Фламенко

У интеллигентного автора даже мерзавцы - интеллигентные.
                Станислав Ежи Лец


Александр Дмитриевич Вильегорский – профессор философии.
Маша – его дочь.
Сергей – молодой человек.
Анна Антошина – студентка.
Второй.
Милиционер.
Абрам Исаакович – философ.
Саша.
Гена.
Два испанца с гитарами, играющие фламенко.
Студенты.










Картина первая.

Невысокий человек лет 50-ти, обложенный книгами, работает на ноутбуке. Время от времени бормочет себе под нос что-то типа  «общество  усмиряет центробежные силы скорее с помощью Техники, чем Террора».  Раздается телефонный звонок. Он поднимает трубку

Проф. Алло, алло. (Кладет трубку. Бормочет). Дай ответ. Не дает ответа.

Встает, идет к столику и делает себе кофе. Снова садится за компьютер и продолжает работать, собираясь пить кофе. Снова раздается телефонный звонок.

Профессор (Несколько раздраженно). Алло! А, Антошина, извините. Это вы звонили только что?… Очень хорошо, а то не дают работать, отключу сейчас телефон. … Да, конечно буду, все по расписанию. Антошина, милая, только не делайте вид, что вы увлекаетесь философией… По качану, который в данном случае является очень милой головкой. Простите, Антошина, но еще одна минута и МГУ потеряет или самую красивую студентку или лучшего преподавателя. Да, пока… (Кладет трубку).
Черт возьми, нужно дождаться отпуска и закончить, наконец, эту книгу.

Раздается звонок в дверь.

Проф. Боже, прости мне убийство, возможно, невинного человека. 

Подходит к двери и открывает ее без всяких вопросов. Входит мужчина лет тридцати.

Мужчина. Здравствуйте. Вы Александр Дмитриевич Вильегорский?
Проф. Удивление в вашем голосе говорит,  что вы ожидали увидеть молодую длинноногую блондинку по имени Александр Дмитриевич. С кем имею честь?
Мужчина. Меня зовут Сергей.
Проф. (Садится за ноутбук и продолжает пить кофе). Вы меня, пожалуйста, простите, но, думаете, этого достаточно для аудиенции?
Сергей. Нет, конечно, у меня к вам дело.
Проф. Вы аспирант?
Сергей. Нет, нет. Дело, так сказать, личного характера.
Проф. А вы не могли бы зайти в четверг.
Сергей. После дождичка?
Проф. Остроумно. Нет, независимо от погоды.
Сергей. Нет, к сожалению, профессор. Вопрос хотелось бы решить сегодня, но, если можно, чуть попозже.
Проф. Дорогой, мне нужно работать, деньги зарабатывать.
Сергей. Философу – деньги?
Проф. А что он обречен на голодную смерть? Не повторяйте дурацких баек. Диогену вся округа несла лепешки и финики, не святым же духом он питался. А у нас что даром дают? Только десять лет строгого режима.
Сергей. А вы откуда знаете?
Проф. Отец сидел при отце народов. Впрочем, вы правы, философия не способ зарабатывать деньги, а способ вызывать отвращение окружающих.
Сергей. А я думал, что философов все уважают.
Проф. Милый, профиль у вас смоленский, а представления из Древней Греции. Науку уважают еще только в академических кругах. «Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой…».  Мне приятен ваш горячий интерес к философии, но…

Раздается звонок в дверь. Профессор встает, чтобы отворить дверь, но Сергей хватает его, прижимает руки  и закрывает рот. Раздается еще один звонок. Наконец, слышны шаги, удаляющегося человека. Сергей отпускает профессора. Тот тяжело плюхается на стул.

Сергей. Простите, профессор, я…

Профессор машет рукой, мол, ничего говорить не надо

Проф. Я понял, философия ваше второе увлечение, а первое - грабеж философов. Берите, что вам нравится, и уходите. Кроме книг и моего выходного костюма, разумеется.
Сергей. Я не грабитель, да и размер костюма не мой. А взять у вас, кроме книг, действительно, нечего. Разве что в тайнике?
Проф. Сейчас вы будете пытать меня утюгом, чтобы я сказал, где тайник? Утюг в кладовке.
Сергей (устало). Профессор, в вашем тайнике отложены двадцать тысяч на ремонт кухни и три – на новые ботинки к зиме.
Проф (удивленно). Вы почти угадали.
Сергей. Это не трудно.
Проф. Давайте договоримся так. Вы или уходите, а я работаю, или тихо меня грабите, а я все равно работаю.
Сергей. Профессор, я же сказал вам, что я не грабитель.
Проф. Вы представитель другой философской школы, затыкающей рукой рты своим оппонентам?
Сергей. Нет, я наемный убийца, и мне заказан Александр Дмитриевич Вильегорский.

Долгое молчание.

