солнце выгорела. Поди ж ты, весна еще в разгаре, когда же успела? Видно из жарких краев путник приехал. И никак по морю, не иначе. По суше-то с караваном путь долог.

Мальчишка завел лошадь в конюшню, привязал, принялся распрягать, первым делом перепрятав подаренную монетку в тайник под гнилыми досками в стене.

— Кан! Кан! — сипловато-шипящий голос Магира раздается со двора. Сказывали, будто в драке полоснули его ножом по горлу, вот теперь и шипит, ровно змея.

— Здесь я, — без особой охоты откликается Кан.

Лошадь всхрапнула, дернулась, прижала уши к голове, вытянула шею, зубы оскалила, недобро покосилась на темную фигуру, что появилась в проеме двери.

— Ну, ну! — подконюший ласково потрепал лошадь. — Не балуй. Свои это.

Но «свой» подходить близко не решился. Так и остался стоять в проеме двери.

— Слышь, Кан, этот, мечник, что приехал, он тебе малый полу-серебряник дал?

— Да куда там! — парнишка делано рассмеялся, внутренне холодея. — Станет он полу-серебряник давать.

— А что дал? — тонкие губы Магира сжимаются в полоску, глаза узятся. Не верит Магир, никому он верит.

Кан выудил из кармана заготовленный медяк, ловко подкинул на ладошке, повертел в пальцах. Ухмылка кривит губы Магира.

— Ладно, но смотри, если что узнаю…

Кан уже упряжью занят.

— Тебе чего надо? Зачем пришел?

— Ты вот что, как лошадь вычистишь, сбегай к Бругу, скажи: нужный человек приехал. Все понял?

— Понял, — подконюший скис. Не к добру это. Темные дела творятся в трактире. Уж не раз и не два его вот так же посылали к скользкому старому Бругу. А потом путники толковали, что вроде как проезжие пропадали. Да он-то сам — сошка малая. Поди туда, принеси то. Он бы и рад убраться отсюда, да куда же сироте деться?

Темная фигура сгинула, как не бывало. Только холодок в сердце остался. Таким, как Магир, спину не подставляй. Он за серебряный самому Кхаддару глотку перережет.
Кан старательно вычищал лошадь и всё голову ломал, как бы мечника предупредить. Может, до сумерек уехал бы? Да нет, такой бежать не станет. Скорее уж нарочно останется. Да и постоять за себя сумеет. Два заплечных меча у него, значит мастер, каких поискать. Вот только против людей Лансгера вряд ли выстоит. Много их. Четыре десятка. Уж который год эта шайка по округе шастает, страх на проезжих наводит. Все больше грабежом да убийствами промышляют. Ими старики детишек на ночь пугают, чтоб не разгуливали, где попало.

Трактирщик с Лансгером связался давно, на богатых постояльцев наводит да денежки с грабежа имеет. Но если кто узнает, что мечника предупредили… Кану и самому несдобровать: языкастых да глупых на голову укорачивают.

Прежде Кану отчего-то никого жалко не было. Да и люди все попадались пустяшные. Мало ли кто по дорогам шатается? Всякие случались: купцы богатые — жадные и трусливые, выскочки высокородные — гордые да спесивые. И то сказать: не всем же люди Лансгера глотки режут. Чаще тем, кто заупрямится, кошелек пожалеет.

А вот мечник… мечник в душу запал. И не тем даже, что малый полу-серебряник кинул. Случалось, какой-нибудь пропойца так и вовсе половину кошелька отдавал, куражился. Чувствовал Кан, не прост этот странник, ох не прост. На тыльной стороне левой ладони мечника скрещенные мечи — татуировка гильдии наемников, клана воинов. Это Кан успел мельком разглядеть, когда путник ему монетку кинул. Лицо у наемника гладко выбрито, как у высокородного. А уж манеры и осанка такие, что сразу видно: привык людьми повелевать. Не простой наемник, одно слово. И если одежонка на нем добротная, но незамысловатая, то сбруя, седло — не на одну сотню золотых, наверное, потянет. Всё крепкое, новое, блестит серебряной вязью, подогнано отменно. Такое снаряжение лошади спину не натрет. Да и сама лошадь не из дешевых, Мауэртской породы. Невысокая, широкогрудая, выносливая, спокойная. Её и пушечным выстрелом не напугаешь, от звона мечей шарахаться не станет, да и в бою ей цены нет: кусается, копытами бьет. К хозяину привязывается, ровно собака. Без команды с места не тронется. Дрянных людишек за лигу чует, с чужой руки лакомство принимать не станет.

Эх, на лошадника бы ему выучиться! Где бы денег взять? Сбежал бы он отсюда, пошел бы в ученики к конюху. Или к тому же мечнику в услужение. А что? Вдруг возьмет? Всё хоть не на пьяную рожу конюха Удана смотреть… О! Легок на помине.

— Ты чего это творишь, щенок? — не успев увернуться, паренек клюнул носом от крепкого подзатыльника. Над головой нависла злая пропитая  физиономия конюха с клочковатой бородой: — Я тебя спрашиваю, ты чего делаешь, сучий потрох? Ты зачем новый мешок с овсом открыл, а?

— Господин велел отборного овса дать! — высоким ломким голосом принялся оправдываться подконюший, едва не шипя от боли: крючковатые пальцы в ухо впились, точно клещи.

— А ты и рад стараться! Твой овес что ли? А ну сыпь из общего мешка. Лошадь — не человек, поди. Не нажалуется.

Пальцы  Удана выпустили горящее ухо, но ругаться конюх не перестал.

— Да отнеси седельные сумки в трактир, мечник комнату снял на ночь, ту, что в конце коридора на втором этаже. Пошевеливайся, огрызок! Черепаха тебя рожала, видать.
 
Пусть ругается, только бы монетку не отобрал.


Трактир встретил полумраком, лишь местами прорезанным тусклым светом слепых низких окон да масляных лампад, развешанных по стенам. Запах застоявшегося кислого пива, несвежей еды, немытых тел ударил в нос. Гул голосов, стук кружек.

Цепкий взгляд Миташи прошелся по просторному залу: два длинных стола с лавками. Незамысловато, зато разумно. Сколько бы народу не набилось, всегда лишнему путнику место найдется. Людей много, кто уже пьян, кто еще только приступает.

Скользит взгляд наемника, выхватывая мелочи: в левом дальнем углу дюжина солдат сидит, пьяны, кричат, спорят. Один мечом в ножнах размахивает. Вояка. Гайтагар — командир дюжины — хмур, рвет зубами кусок мяса, жир по рыжей бороде стекает. Молчит. За соседним столом почти с краю, спиной к солдатам, к нему — Миташи — лицом, две переодетые в мужскую одежду женщины. Суки Кхаддаровы. Головы бритые, за спинами, как и у него, по два меча. Едят спокойно, не торопясь, молча, ни на кого внимания не обращают, дела мирские их вовсе не касаются.

А в противоположном углу четыре подозрительных типа притихли, жуют, низко склонившись к мискам, на солдат с опаской зыркают. 

В центре два десятка вагантов. Эти-то что здесь делают? Кричат, хохочут, друг друга мордами в миски тычут, обглоданными костями, ровно дубинками, размахивают.

Взгляд черных глаз Миташи натыкается на толстую рожу старого полулысого трактирщика. Бороденка у него жиденькая, живые темные глазки с хитрецой и лукавинкой. Глаза трактирщика много видят. Кто к кому подсел, что передал, сколько заплатил… трактирщику все платят: купцы с тайной сделки, наемники от суммы заказа, ворам еще проще — сдал наворованное, денежки получил, а там уж не его забота, куда что пошло. Случается, трактирщики сами же и службу для наемников находят. Не за даром, конечно. Весомый приработок к основному делу.

