Ширма

Двадцать лет назад

Двадцать лет назад она также звала в свой Рэнж Ровер, и я почему-то не поехал, был пьян, грустен и груб, и не поехал. Лиана твердила о миссии поэта, о его высоком предназначении, что поэт не может вести простую обыденную жизнь и не должен работать в офисе, и что вот она готова взвалить на свои хрупкие плечи заботу о быте, о семье, о деньгах, лишь бы я писал, но я ничего ей не ответил, почему – даже и не знаю, сидел грустно за грязным с пустыми бутылками и недоеденным хавчиком столом и тупил, как горделивая, непорочная институтка.
Красавица Лиана и сама писала стихи, но, понимая всю их никчёмность, никогда не читала их вслух  и, наверное, от этого любила всех этих поэтических проходимцев, всю эту ****острадательную братию, а поэт-то не может быть хорошим человеком и поэтому, несмотря на всю ее финансовую состоятельность, все ее бросали, все ее покидали, забывали о ней, о всем хорошем что она сделала.
А нет, я вспомнил. Все не так было. Я зачем-то после сказал, что никакой миссии нет и не будет, искусство никого ничему не учит и даже ничего не сохраняет, и она, вспыхнув, закрыла передо мной дверь машины, больно задев дверцей носок ботинка, я немного пошатнулся и чуть не упал в грязь, а она резво надавила на газ и умчалась от метро Университет в сторону проспекта Вернадского. Потом я ее видел на литературных вечерах, но она лишь кивала мне издали и никогда не подходила близко.
И вот:
- Павлик, - вскричала Лиана, - ты еще пишешь стихи?
- Ли, - бросил я панибратски, - я уже тринадцать лет не пишу, служу в банке.
- Ах, я тоже сижу в офисе. Проклятый, проклятый офис, я тоже перестала писать стихи. Никогда не ходи в офис!
- Да нет, - улыбнулся я, - чтобы хорошо писать надо ходить в офис, надо знать своего читателя в лицо, но Лиана в этот момент как в тот раз вспыхнула и убежала.
А в это время сквозь бетонную арку в центр зала входил молодой статный тридцатилетний поэт в окружении сладких восемнадцатилетних соперниц.

Ненавижу!

— А ты здесь за что? — человек крепкого телосложения с запахом заводского рабочего, наклонился над Андреем и аккуратно тронул его за плечо, — закурить не будет? Меня Пашей зовут.
Андрей оторвал взгляд от решетки и нашарил пачку «Честерфилд» в верхнем кармане рубашки, достал сигарету и подал просителю.
— За белую ленточку, — улыбнулся Андрей.
— Все вам неймется, у нас фрезеровщик получает тридцать тысяч и столовка бесплатная, — Паша приоткрыл форточку и выдохнул дым в образовавшуюся щель.
В замке КПЗ загремели ключи, в тесную комнату вошел плотный  приземистый майор с залысинами на висках. В руках он держал два противогаза и две пары резиновых перчаток. Майор осмотрел камеру и из трех молчаливых таджиков, небритого алкоголика и подростка лет четырнадцати выбрал Андрея и Пашу.
— Сегодня выйти хотите?
Андрей ничего не ответил, а Паша протянул:
— Кто ж откажется.
— Вот надевайте, надо одну химию перенести.
— А не опасно? — спросил Паша, выкинув окурок за окно и уже натягивая резиновую поверхность. Майор проводил их до козла, в котором их везли полчаса. По окончании поездки Андрей и Паша подумали, зачем они так рано надели спецодежду.  Лицо покрылось потом, кожа под желтыми перчатками мучительно чесалась.
Выйдя из машины Андрей и Паша увидели, что стоят на берегу Москва-реки, как раз напротив здания Московского университета, у подножия склона, ведущего к смотровой площадке, которая, несмотря на выходной день, была оцеплена ментами.
В центре склона, покрытого рыхлым ноздреватым мартовским снегом в коричневых подтеках ржавой земли, что-то топорщилось. Стоящий рядом майор и человек в штатском показали рукой на вздутие и попросили Пашу и Андрея принести то, что скрывалось под снегом.
Паша пошел вверх  очень уверенно, и Андрею даже казалось, что он  что-то насвистывает, хотя в противогазе свист было невозможно услышать, но Павел так ритмично размахивал в такт ходьбе руками, так энергично и твердо шел, что Андрей поневоле прибавил шагу, хотя все происходящее ему не нравилось.
Они подошли к сугробу и одновременно с двух сторон засунули в него руки, нащупав что-то скорее вязкое, чем упругое. Андрей и Паша одновременно ухватились и дернули, и у Паши в ладони оказалась синяя человеческая рука, а у Андрея полуразложившаяся нога.
Андрей стал сдирать с лица противогаз, потому что рвотная масса полезла из горла, а Паша сел на заднее место и громко и выразительно рассмеялся, потому что менты, стоящие сверху на смотровой площадке тоже смеялись.
Андрей находился у ближайшего куста и выворачивал содержимое своего желудка на землю, с трудом затыкая нос правой рукой от удушающего запаха мертвого тела.
Иногда он останавливался и зло кричал: «Ненавижу! Ненавижу!»


