Убить изгоя. Глава 2

1. Заговор

Вот уж и новый день занимается. Первые лучи солнца из-за кромки дальнего леса глянули, бросив желто-красные блики на серые стены храма, позолотили верхушки трех башен. Небо в зените еще темное, но облака на горизонте желтизной подсвечены.
Пахнуло теплом. Жаркий день будет. Пробежал ветер по старой каменной кладке, прошуршал облачком пыли по монастырскому двору, прошелестел в ветвях раскидистого дерева, с набухшими розовыми бутонами.
Мирно, покойно. Но старому приору неуютно в обители. Всю ночь не спалось. И теперь думы тяжелые, вязкие, что деготь в бочке, каким корабельных дел мастера лодки смолят.
Поежился приор Дарес, поглубже засунул запястья в широкие рукава сутаны. Не греет старые кости холщевая ткань. Даже плащ из козьей шерсти не помогает. Видать, недолго ему осталось на этом свете. Всё тяжелее утром с ложа вставать. Всё тяжелее всенощную отстаивать в великие праздники. Не слушаются ноги. Руки тряской дрожью с ума сводят. Кабы не настойки да снадобья, давно уж слег бы.
Лекаря бы хорошего, а лучше мага сознания. Да где ж его взять-то? Храмовые жрецы этим делом заниматься не желают. Наука сложная, долгая, а результата поди еще дождись.
Другая беда: к реинкарнологу наведаться надо непременно. Уж он верно скажет, сколько старому приору осталось. Год ли, два, а, может, и неделя. Всё в руках Кхаддаровых. Но реинкарнолог на весь Храм один-единственный. При дворе неотлучно. Глаза королю да лордам мозолит. Отличиться хочет. Да и то понятно: лучше уж при короле да в довольстве, чем при Храме каждый день обязанности на себя взваливать. При дворе один король, да его любимчики разве только обратятся. А в Храме? Приоров много, храмовых жрецов и того более. И всем хочется свою судьбу выведать.
А узнать бы дату кончины не мешало. Глядишь, заранее назначил бы себе приемника. Приор вновь зябко поежился, подставил морщинистое лицо косым утренним лучам. Глаза прикрыл. Он уж и человека нужного приглядел. На полпути не остановится. Да и другим не даст.
— Доброго утра, приор Дарес, — голос вкрадчивый, тихий. Вроде и смиренный, а сила в нем.
Вздрогнул старик, глаза открыл, обернулся.
— И тебе доброе утро Кхаддарово, отец Апату.
— Будь здрав, приор, — низко склонилась круглая голова. Блестит на солнце лысина, обрамленная пушком светлых, льняных волос. — Позволь руку поцеловать.
— Ни к чему, — жестко одернул старик, еще плотнее впихивая запястья в рукава. — Не люблю я этого, знаешь.
— Знаю, — лысая голова качнулась еще ниже. — Да ведь обычай…
— Обычаи для слабых да неразумных, — буркнул приор, — им для всякой малой надобности законы требуются. А мы — жрецы Храма Кхаддарова. Нам традиции ни к чему. Спину выпрями. И дело говори.
Жрец спину разогнул, но светлые глаза в землю смотрят. Прячется взгляд под тенью густых светлых ресниц. Молод отец Апату. Не в меру любопытен. Такому и в малом деле довериться нельзя.
— Отец Филиппе просил наведаться в его келью. Велел передать: дело спешное.
Приор Дарес лишь губами дернул. Не того гонца отец Филиппе отправил. Ну да ладно.
— Благодарю, ступай.
Храмовник еще раз лысиной блеснул и удалился. Вот ведь странное дело: невысок, толст, неуклюж. А ходит неслышно, ровно кошка дикая, лесная. Уж почти десять лет отец Апату в Абаласском Храме бок о бок с другими храмовниками службу несет, а спроси кого: каков его нрав? Так никто, верно, и не скажет. Со всеми приветлив и любезен, традиции чтит. Молится много. Имя Кхаддарово всуе не поминает, и других укоряет. Всякое послушание исполняет усердно и вдумчиво, но сверх меры не трудится. Ума не проявляет, вперед не суется, хотя образован и начитан. Приор Дарес об этом в точности знал. Один грех: любопытен. О себе говорит мало, а вот чужие разговоры послушать — большой любитель. А тем паче порасспрашивать о прошлом. Уж сколько раз приор ему пенял. Отец Апату лишь краснеет густо да пухлыми руками разводит.
Вот и теперь неспроста этот молодой храмовник вызвался просьбу передать. Наверняка у ложа отца Филиппе всю ночь сидел. Известное дело, за немощным ухаживать тяжело да скучно. Из братьев, конечно, никто не откажется, коли приор велит, но и сам не вызовется. А вот брат Апату и здесь готов помочь. Уж много раз иных братьев подменял. То ли не спится ему по ночам, то ли и отдыхать ему ни к чему… интересно… днем со всеми прочими послушания исполняет. До вечерней зарницы трудится, не разгибая спины. А потом еще и за немощным ухаживает…
Дернул седой головой приор, нахмурился. Вкралась в душу нехорошее чувство. Гаденькая мыслишка запала в голову. Вот ведь как бывает: старается человек, покоя не знает. А другие о нем плохое думают. А обидно то, что и впрямь подозрительно подобное усердие.
Ну да ладно. Некогда ему сейчас об этом думать. Судьба Храма решается.
Быстрым шагом направился к келье отца Филиппе. Коридоры пустынны: на утренней молитве вся братия. Одному лишь приору вольно разгуливать по своим неотложным делам.
Коридор монастырский встретил полумраком и прохладой, пахнуло в лицо затхлым воздухом, пропитанным запахами тел и сырого камня. Келья отца Филиппе в самом конце этого длинного, темного прохода. Как стало ясно, что уж и лекарь не поможет, так перенесли старика в «мертвый удел». И ему никто не мешает, и он глаза не мозолит. В этом «мертвом уделе» уж не одна тысяча монахов померла за сотни лет существования храма. Скоро, видать, и его — приора — сюда понесут.
Открыл тяжелую дверь кельи, вошел, низко поклонившись притолоке. Еще спину выпрямить не успел, перешагнув через порог, как в нос ударил прогорклый запах настоек и примочек, немытого тела, мочи и затхлой пищи. Так пахнет старость и болезнь. Так пахнет нищета. Смерть.
Полутьма в келье, только из узенького оконца, что под самым потолком, мутный свет льется.
— Здрав будь, отец Филиппе, — приор, нарушив традиции, поздоровался первым.
Лежавший на жестком ложе старик, лишь слабо рукой махнул, приглашая присесть на край. Запавшие глаза туманны, невидящи. Говорить ему тяжело. Разве только на ухо шептать.
— И тебе здравствовать… — с трудом прошелестели сухие, непослушные губы, когда приор сел рядом. — Нехорошее в Храме творится… — задохнулся отец Филиппе. — Приор Дарес, никак… заговор… монахи и храмовники уж по углам шушукаются… я тут у себя в келье лежа… и то много чего слышу… отец Апату говорит: не к добру это…
Приор Дарес, успокаивая, положил руку на грудь старика. Наклонился низко, к самому уху, прошептал:
— Знаю, брат, знаю. И до меня слухи доходят. Да ты не волнуйся, тебе теперь не о грешных земных делах думать надо. Твой путь к Кхаддару. Я уж тут с братьями сам… как-нибудь…
— Отчего же… отчего же заговор? Отчего недовольство? Разве плохо Храму?  — Храму хорошо. Но человек слаб и грешен. Ему всегда всего мало, —  мягко, словно увещевая, объяснял приор. Губы улыбались. Но взгляд колюч, холоден, ровно зимний ветер в пургу. — И мы, слуги Кхаддаровы, не люди разве?
— Прискорбно сие, — выдохнул брат Филиппе. Приор невольно назад отпрянул. Чуть было не скривился. Плохой из него служитель, верно, коль скоро брезгует плохим запахом. — Ведь это измена…
— Не тревожься… брат, Филиппе. Благодарствую, что предупредил. С отцом Апату я теперь непременно поговорю. И остальным наставления дам. Не пристало служителям Храма языками чесать попусту. А измены никакой нет. Только непонимание и недоумение в сердцах служителей, не более.
Отец Филиппе глаза прикрыл. Спит? Или задумался?
— Не смею тебя более тревожить. Велю послушнику прийти…
Приор уж подниматься стал, когда костистые пальцы впились в его запястье. Он с удивлением глянул на Филиппе. Всегда такой покорный и терпеливый старик, он уж стариком был, когда приор Дарес сюда пришел по назначению. Лет пятнадцать назад.
Взгляд светлых, пронзительных глаз заставил приора вздрогнуть:
— Зачем?
Приор натянуто улыбнулся, подыскивая слова.
— Храм скоро рухнет. Замыслила Великоледи объединение с нечестивым Орденом. Виданое ли дело, чтобы светлый Храм с мирским Орденом знался? — покачал седой головой приор, и продолжал, стараясь придать словам больший вес: — Храм на власти и силе держится. Не станет власти, Храм рухнет.
— Как же так? — в голосе умирающего укор, растерянность, боль даже.
Стыдно стало, что вот он — приор — старика бедами изводит.
— Думается нам, Великоледи демоном одержима.
— Не может того быть… — задохнулся старый Филиппе, закашлялся, прижимая немощную руку к тощей груди.