— Что изволишь, милорд? — вонючий рот щерится в улыбке тремя гнилыми зубами. — В отдельный зал не пройдете?

Гладко выбритое лицо Миташи сбивает трактирщика с толку — на пса Кхаддарова путник не похож, стало быть, дворянин. Правда, одежонка простовата, но и это легко объяснить — в жабо да рюшах только при дворе красоваться. Миташи словно бы невзначай вскидывает левую руку с татуировкой гильдии наемников, поправляет ремень, на котором крепятся заплечные мечи. Радушная улыбка трактирщика слегка вянет, в карих глазах всплескивается беспокойство. Но трактирщик его умело гасит.

— Не называй меня милордом.

— Да, господин. Как изволишь.

— Мне ужин и отдельную комнату. Седельные сумки пусть подконюший принесет.

— А комнату какую? Для благородных? — трактирщик — не дурак, хоть здесь лишний полу-серебряник сдерет. Обойдется. Миташи смотрит ему в глаза. На кроватях для благородных ему уже лёживать доводилось. Клопы в них. Не поспишь.

— Простую комнату.

— Так может все-таки в соседний зал, с благородными? — заискивающе спрашивает трактирщик, заглядывая в черные глаза. Но в них ничего не увидишь, разве только холод да безразличие.

— Здесь сяду.

Но мест нет, разве только рядом с двумя храмовницами, где посасывает пиво молодой крестьянский парень, отхватив себе локтями на столе лишний яткар.

— Эй, сиволапый, подвинься, дай господину сесть, — грубо тычет его в плечо трактирщик.

Да и то, чего ему с этим лаптем церемониться?

— Что б тебя разорвало! — ворчит крестьянин, но отодвигается на самый край, освобождая место.

Оно и понятно: уж лучше на самом краю, да на уголке, чем к сукам Кхаддаровым жаться. Их никто не любит: правители — за безраздельную власть храма, солдаты — за силу и мастерство в бою, а простолюдины так и вовсе боятся. Этим воительницам крестьянина лошадиными копытами затоптать, что червяка раздавить. И то: на пути не стой.

Миташи опускается на лавку, едва не задев локтем руку храмовницы, она бросает на него взгляд. Глаза у женщины большие, лучистые, серые с сиреневым отблеском вокруг зрачка. Она молча отодвигается, освобождая для него еще чуть-чуть лишнего места.
И почти сразу служанка приносит миску с жареным мясом, а затем ставит перед наемником большую кружку темного пива. Оно покачивается шапкой желтовато-серой пены, а под ней коричневая густота, медленно колышется, пронизанная ниточками мелких пузырьков, что поднимаются с самого дна. Хорошее пиво, крепкое.

— Пиво убери, воды принеси.

— Так даром же, — звонкий детский голос заставляет оглянуться.

Девчонка лет пятнадцати. Соломенного цвета волосы в косу заплетены, на носу и щеках россыпь бледных веснушек. Не сестра ли подконюшему?

— Кто велел?

— Хозяин.

Узит Миташи черные глаза. С чего этому хитрому старому лису пришлого наемника угощать?

— Я милостыни не принимаю. Воды неси.

Застывает девчонка растерянно: сроду такого не бывало, чтобы от дармовой выпивки отказывались. И тут, словно по команде солдаты затыкаются, уставившись на чужака.

— Ишь ты! — изрекает один из солдат, тот, что еще минуту назад размахивал мечом в ножнах, — воды ему! Гляди, какая скромница выискалась! Да с косичками. Ну, чисто — девка на выданье!

— Эй, невеста, не забудь перед свадьбой сбегать к нашему милорду Гредриху! У него право первой брачной ночи! — подхватывает другой смельчак. Пьяные солдаты расхрабрились, чувствуют себя здесь хозяевами. Им никто не указ. Их дюжина, при оружии, кто же посмеет перечить?

И уже весь зал трактира таращится на наемника, ваганты забывают о выпивке, крестьяне перестают жевать, а подозрительная четверка стакнулась головами: о чем-то тихо меж собой перешептывается.

— Да чего далеко ходить, — сыто рыгнув, вставляет гайтагар, утирая жирный рот рукавом. — Я и сам за милорда Гредриха могу дело справить. Сымай портки, народ потешим!

Гул хохота прокатился по трактиру.

Миташи берет из миски мясо, но кто-то, проходя меж лавок, грубо толкает в спину.
Женщина слева выхватывает из-за пояса кривой саллийский нож-горлорез, удар без замаха. Шипит обидчик, ругается. Миташи оборачивается через плечо. Один из солдат стоит, придерживая порезанную руку. Кровь сбегает по рукаву, капает на пол.

Вскакивает из-за стола гайтагар, пьяной рукой нашаривая ножны, рычит:

— Ты что, сука Кхаддарова, ошалела? Жить надоело?

Но обе женщины уже в стойке, в руках по короткому мечу, бритые черепа поблескивают в свете лампад, глаза горят.

— Забирай своего молодца и убирайся отсюда, гайтагар, — у старшей голос грубый, низкий, почти мужской. Она и по стати больше на мужчину похожа. — И попробуй только рот свой поганый открыть, я тебя выпотрошу, как дохлую рыбину.

Гайтагар и сам знает, что эти две ни ему, ни его людям не по зубам. Поди их тронь, так Храм потом весь колт — три гайта — под суд перед наместником Гредрихом поставит. А у того один приговор: виселица. Храм силу и власть имеет, с ним никто ссориться не станет. Уж если всевластный король Олаф к настоятелям на поклон бегает, так наместнику, милорду Гредриху, сам Кхаддар велел.

Слегка протрезвев, гайтагар бы и рад пойти на попятный, да вот посмешищем становиться уж больно не хочется. И тут ему на помощь прибегает трактирщик:

— Господа! Господа! — хитрому лису неприятностей с Храмом тем паче не нужно. — Полно вам! Пошутили же! Всем по кружке пива, за счет заведения!

Гомонит толпа, это всем по душе, даже подозрительной четверке, что примостилась на другом конце стола. А пухлая рука хлопает Миташи по плечу:

— Верно я говорю? Чего обижаться? — жидкая бороденка трактирщика щекочет ухо. —  Ну, выпили немного, ну пошутили…

— Руку убери, — обрывает наемник, его губы отчего-то кривятся. — И вели принести воды.

— Сделаю! Все сделаю! — ладонь соскальзывает с плеча от греха подальше. — Эй, всем по кружке пива! Шевелись, неповоротливая! А наемнику воды, да родниковой неси.

Солдат с порезанной рукой скрывается за спинами своих товарищей. Гайтагар опускается обратно на лавку, но злой взгляд все еще буравит наемника. Трактирщик убегает, и только тогда обе женщины, спрятав мечи обратно в заплечные ножны, опускаются на лавку, вернувшись к ужину.

Миташи ждет: неспроста суки Кхаддаровы взялись за него заступаться. Что-то Храму от него надо.

Старшая, что сидит рядом, голову к нему повернула:

— У Храма дело к тебе, наемник. Как отужинаешь, мы с послушником Гиданаем в твою комнату придем.

— Я с храмовниками дел не имею.

Шуршит за спиной подол платья, тянется поверх плеча девичья рука, ставит перед наемником кружку воды, из-за которой в трактире такой переполох поднялся.

— Ты это с послушником решать будешь. Мое дело — предупредить, — серые с сиреневым отливом глаза спокойны и внимательны. Интерес в них. Что такого особенного умеет наемник, пусть даже и мастер, чего не могут псы Кхаддаровы? Их с детства военному делу обучают. Они любому наемнику нос утрут. Но этот, видно, особенный, раз сам настоятель за ним трех человек отправил.