Шмаль

У Солдатенковых обыск начали в четыре часа ночи, когда собака Альфа спала, уткнувшись носом в дальний угол деревянной сосновой будки. Но потом, когда уже милиционеры застучали резиновыми дубинками по железной двери дома и откуда-то сверху, прямо с покатой крыши, крытой шифером им под ноги упала метровая сосулька, и лейтенант в испуге поднял к небу дуло автомата, будто хотел расстрелять оставшиеся, собака залаяла.  От звука ее брехни  проснулись братья Антон и Вова двенадцати и четырнадцати лет и сквозь белые в цветочек занавески увидели ментов, уже входивших в сени.
Братья выскочили на задний двор, как были, в ночных пижамах, без одежды, потому что валенки и куртки остались в сенях и через огород убежали в рощу, откуда сквозь сугробы и деревья стали наблюдать, как непрошенные гости выносят на улицу одежду, матрасы, подушки и коробки с чердака в поисках шмали, но она была спрятана в бетонном колодце. Хорошо завернутая в целлофан она лежала прямо в воде, и никому не могло придти в голову, что пять килограммов наркотика можно хранить в сыром месте.
Через полчаса братья окончательно околели, у Вовы замерзли пальцы на руках и ногах, а у Антона волосы на голове покрыл серебряный иней и стало казаться, что он сказочный  герой, какой-нибудь сраный Мерлин.
— Я пошел, — заскулил Антон, но брат негнущимися пальцами схватил его за ворот пижамы и даже оторвал две пуговицы.
— Стой. Нам Хасан уши отрежет, — и Вова заискивающе посмотрел в глаза Антону, — кто-то, наверное, стуконул.
— Это ты с черными связался, вот и дохни, — Антон зло вырвался из замерзших рук Володи и медленно пошел к дому.
Через полчаса он вернулся в рощу с ментами. Вова уже ничего не соображал, сидел на снегу, прислонившись к дереву, засунув ладошки под мышки, на носу замерзла зеленая сопля и казалось, что Вова спит, но он еще не спал, прошептал что-то неразборчивое. Его менты сразу повезли в городскую больницу, где ему толстый еврейский врач в белом халате и таком же белом странном  поварском колпаке отрезал пальцы. Остался только большой на правой руке.
Когда же утром Вова проснулся, то проклял Антона, потому что боялся Хасана, но Антон рассмеялся, ведь их взяли в программу защиты свидетелей. Менты им снимают квартиру и дают работу. Антон метет ментовку, а Вова охранник на молокозаводе. Все об этом знают, но черные их не трогают.

Птичка прыгала в кусте с дребезделкой на хвосте

Евгений Петрович ходил в морской форме мичмана и вёл, кроме уроков начальной военной подготовки, труд. Мы все потешались над ним, могли построиться спиной или налепить ему бумажку с черепом и костями, на что Евгеша орал:
- Вам бы, оболтусам, только лежать да хреном груши околачивать!
Или:
- Повернитесь ко мне отсюдова!
Или:
- Я вам, башкам безголовым, два раза повторять не стану! Это понятно? Я два раза ничего не буду повторять!
Но почему-то мы все «любили» Евгешу, когда он вёл труд.
- Смотрите сюда, пеньки с глазами, метод обработки дерева прост: ррррраз и всё, - и дымом пахнущие деревянные кружева шелестели из под рубанка и степенно оседали на наши боты. Евгений Петрович поднимал завитушки, подносил ко рту и, ехидно щуря глаза, говорил:
- Когда заканчивается махорка, мичман курит стружку.
Однажды он пришёл в чёрной элегантной тройке, так идущей ему после военного мундира, и полез наши деревянные табуретки проверять, зацепился за провод и упал, ударился об пол, встал весь красный:
- Хоть сегодня и 8 марта, но я вам, девочкам, в лобешник устрою! Кто этот онанизьм делал? – и показывает на мой стульчик.
- Но тут совсем чуть-чуть неровно!, - отвечаю, а руки из карманов вынул.
- Дышишь ты тоже, получается, неровно и через жопу, - усмехнулся Евгеша и пнул мою табуретку. Та сделала в воздухе петлю, ударилась об стену, перевернулась и развалилась на три куска.
- Птичка прыгала в кустЕ с дребездЕлкой на хвостЕ, - ни к селу, ни к городу протянул Евгеша, быстро осмотрев результаты своего беспощадного пинка.
Поначалу мы его за дегенерата держали. Он же никого по именам не помнил, покажет пальцем и:
- Эй, ты, на букву «Д.», иди к станку, а будешь лыбиться, я тебе в рот плюну, - и тянется за сигаретой «Космос».
Но однажды Крот прибежал за школу, взъерошенный весь, пионерский галстук топорщится из груди, значок Ленина не приколот, на одной перекладине болтается, сигарета из рук на землю падает:
- Я Евгешу по телевизору местному видел! Он, оказывается, шахматист. Чемпион области! – аж загибается от смеха.
Я посмотрел на него, как на идиота:
- Не ржи, ты, вон, даже шашки только в Чапаева умеешь, - ну и как-то мы перестали после этого над мичманом издеваться. Даже окурки боялись ему в стол подкидывать.
А потом наш Евгеша исчез, совсем исчез, дошло до маразма, нам, мальчикам, труды вела Елена Григорьева, англичанка. Мы там намучились: вышивали крестиком, экибанили, стирали и гладили школьные шторы, пекли пирожки. От скуки подкидывали в тесто дождевых червей. Девочки визжали и вопили, когда в жаркой и сытной стряпне находили запекшиеся струйки. Некоторых даже рвало.
А Евгений Петрович, оказывается, память потерял. Мичман вышел в пятницу вечером из дома, спустился во двор поиграть в шахматы, а после седьмой партии забыл из какой он квартиры. Субботу и воскресенье мялся у самого высокого тополя нашего двора, никто на него внимания не обращал, а потом зачем-то вышел за периметр и уже не вернулся. Он жил один, без жены и детей, пока в школе не кинулись, никто его не искал.