Приор Дарес крякнул глухо, пересел поближе к изголовью, одной рукой приподнял косматую голову старика, давая возможность прокашляться.
Вот уж и кровавая пена в углах морщинистых губ появилась, и маленькое, худое тело сотрясается и колотится в конвульсиях. А кашель все никак не уймется.
— Кхаддар всемогущий! Лекаря надо позвать.
Замотал головой больной. Выцветшие от старости глаза наполнились болью и мутью. Откашлялся всё же. Успокоился. Рукавом балахона губы отер. Устало уронил голову на валик из твердого войлока.
— Негоже тебе нашими бедами душу терзать, —  приор поправил тонкое одеяло из той же козьей шерсти, что и его плащ. — Отдыхай, молись. Тебе скоро к Кхаддару…
— Как же… как же Вели…коледи… могла? — еле прошептал непослушными губами старик. — Откуда… такие обвинения…
— Ну, уж как ею демон завладел, это и без объяснений понятно. Уж больно она Верховным Жрецом стать хотела да Смотрителем Совета. А ты сам знаешь, коль скоро человеком владеет страстное желание, так тут уж и до  демона недалеко.
— Откуда же демон?
— Разве ж их мало в нашем мире осталось после падения врат? — приор искренне удивился. — Уж верно, тот, что у нас в подвале Гинаронского Храма заточен, не единственный.
— Отчего же ты поду…подумал…
Помолчал приор, почудились шаги за дверью. Прислушался. Подождал. Нет, показалось. Да и кому же тут ходить?
— Да ты сам посуди: в ней раньше никаких особых талантов не замечалось. Кому, как не мне знать. И вдруг разом стала таким сильным магом, что наши храмовники, пожалуй, даже если и соберутся все против неё одной, так не справятся.
Филиппе слушал внимательно, взгляд стал ясным, сосредоточенным, от лица приора не отрывается. В глаза смотрит, словно выискивает что.
— Вспомни, с чего ее восхождение началось. Флот пиратский потопила. Одна, — с нажимом произнес приор Дарес. — А как? Ведь прежде и магией владела едва, и талантами не обладала. Да и храмовница из нее… слабая.
— Верно, верно, — поддакнул Филиппе. — Послушания и смирения в ней не было…
Приор только головой покачал. Вздохнул тяжело. И рад бы забыть, да уж очень больно ему от всего этого. Виданое ли дело: на Верховную Жрицу руку поднять? Случалось ли такое в Храме Кхаддаровом?
— Не было. Строптивая да своевольная, сколь ее помню. Иначе и не скажешь.
— Да, негоже с таким-то характером Храмом управлять… тут человек нужен спокойный да рассудительный… а Великоледи страстями объята. Спокойствия в ней нет. Смирения… — слова старому Филиппе дались с трудом.
— Да это бы полбеды, — озабоченно возразил Дарес. — Коли бы с демоном не связалась. Нельзя было ее в сан посвящать. Нельзя было Смотрителем Совета ставить. Она теперь ко всему полный доступ имеет, и это тоже оплошность, — отец Дарес губы поджал, нахмурился. — Верно знаю, стала часто наведываться к храмовому демону. Сказывают, часами у него в клетке сидит, о чем говорят, никто не знает. Да и не говорит она. Молчит. Стало быть, иначе беседу ведут. Не человеческим языком. Выходит, демоном она одержима, а демонам Храм — кость в горле. Они и до падения врат пытались нас извести. А теперь, коли не постоим за себя, конец Светлому Храму Кхаддарову.
Всё, выговорился. И сразу на душе легче стало. Раньше молчал, только близким доверял, кто за ним до конца готов идти, а тут…
— Она же…
— Верно, так и что?
— Неужто ты ее убить замыслил?
— Зачем же убивать? Демона только изгнать.
— Так не даст.
— Не даст, — скупо кивнул Дарес. — Но ты не тревожься, и на нее с демоном управа найдется, — слабо улыбнулся, по рукам костистым похлопал успокаивающе. — Лишь бы успеть и не дать Храм с Орденом объединить. А то после-то поздно будет. Она и без того уж столковалась с Олифаром Порпиусом. Он известный плут, вор да развратник. Не дай Кхаддар, сведет он ее с клановыми главами: господином Суллеем и господином Грамашем, Храм на колени поставят. Эти кланы самые влиятельные: воинский да шпионский. Да Порпиус, как сказывают люди, еще и клан магов создать требует… — приор помолчал. Уж больно речь долгая получилась. Аж во рту пересохло. Откупорил флягу, что висела на поясе, сам выпил и отцу Филиппе дал.
— Так никто ж не пойдет в клан… а маги только у Храма имеются…
— В том и беда, — хмуро кивнул приор, убирая флягу с водой. — Пока только у Храма маги есть, а как король объединение подпишет, так и у Ордена будут. И станут они тогда лицензии на чародейство всем подряд раздавать. А ты уж и сам знаешь, чем это кончиться может. У Великоледи Алиуты и без того некромант служит. Откуда взялся — никто не знает. Кто таков, тоже неизвестно. Да только сказывают, сильный очень. Не то что с того света вернуть может, а и духами помыкает, ровно слугами.
Помолчал.
— Знаешь, недостойное это дело — некромантию изучать. Грязное. Ею наши храмовые маги брезгуют. Сам посуди, какую гильдию магов они там создавать надумали. Многим братьям это не по нутру. Вот и задумали Великоледи сместить. Но чтобы сместить, ее прежде ослабить надо. Демона из нее выгнать. Магической силы ее лишить.
— Да… благое дело… благое дело… — умиротворенно выдохнул отец Филиппе, устало прикрывая веки. — Я-то чем могу помочь?
— Молись. И я молиться стану. И правду говори. Ничего не скрывай.
С тем и вышел вон. И когда вырвался из коридора на простор монастырского двора, вдохнул полной грудью, подставив лицо теплому весеннему ветру.
Навстречу из-за угла молельной залы, где сейчас собралось всё Храмовое братство, выплыла темная фигура: высокая, широкоплечая. Капюшон неспроста прикрывает половину лица, у отца Рагуна оно изуродовано ударом топора. Глаза левого нет. Не всегда Рагун-Рогатина монахом был. Его прошлое потемней Кхаддаровой бездны будет.
Приор мимо прошел, лишь взглядом скользнул и кивнул слегка. В ответ карий глаз из-под капюшона сверкнул хищно. Тонкие губы оскалились, ровно у оборотня. Может, и страшен на вид отец Рагун, но крайне полезен. Без таких, как он, не быть Храму богатым, земель новых не видать.
С такими, как отец Рагун, он Храм отстоит. И как бы ни была сильна Великоледи Алиута, ей его не остановить.
Улыбнулся собственным мыслям приор, себя похвалил. Хочет того или нет, теперь отец Филиппе на его стороне. А к нему прислушиваются. Он и двадцать лет назад слыл здравомыслящим и мудрым. Одно упущение: с самого начала надо было его в дело посвятить. Отчего не посвятил? Щадил немощного. Волновать не хотел. А ради чего? Разве жизнь щадит?
Его — приора Дареса — не пощадила. Так с какой стати ему кого-то жалеть?

2. Отъезд

Миташи вдел ногу в стремя, взлетев в седло. Дернул повод, кивнул мальчишке конопатому:
— Отворяй ворота.
Подконюший бросился заглушку поднимать, да куда там! Силенок не хватает. Миташи хмурился, мауэртка, словно чуя его недовольство, подплясывала на месте, нетерпеливо пофыркивая.
— Дядька Барат! Дядька Барат! — мальчишка кинулся к толстому работнику, что развалился тут же у ворот на маленьком стожке сена. Трясти принялся. — Дядька Барат! Просыпайся! Открывай ворота!
Старый кудлатый Барат выпростал помятую морду с клочковатой бородой из копны, одним лишь глазом глянув на путника, что ранним отъездом вздумал тревожить честных людей. Потом перевернулся на другой бок и буркнул недовольно, вновь закрывая глаза:
— Не велено. Никому не велено…
— Кем не велено? —  оторопел подконюший.
— Хозяином.
Миташи губой дернул, с лошади спрыгнул, хлыст из-за голенища сапога равдужного вынул. Решительно направился к таверне, дверь со злостью на себя рванул, шагнул в полутьму питейного заведения. Навстречу хозяин таверны, глаза со сна продирает, кулаками трет.
— Да ты, сиволапый, совсем страх потерял?!… — одной рукой сгреб ошалелого хозяина за ворот посконной рубахи, —  а ну ворота отворяй…
— Так это…
— Не грозись, наёмник, — низкий женский голос со стороны плывет медленно, неторопливо. Сила в нем, власть. — Я велела. С меня спрос.
Миташи, не глядя, оттолкнул хозяина вислобрюхого, к суке Кхаддаровой шагнул.
— Подраться хочешь? — не спросила даже, так лишь, полюбопытствовала. И то верно, ему с ними двумя не справиться, да еще ученик при них. И даже коли не особо силен, да все же опасен. Магов он в деле видал. Одним заклятием на всю жизнь калекой оставят. Стоит ли связываться? — Драться не стану, — честно предупредила храмовница, качнув головой. — А то покалечу невзначай, после перед приором не оправдаюсь.
— Ты, верно, так в силах своих уверена…
— Уверена, — подошла, натягивая кожаные перчатки.