Проф. Если это шутка, то неудачная
Сергей. Да, какие, уж, тут шуточки.
Проф. Вы абсолютно правы, не смешная тема. И кто меня заказал, Тихонов?
Сергей. А кто это?
Проф. Это мой вечный оппонент, еще со школьной скамьи. Представитель школы куртуазных маньеристов.
Сергей. Куртуазных маньеристов? Подождите, это же что-то из поэзии?
Проф. Остановитесь, милый. Я не хочу думать, что в свободное от работы время  убийцы занимаются литературоведением. Остановитесь.
Сергей. Нет, тут что-то другое. Я не слышал, чтобы профессор заказал профессора.
Проф. Во-первых, Николай Павлович не профессор, а академик, во-вторых, судя по всему, вы не знаете, кто меня заказал?
Сергей. Нет, не знаю.
Проф. А как это возможно?
Сергей. Профессор, если вы хотите отбить у меня работу, то у вас ничего не получится. Все очень просто. Есть система, которая определяет фамилию, сроки, сумму. Как в милиции.
Проф. А-а. Ну, с фамилией мы как-то определились. Каковы же срок и сумма?
Сергей. Вас это интересует?
Проф. Как сказать? Пожалуй, больше интересует срок.
Сергей. А сумма? Неужели перед смертью не интересно, во сколько вас оценили?
Проф. Я все равно стою дороже и намного. Но, надеюсь, вы меня все-таки не убьете?
Сергей.  Почему вы так думаете?
Проф. Да потому что все это бред! У меня нет врагов, только научные оппоненты. Я не владею заводами, которые можно отобрать. Я не задолжал гнусному Тверскому отделению Сбербанка кредит за «Опель», потому что мне не дали там кредит. У меня нет денег, из собственности – только эта квартира и домик на шести сотках. За что меня убивать?
Сергей. Для философа вы как-то упрощенно смотрите на жизнь. Убить всегда есть за что.
Проф (удивленно). Да?
Сергей (твердо). Да.
Проф. Вам не кажется, что, вообще-то, смерть достаточно строгое наказание. Интересно, что я, все-таки, такое сделал, что так любопытно повернулось колесо?
Сергей. Не забивайте себе голову. Заказать могут за такую малость, что все равно не догадаетесь. Может, вы не там перешли дорогу…
Проф. И гаишники меня заказали.
Сергей. Нет, они все получают без заказа.
Проф. Черт возьми, сорок лет изучаю жизнь, но так ни черта в ней и не понял. Пишу о трансформации морали в современном социуме, но не принимаю, что меня можно хлопнуть просто так. (Молчит). Что вы за человек, Сергей?
Сергей. Да, обычный человек.
Проф. Нет, нет. Человек, который запросто может продырявить чужую голову не обычный человек. У вас, наверное, нет морали?
Сергей. Почему, есть.
Проф. И в чем же она заключается?
Сергей. Нужно точно и в срок выполнить заказ, а не сбежать с задатком.
Проф (хохочет). О, господи, наконец, наемный убийца сформулировал мораль двадцать первого века. Нужно честно прострелить голову ближнему, а не сбежать с деньгами. (Отсмеявшись). Конечно, вы правы, деньги и есть мораль этого замечательного времени. Бумажная, правда, мораль, но мораль. «Не убий» отменяется, но «не укради» остается, хотя мне казалось, что отменяются обе эти заповеди. (Сергею). Ну, хорошо, а чти отца своего? Не пожелай, там, чего-то?
Сергей. Нет, такого у меня нет.
Проф. Совсем?
Сергей. Совсем.
Проф. И вас это не пугает?
Сергей. Что вы, радует. Так гораздо проще и приятней жить.
Проф. То есть, мораль, совесть, душа для вас пустые понятия?
Сергей. Профессор, только не пытайтесь давить на болевые точки, а то я в вас разочаруюсь. Все, что мешает жить, я давно уже выбросил за борт.
Проф. Чем больше я вас слушаю, Сергей, тем больше убеждаюсь, что у вас острый ум. Действительно, они мешают жить. (Молчит). Да еще  не позволяют стать наемным убийцей. (Хмыкает). Да, не простой выбор.

Молчание.

Проф. Так почему же вы меня сразу не убили? Я открыл дверь, выстрел – и вы свободны, можно идти в кино. Наверное, вам интересно было пообщаться с жертвой?
Сергей. Да, профессор, это как-то волнует, а с вами вообще интересно беседовать.
Проф. Ну, это сантименты, это как-то не вяжется с вашим чистым, как слеза прагматизмом. Деньги-то уже получили?
Сергей. Задаток.
Проф. Неужели много?
Сергей. Честно говоря,  я был удивлен. Думал, что доктора философии столько не стоят.
Проф. Вне всякого сомнения. Куда нам до владельцев супермаркетов и держателей общака. Ладно, если вы никуда не спешите, я немного поработаю. Вы мне даже кое-какие мысли подсказали.  (Садится к столу). Простите, я вам не предлагаю кофе, потому что, по видимому, времени у меня немного.

Продолжает работать и как будто даже забывает про Сергея. Тот садится на диван и осматривает комнату. Так проходит несколько минут.

Сергей. Извините, Александр Дмитриевич, что отрываю, а вы верующий?
Проф (не отрываясь от компьютера). Да как вам сказать? Агностиком себя не назову, потому что… (Внезапно понимает, что означает этот вопрос.) А что, время выходит?
Сергей. Ну, как вам сказать…
Проф. А и вправду, помолюсь. Только без вас, пожалуйста.

Идет в другую комнату, оттуда слышится бормотание. Сергей усмехается и читает страничку в ноутбуке. Вдруг вскакивает и бежит в соседнюю комнату. Оттуда слышен страшный удар и звук падающего тела. Некоторое время почти полная тишина. Профессор выходит из комнаты и подходит к телефону. Набирает номер.