Ужин продолжается, но былого веселья нет. Притихли ваганты; расплатившись серебром, убрались восвояси пьяные солдаты; крестьяне, скупо отсчитывая медяки, покидали лавки, норовя прихватить объедки. И только четыре подозрительных парня на другом конце стола по-прежнему шушукаются меж собой.

Миташи ел неторопливо. Ко всему привык. К интересу, к насмешкам, к глупости человеческой, к злобе. Знал: просто так дело не кончится. Даже не предчувствие, уверенность. Сесть бы на лошадь и уехать, но бежать надоело. Верно странствующий монах сказывал: судьба, она всегда тебя найдет, сколь не прячься.

Закончили ужин две храмовницы, ушли, не сказав ни слова. Миташи поднялся, бросив на стол пару серебряных, спиной чувствуя чей-то пристально-любопытный взгляд. Обернулся. Сверкнули карие глаза из темного угла, пол лица под черными сосульками жирных волос прячется, через все горло шрам от удара ножом тянется. Гляди-ка, не дорезали, видно.

Миташи прошел в комнату, седельные сумки в целости и сохранности уже в углу стоят. Постель, как водится, обычная: брошенный на пол тюфяк, набитый соломой. Да и комнатка сама не особо большая, но отдельная, не в общем зале с храпунами маяться. И засов есть, всё какая-то защита.

В дверь стукнули.

— Входи.

Первой через порог ступила сероглазая, внимательный взгляд комнату окинул, и уж следом вошел послушник. Безбородый мальчишка лет семнадцати, глянул на наёмника, вздрогнул отчего-то, взгляд отвел, темные брови свел на переносице.

Миташи кивнул в сторону постели, больше и сесть-то не на что. Младшая же дверь закрыла, оставшись стоять в коридоре. Вот даже как? Стало быть, серьезное дело у Храма. Ну что ж, почему бы не выслушать.

Послушник благодарно кивнул, на край опустился, серый балахон, скрывавший фигуру, пузырем вздулся. Голова большая, с ежиком темных волос, вздернулась, лицо худое, скуластое, а глаза сиреневые, с изумрудными проблесками, словно светятся изнутри. Тонкими руками по-детски обхватил острые коленки.

— Послания у меня к тебе нет, наёмник, — ломкий, высокий голос звенит чисто, прозрачно. Ему бы в хоре петь, а не за наёмниками по дорогам гоняться. Кашлянул послушник, голос понизил: — Настоятель приехать просит.

— Просил… — отзывается эхом Миташи, словно разговор поддерживает.

— Просил, — Храмовник в лицо смотрит, искристо-сиреневый взгляд не отводит, но читается в нем страх. Чего бояться послушнику? Не убивать же пришел. Да если и убивать: две воительницы рядом. Даже Миташи с ними будет справиться непросто, — На словах велел передать, что дело стоящее. Выполнишь, ситкаль получишь и покровительство Храма.

Недоговаривает послушник Гиданай. Двенадцать тысяч полновесных золотых, не много ли?

— Мне храмовые деньги без надобности.

— Настоятель тоже так сказал, потому велел еще передать, что он может от боли избавить.

— Не может, — обрывает Миташи. Взгляд черных глаз становится холодным и жестким. Лжет настоятель.

— Может, коли станешь слугой Кхаддара.

Миташи усмехается, край тонких губ вздергивается, черные глаза щурятся, образуя в уголках россыпь мелких морщинок. А ведь не так уж молод наемник. Не двадцать пять ему. А сколько? Разве разберешь. У Узулутов век долгий. Потомки свиргрелловы втрое дольше людей живут. И считай не старятся вовсе. Только и разбираешь их возраст по черноте волос и цвету глаз. У этого, как видно, лишь треть жизни минула. Впереди еще две трети, коли не убьют. Но Узуруты, сказывают, живучи. Полукровки всегда живучи. Сила в них Кхаддарова. Священная.

Молчит Гиданай. Долго смотрит в темные глаза, пристально, неотступно, и чем дольше смотрит, тем страшней становится. Тьма в этом человеке. Тьма беспроглядная и чужеродная. И зачем настоятель за ним послал? Неужто нельзя собрать отряд из служителей Храма?

— Всё увидел? — насмешка Миташи сменяется кривой ухмылкой, похожей на саллийский нож-горлорез. Такая же изогнутая, тонкая и опасная. — А теперь уходите. Не стану я Храму служить.

Гиданай поднимается, зябко поеживается, пряча руки в широкие рукава долгополого балахона. Миташи делает шаг назад, к стене, тело само принимает боевую стойку, отработанное годами движение дается легко, как дыхание. Напрягается старшая сука Кхаддарова, бледнеет лицом послушник — сразу видать, не воин.

— Уходите, — смуглая рука с татуировкой ложится на пояс с ножом, другая застыла на уровне груди, готовая нанести удар. — Не хочу убивать.
Гиданай кивает, и вдруг бросает, словно нехотя:

— Война с хируджами грядет. Если земли не объединить, никому не выжить. Думай, наемник. А Беррарда ты без помощи Храма не найдешь, только это и велел передать настоятель.

Ушел послушник, следом убралась воительница, до последнего не спуская пристального взгляда с Миташи. Дверь за собой закрыла, словно давая понять: теперь тебе решать.
Миташи к двери подошел, запер на засов, машинально расстегнул крепления ремней, заплечные мечи упали на постель. Скинул равдужные сапоги, размял пальцы ног, прошелся по комнате, выглянул в окно, внимательно осмотрел потолок, тщательно подогнанные струганные доски стен. Тайная дверь. Вот она. Если нарочно не искать, то и не найдешь. Провел по ней рукой. Стукнул в доски костяшками пальцев. Ни ручки, ни запоров, стало быть, с другой стороны отпирается. Недаром его старый, хитрый лис поселил именно в эту комнату. Видно, не последние гости к нему наведались. Еще будут. Это уж он точно знал. Придут ночью, перед рассветом, когда сон особенно крепок. Ну, да ему не привыкать. Отобьется. А вот жидкобородому трактирщику он все же при случае волос на физиономии поубавит, а заодно гнилые зубы повышибает, чтобы не воняли без надобности.

Не это беспокоило: упоминание о Беррарде. Темнит настоятель. Знает такое, чего он — Миташи — знать не может. И не скажет, старый сморчок, пока своё не получит. Вот и говори после этого, будто храмовники торговаться не умеют. Что там Гиданай толковал о хируджах? Война грядет? Может, и так. Хируджей ему видеть доводилось, страшные они. Звери, одно слово. Да не страшней людей. Эти тоже друг друга режут, травят, насилуют и грабят. А иначе и быть не может, времена смутные. Все против всех. И никогда земли по южную сторону от Асмуал-Ави не объединятся. Уж это Миташи верно знал.

На юго-востоке, далеко, за пустынями и горными перевалами, собственной жизнью живет Султанат, ему хируджи угрожать станут в последнюю очередь. Султан Кир-Абей войска на край света не пошлет, у него своя война. Пираты с Саллийского Архипелага покоя не дают: на южные побережья набеги устраивают. Дасмонийское царство, откуда родом Узулуты, как он сам, так еще дальше, на запад, через океан. Да и путь не прост: Асмуалов архипелаг обогнуть надо. А последний, западный остров Асмуал-Ашаратт так и вовсе своей непредсказуемостью славится. Все беды от него: то волна высокая, что по всему океану пройдет и прибрежные города сметет, то огонь из-под морской глади ударит.