Яйца

Мой папа входил в бюро Райкома. Он был простым электриком и работал на заводе, что не мешало ему отмечать Пасху. Хотя как отмечать, мама пекла кулич и красила яйца, никто их в церкви не святил, и на Крестный ход не ходили.
Однажды я принес пасхальные яйца Сикорским. Это были три брата, я дружил с ровесником Димой. Папа их  Евгений Яковлевич ходил в дальние плавания, мама преподавала сольфеджо  в классе фортепьяно. Сикорские собрали богатую библиотеку, там я впервые прочитал «Мастер и Маргариту» в списках, за одну ночь.
Когда Евгений Яковлевич, увидел у меня в руках крашеные луковой шелухой яйца, то отвел меня на кухню. Он повернулся ко мне спиной, открыл форточку и закурил (они курили прямо в квартире). Потом посмотрел на меня через плечо:
— Ты знаешь, почему празднуют Пасху? — улыбнулся он.
Я растеряно покачал головой.
— Когда, кажется, Иисус пришел к императору Тиберию, надеясь пробудить у него интерес к христианству, то протянул ему яйцо. Ты знаешь кто такой Иисус?
Я опять сокрушенно покачал головой.
— То император затребовал чуда, и тогда яйцо стало красным, и император уверовал. Вот так.
Евгений Яковлевич затянулся и еще раз внимательно посмотрел на меня.
Я молчал, а потом сказал: «Христос воскрес», — и предложил ему побиться яйцами. Но он отказался, и кулич не взял, и стукаться яйцами не стал.
Я никогда больше не поздравлял Сикорских с Пасхой, но в тоже время прочитал у них Мандельштама, Пастернака, Цветаеву и Солженицына.

Ширма

Папа родился в блокаду, не в самую жуть, а уже ближе к концу, но все равно, есть было нечего, и его выкармливали овсом, который тут же во дворе сажали и сторожили все лето. Папе часто говорят, что он пропитан Левитаном и 7-ой симфонией Шостаковича, но это не так, потому что он набит под завязку овсом.
После войны все жили у бабушки Софы, рядом с площадью Льва Толстого, десять человек в десятиметровой комнате в коммуналке. Три человека спало на столе, три человека спало под столом, бабушка и две сестры на кровати, Сема на сундуке, а дедушка у швейной машинки. Он ею на жизнь зарабатывал. Посередине комнаты стояла огромная железная ширма, литая, очень тяжелая, громоздкая и неповоротливая, отделявшая женщин от мужчин.
Её потом с трудом тащило на себе все взрослое население нашей семьи, когда переезжали буквально сто пятьдесят метров из коммуналки в двухкомнатную квартиру. Папа вообще не понимал, зачем в двухкомнатной квартире железная гендерная ширма, если есть две отдельных комнаты, но дедушка Яков, сказал: «Тащите», — и все, скрипя, тащили ширму, отворачивали лица в стороны и, молча, сплевывали сквозь зубы на землю. Ширму с трудом подняли на пятый этаж и только с третьей попытки внесли в прихожую, где ее прислонили к стене. При этом от стены отлетел кусок штукатурки, и бабушка Софа закричала, чтобы ширму отправили на чердак.
А потом папа лежал среди одуванчиков на лужайке  рядом с площадью Льва Толстого, напротив бывшего Дома культуры кооперации, курил в кулак, думал, что никто не увидит, но бабушка Софа заметила и открутила ему ухо. Там потом памятник Попову поставили, он изобрел радио.