Поверх кожаных доспехов кольчуга, бармица лысую голову храмовницы прикрывает. Мечи на поясе висят, да еще ножны прибавились — короткие, для стилета, узкие, ровно шило. А из ножен рукоять торчит: белая, матовая, кость неполированная. Взгляд к нему так и прикипел.
Сука Кхаддарова взгляд узулута перехватила:
— Ты, вижу, знаешь, что это за ножичек такой… — вроде и равнодушно говорит, да насмешка слышится. Издевка. — Случалось слыхивать?
— Случалось, — выдохнул, назад шагнул.
— Вот и славно, стало быть, смекаешь, с кем дело имеешь. Сейчас спутники мои спустятся, поедем.
— У меня встреча. Дела важные.
Кивнула сосредоточенно, будто ей дело есть до его забот.
— Верю, только всё — после, как с приором переговоришь. Того только и требуется. До монастыря доехать и с приором потолковать. А там, как сам решишь.
На лестнице шаги послышались, чернобокая хозяину таверны махнула:
— Вели ворота открывать.
Тот сорвался с места, убежал вперевалку, хлопнув дверью.
Спутники появились не сразу. Лопоухий мальчишка шел впереди, как и вчера, пряча руки в вислых рукавах холщевого балахона. Увидел Миташи, словно споткнулся, за перильца ухватился, остановился на мгновенье, на храмовницу глянул.
— Едем, — бросила, не обернувшись даже. Словно не с храмовниками говорит, с рабами. А ведь и сама — раба. Красноглазая она или нет, какая разница? Вторая вон, ее сторонится, смотрит исподлобья, верно, взгляд боится поднять. И то понятно, простая сука Кхаддарова красноглазой не ровня. Чернобокие — элита храмовая. И пусть на ней теперь нет черных, как ночь, доспехов, да что с того? Она одна десятерых наемников стоит, если не боле. Довелось ему видеть, как пятеро таких чернобоких городок выкосили. Вздумалось жителям против Храма бунтовать. Прошлись, будто косой по степной траве. Одни дети малые и остались. Их Храм на воспитание забрал, не помирать же им с голода, да и при деле. Глядишь, из кого-то вот такие же чернобокие потом и выйдут.
Может, и эта вот так же родителей лишилась. Для Храма не то, что человек, народ — и то грязь. Липнет на сапоги, мешается, сбросить бы тяжесть, да вот незадача — кто ж Храм-то кормить станет, коли грязи не будет. Грязь-то и кормит…
Мелькнула мысль, странная, неожиданная. Миташи ее из головы прогнал. Не к месту и не ко времени такие мысли. Да и не понятно: с чего бы вдруг ему такими заботами себя озадачивать. А всё — сука Кхаддарова. Есть в ней что-то такое, чего прежде в людях ему не встречалось. И хотел бы понять для себя: что именно, да не сразу и сообразишь.
Чернобокая мимо прошла, серо-сиреневым взглядом по нему мазнула. Всё для себя отметила: мечи на поясе, метательные ножи за спиной. Кинжал на бедре, клевец в ременной петле, свернутые на затылке тугим кольцом пепельные волосы. Губы поджала, бровью дернула.
Хозяин таверны расстарался на славу. Всю обслугу на ноги поднял. На крыльцо еще лишь вышли, а уж лошади запряжены, стоят, дожидаются.  Ворота распахнуты. Сам за храмовниками семенит, что-то льстиво бормочет, кланяется, сложив пухлые ладони. Маленькие хитрые глазки так и стреляют по сторонам.
Миташи в седло сел, в створ ворот мауэртку направил, никого не дожидаясь. Захотят, нагонят.
Нагнали уж у самой деревни, что раскинулась чуть поодаль по другую сторону тракта. Деревня небольшая, дворов пятнадцать. По правую сторону угодья да огороды с общественными землями и пастбищами, по левую —  лес тянется. Может, и не обратил бы внимания Миташи на эту деревню, да суета в ней непривычная, ровно случилось что. Хотел было проехать, да невольно приостановил мауэртку. Давешний гайтагар, с которым в таверне поцапались, рыжий, патлатый, сгонял недовольный народ на маленький пятак площади, где с толстой ветви крепкого, высокого дуба, уж свешивалась готовая петля.
Чернобокая коня вперед двинула, послушник в своем долгополом балахоне за ней подался. В седле сидит, ровно мешок с отрубями, в поводья вцепился, аж пальцы побелели. Неужто верхом ездить не доводилось?
— Что тут? — храмовница строго спросила. Гайтагар обернулся, оскалился, светлые глаза прищурил, короткая борода вздернулась.
— Вора поймали, — нехотя доложил он.
Солдаты уж тащили к виселице тощего мальчишку лет шестнадцати с разбитой мордой. Тот извивался в крепких руках, выл, хрипя и захлебываясь кровью. Что-то шипел и выкрикивал разбухшими губами.
Храмовница повернулась к послушнику, коротко мотнула головой в сторону мальчишки. Гиданай неумело, с трудом выбрался из седла, засеменил к вору. Подошел, осмотрел, в глаза заглянул. Повернулся, кивнул.
— Вешай, — разрешила чернобокая, взгляд на Миташи скосила. Но лицо наёмника ничего не выражает. — Трогаем, — и пустила коня шагом, никого не дожидаясь.
Не видела, как скривился гайтагар, как на землю сплюнул сквозь зубы, как злым взглядом женщину проводил. Он и без ее разрешения властен суд вершить. Гайтагар он или нет?
Послушник отстал, снова взбираясь в седло. За спиной послышалась возня, хрипы, бульканье и предсмертное сипение.

3. Беседа с Порпиусом

Порпиуса принимала в отдельном кабинете, что предназначался именно для таких тайных встреч. Даже двух сук Кхаддаровых за дверь выставила. Хоть и наложены на них заклятия, однако ж, бережёного Кхаддар бережёт. Рисковать Великоледи Алиута не хотела.
Старик попытался приподняться в кресле, поклон отвесить, все же высокий чин у хозяйки дома, но Алиута его жестом остановила. Пусть уж сидит. Ей все эти экивоки ни к чему.
Главный магистр Ордена — невысок, сутул, лыс. Крючковатый нос хищно над тонкими морщинистыми губами нависает. Щеки впалые, желтизной отливают. Не здоров магистр. Ему бы лекарей хороших, да где же их взять? Хорошие лекари все жрецы храмовые, они гильдиеров за врагов считают. Помогать нипочем не станут. А почти весь люд в гильдиях состоит, вот и выходит, что всем приходится к храмовникам на поклон бегать. Уж который год тот же Порпиус к королю прошения шлет, чтобы разрешил создать гильдию лекарей. Но тот ни в какую. Хартию Храмовую подписал — связан по рукам и ногам.
Взять хоть Верховного Магистра, стар и немощен, а мог бы еще короне служить. Светлые, запавшие глаза, живут своей жизнью. Интерес в них, ум. Хитрость. Нет смысла такого человека за нос водить. Много видел на своем веку, много пережил.
— Зачем племянника своего ко мне приставил? — Великоледи Алиута сроду в чужие игры не играла. — Шпионить? Ты не стесняйся, скажи откровенно. Я не обижусь.
Порпиус сидел в кресле, словно курица на насесте: на краешке, подобрав сухие, тонкие ноги. Было в нем что-то от тощей, старой птицы: круглый светлый глаз, быстрое подергивание головой.
Подумал, лысиной тряхнул, губами морщинистыми пожевал, точно клювом пощелкал.
— Из лишней предосторожности, —  вновь помолчал, подумал, пятнистое лицо в гузку съежил. Прикинул: говорить или нет? Сказал: — Заговор готовится. Приор Абаласского храма верховодит. Доподлинно известно, что еще неделю назад тайно собирал в своем храме недовольных. Вроде как сместить тебя хотят… а может… — невольно вперед подался, переходя на шепот: — …а может, и убить. Оттого я племянника к тебе и приставил. Суки суками, а ну как заклятье на них кто наложит? Вдвоем кинутся: не отобьешься.
— А… твой племянник? — хотела по имени назвать, да вот ведь незадача —  выпало из памяти. Как ни старалась, так и не вспомнила, — на него что ж, наложить заклятье нельзя?
Порпиус губами пожевал.
— Затруднительно, так скажем. Руны на нем.
Великоледи кивнула, оценив откровенность, нахмурилась. Руны накладывать дозволялось только храмовым магам и жрецам. Да и тут свои тонкости. Нанести руны на посох или какую другую вещь, много магических усилий требует. И гарантии не дает: лишишь мага такого предмета, и нет силы. Колдовать сможет, но в десятую долю, пожалуй. А вот зачем на обычного человека руны накладывать? Вопрос.   
— Одежда?
Порпиус покачал лысой головой.
— Тело?
Снова покачал.
Великоледи Алиута еще больше нахмурилась. Брови на переносице вовсе свела:
— А на что же руны наносили?
— На ауру.
Дернулась, как от удара. Это какой же силы маг должен быть? Храмовникам такое и не снилось. В прежние времена, еще до падения врат, сказывают, попадались такие маги, а теперь их нет да и быть не может.
— Ты, верно, напутал что-то.
Порпиус только лысой головой покачал: нет, мол, Великоледи, ничего не путаю.
— На тебе такие же.