Проф. (по телефону). Маша, что делаешь? Ага, ага. Ну, рецепт этого салата ты мне расскажешь попозже. Что? Машка, еще одно слово про салат, и я, действительно, кого-нибудь убью. А теперь немедленно иди ко мне. Придешь, расскажу, даже покажу. Давай, в темпе.

Идет в другую комнату и тащит оттуда связанного и оглушенного Сергея. Пытается взгромоздить его на стул, но это не получается, Сергей даже не стонет. Профессор идет на кухню, приносит мокрое полотенце и кладет на голову убийцы. Тот начинает стонать. Раздается звонок. Профессор открывает дверь. Входит девушка лет 30-ти. Это Маша, его дочь.

Маша. Папа, что случилось? (Вдруг видит лежащего Сергея). Боже, что это? Кто это?

Падает в обморок.

Проф. Так, теперь новая проблема с кого начать. (Берет какую-то книжку со стола, видит название и берет другую. Обмахивает этой книгой  Машу, та приходит в себя).  Да не волнуйся ты так. Это всего лишь наемный убийца, который зашел на огонек и попутно хотел меня убить. Но я огрел его битой, которую оставил твой приятель и вот такая милая картинка. Прямо после побоища с половцами…

Маша потрясенно молчит.

Ну, ладно, приходи в себя. Мне нужна твоя помощь, давай посадим этого бойца невидимого фронта на диван.

Маша двигается, как автомат. Они сажают Сергея на диван.

Там на кухне возьми йод и бинт и обработай ему производственную травму.

Маша уходит на кухню, профессор садится за ноутбук, пробует кофе - холодный. Маша обрабатывает Сергею  рану, и тот приходит в себя. Стонет.

Проф. Ну, что, очнулся?
Сергей. Ах, ты…
Проф. Тихо, тихо, здесь дама. Давайте уже продолжим ту игру, что начали. Не выходите из образа….  (Тот стонет.) Видите, какое голова нежное место.
Сергей (даже с некоторым почтением) Ну, ты даешь, божий одуванчик, вот не ожидал.
Проф. Мы не переходили на «ты». И я не божий одуванчик, а человек, который не будет беспокоить Господа обращением за помощью по пустякам, а, просто, даст убийце битой по голове, и все. К Богу нужно обращаться, когда душа болит, а не когда какой-то нахал размахивает у тебя перед носом пистолетом.
Сергей. А где пистолет?
Проф. А что,  все-таки нужен? Не волнуйтесь, в надежном месте.

Маша приносит Сергею чашку кофе.

Чем больше я смотрю на тебя, Машка, тем больше удивляюсь твоей сообразительности и чуткости. Отцу, которого только что чуть не убили, ты кофе не предложила, а человеку, у которого связаны руки, его принесла. Мудро, дочка, мудро.
Впрочем, для нас это привычно, здесь милосердия так же избирательно, как и юстиция, и падающий с крыши кирпич. (Повышает голос.) Сделай мне, наконец, горячий кофе, а то из-за этого ворошиловского стрелка я даже двух глотков не сделал.

Маша готовит кофе, приносит отцу. Подходит к Сергею.

Маша. А что же мне его с ложечки поить?
Проф. Потренируйся, ты же хочешь ребенка... Сегодня 30 процентов школьников хотят быть киллерами. Когда твой пойдет в школу, их будет 70 процентов. Тренируйся.
Когда тебя будут убивать, тогда и начнешь задавать дурацкие вопросы. Что касается нашего убийцы, то, да, его придется кормить с ложечки или развязать ему руки и вернуть ТТ.

Маша с ложечки поит Сергея.

Проф. Боже, ты лишил меня разума, я уже не могу отличить идиллию от идиотизма. Все, не мешайте мне работать. (Садится за ноутбук).
Маша. Папа, но так же продолжаться не может. Давай его отпустим.
Проф. (рассеяно). Ну, отпусти. (Продолжает работать).

Маша развязывает Сергея. Тот с трудом встает, потряхивает руками.

Сергей. Пистолет отдадите?
Проф. Может, вы меня еще возьмете в долю? Идите, юноша, идите. И, пожалуйста, никого больше не лишайте жизни. Как говорится, не вы дали, не вам и отнимать. Ладно?
Сергей. Не обещаю.  (Уходит).

Маша падает на диван в полубезсознательном состоянии… Профессор роется в книгах и снова садится за работу.

 Раздается звонок.

Проф. Маша, открой.

Маша идет открывать и заходит вместе с молодым человеком, который держит в руках пистолет. Назовем его Второй.

Второй. А ну-ка, руки вверх.
Проф. Мне кажется, что это уже было. Молодой человек, вы не знаете, что было принято решение меня сегодня не убивать?

Тот бьет профессора рукояткой по голове. Маша опять «отключается». Второй приводит ее в чувство.

Второй. (Спрашивает у Маши). Это  Вильегорский?

Та машинально кивает.

Ну, прощай, Александр Дмитриевич.

Прицеливается. Раздается выстрел. Убийца падает. Рядом падает Маша. Заходит Сергей. Смотрит вокруг.

Сергей. Он что, очередями стрелял?

Сажает Машу и Вильегорского на диван. Приносит из кухни воду. Приводит их в чувство.