А здесь, на севере, один раздор и беспорядок. К юго-западу раскинулась Валесская империя Федерика Кровавого. Он с королем Олафом с давних пор враждует. С тех пор, как близ границы его любимая дочь пропала лет эдак тридцать пять тому назад. Федерик уже одной ногой в могиле, а наследника нет. Не сегодня-завтра оставит империю без главы, считай, что своре на растерзание. Там уж и без того удельные лорды перегрызлись, они меж собой-то никак не договорятся. Приказы полумертвого императора никто не исполняет. Иначе воевать бы королю Олафу на два фронта, а он в военном деле не силен. Рыцари-беннереты, что при дворе служат, цапаются друг с другом, ровно псы за подачку. А королю на руку. Ему всюду заговоры мерещатся. Он лордов да рыцарей меж собой намеренно стравливает. Армии, что на восточных границах натиск Норбрека сдерживает, король разве только приказы с вестовыми шлет. Там голод, нищета. Солдаты больше мародёрством заняты. Поместных лордов уж всех обобрали, крестьяне бегут в отроги Асмуал-Ави, к диким. Да и солдаты дезертируют. Их разве там, среди скал да густого леса, сыщешь?

А у короля Олафа две заботы: дочь и родовое проклятье. Он всё на Гредриха — наместника здешнего надеется, да на его магию. А у того, видно, свои интересы: колдунов и ворожей всех под корень изводит. То ли за свою шкуру боится, то ли какие иные причины. Войсками заниматься некому. Будь у Олафа хоть наследник, может, дело бы и сдвинулось, а то дочь малолетняя, от молоденькой девушки чего ждать, не владения же военной стратегией?

Лорды все больше перед королем выслуживаются: о победах на востоке доносят. То отобьют земли до реки Гаммелиш, то их оттуда Норбрек со своей армией вышибет. А обученных людей в войсках Олафа да в стражных колтах считай, нет, мечников из беглых крестьян набирают, куда годится? Миташи нахмурился, вспомнив пьяную компанию стражников. Хорохорятся да петушатся, а сами мечами, ровно граблями размахивают. К тому же трусливы, только дюжиной на одного и горазды кидаться. Куда уж им сражаться?

Вот на северо-востоке, в Атлагаре, Норбрек хоть и малым числом, а воюет отменно. Уж который год восточные территории королевства захватил, да так и держит. Междуречье Гаммелиш и Кадмона занял. Ничего Олаф с этим поделать не может. Раньше граница по Кадмону проходила, междуречьем отец Олафа, Фаррата Одноглазый владел. Но у Норбрека выхода нет, хороших земель в Атлагаре мало, местность, где каменистая, а где болотистая, выхода к морю считай, нет, потому как единственный порт на Рифовом море, который в дельте Кадмона, и портом-то трудно назвать. Так, лужа. Да и Гиблые земли с севера наступают все больше. К востоку от Кадмона все побережье гиблое, и «язык» этот мертвый дальше на юг продвигается. Хуже того, болота образовываться стали. Кадмон что ни год — мелеет, болота воду забирают. Скоро до побережья доходить не будет. Вот тогда ничто Гиблым Землям уже не помешает. Всё захватят.

Раньше Атлагар обширный был, простирался от склонов Асмуал-Ави, до нынешних юго-западных границ, а теперь только на юге клочок остался. Если бы не Междуречье, Норбреку со всем своим людом бежать в чужие страны пришлось бы.
 
Нет, таких врагов объединить самому Кхаддару не под силу. Напрасно храмовники надеются. Вот только политика да будущая война с хируджами его — Миташи — не касается, Беррарда он и без помощи Храма найдет. А нет, так, может, кто другой укажет дорогу до Свирры. Мало ли на свете знающих людей?

Миташи растянулся на тюфяке, набитом свежей соломой, и уснул мгновенно, словно в черноту канул. Проснулся лишь раз, на закате, когда служанка — девчонка звонкоголосая, что воду ему за столом подавала — свечку и вино с пряностями принесла, да и то выбранил через дверь и вновь уснул.

2. Настоятель

Тьма по углам раскидывала тени, карабкалась по стенам, захватывая сводчатый потолок кельи. Пьяный огонек масляного светильника прыгал и метался, чадя жирной копотью.

Приор поежился, запахивая на тощей груди жесткими, сухими пальцами края линялого, старого — как он сам — плаща из козьей шерсти.

«В году 5335 от явления Кхаддарова…»

Приор пожевал морщинистыми губами, подслеповато щурясь на пожелтевший от времени пергамент. Экая же цифра-то. Чудная. Как не поверни: хоть задом наперед, все едино будет, — пришло вдруг в седую голову. Не странно ли?

«В году 5335 от явления Кхаддарова закрылись врата демоновы. И пришло замирение по всей земле, и не стало более полчищ страшных. Но началось иное мучение среди людей. Горе великое: мор повсеместный. И погибло мужей знатных и славных множество. А кои выжили, лишились разума, и наступило…»

Шорох. Вскинул Приор седые космы бровей, бросил взгляд в темноту.

Мышь. Не мышь. Крыса. Бежит вдоль стены по своим крысиным делам. Ей людские заботы без надобности. Экое ведь создание. И отчего люди крыс не любят? Говорят, злые они. Не злые. Волю к жизни имеют. Ведь тварь малая, а поди ее обидь. И на человека не побоится кинуться. Страху в ней нет. Кабы все так жили: без страху-то. Но без него нельзя. Человек — не крыса. Безобразней и свирепей во стократ.

Остановилась крыса, ровно мысли прочитала. Обернулась на человека: не обидишь ли?
Худая рука сама потянулась к куску хлеба, что лежал на дощатой столешнице, отломила краешек. Бросила крысе. Возьмет? Не возьмет?

Взяла. Обнюхала сперва, после взяла, на задние лапы села, передними кусок держит — ест. Черные бусины глаз посверкивают в полутьме. Отражается в них огонек светильника, играет, колышется, подплясывает, как ярмарочная плясунья-резвушка в цветастом платье с обористым подолом.

Приор палец послюнявил, нагар с фитиля снял, чтобы чадило меньше. Огоньки в глазах крысиных приутихли, плясать перестали. Доела кусок, сидит, на старца смотрит. Не дашь ли еще?

— Ступай, — хриплый голос прорвал тишину, точно нож шелковую ткань. — Ступай. Забот у меня много.

Крыса морду вздернула, принюхалась. Ушами круглыми повела. Неторопливо опустилась на передние лапы. Черного взгляда с человека не спускает. А вдруг передумаешь?

— Ступай. Довольно уж, — Настоятель махнул рукой, отгоняя животное.

Убежала крыса, канула во тьму, словно и не было. Только щербатый кусок хлеба на столешнице лежит — напоминание о крысиной трапезе.

Занятное животное. Умное. Сметливое. И важно ли, что в сточной канаве живет? Весь мир — сточная канава. Как ни старайся, а всё замараешься.

Настоятель снова пожевал губами, улыбнулся сам себе в седую бороду. Себе можно. Другим — нельзя. С другими надо держаться строго да сурово. Люди слабы. Не понукай их, как мулов, с места не тронутся. Без страха жить не могут. Без страха им законы не писаны. Какая уж тут любовь к ближнему, когда себя-то не любят.

Что-то отвлекся он, делом бы заняться, уж коли не спится. А не спится, потому, как кошмары мучают которую ночь кряду. Одно и то же видится: рожи. Страшные, волосатые, оскаленные. Хируджанские.

Быть беде, если хируджи-самхатдилы с северной стороны Асмуал-Ави прорвутся. И ведь прорвутся. Их много, миллионы, а Северных горных земель мало. Заперты хируджи в скалах между вершинами Хребта и Скарутскими Ледниками. А Южные отроги Асмуал-Ави богаты. Леса густые, высокогорных пастбищ немало. Хируджам на них самое раздолье.
Эх, мысли, мысли человеческие. Прыгают от одного к другому. И не понятно, что в голове творится. Тут бы о будущем подумать: война грядет, а ему Моровые Списки покоя не дают. С чего бы?