Она вдруг откинулась на спинку жесткого кресла, рассмеялась деревянно:
— Да с чего ты взял? Нет на мне рун.
Но Порпиус смотрел такими взглядом, что поперхнулась. Помолчала.
— Ты их видишь?
— Не я. Онексис.
Алиута в ладоши хлопнула. Кайнатан прибежала. Двери открыла, на пороге встала. Длинные светло-каштановые волосы в толстую тугую косу заплетены, серое, простое платье опрятно, на шеи монисто серебряное поблескивает. Неужто Саймуш подарил?
— Онексиса позови, — приказала Великоледи. Вприпрыжку унеслась девица, смотри-ка, она — Великоледи — имени и не помнит, а вот служанки, уж знают. Небось вчера весь вечер языками чесали. И то понятно: давно в доме такой красавчик не появлялся. Живут люди плохо, питание скудное, детство так и вовсе голодное. Оттого, верно, красивые люди — редкость. Им, точно богам поклоняются. Обожают их, и не понимают, глупые, что тело — лишь пустая оболочка. Без души — ничто.
— С племянником после поговоришь, а вот теперь решить надо, что с приором делать? Думается мне, он там верховодит.
Великоледи Алиута кивнула. И правда: давно пора решать с приором. Уж который год воду мутит. Вишь, не нравится ему это объединение. А ведь еще и не объединились, лишь Хартию Согласия подписали. А с обеих сторон уж враги выползают. Гильдиерам не нравится, что храмовники в дела Ордена станут соваться, а Храм трясется: а ну как Орден создаст гильдию магов и лекарей. Вот уж точно тогда на равных говорить придется. Власть-то терять никому не охота.
Влеколеди сама взяла кувшин вина, разлила по серебряным бокалам, оказывая честь гостю. Пусть видит: не гнушается угощать из собственных рук. Порпиус бокал взял, понюхал, сморщив нос-клюв, сочно-бардовым цветом полюбовался, глотнул. На стол бокал поставил, на жестком кресле поелозил.
— Смекаю, обнаруживать себя не надо, пусть думают, будто обхитрили нас. А надежный человечек будет и дальше за ними приглядывать. А как планы в точности выведаем, вот тут и станем действовать, — сухой кулачок с силой ударил по твердой ладони.
Великоледи Алиута не перебивала, слушала. Азартен Глава Совета, ровно ребенок. Хорошо ли это? Да кто же скажет…
— А еще бы хорошо меж ними слушок пустить, будто тебя, Великоледи, и другие кто намерены сместить. Торопиться станут, чтобы власть не упустить, начнут ошибки допускать. Опасно это, конечно, по лезвию ходим, но куда же деваться? Тебе, по всему видно, либо пан, либо пропал. Ничего, если только изгонят да сана лишат. Хуже, ежели убьют. Но уж коли из двух зол выбирать меньшее… так пусть лучше изгонят…
От Порпиуса пахло старостью и немощью. Он и двух шагов без паланкина не пройдет. Слуги всюду на плечах таскают. Но ум не затуманен. Чист, словно у юноши.
«А ведь было бы замечательно ему молодость вернуть», — вдруг пришла мысль. Заручиться его преданностью и поддержкой на многие годы. Но сделать это может только маг времени или сознания. А таких в Храме не сыщешь. Не хотят жрецы утруждаться, все норовят магию стихий освоить, да лекарское дело. Оно всегда требуется.
С магией сознания — одни трудности. Вроде и заманчиво другими людьми крутить, ровно куклами, да собственного характера требует. Уж сколько раз случалось: возьмется храмовник осваивать магию сознания, на слабых людях еще худо-бедно получается, а сильных духом не берет. Про псов Кхаддаровых так и вовсе речи нет. Те совсем не поддаются внушению.
А времени и усилий на магию сознания требуется больше, нежели на прочие виды магии. Только вот если взять огонь или какую другую стихию: предсказуемо. Переменчиво, но предсказуемо. А сознание? У каждого человека оно свое. Оттого и результаты смехотворны. А уж после королевского запрета, так и вовсе перестали жрецы обращаться к человеческому материалу. Кому же захочется в опалу попасть?
— …и сказывает человек надежный, что приор наемника какого-то призвал. Да отправил за ним не кого-нибудь, а одну красноглазую с сукой Кхаддаровой и послушника. А для чего, человек не знает, — продолжал бубнить Порпиус. — Только думается мне, нехорошее дело он замыслил. Зачем бы ему наемник и почему? Неужто псы Кхаддаровы хуже? Стало быть, не простой наемник. Особенный. А чем особенный? — продолжал рассуждать старик. Взгляд и вовсе оживился. Олифар руку протянул, бокал взял, еще вина отпил. Губы тыльной стороной ладони отер, как в детстве привык. Забылся, магистр, словно дома себя почувствовал. Или играет?
— Опять-таки… со знающим человечком перешепнулся… он сказывает, что в Книге Времен так и записано, будто явится в год Серого Пса воин из иного мира, и станет правителем земель по южную сторону Асмуал-Ави. И править станет крепкой рукой, объединит все народы под своей властью… так вот я чего и думаю…не наш ли это наемник-то?
— Олифар… лет тебе сколько? — неожиданно спросила Великоледи Алиута.
Порпиус поперхнулся, шумно сглотнул, дернув острым кадыком на курячьей шеи, быстро замигал непонимающе:
— Э-э… много… Великоледи… много… у меня уж и правнуки подрастают…
— А хотел бы пожить подольше?
— Так немощен… —  магистр руками развел, седые брови домиком вздернул. — Какая же это жизнь? Помереть бы. Но себя убивать — грех. Да и страшно… болею, мучаюсь, а все одно —  помирать не хочется. Пожить бы еще…
Выцветшие запавшие глаза неожиданно заполнились слезами. Капельки побежали по старческим, мятым щекам. Он трясущейся рукой отер их.
Алиута наблюдала и думала: играет или искренен? Вот уж не разберешь. Но подалась вперед, накрыла своей ладонью его сухую руку. В глаза голубые глянула.
— Обещаю, как только появится на примете такой маг, верну тебе молодость. Если не совсем, то хоть отчасти. Много ты для меня сделал. И верю: вместе свершим еще больше. Будет тебе гильдия магов. Только помоги мне теперь, — сказала взволнованно, с отчаянием в голосе, — в самом Храме много недовольных. Объединяться не хотят. Говорят: Храму выгоды нет. Уж коли откровенно, и я ее не вижу. Ты умней меня, мудрей, поразмышляй. Глядишь и надумаешь чего.
Старик вдруг склонился и припал сухими губами к ее руке. Алиута смотрела на его трясущуюся плешь, обрамленную жидким венчиком седых коротких волос, и не понимала: играет роль старый пройдоха или поистине благодарен.
Но когда поднял на нее голубой, пронзительный взгляд, поняла: не лжет. Нужна ему молодость. Как воздух! Узнать бы причину. Но пока и этого довольно.
В дверь скупо стукнули, да тут же и толкнули. Порпиус, словно испугавшись, назад отпрянул. Но цепкий взгляд «племянника» выхватил скрючившуюся на кресле фигуру.
— Доброго здоровья, дядюшка, —  кивнул светлой головой, да не с наклоном, как равному, а прямо, словно слуга. — Добрый день, госпожа, — все честь по чести, сначала старшего, невзирая на чины.
Алиута в ответ тоже кивнула, указывая на третье кресло, что стояло у стены. Онексис прошел, сел, в глазах не вопрос, любопытство, пожалуй.
— Мой друг Олифар говорит, ты руны на мне видишь?
Улыбнулся одними губами, да, мол, вижу, что же тут такого?
— Что за руны? И отчего я их не вижу?
Онексис головой тряхнул, отбрасывая длинные волосы со лба. Не удивительно, что служанки о нем уж все знают. Удивительно будет, коли не обрюхатит никого.
— Такие руны видеть не дано никому, даже самым сильным магам, — с нажимом произнес он. — Какие на тебе руны, госпожа, не знаю, но видел однажды такие же.
— На ком? — Алиута насторожилась.
— На Лансгере, приемном сыне барона Гунта.
Великоледи Алиута и сама не заметила, как подалась вперед. И надо бы держать себя в руках, но почувствовала вдруг, что вот теперь, верно, вся ее судьба и решится.
— Что за Лансгер? Каков он?
— Да ты его, госпожа, знаешь, — Онексис вновь улыбнулся. — Волосы черные, лоб мраморный, глаза синие, бородка короткая…
Великоледи, шумно выдохнув, откинулась на спинку кресла, бросила взгляд на Порпиуса. Но выцветшие глаза Олифара спокойны, интерес в них, и только.
— А на нем руны откуда?
— Сам наносил.
— Так он маг? — вырвалось невольно у Великоледи.
— Маг, госпожа, да сильный.
— Отчего же не при Храме?
— А ему в клане работорговцев сподручней. Сама знаешь, какую власть верховные жрецы взяли. Никому шагу ступить не дают.
Великоледи Алиута лишь губы поджала, темные брови на переносице свела. И то верно. Вся страна знает: верховные жрецы, что в Синоде засели, никому дороги не дают. Того более: одаренных и талантливых учеников на корню изводят или изгоняют. А вне Храма им места нет. Пойди, поколдуй, когда первый встречный ради пары сапог на тебя донесет, а потом будешь в петле болтаться или на костре жариться. Никакая магия не поможет.