Проф. Сергей, вы промахнулись?
Сергей (обиженно). Я никогда не промахиваюсь.
Маша (с надрывом). Папа, он спас нам жизнь!
Проф. Подожди. А кто это?
Сергей. Какой-то киллер-самоучка. Я встретил его внизу. Он показался мне подозрительным, и я пошел за ним.
Проф. Братцы, но, если за мной прислали уже второго киллера, значит, растет мой научный вес или материальное благополучие. Маша, ты не взяла какой-нибудь банк в свободное от салата время?
Маша. Папа, я не граблю банки.
Проф. А жаль.. Нет, тут что-то не так. Позвоню-ка в Академию (набирает номер). Алло, Абрам Исаакович, привет, это Вильегорский. Рад, что застал тебя. Слушай, там на меня случайно Нобелевская премия не свалилась? Что значит наоборот? Выкинули мою книжку из плана? А почему? Единая Россия не согласна с моей оценкой конфуцианства? А кто там читал Конфуция? Грызлов? С картинками?
Слушай, Абрам, а меня, вообще, упоминали на президиуме? Ну, может, квартиру какую выделили или коттедж на Рублевке. Все-таки доктор философии, профессор. Что? Валяешься в обмороке? Слабый ты какой-то. Ну, давай, полежи, полежи… Если Нобелевка упадет, позвони, а то кафедра наверняка забудет предупредить. (Кладет трубку). Нет, с этой стороны все спокойно.
Маша. Что же нам теперь делать?
Проф. Давай проводим нашего новообретенного друга с его моральной и физической ношей. А ты вышьешь что-нибудь крестиком или приготовишь обед.
Маша. Папа, но ты же его по голове огрел.
Проф. Милая, не хочу тебя нервировать, но в твоего отца за два часа дважды стреляли. Извини, что так нескромно напоминаю

Раздается звонок в дверь. Сергей быстро тащит тело второго киллера в чулан.

Проф. По-моему, пора уже брать за вход деньги.

Маша открывает дверь. Входит милиционер.

Милиционер. Здравствуйте, здравствуйте. Я ваш новый участковый  (Сергею). А вы кто?
Сергей. Я племянник профессора.
Милиционер. Та-ак, а можно ваши документы?
Сергей. Можно, конечно. (Достает из кармана пистолет и стреляет в милиционера. Тот падает).
Проф. Вы знаете, я даже не удивился. Можно я приглашу несколько человек из Академии, мне кажется, так можно будет сократить число ненужных дискуссий? А за милиционера вам ничего не будет?
Сергей. Это не милиционер, это третий киллер. Так, профессор, мне это порядком надоело. Признавайтесь, что у вас десять миллиардов евро в швейцарском банке, тогда я хоть что-то начну понимать.
Проф. Я даже не понимаю, что такое десять миллиардов евро. Больше тысячи евро я никогда не видел и то, когда мы с Машкой десять лет назад были в Испании. Все что больше моей зарплаты, как  первобытные люди, я обозначаю словом «много». (Озадаченно) Какой-то нестандартный день выдался. Вы знаете нам нужно всем отвлечься и расслабиться. Машка, ты готова?
Маша (с энтузиазмом). Да, папа!
Проф. Отлично. Ну,  что, убийца, голова еще болит? (Сергей осторожно кивает). Ничего, до следующего заказа заживет.

Выходит с дочкой на середину комнаты. У них в руках кастаньеты.

Проф. Фламенко sevillanas. Севилья, район  Сан Бернардо. Тональность ре минор. Вариация ХVII века с кастильской сегедильей. (Маше). Синьорина!

Танцуют фламенко.

Проф. (тяжело дыша). Ну, как?
Сергей. Вы станцевали отлично. А какие-нибудь таблетки от психопатических видений у вас есть?
Проф. Это я Машку водил на танцы в школу «Антонио Гадес» и, поскольку у нее не было партнера, танцевал вместе с ней. Теперь, когда ей надо развеяться, а мне – сосредоточиться, мы всегда танцуем фламенко.
Сергей. Да танцуйте хоть сцену сумасшествия Жизели, у вас два трупа в квартире!
Проф. Что-то вы для убийцы какой-то нервный. Это же трупы конкурентов, что должно вас радовать… (С внезапным подозрением). Вы случайно стихов не пишете?
Сергей (с затаенной гордостью). Пишу.
Проф. Что-нибудь типа …сегодня надо кастетом кроиться у мира в черепе! Да?
Сергей. Нет. Я пишу, в основном, философскую лирику.
Маша. Ой, прочтите, Сережа, прочтите, я вас умоляю!
Проф (передразнивая ее). Ой, Сережа, а я умоляю вас не читать. У меня сегодня было много потрясений, но киллера, читающего свои стихи, могу не выдержать.
Сергей. Но я же ваши философские статьи читал.
Проф. Сравнили. Философия, с греческого, любовь к мудрости. К мудрости, Сережа, а не к продырявливанию чужих голов, причем не посредством дрели, как нейрохирурги, а посредством пистолета, как убийцы. Поняли? 
К тому же, я говорю о мудрости, как философ, доктор наук и профессор, между прочим. А убийца, вообще-то, говорить о поэзии права не имеет, ибо поэзия – возвышение духа, а убийство – уничтожение духа, причем, как чужого, так и своего. Вы что ищете вдохновение в лужах крови на паркете?
Сергей. Да? А Вийон? А Бенвенуто Челлини?
Проф. Вийон? Знаете, с таким же успехом можно назвать убийцей Онегина. Вийон дрался на ножах, и у него были одинаковые шансы с противником. Что касается Бенвенуто, то любого великого человека сопровождает тупая молва: и Да Винчи, и Данте, и Бенвенуто, и Сальери…  (С пафосом) «Быть может, это сказка тупой бесчувственной толпы?»   
Сергей. А хвастаться профессорством и степенью вообще некрасиво.  Блок, к вашему сведению, не был ни лауреатом государственной премии, ни доктором от поэзии.
Маша. Сережа, а вы любите Блока? (Тот кивает). Я его просто обожаю.
Сергей. Маша, а какое у вас любимое стихотворение? Прочтите, умоляю.
Маша (читает очень хорошо).  Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы —
Кровавый отсвет в лицах есть.
Есть немота — то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.
И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, —
Те, кто достойней, боже, боже,
Да узрят царствие твое!