Глянул на скатанные свитки справа на полке. Взял один, глухо брякнув о деревянную доску наручем холодного серебра. Развернул поверх летописи. Больше тысячи лет этим свиткам. Давно бы в прах рассыпались, кабы он — приор — на них заклятие не наложил.

«Год 5339 от явления Кхаддарова. Град Адгарран.
Гупулла сын Аллибага 5310 — 5339, архитектор
Сантарана дочь Аллибага 5312 — 5339, картограф…»

Пробежался взглядом по списку, в одном только маленьком городке на краю океана человек умерло 826. И люди-то все выдающиеся: картинных дел мастера, скульпторы, вышивальщицы, архитекторы, инженеры, лекари, философы, поэты…
Приор отложил в сторону Моровые Списки и вновь пробежал цепким взглядом по ровным строчкам летописи.

«И погибло мужей знатных и славных множество. А кои выжили, лишились разума, и наступило Безвременье и Упадок. И не рождалось на земле более столь именитых особ, а рождались люди слабые и глупые. Забывались и исчезали работы древних мастеров, а те, что уцелели после бунтов и воин, были объявлены вне Закона. И подлежали сожжению и повержению во прах…»

Настоятель устало прикрыл руками лицо, потер слезящиеся глаза и задумался. Отчего же так вышло? Врата закрылись. Демоны перестали приходить в мир. Но стало ли лучше? Нет, не стало. Процветание кануло в бездну Кхаддарову, наступил хаос и разорение, теперь люди и не помнят, каково это: созидать! Награбить бы, убить бы, своровать. Кто воровать не способен, трудится, как каторжный, умываясь кровавым потом. И просвета в этих тучах не видно. Тупость да глупость кругом. Мерзость.
Раньше магов да чародеев за великих людей почитали. Императоры с ними во всяком важном деле совет держали. А теперь только те из них остались, кто короне, как дворовые псы, служат, да у кого сюзерен посильней прочих, как у Гредриха — наместника северо-западного Домена. Всех иных сжигают. Да если бы еще дела разбирались по закону, а то соберется тройка барристеров, покумекает меж собой, и, недолго думая, отправит человека на костер. Да и то: барристеры тем и промышляют, что чужое добро загребают. Жалования-то им сир не предоставляет. Они и рады стараться. Ради собственной наживы готовы отца на плаху отправить.
Скоро по всем землям ни одного одаренного человека не останется. Выведут всех. Беда.

Нет архитекторов да механиков, нет поэтов, нет философов… лекарей и тех не осталось. На деревьях поперевешали. Что с миром станется?

Уж сколько веков ни замков новых не строилось, ни других каких сооружений. Рушатся древние акведуки. В городах люди в грязи живут, годами не моются. Скатывается мир в пропасть, и чем дальше, тем глубже. Того и гляди: на самое дно рухнут. Ладно лорды, у них свои интересы, каждый норовит соседа ограбить. Остальное его и не заботит. Так и простой люд стал жить совсем уж худо. Грязь, нищета, злоба. Народ до пыток и казней падок стал, толпой собирается, зрелище занятное: как человек корчится и горит заживо. Няньки да мамки с собой детей малых тащат. Учат их камнями в мученика кидать. Не мерзость ли?

Приор с силой потер виски. Грех это. Но ведь не за что злиться ни них. Не люди это, скоты. Они и сами-то не ведают, что творят. Но злость не уходит, только накипает где-то там, в глубине души. И с каждым годом всё множится. Как глупость людская. Все больше суеверий, слухов да домыслов. Все больше казненных по обочинам дорог на одноногих вдовушках болтаются.

А теперь еще и Гиблые Земли наступать стали. Скоро и вовсе людям конец придет. Объединяться надо. А как? Кабы над всеми рука была: крепкая, сильная, беспощадная. Может, и удалось бы весь этот сброд в одно стадо сбить. Но нет такой руки.
Пока нет.

Эх, мысли тяжкие.

Шорох. Повернул Настоятель седую голову: крыса. Села на задние лапы, смотрит выжидающе.

— Ты опять?

И только теперь заметил: сверкает в углу другая пара черных бусин. Никак, товарку привела. Вот ведь хитрая.

Настоятель невольно улыбнулся. Морщины на лбу разгладились. Что ж, грех не поделиться.

3. Неудачники

— Да не сопи ты!

— А ты мне не указ!

— Заткнись, говорю! Я тут главный.

— Ну и что, что главный? — Жирдяй нервничал. Есть хотелось. В животе урчало. Верно знал: коли в животе урчит — быть беде. Уж больно ему не хотелось лезть в тайный лаз под таверной, больно уж не хотелось обирать суму наемника. Мало, что Магир посулил. Посулить всякое можно. 

— Захлопни пасть, заметит стража, висеть тебе на одноногой вдовушке, — Скелет шипел, точно змея.

От слов Скелета стало и вовсе тошно. В животе вновь заурчало: нудно, голодно.

— Отчего же сразу мне-то? — жалостливо прошептал Жирдяй.

— Хе, так ты-то у нас неповоротливый. А я — прыткий, — щербатый рот Скелета криво скалится, — бегаю быстро. За мной никто не угонится.

Жирдяй уставился на него с отчаянием:

— Давай не пойдем… тошно мне… страшно…

— Обосрался, стало быть, — Скелет сцыкнул себе под ноги сквозь дыру в зубах. — Правду про тебя говорят. Трус ты.

— Раньше я не боялся… — начал было объяснять Жирдяй, но Скелет захлопнул ему рот ладонью, наклонился к самому уху и зашипел:

— Пасть закрой свою поганую! И не ссы. Спит твой наемник. Магир слово дал, что ему в питье травку нужную подмешает.

Скелет отлепил потную, липкую ладонь от пухлого рта Жирдяя и беззвучно рассмеялся в толстое, по-детски округлое лицо подельника.

— Я первым пойду, а ты следом. Только тихо, понял?

Жирдяй выдохнул и торопливо кивнул. Скелет выглянул из-за дерева: до сторожевого поста рукой подать. Шагнул, нога провалилась в нору, он вскрикнул от внезапной боли в ступне, повалился, хватаясь за тонкую ветку. Хрустнула ветка, обломилась.
Стражники у костра вскочили, похватали оружие и факелы. Жирдяй дал деру в спасительную черноту подлеска. Толстые короткие ноги несут сами, не разбирая дороги. Бьют по лицу ветки, листья по щекам шлепают, кусты разлапистые за одежду цепляются. И чудится Жирдяю, будто это сзади стражники догоняют… страшно!

— Обыскать кусты! — командовал бородатый гайтагар. — Далеко уйти не могли.
Скелет попытался вырвать ногу из западни, но от боли едва сознание не потерял. Он корчился и, тихо подвывая, все дергал и дергал ногу обеими руками, проклиная собственную жадность, судьбу-злодейку, а заодно и ненавистного Магира, который посулил легкую поживу.

— Нашел! — тяжелый солдатский сапог пребольно пнул тощего в бок.

— Не бейте! Не бейте! — Скелет выставил перед собой костистые руки.

Подбежали еще двое: лица сердитые. Да и то понятно — кому же охота за ворьем по кустам гоняться.

— В нору попался, — засмеялся один из солдат.

Грузно ступая, подошел гайтагар:

— Поднять, — Скелета подхватили за шкирку, дернули. Парень взвыл в полный голос.