Король Олаф и сам не ведал, какое зло творил, когда утверждал единовластие Храма на занятие магией и лекарским делом. Впрочем, ему тогда и деваться-то некуда было. Что ни положили бы перед ним верховные, всё бы подписал. Он своего отца Фаррату Одноглазого в постели прирезал, на престол взошел, ему поддержка Храма, ох, как нужна была! Вот по сию пору и аукается.
Верховные под себя всю власть подгребли, ни с кем делиться не желают. Храм за эти десятилетия мощь невиданную обрел. С ним тягаться — что со стеной бодаться.
— Как на мне руны оказались, это я у тебя не стану спрашивать, — Алиута хмуро бровью повела. — Ты, верно, об этом ничего не знаешь. Но ты-то сам как их можешь видеть? Разве ты маг?
Онексис светлой головой повел:
— Не маг, госпожа, видящий.
— Видящий?
Кивнул.
— Поясни.
— Истину вижу. Фальшивые монеты могу определять; знаю: лжет ли человек, правду ли говорит, —  Великоледи Алиуте «племянник» старого пройдохи Олифара все больше нравился. — Поддельные грамоты с одного взгляда определяю… места тайные какие…
— Вот и покажешь теперь, — Великоледи Алиута звонко хлопнула в ладоши.
Вошла Кайнатан, в дверях остановилась. Руки сложила, приказания ждет.
Великоледи в ее сторону головой качнула:
— Скажи, что видишь?
Онексис с кресла поднялся, к девушке подошел, оглядел внимательно:
— Девятнадцать лет ей, сирота, понесла вот уж месяца два как…
Великоледи Алиута внимательно слушала, лицо каменное, словно мертвое.
— Хм, некромант благословения у тебя, госпожа, просил. Да только ребенок не его.
Девица побелела, пошатнулась, за косяк ухватилась.
Великоледи Алиута медленно поднялась. Подошла к Кайнатан. В темные глаза ее уставилась.
— Верно ли говорит? Сказывай!
Девица руки к груди прижала, на глазах слезы:
— Госпожа…
Озлившись, Великоледи Алиута коротко замахнулась, отвесила девке звонкую пощечину. По носу попала. Та охнула, за лицо схватилась. Кровь по верхней губе побежала. В темных глаза страх, боль.
— Ты в уме ли? — Великоледи Алиута, вне себя от ярости, нависла над девицей. Кайнатан бухнулась на колени, заголосила, цепляясь побелевшими пальцами за подол платья Великоледи.
— Прости меня, госпожа! Прости!
Алиута наклонилась, ухватила ее за волосы, дернула, заставив вскинуть голову, в глаза глянула:
— Ты хоть понимаешь, кого обманула? — не за себя озлилась, за Саймуш. — Не у меня прощения проси, дура! У Саймуш! Узнает, такое с тобой сделает, что тебе, срамной девке, смерть счастьем покажется.
Пинком оттолкнула служанку. Та с воем повалилась на бок, вцепившись пальцами в растрепавшиеся волосы.
И вдруг злость прошла, стыдно стало за свою несдержанность:
— Поди прочь! Позови кого другого, видеть тебя не желаю.
Девка вскочила, выбежала вон, забыв дверь за собой затворить. Великоледи на Онексиса глянула, хотела извиниться за непристойную сцену. Со служанкой могла бы и позже разобраться. Но взгляд уловил, как незаметно Онексис с Порпиусом переглянулись понимающе. Светловолосый встал, подошел, подал Великоледи руку, поцеловал кончики пальцев. А голубые глаза смеются, на губах легкая улыбка. Словно догадался о чем-то таком, чего она — Великоледи — не знает, да и знать не может. Руку отпустил.
— Вижу, привязана ты к своему некроманту, госпожа, — повернулся. Затворил створки дверей плотно. Неторопливо вернулся к своему креслу, и уж сев, произнес: — Только не тревожься, ничего он ей не сделает. Знает он.
Точно гора с плеч. Почувствовала: вот её друзья. И пусть у каждого из них свои интересы, но только на них и можно полагаться.
— Не за нее боюсь, — уж совсем спокойно созналась Великоледи, — за Саймуш. Она-то кто такая? Девка — одно слово. Девок у меня полон двор. А Саймуш один. Таких некромантов поискать. И служит верно. Мне его счастье дорого. Надо же было ему дуру бестолковую брюхатую выбрать.
Онексис вдруг засмеялся: не зло, не обидно —  весело.
— Потому и выбрал, что своих детей у него быть не может.
Алиута брови вздернула, хотелось спросить: откуда знаешь? — да припомнила начало разговора. Спросила другое:
— Разве ты его видел?
— А мне и видеть не надо, — Онексис улыбнулся, ямочки на щеках только глубже стали. — Метка его не девке. А по метке я много чего о человеке сказать могу.
Великоледи Алиута вернулась к своему креслу, присела на краешек, подумала. Губу закусила.
— Так ты, стало быть, и про меня все знал еще до встречи? — даже не спросила, а вроде как помыслила вслух.
Онексис удивленно брови вздернул:
— Нет. Отчего так думаешь?
— Оттого, друг мой, что я на Лансгера, сына барона Гунта, свою метку ставила. А коли ты по меткам читать умеешь…
Порпиус глухо крякнул и на племянника уставился. Но тот лишь головой покачал:
— Может, и была на нем метка, но теперь нет. Снял.
Великоледи Алиута губами дернула: как так?
— Метку снять нельзя…
— Стало быть, можно, — Онексис улыбнулся.
— Я вот что подумал, — вдруг вступил в разговор Олифар Порпиус, — коли Храм с Орденом объединять всерьез, то надо бы тебе поддержкой сударей Гранаша и Сулея заручиться. В особенности Гранаша. Его гильдия шпионов — самая тайная и многочисленная. Он в гильдии числится один, даже подручных нет, может сударь Сулей и знает кого, они с ним дружбу водят, а вот никому более не ведомо. Даже мне.
Алиута слушала внимательно. Порпиус дело говорит. Войска у Храма есть, даже отряды красноглазых — элита. Один такой воин хорошего отряда стоит. Убить его почти невозможно. И лекари в Храме имеются, а вот шпионов… тут иное дело.
Коли склонить бы сударя Грамаша к сотрудничеству, много чего можно было бы сделать.
— А удастся?
— Отчего же нет? — Верховный Магистр вновь морщинистыми губами пожевал. — Надо только знать, с какого краю к этому делу подступиться. Я-то со своей стороны словечко замолвлю, но и в точности надо бы знать: что ему предложить. Без выгоды он служить не станет.
Наступила тишина. Алиута думала и ничего не находила.
— Я знаю, — вдруг произнес Онексис.
И дядюшка и Великоледи разом глянули на красавчика. Что же такого удумал Видящий? Но тот лишь молча вынул меч из ножен.
— Ты, госпожа, сегодня на заседание казначейской палаты явись, — посоветовал Онексис, —  а уж что делать, я тебе объясню.
Порпиус только крякнул. Сам, видать, от племянничка такого не ожидал.

4. Жирдяй

Жирдяй уже не бежал, еле плелся. Всё лес, да лес — края не видно. Но на дорогу выходить страшно, а ну как на разъездной патруль нарвется? Вздернут, и разбираться не станут. Нет уж, лучше по лесу.
В животе бурчало. Поесть бы. Да где же еду возьмешь весной-то? Кабы в конце лета, так и грибы тебе, и ягоды, орехи. Жирдяй сглотнул слюну.
Будь он проклят, Магир поганый, сам-то, небось, теперь с девкой какой любится в своем закутке. Девок Магир любит, платить не любит.
Остановился Жирдяй, носом повел, будто запах какой учуял. Нет, в ту сторону нельзя. Нехорошее там что-то. Жуткое. А куда? Повернул налево, так это прямая дорога через лес к поместью барона Гунта. Ну, выйдет он туда, а дальше что? Все едино — вздернут. Барон к браконьерам строг. Да и воров не жалует, даром, что пригрел Лансгера с его шайкой.
А может, обойдется? Да нет, не обойдется. Верно знал. За крестьянина он не сойдет, — глянут только на его руки без мозолей, все поймут. Да и не шастают крестьяне по лесу в эту пору. Разве только вольнонаемным прикинуться. Да ведь не поверят. У вольнонаемных клеймо на руке. Завсегда предъявить можно. А у него что?
В животе опять заурчало: громко, голодно. Поесть бы. Все бы легче на душе стало.
Жирдяй тоскливо оглядел лес: кусты да деревья, птицы поют над головой. Поймать бы хоть одну, так силков нет. Да и не умеет он силки плести, и уж подавно – ставить. Вон высоко над головой в развилке ветвей гнездо примостилось, верно, птенцы еще маленькие, забраться бы… а как? Не с его толстым брюхом по веткам лазить. Жирдяй живо себе представил, как взбирается до самого гнезда, вот они — птенцы-то… пальцами за хрупкую шейку хвать! Мнет… ломает… хрустят косточки… Жирдяй пополам сложился, замутило до судорог. Да что же это? Ничего он не умеет, ничего не может, только по поручениям бегать, да нужное слово передать.