Сергей. Слушайте, это же мое любимое стихотворение.
Проф. У вас так много общего, что я начинаю опасаться, что следующую пулю в затылок получу от Машки.
Маша. Сереженька…
Проф. Сереженька?!
Сергей. Ну, не Витя же! (Про себя). Что же прочитать? Маша, я прочитаю вам свое стихотворение, где есть Блок. (Читает).

По реченьке, меж берегов,
Ушедших в мир диагональю,
По реченьке, принципиально,
Уплыл от всех и был таков.
Не осуждаю никого
И в лук не превращаю лиру,
Но рвать куски с чужого пира,
Я, извините, не готов.
По реченьке, меж берегов,
С лицом и речью старомодной
Плыву, куда душе угодно
Или по манию богов.
Пока погода благодать,
И лодка не течет… Неплохо.
Кого же – Тютина иль Блока
Сегодня на ночь почитать?

Маша (аплодирует). Какое замечательное стихотворение.
Проф. Какой кошмарный безграничный цинизм – убийца, притворяющийся монахом. А кто это Тютин?
Сергей. Это я.
Проф. Да, это многое объясняет.

Раздается звонок. Все вскакивают. Сергей достает пистолет.

Проф. Спрячьте пистолет или достаньте сразу атомную бомбу, чтобы уничтожить всех жителей этого странного города. Маша, иди открой, если начнут стрелять с порога очередями, падай на пол.

Маша открывает дверь. Вбегает Абрам Исаакович.

Абрам Исаакович. Александр Дмитриевич, что случилось? После нашего разговора я решил, что вы сошли с ума.
Проф. Вы не так уж далеки от истины, коллега.
Абрам. Так все-таки…
Проф. Понимаете, Абрам, я получил информацию, что меня хотят убить, и, естественно, решил, что это из-за денег. Но разговор с вами показал, что никаких премий не предвидится, и я так и остался в неведении.
Абрам (по деловому). Так. Ну, ваша квартира много не стоит. А дача у вас в Тархово? (Профессор кивает). Да, тоже много не дадут. Может, у вас какие-нибудь картины или фолианты есть?
Проф. Есть «Критика чистого разума», изданная при жизни Канта.
Абрам. Да? Это неплохо, тысяч на пять долларов тянет. Но не достаточно. А какого-нибудь этюдика Айвазовского или Матисса у вас нет случайно?
Проф. Нет, Абрам, даже Мунка нет. Зайдите лучше в Пушкинский музей.
Абрам. Фу, я так разволновался. Можно у вас воды попить.
Проф. Маша, проводи Абрама Исааковича на кухню.

Уходят.

Сергей. Ну, что, грохнуть его?
Проф. Зачем?
Сергей. Так еврей же.
Проф. А если бы Абрам Исааковмч был последним из могикан, грохнули бы тоже? (Сергей пожимает плечами). Нет, Сергей, мы не будем его грохать. Во-первых, потому что мы не грохаем человека за то, что он еврей, узбек или японец (садится за компьютер и продолжает машинально) а также, португалец, тамил, уругваец, шотландец, украинец, суданец, канадец, филиппинец, голландец, зулус, бушмен, мавр, бунга, масаи, пигмей, бур, йоруба, канури, банту, ньятура, тиваи, хауса, чокве, непалец. Мы даже не будем его грохать за то, что он ваш однофамилец и носит гордую фамилию Тютин.
Сергей. Что?! Это Абрам Исаакович Тютин?
Проф. Вы его знаете?

Заходят Маша и Абрам Исаакович. Сергей достает пистолет.

Сергей. Ну, готовься к смерти, мерзавец, за то, что бросил жену с маленьким ребенком.
Абрам. Что это? Кто это?
Проф. Ну, насколько я понял это ваш сын Сергей Абрамович Тютин.
Абрам (кидается к остолбеневшему Сергею, вынимает у него из рук пистолет и бросает на пол). Боже мой, Сереженька, я столько лет тебя искал. Почему же Лиза ушла от меня вместе с тобой? (обнимает Сергея).
Сергей. Папа!
Абрам. Нет, мое сердце не выдержит такого счастья! Сережа!

Хватается за сердце. Падает. Сережа проверяет у него пульс. Медленно встает.