— Идти-то сможешь? — участливо поинтересовался гайтагар, нехорошо улыбаясь, кривые желтые зубы оскалились, дохнуло чесноком и пивным перегаром.

— Дяденька, я…

Тяжелая рукоять меча впечаталась в лицо, отправив тощего в глубокий обморок. Гайтагар сплюнул под ноги:

— Берите эту мразь, завтра с утра вздернем.

Незадачливого воришку подхватили за руки, поволокли, голова с редкими длинными волосами моталась из стороны в сторону, кровь бежала по перебитому носу, капала с подбородка, оставляя на траве дорожку из густых капель.

— Развелось тварей, — ворчал гайтагар, пряча меч в ножны, — Никакого покою. Всех бы вас поперевешать, так ведь веревок не хватит.

4. Пробуждение

Миташи вздрогнул, открыл глаза, глядя на струганные доски потолка. Он всегда спал именно вот так: на спине, вытянувшись во весь рост. Без сновидений, в кромешной черноте, и просыпался за долю мгновенья, выскальзывая из небытия, как из лап смерти.

Предрассветные сумерки пахли влажной землей, свежестью, пробуждением. Гости, он знал: их должно быть двое. Он лежал и ждал, но никто не торопился навестить его перед рассветом, когда сон особенно сладок.
 
Миташи поднялся с постели, сделал несколько упражнений, покружив по тесной комнате, собрал распущенные косички в привычный хвост, стянув его кожаным ремешком. Пора собираться, бросил взгляд на седельные сумки, тонкие брови дернулись, замерли. Сколько ему еще вот так по земле бродить? Может, забыть обо всем? Осесть, живут же другие… Миташи брезгливо дернул губой.

А может, принять предложение храма? Вдруг, не врет настоятель? Да нет, врет. Куда ему… Кхаддару служить — та же кабала, только добровольная. Да и сама жизнь, не кабала ли? Освобождаешься лишь после смерти. Смерти Миташи не искал. Но и не бегал от нее. Чему быть, того не миновать. Все равно когда-нибудь Седая Дева с веретеном обязательно придет по его душу. Только хотелось бы еще напоследок хоть немного пожить. Пожить даже не в свое удовольствие, а просто пожить.

Миташи усмехнулся, затягивая пояс и крепя мечи в ножнах. Беррарда бы найти. Уж он-то наверняка сумеет помочь. Правда, поговаривают, будто пропал великий маг куда-то, никто доискаться не может. Но такие чародеи, как Беррард долго живут. Да и свиргрелл он. Век долог, куда ему — Миташи-узулуту — с выходцем из Свирры тягаться.

Вытащил из седельной сумки пояс с метательными ножами, принялся крепить, да замер, осознав, что делает. Нахмурился. Миташи и сам не знал, отчего иногда поступает так или иначе, но верил, что судьба его бережет. И уж коли взялся за пояс с ножами, стало быть, пригодятся. Пригодятся непременно. Выходит, впереди схватка. Еще бы знать: с кем.

Вытащил из седельной сумки две спицы, на одну намотал длинные волосы, на затылке закрепил, второй сверху пришпилил. Теперь если и придется драться, то хоть хвост мешать не станет. Мало ли что может случиться.
Проверил еще раз снаряжение, повесил в ременную петлю клевец рукоятью вниз. И этот сгодится.

Вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

Девчонка конопатая, сдавленно кашляла в углу, уткнувшись лбом в дощатую стену. Заслышав чужие шаги, отпрянула от стены, обернулась. Волосы спутаны, на скуле ссадина, одна грудь из порванного лифа торчит, подол платья задран. Вскинула на наемника испуганный взгляд, судорожно одернула подол, поправила ворот платья, отерла запачканный рот рукой.

— Прости, милорд.

— Не называй меня милордом.

Беременна, отметил про себя Миташи. Ясное дело, коли трактирщик ее под всех подряд подкладывает, стало быть, жди ребенка. Ну да ничего, им не привыкать, бабка-знахарка вытравит. Да нет, не вытравит. Милорд Гредрих всех колдунов и ворожей приказал извести, знахарей так вовсе на деревьях гроздьями вешают. Не то, что в селениях, в иных городах-то ни одного лекаря не осталось. Кому же ребенка вытравить?

А как пузо станет видно, так ее тоже вздернут, в назидание всем прочим. Мракобесье. Живут, как скоты, и подыхают, как скоты. И конопатая, не лучше прочих. Уж коли позволяет так с собой обращаться, стало быть, заслуживает. Впрочем, его это не касается.

Спустился по скрипучим ступенькам.

— Чего могу служить? — перед ним, точно из-под земли вырос давешний подконюший.
Миташи ухватил его за ухо, нагнулся:

— Впредь исполняй, что я велю, — не шепот, так, речь тихая да вкрадчивая. Только от нее мурашки по телу и волосы дыбом. Откуда узнал? — Не станешь слушать, накажу.
Отпустил ухо, выпрямился. На лице ни улыбки, ни раздражения. Равнодушие, разве.
 
— Прощения прошу, милорд…

— Не называй меня милордом.

Прошел наемник мимо, взгляд скользит невидяще.

— Сумки неси, седлай лошадь, — бросил Миташи через плечо, вышел из трактира во двор. Остановился на крыльце, тихо в предрассветный час, нет никого, пусто, точно вымерло. Только петух в курятнике горло надрывает, возвещая новый день. Ори, ори, тебя скоро на жаровне запекут, да постояльцам подадут, глупая птица.

Движение слева. Обернулся. Возле бочки с водой сука Кхаддарова, старшая. Саллийский нож в руках, голову бреет. Стало быть, врут люди, будто не растут у них волосы. Люди много чего врут. Про вампиров, да нежить, про страшилки разные. Про земли гиблые, да про то, что в подвалах Центрального Храма в заточении демона держат в магических оковах.

Обернулась, глянула на него. Взглядами встретились. Миташи кивнул. Он на нее зла не держит. У нее своя судьба, у него — своя.

Пробежал мимо подконюший, еле волоча тяжелое седло. Миташи даже не взглянул в его сторону.

— Возьми его с собой, — сука Кхаддарова голову бреет, привычны и размеренны движения руки. А ведь остёр саллийский нож — сорвется, так и вовсе без уха останется.

— Я слуг не держу.

— Тебе никто не нужен, — сказала, как ударила.

— А тебе?

— Я — сука Кхаддарова, — скользит лезвие по коже, сбривает невидимый волос, не оборачивается женщина. И трудно понять: то ли доверяет, то ли пренебрегает. Говорят воины Кхаддаровы — спесивы да заносчивы, ровно аристократы. Им Храм такую власть дает, какой и у иных лордов нет. — С меня спрос малый. Мое дело — приора слушать да приказы исполнять.

Тонкие губы Миташи дрогнули, означилась на них улыбка, мелькнула и исчезла, как не бывало. Обернулась храмовница на мгновенье, взглянула на наемника, но смуглое лицо уже вновь бесстрастно и равнодушно.

— А ты, долго ли бежать станешь? Век? Два? Настоятель сказывал, будто Беррарда ищешь? — вновь отвернулась. Видит Миташи только гладкий затылок да щеку правую. А выражения лица не разберешь. Да и нет его, верно.

— Тебе какая надобность?

— Никакой, — закончила бриться, голову в бочку с водой окунула, выпрямилась.
Обернулась к Миташи. Стекают струйки по лицу, она ровно их и не замечает. — Хочешь идти своей дорогой, иди. Никто не держит, да только как бы люди плохи ни были, других-то нет. Вот и приходится любить таких, какие есть.

— А ты любишь?

— Люблю, — кинжал в ножны скользнул.

— И убиваешь.