Драться и то не мастак. Сколько раз его Магир лупил. Сдачи дать и то не может. Вишь — неповоротливый да толстый. Всегда таким был, с детства. Деревенские мальчишки, известное дело, бойкие, до драки охочи, частенько его колачивали. Неповоротливый, глупый, от всех только затрещины и получал, - от старших братьев, от отца, от сверстников. От старших мальчишек так и вовсе проходу не было. Одна мать его крепко любила, баловала, тишком ему самые вкусные кусочки подсовывала. А как померла, стал еду у братьев воровать. Первый раз побили, второй раз побили, а в третий едва не изувечили. В сарай заперли, руку собирались отрубить, и отрубили бы, кабы дикие не напали …
Вспомнил, как жуткий, кудлатый, на медведя похожий, в старых помятых доспехах дикий тогда в сарай ворвался. Как пришлось цепом отбиваться … стра-а-ашно…
Сел Жирдяй под дерево, спиной к стволу прислонился, заплакал, размазывая по грязным толстым щекам слезы. Жалко себя стало нестерпимо. Гадкий мир вокруг, люди гадкие. Хоть ложись и помирай. А помирать-то не хочется. Ой, как не хочется. Ему всего-то пятнадцать. Ему бы в учение какое податься. Так пробовал уже, ничего не выходит. И лупили его, и на хлеб-воду сажали, не идет наука. И гончару отдавали, и плотнику… всё одно — наука не впрок. А отчего? Кто ж его знает. Таким уродился, видно.
Еще жальче себя стало Жирдяю. Сидит под деревом, душу жалостью рвет, слезами умывается. Ничего не видит, ничего не замечает. Проморгал.
Подскочил, когда уж лошадиные морды из кустов показались. Рванулся, было, да болт железный прямо перед носом в дерево воткнулся. Выбил крошку коры, она по щеке царапнула, в траву упала. Замер Жирдяй. Стоит, зажмурился, Кхаддару молится —  смерти ждет.
— Стой, смерд, или второй болт в башку твою поганую вгоню. Кто таков?
Открыл глаза Жирдяй, несмело повернулся.
— День добрый, милорд… — поклон отдал низкий, рукой земли коснулся, да так и застыл.
— Ты бараном-то не прикидывайся, я тебя об чем спрашивал? — оборвал черноволосый. — И хватит передо мной спину жирную гнуть. Мне что, по-твоему, радость великая: на твой круглый зад пялиться?
Засмеялся кто-то. Жирдяй облегченно выдохнул и выпрямился. Раз смеются, значит, сразу убивать не станут.
— Кто таков?
— Вольный я, — торопливо произнес Жирдяй.
— Беглый, стало быть, — заключил черноволосый, головой качнул, угольная прядь волос на мраморный лоб упала. Бородка клинышком, усики темнеют на бледном лице, нос точеный, да глаза синие. Взгляд живой, веселый. С хитрецой. Не верится такому взгляду. Пусть и веселый, да только с шуткой болт вгонит в горло, и будешь в лесу валяться —  кровью захлебываться. — А здесь-то что делаешь? Только не сказывай мне, будто по ягоды пошел. Не время теперь.
Жирдяй шумно сглотнул и переступил с ноги на ногу.
— Я, ми… господин, это…
— Дело сказывай!
— Может, вздернем его? — предложил лысый гигант, поигрывая легким топориком.
Черноволосый с сомнением глянул на своего сотоварища. Взгляд на Жирдяя перевел, ровно раздумывая: и правда, не вздернуть ли.
— Да нет, зачем же? Лучше в рабы взять да продать. Хоть пять золотых за него получу, верно?
Кивнул лысый, завел руку за спину, снял с задней луки аркан, хищно оскалился, обнажая крепкие желтые зубы с черной прорехой вместо левого резца.
— Не надо, не надо, господин! — Жердяй руки вперед выставил, — я и сам с вами пойду. Мне теперь деваться некуда. Магир, если меня найдет, так сам прирежет…
— Магир? — вздернулись удивленно темные брови, черноволосый жестом остановил лысого гиганта, что уже раскручивал аркан. — Так ты Жирдяй! Знаю я тебя, Магир сказывал. А чего же бежишь? Натворил что?
Жирдяй, как на духу поведал всё: и про заезжего наёмника, и про Магира, и про то, как велел им со Скелетом забраться в комнату да выкрасть у наёмника кошель с серебряными. Поведал и то, как Скелета ночная стража схватила.
Помрачнел черноволосый.
— Я Магиру глотку-то дорежу, — пообещал он, дернув губой. — Зарвался мальчишка, много о себе мнит, как видно.
Лысый удавку свою свернул, разочаровано повесил на переднюю луку.
— Да, господин…
— Не дакай! — оборвал черноволосый. — С нами пойдешь, — обернулся к кому-то,  крикнул: — Возьми на лошадь этого…Жирдяя…
— Так я это… — толстый вновь замялся, уж больно не хотелось ему с Лансгером ехать.
— Не перечь, — властно осадил черноволосый. — Ты без меня пропадешь, стража схватит или деревенские вилами пропорют. А я тебе дело найду.
К Жирдяю подъехал один из отряда, сухой, жилистый, лицо скуластое, злое. Руку протянул, помог на лошадь взобраться. Сидеть было неудобно, попона без седла под толстым задом елозила, но все лучше, чем со связанными руками на аркане за отрядом тащиться.
— Трогаем! — Лансгер махнул рукой, шлепнув вожжами коня по шеи, отряд потянулся следом, вот тут Жирдяй и забеспокоился. Чуяло его сердце неладное.
— Господин! Господин! — в другой бы раз дважды подумал, прежде чем голос подать, но не теперь. Впереди ждала опасность, да такая, что жутко становилось. Одно слово: волосы дыбом.
— Чего тебе? — обернулся Лансгер недовольно, на Жирдяя уставился.
— Опасно там, не езжайте туда, — запричитал толстяк умоляюще. — Жуткое там… нехорошо…
Оскалился Лансгер, к отряду обернулся, синие глаза под черными бровями яростно сверкнули:
— Вперед, быстрей! — ударил каблуками сапог в конячьи бока. — Хеч! Хеч!
Лошади шумно ломанулись сквозь кусты, лавируя меж деревьев.
— Жирдяй! — на ходу кричал Лансгер, — рядом будь. Как почуешь, что место близко, скажешь!
— Хо-ро-шо, гос-по-дин! — проблеял Жирдяй, тряско подпрыгивая на лошадином хребте. Он обеими руками вцепился в разбойника, что сидел впереди и прижался к нему, вминаясь мясистой щекой в его пропотевшую бригантину. Лишь бы не слететь! Убьешься ведь.
Тот обернулся, Жирдяй не сразу расслышал:
— Не лапай меня, ублюдок! Не девка!
Жирдяя в жар бросило. Кто-то слева хрипло рассмеялся. Скосил толстяк глазки-пуговки: узулут. Волосы длинные, белые, по ветру развеваются, лицо точеное, нос с горбинкой, а глаза черные, что твоя смерть.
Перехватил блеклый взгляд толстяка, весело подмигнул, белозубо оскалился, хлестнув коня по крутому серому боку. Веселые люди, видать, в отряде Лансгера, но страшно с ними… а без них еще страшней.

5. Сарчи

Миташи ехал, внимательно оглядывая окрестности. Лес то вплотную подступал к дороге, то оголялся залысинами пожухлых полянок. Странно, уж весна, молодая поросль должна бы вырасти, а тут грязно-желтые колтуны спутанной прошлогодней травы. С чего бы это? Никак гиблые земли и сюда дотянулись.
Чернобокая впереди ехала, чуть поодаль, Гиданай со второй сукой Кхаддаровой позади. Экий же эскорт! Не каждый наёмник такой чести удостоится. Миташи усмехнулся. Ладно бы по своей воле ехал, а то ведь силой тащат. И не пойдешь против такой силы. А ну, как отлучат от Храма Кхаддарова? И не беда, что Орден гильдейский с Храмом не дружит, черную овцу в стаде никто не потерпит. Кому нужны строптивые? Да и то сказать, ну выслушает он приора, а дальше самому решать, верно чернобокая сказала. Чего ж беспокоиться?
И все же что-то беспокоило. Что-то смутное и зыбкое, как марево над жаркими пустынными барханами в солнечный день.
Да и сама храмовница, что теперь впереди на кауром коне маячила, не так проста, как кажется. А ведь у нее вместо сердца камень Кхаддара. Чернобокие на магии Кхаддара живут. Они друг на друга похожи, ровно близнецы. Их памяти лишают, а после воспитывают как равных. Но с этой нечто особенное. Не такая она, как иные.
Может оттого, что женщина? Женщин-чернобоких ему встречать не доводилось.
И словно бы почуяв его мысли, храмовница обернулась через плечо, на наемника глянула, брови свела. Коня придержала.
— Что покоя не дает?
— Имя твое, — Миташи усмехнулся, поравнявшись.
— Нет, иное. Чую я, неспроста ты с нами согласился ехать, — голову чуть склонила, в глаза прямо смотрит.
Но Миташи ей нечего ответить.
— Ведь не из страха согласился, в твоем сердце страха нет. И не из милости приора. Чужой милости тебе и подавно не надо. А чего ради?
— А если ради тебя? Ведь ты красноглазая, у тебя вместо сердца…
— Так и что? — перебила, глянув вперед на дорогу. Обежала внимательным взглядом кусты придорожные, лес, дорогу. Вроде и спокойна, да настороже, будто пес цепной.