Сергей. Умер.
Проф. М-да, единственный приличный философ был на кафедре. Держитесь, Сергей, потерять отца в такую минуту.
Сергей. Да, может, и не отец он мне вовсе. Мама говорила, что спала со всеми его приятелями.
Проф. Да? (Осторожно). По-моему, мы тогда с ним даже не были знакомы… Какой-то сегодня выдался непростой день.
Сергей. Действительно, троих за день я еще не грохал. Ну, ничего, Александр Дмитриевич, ночью я вывезу трупы в лес, завтра сделаем генеральную уборку…  Да, еще нужно отменить заказ. (Звонит). Витюша, привет. Я от  заказа на Вешняковской отказываюсь. Почему, почему… Клиент оказал вооруженное сопротивление. Контузия… Ну, конечно, задаток я отдам. Боишься? Ну, давай я сам верну заказчику.  Диктуй. (Записывает телефон. Маше и профессору). Сейчас я позвоню заказчику, и мы все с ним решим.

Набирает номер. У Маши звонит телефон. Все смотрят друг на друга.

Проф. Ну, вот мы все и решили. (Тяжело плюхается в кресло).  Значит, мешает отец жить в маленькой квартире. (Молчание). Маш, почему ты все взяла от матери и ничего - от меня? Той стерве тоже все время не хватало жилплощади. (Все молчат.) Ладно, я уйду. До осени поживу на даче, а потом сниму квартиру. (Упаковывает сумку. Берет ее и ноутбук). Предлагаю обойтись без горячих прощаний и слез.

Выходит. Сергей подходит к Маше и берет ее за руки.

Сергей. Какая же ты у меня хозяйственная!

Сливаются в страстном поцелуе.


Картина вторая.

Скамейка в сквере. Сидит Александр Дмитриевич Вильегорский. Рядом сумка,  ноутбук и три бутылки вина. Первую профессор уже допивает.

Проф. Когда Машка была маленькая, она долго не хотела говорить. Лет, по-моему, до двух. Вокруг нее прыгали бабушки и дедушки с погремушками и дурацкими приговорками: скажи «баба», скажи «деда»... Однажды, когда я кормил ее манной кашей, она вдруг сказала четко и внятно – не хочу. Я тогда еще уронил тарелку.
Что же, все-таки, встает между родителями и детьми? Еще древние египтяне жаловались на своих отпрысков, а у них ведь за триста лет ничего не менялось: пустыня, верблюды, феллахи да фараоны, да еще молоденькие служанки без одежды.  Только династии чередовались: первая, вторая, пятая… А здесь за двадцать лет меняется все: компьютеры, мобильники,  искусство, мораль...
Моя мама в молодости была современницей первых автоматов для продажи газированной воды, а в конце жизни увлеклась компьютером. Она часто повторяла: «Это ж какая голова должна была быть у человека, который такое придумал?». Если компьютер отказывался выполнять команду, она говорила ему: «Дурак, я все правильно сделала!».
Молчит, задумавшись.

Не знаю, стоит ли их этим оправдывать. Все равно рождаются хорошие и плохие, верующие и безбожники, аристократы духа и быдло. Шварц говорил – всех учили, но почему же ты, сволочь, стал первым учеником?
И сказки про ускорение времени ничего не объясняют. Как неторопливо текло средневековье, а рубить головы и жечь на кострах успевали на всю катушку. А если время и ускоряется, и человечество, наверное, не успевает за ним, разве это повод убивать родителей?
Конечно, стариков убивали еще в Спарте, но то была хоть какая-то стратегия, а не тупая корысть. Я бы Машке еще пригодился. Как в русской сказке – не убивай меня Марья-искусница, я тебе еще пригожусь. Выходит, Иван-царевич был поумнее – и медведь, и сокол, и щука ему служили, иначе хрен бы он на хорошей девушке женился… Впрочем, Сережа Тютин пошел другим путем….
Дед мой, царство ему небесное, мой полный тезка Александр Дмитриевич Вильегорский, сажал меня с сестрой вечером за стол и читал кого-нибудь из классиков. И нам было интересно, представьте себе. Говорили с дедом, который знал все на свете. Машин папа тоже, вроде, не дурак, но желания разговаривать уже не было, у нее был телевизор.
Это, как в путешествии. Идешь пешком и видишь каждую травинку, каждое деревце, встречаешься и разговариваешь с людьми. На машине уже не то, видишь какие-то пейзажи, те же люди только мелькают. А на самолете уже не видишь ни хрена, летишь из точки А, где ты всем надоел, в точку Б, где тебя никто не ждет…
На истинное нет времени. Смотрел недавно «Что? Где? Когда?». Собрали самых умных ребят, вроде. А они не знают, как звали сестру Стивы Облонского. А ее звали Анна Каренина. В наше время такой вопрос от зубов бы отлетел.
Но все равно это были шестеро размышляющих, кое-что знающих ребят. Но на них приходится шесть тысяч дебилов, не знающих ни-че-го. Ни о чем не думающих... Почему такое соотношение? Может все дело именно в соотношении. Генофонд почистили и соотношение изменилось: не восемьдесят дебилов на двадцать умных, а восемьдесят пять… А это уже конец.
Как все-таки технологии резко меняют общество. Появилось колесо и войны пошли гораздо веселее. Раньше-то надо было пешком топать, а теперь на поле боя количество  колесниц быстро решало вопрос. Появился телефон, и количество визитов резко сократилось. А зачем, когда можно так пообщаться.
Появился интернет, и надобность в другом человеке вообще отпала. Всегда рядом умный, многосторонний и много знающий собеседник. Что, души нет? А у того, кто сидит напротив компьютера, она есть. Это как в анекдоте, Рабинович жил напротив тюрьмы, а теперь живет напротив своего дома.
Иногда уговариваю себя, что стал стар и превратился в брюзжащего и злобного старика… Но нет, голова работает, мне многое интересно, а главное, я не хочу доживать, а хочу жить. Значит, я еще не старый козел, сидящий на лавочке и без удовольствия смотрящий на женские ножки. Я смотрю с удовольствием.