— Убиваю, — кивнула хладнокровно, и глазом не моргнула. — Для иных смерть — избавление. Отчего же не убить?

Взгляд ясный, чистый. Миташи усмехнулся.

— Стало быть, ты только приказы исполнять горазда, как и все прочие. Своей воли нет, одеваешься, как все, бреешься, как все. А имя у тебя есть?

— На что тебе, наёмник? Тебе моё имя — звук пустой. Имя нужно тому, кто ненавидит или любит. А у тебя сердце пустое: ни любви, ни ненависти в нем. Ты никого любить не станешь. А станешь, так только беда одна. Не умеешь. Ты и лошадь-то свою, поди, никак не кличешь, — провела ладонью по лысому черепу, стряхнула капельки.

— А надо?

— У тебя-то самого имя есть. Отчего же у лошади не должно быть? Она не хуже тебя.

— Мудрено говоришь, не из простых, видно.

— Да и ты не в конюшне родился, — сероглазая прошла мимо, словно невзначай плечом задела.

— Прощай, — бросил уже в бритый затылок.

— Свидимся еще.

5. Утро Алиуты

Паутина сна таяла постепенно, растворяя образы зелёных лесов в туманной дымке. Алиута повернулась на другой бок, в глаза ударил слепящий луч солнца. Она моргнула, раскинула руки, переворачиваясь на спину… пальцы ударились о что-то живое и теплое. Женщина повернула голову, разглядывая своего нового любовника.
Тонкие черты лица, длинные светлые локоны, раскинутые по подушке… верно, не будь он крепкого телосложения, так за девку сошел бы. Алиута невольно ухмыльнулась, припоминая эту ночь. Сумасшествие и одержимость, с которой срывала с него одежду. Его крепкие, сильные руки, напористые, жёсткие губы… мальчишка, он ещё и мужлан, любитель кусаться. Зато сколько наслаждения. Сколько силы.
Этот Порпиус  — хитрая бестия. Вспомнила его елейную улыбку:
— Позволь, Великоледи Алиута, представить тебе моего племянника…
Ну да, конечно! Племянника! И когда это Секретарь Орденского Совета родственников жаловал?
Грубый, неловкий поклон. Не слишком-то привык мальчишка реверансы раздавать. Зато живой блеск в голубых глазах. Ресницы пушистые, точно у женщины. И ямочки на щеках. Красавец. По нему, верно, девки сохнут. Но до того смертного, что встретился ей пять лет назад, ему все же далеко…
Перед глазами снова встали иссиня-черные волосы, мраморный лоб и чуть вздернутые уголки узких губ, очерченные темной ниткой усов. Взлет тонкой черной брови:
— А ты, милочка, как я погляжу, горячая штучка!
Сколько она потом его искала! Но так и не нашла. Ведь явно не смерд. Но и при дворе не значится. Никто о нем ничего не слышал. Пришел из ниоткуда, и ушел в никуда. Проблеск силы. Сердце заколотилось, словно сумасшедшее, при одной мысли: что они могли бы свершить вместе. Всего два дня короткого счастья, а потом полгода яростной энергии. Тогда шах Кир Абей помощи запросил. Совсем его одолели пираты с Саллийского побережья. Храм денег с него потребовал пять сотен ситкалей. И шах выплатил. Разорённые города куда больше стоят. А рабов сколько пираты каждый год угоняют! Шаху деваться некуда. Тогда и магов других не понадобилось. Она одна весь пиратский флот в пятьдесят восемь кораблей и семьдесят четыре баркаса на дно пустила, не считая шлюпок.
Но даже и не это… голос, смех, белозубая улыбка… «милочка»… Алиута прикрыла глаза, вдохнула поглубже…
… нет, забыть пора. Уж пять лет минуло. Другие заботы сейчас. Со всех сторон враги подступают, ни от кого ни преданности, ни помощи не дождешься. Всюду шпионы и соглядатаи. Одна она. А ведь немолода уже. Вон, седые пряди в волосах. Морщины рассыпались по лицу. При такой-то магической силе она могла бы и молодой облик принять. Но к чему? К ней любовники и без того гроздьями липнут. Мамаши да папаши своих сынков так и норовят к ней пристроить. Авось в мужья возьмет. Вот и этот, что рядом сопит, очередной.
Алиута села, спустив ноги на пышный ковер, шерстяной, теплый. Бросила взгляд на двоих лысых сук Кхаддаровых, что застыли по обе стороны от ложа. Стоят, ровно истуканы каменные. Не шелохнутся. Понадобится, и сутки будут стоять, с места не сойдут.
Медленно встала, закидывая руки за голову, потянулась всем телом, ощущая, как приятно скользит шелк ночного платья по телу…
—  Утро доброе, моя госпожа… — голос глубокий, чуть с хрипотцой со сна.
—  Поди вон, —  даже не обернулась. Да и к чему? Порпиус, верно, полагает, будто сумел подсунуть ей шпиона. Не выйдет. Пусть забирает свой подарочек обратно. А упираться станет, так получит его по частям.
Босые ноги прошлепали до двери, тихо скрипнула створка. Умненький мальчик. Алиута улыбнулась собственным мыслям. И без дядюшки далеко пойдет. Кто знает свое место и терпелив, тот непременно дождется своего часа. Того, единственного, который дает судьба всего однажды. Не стоит совсем уж отталкивать мальчишку, глядишь, еще и послужит ей.
— Мыться мне, —  отдала приказ Алиута, подходя к ночному столику и наливая себе из графина в бокал красного вина. —  Одеваться и камеристку. Живо.
Зазвенел колокольчик, переливаясь оттенками серебра, захлопали створки тяжелых дверей, забегали служанки, таская горячую воду в большую бадью. Алиута меховую накидку на плечи бросила, на груди пальцами запахнула, на балкон вышла. Прохладный ветер в лицо ударил, затеребил волосы с проседью, принес с собой свежесть, которой так не хватало. Стояла, смотрела, вглядываясь в листву сада. Где-то там, за пределами высоких стен города, ее поместье. И пока она — Глава Священного Синода, быть этому дому ее собственностью. А после… а после уж и не важно.
Явилась секретарь: тощая, как палка, с сухими прядями выцветших волос. Торчат пучками, ровно прошлогодняя трава из-под голых кустов. В руках бумага со списком занятий да дел на сегодня.
—  Купаться подано…
Алиута в комнату вернулась, одежду скинула, ступила в горячую воду. Секретарь бубнила, не отрывая скучного взгляда от желтых бумажек:
— …заседание Казначейской палаты… решаться будут дела по распределению налоговых ставок… подарок для принцессы Хельды выбрать надо… ювелир уж ждет…
— Подождет.
— Белошвейки тоже ждут, платье примерять.
— После.
— Заседание Храмового Синода по вопросу…
Вот же докука! И отчего она – Глава Синода всем этим заведовать должна? А ведь должна. Если не она, то кто? Претенденты-то быстро найдутся, вздумай она пост оставить, а дальше? Двадцать лет шла к задуманному, а теперь все бросить?
— Хорошо, ступай.
— Секретарь Орденского Совета Олифар Порпиус аудиенции просит…
— Ступай, сказала. И найди мне Саймуш. Немедля.
Девушки мыли ее, стараясь угодить Великоледи, но угодить не получилось. Не с той ноги, видать, сегодня госпожа встала. Одна гребень уронила, и получила звонкую пощечину. Камеристка, делая прическу, за волосы пару раз дернула, Великоледи Алиута стерпела, но после отправила на конюшню, чтоб выпороли. Пусть впредь за руками следит.