— Вот и думаю: отчего ты иная? На прочих не похожа.
— Не похожа? — храмовница вновь лицо повернула. Глаза большие, серые, скулы высокие, нос тонкий, точеный, губы пухлые. И все же, нет в ней нежности, нет женственности… а есть сила. Какую редко встретишь. И вряд ли лишь от того, что Храм ей власть над людьми дал. — Ты с чернобокими хорошо ли знаком?
— В Гранбарскую битву бок о бок довелось сражаться.
Храмовница только бровью повела:
— Ты им, верно, не уступал.
— Уступал, — сознался спокойно. И чего таиться? — В ту пору я еще молод был, воинское дело только-только изучать начал. Как же мог не уступать? В храме Кхаддаровом хороших воинов готовят, — помолчал. — Вот только женщин среди чернобоких не видывал. Ты одна такая? Или еще есть?
Проскользнула тень по лицу храмовницы. Серые глаза потемнели. Строгими стали, тяжелыми, точно свинцовые тучи. Словно впервые задумалась.
— А теперь скажи, на что я твоему приору сдался? Что во мне, в обычном наемнике, такого, чего ваши воины не умеют.
— У него спросишь, — как отрезала. Губы поджала. Верно, ей и самой не нравилось, что приор стороннему чужаку важное дело поручить хочет. Но тут даже она — чернобокая — ничего поделать не может. Как приор решит, так и будет.
— Не нравлюсь я тебе, — Миташи усмехнулся.
— У тебя, верно, иной заботы нет.
— Коли приор твой все же уговорит меня ему послужить, то я тебя с собой возьму.
— На что я тебе? Кроме меня в Храме псов немало…
— Псов немало, да вот ты — одна такая. Других, как ты, пока встречать не доводилось. Любопытно мне.
— Любопытно… — повторила медленно, словно бы раздумывая. — Как приор решит, так и будет.
Мауэртка неожиданно всхрапнула, давая знать, что впереди люди. Миташи в левую руку вожжи сгреб, правую на рукоять Парата положил. Вот он — поворот, густые заросли кустов заслоняют его, и кто там впереди?
Двое: молодой и старый, с тощими, залатанными котомками, замерли посреди дороги, испуганно обернулись на звуки лошадиных шагов, перехватив истертые посохи.
Старый опустил посох, серое, в морщинах лицо разгладилось, качнулся вперед, точно в спину кто толкнул:
— Милорд, позволь нам с вами идти?
Обращался к нему, наемнику, словно храмовников рядом и не было. Торопливо шляпу стянул, в пояс поклонился, ткнув локтем и молодого: мол, кланяйся, проси.
Подмастерья, отметил про себя Миташи. Из города в город кочуют, все надеются мастерами стать. Да куда там. В гильдейские кланы чужих не пускают. Своих хватает: у мастеров сыновья подрастают, как же не пристроить? У молодого еще надежда есть, если мастеровую дочку обрюхатит, да обманом замуж возьмет, а вот у старого — только смерть впереди.
— Возьми нас с собой, милорд! Именем Кхаддара молим!
Миташи на чернобокую глянул, вжал пятки в бока лошади, мауэртка пошла рысью, оставляя за собой растерянную парочку на дороге. Не к чему им спутники.
Да и не понравился ему чем-то старый. Вроде и кланяется, да не так, как должно. Не привык, видно. А ведь подмастерью часто спину гнуть доводится.
Миташи спиной ощутил пристальный взгляд, обернулся.  Стоит старик посреди дороги, рукой посох перехватил, жилистая рука, крепкая… только к работе не приучена… и взгляд тяжелый, пронзительный. Не смеет так мастеровой на наемника смотреть.
— Что ж не взял их с собой? — в голосе храмовницы не вопрос, насмешка.
— Мне слуги ни к чему. Да и спутники не нужны, до места не так далеко…
И правда, до Абаласского Храма рукой подать, к вечеру уж доедут, коли ничего не случится. А случится… можно и в поместье барона Гунта завернуть, оно ближе.
Что отобьются, не сомневался. Их четверо, какой бы шайка ни была, а против храмовой силы ей не устоять.
Не то беспокоило. Росло в душе чувство опасности. Тревога. Словно впереди ждала беда. Странный старик под личиной подмастерья и за пол дня ни одного конного разъезда. Будто их всех Бездна Кхаддарова поглотила.
И так-то места неспокойные. Справа предгорья Асмуал-Ави высятся. Густой весенний лес взбирался по склонам, уходил до самого горизонта. А над ним плыли сияющие в лучах весеннего солнца, заснеженные пики Хребта Драконова. Вот уж где вечная зима. Царство льда да хируджей.
Дорога забирала на северо-запад, прямиком к владениям барона Гунта. Миташи мауэртку придержал. Послушник с ним поравнялся, взглянул удивленно: что еще надо наемнику?
— Как ее зовут? — Миташи мотнул подбородком вперед, на фигуру, что ехала впереди.
— Санкара, — в голосе мальчишки удивление. — Тебе-то на что?
— Стало быть, надо.
Дорога карабкалась все выше, на взгорок. Храмовница впереди вдруг остановилась. Миташи поравнялся с ней и тоже придержал Умницу.
— Случилось что? — с тревогой спросил Гиданай, останавливаясь рядом. Крутится круглая ушастая голова, светлые глаза по сторонам так и стреляют.
— Место уж больно нехорошее, — узит глаза Миташи. Место ему и впрямь не нравится. Западня мерещится. Да ладно бы ему одному. — Скала справа, а слева лес чуть не вплотную к тропе подступает.
— Так и что? — мальчишка-послушник в недоумении.
— Разведку бы выслать. Да некого.
— Прав наемник, — бросает красноглазая, не оборачиваясь. — Я первая поеду…
— Не поедешь! — Миташи за повод ухватил, держит.
Санкара серо-сиреневый взглядом его ожгла, ноздри раздула, ровно зверь.
— Не смей мешать… — вроде, и ровно сказала, да власть в голосе. — Мне решать.
— Тебе приор меня защищать велел, — бросает Миташи. Дернулись светлые брови храмовницы. Выходит, угадал. — Что толку, если первой же и ляжешь? Полагаешь, Гиданай выстоит? Он ведь не маг даже… так, жрец разве. Да и не жрец, ученик только.
— Послушник… — пылают у Гиданая худые высокие скулы. Румянец заливает все лицо.
— Вместе держаться надо.
— Дак вон же дозор, на скале стоит... — мальчишка пальцем вверх тычет, где на фоне вылинявшего северного неба видится силуэт воина, что машет им рукой.
— Ты, ученик…
— Послушник!
— …ничего в воинском деле не смыслишь, — слова срываются с губ не злые, не обидные, равнодушные. И тем сильней ранят. — Дозор со скалы вряд ли что сверху увидит. Кроны деревьев, разве, да подлесок. В этих оврагах хоть армию спрячь, всё едино: не заметят. А двинемся под скалу, из кустов болтами всех положат.
— А с чего ты, наёмник, взял, будто там засада?
— Да с того, что начальник дозора — не болван последний. И дело свое крепко знает. У него дозоры не на скале сидят, а по лесу ходят, — теперь и Миташи шипит сквозь зубы. Злит его глупость мальчишки. Злит и то, что оправдываться приходится, будто виноват в чем. — А на скале разве только пара дозорных. Они знали, что я приеду. Не могли не знать, где они? Навстречу не вышли, стало быть, мертвы. Уходить надо, пока не поздно.
Миташи Умницу хотел уж развернуть, но Гиданай его перехватил за рукав:
— Почему же мертвы? Вон на скале живой — рукой машет. Да и запоздать могли…
— Люди Лансгера не станут руками размахивать, — резко оборвал Миташи. — Им меня встречать велено, а не махать со скалы…За все время, пока от таверны едем, хоть один разъездной дозор видел? То-то…
Влажно чмокнуло, выгнулся Гиданай, слетая с седла, из спины арбалетный болт торчит. В светлых глазах боль, удивление… Миташи оглянулся на лес внизу, через него бы к реке пробиться, но подлесок трещит, ветки ходуном ходят, сквозь листву оскаленные песьи морды появились. Шерсть бурая, с рыжими подпалинами, уши острые к голове прижаты, лапы длинные, когтистые. В каждой по длинному ножу.
— Гноллы… — выдохнула сероглазая.
— Сарчи, — странное, забытое слово, всплыло в памяти неожиданно отчетливо.
Захрапел каурый под Санкарой. На дыбы поднялся, скаля зубы и оголяя белки. Страшно храмовому коню, таких тварей ему еще видеть не доводилось. Красноглазая в бока ударила, узду натянула, справляясь с конячьим страхом.
— Уходи! Живо!
Свистнул болт над ухом, глухо воткнувшись в ствол. Миташи крутанулся в седле, слетая под брюхо:
— Гони!
Рванула мауэртка, заученно переходя на нетряскую иноходь. Санкара следом пришпорила коня, прижимаясь к гриве. Вторая храмовница даже с места двинуться не успела: болтами утыкали.  Глупо! Семя Кхаддарово! Как же глупо!
От ярости Миташи едва зубами не заскрежетал: втроем еще могли отбиться, вдвоем — затопчут. Много сарчи. Уже не скрываясь, по дороге несутся крупными прыжками, скаля острые, желтые клыки. Черные глаза на косматых мордах сверкают, азарт в них, сила, звериный инстинкт: догнать, убить.