Выпивает еще стакан и не очень бодро встает.

Проф. Портовый район Кадиса. Фламенко farruca. Тональность до минор.  Стиль Мануэля Лобато.

Танцует. За ним наблюдает пожилой мужчина еще более потертого вида. Вильегорский, заметив его, останавливается.

Прохожий. Закурить не найдется?
Проф. Извините, не курю.
Прохожий. А, может… (подразумевается, видимо, выпьем?).

Профессор секунду думает и кивает, мол, давай, причаливай.

Проф. (протягивая руку незнакомцу) Александр.

Незнакомец руку жмет, но ничего не отвечает. Достает из кармана стакан и протягивает профессору.

Проф. Вижу делового человека.

Наливает ему и себе. Тот выпивает залпом.

Проф. Между прочим, это хорошее испанское вино. И не дешевое, кстати. (Незнакомец молчит). Предчувствую содержательную беседу. Вы местный? (Незнакомец кивает). Дети есть? (Незнакомец пожимает плечами). Счастливый, вы не знаете. (После паузы) А я знаю, у меня – нет.

Незнакомец протягивает стакан.

Проф. (восхищенно). Давненько я не сталкивался с таким приятным собеседником. Я буду называть вас таинственный и прекрасный незнакомец.
Незнакомец. Саша.
Проф. А, значит, мы тезки. Вы какое вино предпочитаете в это время суток? (Незнакомец молчит). У меня есть сухое и полусладкое. (Незнакомец молчит). Ага, я так и думал, что вы, как истинный знаток, предпочитаете сухое. (Наливает).

Незнакомец выпивает залпом, и минуту сидит с закрытыми глазами.

Незнакомец. Вам очень плохо?
Проф. Почему вы так решили?
Незнакомец. Потому что за словесной витиеватостью люди скрывают или свое смятение или свою пустоту. Вы, вроде, на пустышку не похожи.
Проф. Неужели в этом заброшенном шереметевском  имении я попал на собрата. Вот несчастье. Вы философ?
Незнакомец (нехотя). Филолог.
Проф. (заинтересовано) А вы…
Незнакомец (перебивает). Послушайте, Александр, давайте выпьем. Я с удовольствием выслушаю ваши стенания, но предпочел бы помолчать. А, если у вас найдется рублей триста мне на сигару, это будет вообще прекрасно. (От такой длинной речи устает и заканчивает раздраженно.)

Профессор лезет в бумажник и протягивает ему пятьсот рублей. Незнакомец берет деньги, кивает и протягивает стакан. Выпивают.

Проф. (словно продолжая разговор). А вы какие сигары предпочитаете курить на природе?
Саша. Кохибу.
Проф (заинтересованно). Дорогие?
Саша. Те, что я люблю, восемьсот, но у меня пятьсот есть.
Проф. Простите, коллега, но ваш вид как-то не ассоциируется с сигарами. Вы больше похожи на потребителя «Беломора».

Саша пожимает плечами. Протягивает стакан.

Проф. Скоро придется бросать жребий, кто побежит в магазин.

Выпивают.

Саша. Саша, вы продолжайте ваш монолог. Я тут, как будто, буду дремать, но на самом деле внимательнейшим образом вас слушать. (Мгновенно засыпает).
Проф. В мое время филологи были покрепче.
Саша (неожиданно, не открывая глаз). Просто устал.
Проф. (говорит, то обращаясь к нему, то к небу).  Народ неоднороден. Одна тысячная процента сидит в Кремле и решает проблемы, которые никто не понимает.
Я так когда-то наблюдал за игрой Каспарова. Предполагаю, что он сделал какой-то гениальный ход, но понять не могу. То есть, абсолютно не могу. Совершенно. Принципиально.
За Кремлем следит одна сотая процента, которая ждет то ли кооперации, то ли ошибки, в результате которой можно от бюджета отщипнуть миллиардов пять, например.
Все остальные решают проблемы трех видов: как погасить кредит, как одеть сына к школе и как дожить до конца месяца.

Саша хмыкает во сне.

Проф. Принимаю ваше возражение, коллега. Жалко, что наши властители плохо знают историю. Все уже было или, как говорил любимый тютинский поэт – все это было, было, было….
Саша (не открывая глаз). А кто это Тютин?
Проф. Убийца.
Саша. А-а. (Засыпает).
Проф. Саша, я восхищаюсь вами. Даже не припомню, когда я в последний раз вел такую полноценную дискуссию.
О чем это я, бишь, говорил? Да, о властителях.
В шестом веке готы окончательно захватили Римскую империю. Теодорих пытался  увлечь их высокой римской культурой, но они не хотели. Им нужен был хлеб, питье и бабы… И Европа погрузилась в тысячелетний мрак. Только Возрождение вернуло их к античной культуре, и цивилизация покатилась дальше. Мы погружаемся во мрак, но у нас есть нефть и газ, значит, лет на пятьдесят хлеба хватит, а там уже не будет ни осла, ни эмира. Останется ли Ходжа?