Подали завтрак. Она рассеянно ела, не чувствуя вкуса, а перед глазами синие глаза… улыбка белозубая. Свел ее с ума заезжий красавец. И вдруг всем сердцем ощутила: неспроста эти воспоминания. Увидит она его. Верно, что увидит. Не сегодня, так совсем скоро. И это чувство вдруг захлестнуло ее с головой. Отодвинула тарелку Великоледи Алиута, улыбнулась сама себе. Пусть маленькая, но радость в череде бесконечных забот.
Поднялась из-за стола, взглянула на лысых болванок, что стояли по обе стороны от нее — неизменное сопровождение, телохранительницы, преданные, ровно псы. С ними невмоготу, а без них нельзя. Еще и дело-то до конца не доведено, а трижды покушались. И кабы не такие вот суки Кхаддаровы, не сносить ей — Великоледи — головы. Никто ее не поддерживает, разве только Порпиус — глава Орденского Совета, так ведь не по дружбе. Собственные интересы преследует. Спит и видит: как бы ее заполучить, да клан магов образовать при Ордене. Тогда бы, верно, Орден силу набрал не меньшую, чем Храм. И потягаться смог бы. А пока мирится Порпиус с объединением, на все согласен. Но среди храмовников недовольных не меньше, чем среди клейменных. И рада бы на друзей положиться Великоледи Алиута, да нет у нее друзей. Вот и приходится на преданных рабов полагаться. Больше-то не на кого. Хоть и рабы, а все же люди. И сделала то, чего никогда бы в голову не пришло:
—  Ступайте отдыхать. И велите позвать секретаря.
Одна взгляд на Великоледи устремила. Лицо осунувшееся, измученное. В глазах благодарность. А за что?
—  Скажите начальнице стражи, что на ближайшие два дня освобождаю вас от службы.
Вышли рабыни. Великоледи проводила обеих взглядом. Кому-то вот так же служила и ее дочь. Кому? Не все настоятели и настоятельницы добры к рабам — сукам Кхаддаровым. Они среди Храмовников и людьми-то не считаются, так, болваны зачарованные. Освободить бы их. Но нельзя. Храм самой страшной своей силы в одночасье лишится. И более того, перед войной, войско формировать надо. Стало быть, рабов прибавится. Объявят набор. Станут к ним вновь людей приводить. Кого обманом, кого как. Детей поведут. Какая же семья откажется от полусотни золотых? И пусть обрекают одного ребенка на вечное рабство, зато всей семье год безбедно прожить можно. Храм богат, у него в казне миллионы ситкалей. С него не убудет. А еще много рабов на рудники потребуется: кому-то же надо добывать Кровь Кхаддарову. И золото.
А человек больше пяти лет на рудниках не живет. Кровь Кхаддарова пока не затвердеет и в камень не обратится, ядовита. Медленно, но верно, убивает рудокопа.
Гадко все это. Мерзко.
И вновь настроение испортилось. Скривила губы Великоледи Алиута.
—  Кхаддар Всемогущий! Да куда же эта тощая червячка запропастилась?
В дверь тихо стукнули, но уж Великоледи точно знала, кто явился. Сама открыла. В апартаменты проскользнула невысокая, худая фигура, больше похожая на женскую.
Коротко стриженые светлые волосы клоками торчат, глаза болотного цвета, глубоко посаженные, смотрят устало, вымученно. Совсем запали от ночных трудов. Поклонился молча, не вынимая рук из широких рукавов холщевой рясы. Бледное скуластое лицо без возраста вытянуто, тонкие губы поджаты.
— Нужно тело, — коротко приказала Великоледи Алиута. Могла бы и поприветствовать и сказать несколько ласковых слов, ведь Саймуш ей верой и правдой служит вот уж лет семь, если не больше. Но потому, верно, меж ними и взаимопонимание, что любезностей колдун не признает.
— Чем скорее, тем лучше.
Не кивнул, не поклонился, только болотные запавшие глаза чуть дрогнули: понял, исполню.
— Женское, молодое, чистое, — помолчала, подумала. Тишина в комнате стоит такая, что звон в ушах. — В столице не ищи, тут наушники обо всем храмовникам докладывают. Лучше в Гинарон. Милорд Гредрих часто радует виселицы, глядишь, найдешь, что надо.
И снова дрогнули веки. Великоледи подошла к стене, нажала скрытую пластину. Открылся проем. Достала из потаенного ящика мешочек с золотыми, отдала Саймуш.
— Ступай, вели от моего имени в конюшне запрячь в повозку пару лучших лошадей.
Саймуш тощую руку протянул, мешочек принял, и тут же снова спрятал пальцы в рукава.
Великоледи Алиута только успела заметить траурные черные ободки под ногтями. «Опять на кладбище промышлял», — подумалось с раздражением. Если поймают, не сумеет она его вызволить, и не станет. Некромантов никто не любит. Да и за что их любить?
Когда тело с душой расстается, телу свое место — в земле, а душе на небе. И каждому — свой покой. А некромант бередит тело, не давая покоя душе. Грех, конечно.
По Храмовому кодексу каждый маг некромантию знать обязан. Без этой науки в сан жреца не возведут. Да что жрецом, помощником приора не стать. Но во всем королевстве ни одного приличного некроманта не сыщешь. Храмовники так и вовсе этой науки чураются.
Саймуш же — иное дело. Его предки по мужской линии все шаманы. Они и с духами знаются, и с мертвыми говорить умеют. Саймушу не раз доводилось из Нижнего мира умерших доставать, пройдя по Тропе Мертвых. Таким, как он, сам Кхаддар благоволит. Жаль, что храмовники шаманами брезгуют. Жаль, что опыт не перенимают. Надо бы.
А все спесь, да надменность.
Вот и в ее доме за его спиной все только шушукаются, да сплетни распускают. Плюют во след, будто он кому что плохое сделал. А ведь спокоен и тих Саймуш, слова грубого от него не услышишь. Только поет часто. Выйдет в сад, сядет, глаза закроет и поет. Голос хриплый, грубый, ровно не у молодого парня, а у старика. Что поет? Не понятно.
Плетет словесную вязь, переливчатую, долгую. Нанизывает один звук на другой, точно бисер на ниточку. Красиво и жутко.
Кто слышал, уши зажимает и прочь бегом. Говорят: он так с духами разговаривает. Вранье, конечно. Великоледи Алиута его уж просила, чтобы пореже песнопения устраивал. Он на нее смотрит ровно, темные глаза пусты.
— Надо так, — скажет. Или вовсе промолчит. И ничего не объясняет.
Саймуш поклонился и за ручку двери взялся.
— Осторожней, смотри. Это дело тайное, если кто дознается, нам обоим голов не сносить. Исполним все, как задумано, проси, что хочешь.
Застыла тощая рука на ручке дверной, дрогнули пальцы. Впервые за семь лет на бледных губах обозначилась легкая улыбка.
— Благословения прошу.
Вздернула брови в удивлении Великоледи Алиута.
— И кто она?
— Кайнатан.
— А она-то согласна?
— Ребенка ждет.
Еще выше взлетели округлые брови. Вот уж не ожидала Великоледи Алиута, чтоб ее служанка вдруг с некромантом слюбилась. Ну да ладно. Не ей судить. Лишь бы пара счастлива оказалась.
— Дам, — пообещала, не раздумывая.
Трижды постучали в дверь, вот теперь, верно, секретарь явилась.
Саймуш дверь открыл. Строгое скуластое лицо требовательно нависло над шаманом.
— Ступай, Саймуш.
Секретарь проводила некроманта недобрым взглядом.
— Сказывай, что там у тебя по списку, — нетерпеливо одернула ее Великоледи Алиута.
— Я уж сказывала, — каркнула тощая. — Секретарь Орденского Совета Олифар Порпиус аудиенции просит…
— Так проси! Жду!