Не сразу и расслышал, что Санкара кричит:
— К скале! К скале!
С трудом повернул голову, едва не вывернув шею, увидел наконец: пара огромных валунов у основания скалы, в два роста человечьих. Камни старые, давно замшели, высятся громадами, и проемы между ними тесные — два человека, может, и пройдут, но вот сарчи разве только по одиночке. Лучше места для схватки не найти. На голом склоне, наверняка не отобьются, а здесь если и убьют, то не сразу. Уж десятка полтора они вдвоем с собой в Мир Кхаддаров заберут!
Слетел с Умницы, перекатился по жухлой траве, на ноги вскочил, выхватывая из ножен Парат и Танку.
— Пошла! – плашмя по крупу шлепнул мауэртку широким Паратом. Та, высоко вздергивая задком, помчалась вниз по тропе, зигзагами, шарахаясь из стороны в сторону. Одно слово: Умница.
Добежал до валунов, не оглядываясь, и лишь успел спрятаться в проем, как свистнула мимо сеть с восемью грузилами на концах. Зацепилась за ветку кривого разлапистого дерева, повисла, покачиваясь. Ячейки мелкие, с шелковым отливом, Миташи оскалился. Кто бы этих тварей ни послал, но живым он им в руки не дастся!
Санкара на полном скаку, не жалея коня, спрыгнула с седла у самой подошвы скалы. Десяток болтов впились в животное. Конь захрапел, повалился, молотя воздух ногами. Даже не оглянулась.
— Держи проем! — скользнула за спину. Миташи лишь успел заметить, как ее серые с сиреневыми искорками глаза наливаются кровью. Глубоко вдохнул, с шумом выдыхая. Сердце в груди спокойно, как никогда, в сознании ясность и чистота. Ни гнева, ни страха. Азарт, разве.
— Вверх поглядывай, прыгнуть могут. Сеть кинуть.
И тут же свалился под ноги труп дозорного, что рукой им махал еще три минуты назад. Грудь в кожаных доспехах вспорота острыми когтями, точно лезвиями. Мертвые мальчишьи глаза стылы, ужас в них.
— Они за мной пришли, — Миташи обернулся, красноглазая, с тихим шелестом вытянула оба меча из ножен. Тонкие ноздри раздулись, ровно у зверя, на губах оскал хищный. Сейчас вряд ли скажешь, кто опасней: сарчи или она. — Держись, скоро подмога будет…
— Прорвемся… — глаза сузила, еще что-то сказать хотела, но сарчи начали подступать.
Опытным взглядом Миташи разом насчитал со своей стороны штук десять, а сколько с другой? А на скале?
Проредить бы эти пегие песьи морды. Миташи воткнул мечи в каменистую землю, завел руки за спину, один за другим выхватывая метательные ножи. Металлические полоски острыми солнечными зайчиками полетели навстречу наступающим врагам. Одному проткнули шею, второму плечо. Третьему угодил в глаз.
Сарчи с места сорвались, ринулись напролом, молча, только острые когти по камням клацают. Миташи выдернул Парат и Танку из земли, ухватил один прямым, а другой обратным хватом. Пусть попробуют одолеть. И не с такими справлялись.
Двое рванули в проем, столкнулись широкими мохнатыми плечами, пытаясь одновременно дотянуться до человека с короткими клинками. Миташи ушел от боковой атаки, сместился влево, принял удар клинка на широкий Парат, отвел его вправо, вонзая узкую Танку в мохнатое пегое горло. Брызнуло фонтаном, и сарчи, булькнув, осел, заваливаясь назад и увлекая за собой того, что за спиной. Миташи прыгнул, вгоняя острый клюв Патара в лоб второму, и тут же выпустил рукоять из рук, оставляя Парат в теле врага. На землю скользнул, перекатываясь назад и уходя от следующей атаки. Нащупал в петле на поясе клевец, выдернул, удобно сжимая литую рукоять пальцами в кожаных полуперчатках.
Черный, ровно ночь, огромный сарчи, оскалив клыки и прижимая к черепу острые, песьи, уши, ринулся на наемника, занося топор. Головы на три выше, массивный, силы в звере — тьма Кхаддарова! А у него, недомерка, одно преимущество — скорость. Миташи зашипел, зло, по-кошачьи. Приставным шагом скакнул вправо, пропустил топор мимо и с размаху опустил острие клевца на ключицу, рванув на себя, выворачивая кости и разрывая плоть. Сарчи взревел, вперед подался, теряя равновесие, лапа обвисла, топор выпал. Миташи добил врага ударом Танки в глаз. Отпихнул ногой мертвое, начавшее заваливаться, тело, одновременно выдирая меч из глазницы. А следующий уже заслонил проем, держа в одной из лап Парат.
Назад оглянуться времени нет. Сражается храмовница, только звон стоит. У нее своя битва.
— Хаш! — черные глаза наемника сверкают. Ярость в них, ясность и спокойствие. Моё. Моё. Взять! Отобрать! Вернуть! Пусть это будет первая и последняя твоя кровь, пролитая на добычу…
Сарчи атаковал двумя боковыми рубящими ударами. Широкий Парат в голову летит, острым клювом в землю смотрит. Не убить хотят, оглушить. Миташи успел принять плоскость меча на литую рукоять клевца, но второй с хрустом вонзился в бок, пронзая доспехи. Миташи Танкой ударил, отрубая лохматую кисть. Качнулся вправо, набирая ускорение, полоснул обратным движением по шее, вспарывая артерии. Вытолкнул ногой сарчи наружу, успев подхватить выпавший Парат, клевец у ног уронил. Выдернул меч, что застрял меж ребер. Теплое и липкое потекло по коже.
Тень. Сверху. Миташи влево метнулся, под защиту камня. Два сарчи прыгнули со скалы, в лапах сеть развернутая, шелком отливает. Один на колено упал, на мгновенье подставляя мохнатый загривок. Миташи рванул вперед, с силой отталкиваясь от земли, взлетел, всаживая узкую Танку в позвоночник. С хрустом вошло лезвие, по самую рукоять, острие грудину вспороло, порвав сердце. Наемник перекатился, бросая меч в трупе врага, подхватил с земли брошенный клевец, вскочил лицом к ловчему. Обернулась Санкара, подставляя спину врагам, всадила Зуб Кхаддара в пегомордого по самую рукоять, и тут же сама кулем повалилась от удара по голове огромным когтистым кулаком. Из живота и плеча два болта торчат, спина и руки изрублены, левая нога сломана, кость наружу торчит…
И трупов в ее проеме вдвое больше…
Навстречу наемнику ступил воин. Человек, не сарчи. Вот только… высок, широкогруд, руки массивные, ровно бревна дубовые. Космы черные в разные стороны торчат, лоб низкий, дугой выгнулся, брови косматые над черными глазами так и нависают. Нос мясистый, губы тонкие.
Доспехи на нем добротные, кожаные, с железными заклёпками. Руку на меч в ножнах положил. Уверенно держится. И впрямь, чего ему бояться?
Осклабился, оголяя клыки. Оборотень. Миташи глаза сузил, не достать его, не убить. Уж больно много вокруг сарчи, в затылок дышат. Хоть не нападают, слава Кхаддару!
— Брось оружие, наемник, — черноволосый улыбнулся еще шире. — Ты и без того моих людей покромсал изрядно. Глядишь, договоримся…
— А ты, верно, и зла мне не желаешь, — усмехнулся Миташи. Раненый бок саднило, кровь еще не запеклась, но в голове спокойно и ясно.
Живи по чести, умри героем.
— Не желаю. Поедешь с нами добром, никто тебя пальцем не тронет, мое слово.
— Тогда храмовницу не убивайте…
Воин глянул на женщину, на руку со стилетом наступил. Застонала Санкара. В себя пришла. Взгляд мутный, боль в нем.
— Ну что ты! — уж куда бы шире улыбка, а поди ж ты. — Мы ей помереть не дадим, — обернулся к своим пегим, рукой махнул. Сквозь воинов сарчи пробрался шаман. На голове не то гнездо воронье, не то венок из веток. В лапах посох зажат. Присел, принялся над храмовницей колдовать.
— Она нам пригодится. Мы ее с собой возьмем, вылечим. На цепь посадим, будет нам щенят плодить. Она сука крепкая, статная, ей в самый раз.
Миташи снова взгляд на Санкару перевел. Помертвели серые с сиреневыми проблесками глаза, холодные стали, страшные. Вспомнил вдруг утро раннее да разговор у бочки с водой. Для иных смерть — избавление. Отчего же не убить?
— И то верно, — улыбнулся в ответ. Чувствовал, как поднимается в душе волна холодного озноба. Знал уж, чем спокойней, тем страшней. — Чего же добру пропадать.
Клевец с мечом на землю упали.
— Да ты разумный человек, наемник. Я знал, что мы столкуемся.
— Мы оба — воины, — Миташи смотрел оборотню в глаза неотрывно, ровно хотел его к себе притянуть. —  А воинский закон ты знаешь. Живи по чести, умри героем.
Косматый вздернул брови, лицо вытянулось:
— Назад, всем назад! Йеноху…
Ринулся вон из круга, но воины вокруг, тесно стоят. Не уйти…