Саша пожимает плечами.

Когда я это говорил Тихонову, он засмеялся и сказал, что человечество летит вперед, но на вопрос «куда?» не ответил.  Но мрак в душах, а не в электрической лампочке.
В конце концов, спешка тоже закончится смертью, так стоит ли так спешить? Может быть, в этом беге, успевая сделать тысячи дел, мы теряем гораздо больше? Теряем ощущение Бога, который создал этот мир недоступный нашему пониманию. 
А Бог ведь есть, а, Саша?

Тот пожимает плечами.

Есть, есть. Я это знаю точно. И не только потому, что ученые, вооруженные колайдерами, поддерживаемые провайдерами и прославляемые копирайтерами, так и не могут ответить на очень простые вопросы – как возникла жизнь? Как возникла Вселенная? Почему человеческий мозг помнит Блока, а шимпанзе не помнит, где он спрятал яблоко? А, ученые? Почему мой мозг помнит Блока, а мозг Блока написал «… и каждый вечер в час назначенный, иль это только снится мне, девичий стан шелками схваченный, в туманном движется окне…». А, тупорылые? Не можете?
Впрочем, я тоже доктор наук, так что нечего выпендриваться.
Саша. (открыв глаза). А вы, философ, знаете, почему мы так живем?
Проф. Как вам сказать, друг мой. Какие-то причины понятны…
Саща. Ну, физики, тоже знают закон Ома. А вот откуда взялся электрон, который бежит по проводам, не знают.
Проф. Да, история насквозь загадочна. Почему бедный проповедник, за три месяца хождений по Иудее, перевернул мировую историю, а тысячи других проповедников сгинули на таких же дорогах.
Почему маленькая группа фанатиков захватила огромную страну и управляла ей почти сто лет. Как сошлись в одной точке беспомощность монарха, опустошенность аристократии, равнодушие народа, мировая война, коварство соседей и оголтелый пиар, как сказали бы сейчас, большевиков? Это даже статистически странно.
Да и по девяностым можно задать не меньше вопросов, слава богу, без большой крови обошлось, а то русский бунт…

Поворачивается к Саше. Тот спит.

Что ж, коллега, и вы тоже правы.

Садится на скамейку. Достает бутылку, но и пить одному не хочется и Сашу будить не решается. Тот спит крепко.

Проф. Помни о смерти – говорили древние римляне. Memento mori. Не для того, чтобы напугать, а для того, чтобы больше ценили жизнь, всматривались в нее.
Древние ощущали жизнь гораздо полней нас, потому что у них было больше времени. Пять тысяч лет любуемся Венерой, Никой, Дискоболом… Человеческое тело, как объект созерцания, а потом и катарсиса. Что же создают нынешние? Коровью голову Херста, засиженную музами? На бойне таких пруд пруди.
Чтобы вылепить Венеру Милосскую, нужно восхищаться ею. Судя по сегодняшним  скульптурам, авторы презирают свои модели. А ведь искусство передает ощущения автора, и мы начинаем все презирать.

Саша открывает глаза.

Саша. Вы философ, значит. Гассета читали?
Проф (высокомерно). Я по нему кандидатскую защитил.
Саша. Так чего же….
Проф. Батенька, после Гассета прошло пять поколений, страшная война, телевидение,  приход компьютера. Многое изменилось.
Саша. Что такое  восемьдесят лет для истории?
Проф. Вы рассуждаете как филолог. Для языка восемьдесят лет мгновенье, а этика меняется, как публичная девка – от святости к разврату и обратно.
Вы, кстати, в каком институте работаете, коллега?
Саша. Сторожем на даче в Малаховке. Бывший студент пригрел.
(Снимает очки) Понимаете, это спор Аристотеля и Платона. Нашему спору пять тысяч лет.

Долго молчат.

Саша. Пойду куплю сигару.
Проф. Так поздно?
Саша. Места знаю.  Сдачу принесу. (Уходит.)
Проф (вдогонку). Оставьте себе. (Бурчит себе под нос) У меня еще есть. (Молчит. Потом словно продолжает прошлый монолог).
Помню один из страшных рассказов Шаламова. Женщина, давно сидящая в лагере, уже свыклась с этой скотской жизнью и превратилась в тупую равнодушную бабу. Но однажды вдруг услышала доносящегося  из окна комендантской избы Шопена – и отказалась так жить, а в том контексте это значило – жить вообще. Вот что такое искусство, а не трясение бюстом под музыку.

                (Выпивает).

Мое приобщение к искусству произошло в лет десять. Помню это, как сегодня, настолько сильным было потрясение.
Тогда у нас только появился телевизор… Нет, не  плоский, а просто первый телевизор – огромный ящик с маленьким экраном и линзой перед ним. Когда мама позвала меня домой, я играл в футбол. Это значило, что я занимался самым важным и любимым делом на свете, с точки зрения нападающего дворовой команды, и – единственным занятием достойным мужчины.
Поэтому настоятельное мамино предложение подняться в нашу комнату на втором этаже и посмотреть телевизор, вызвало у меня недоумение. Проще говоря, я орал, как резаный, топал ногами и клялся, что до темноты ноги моей дома не будет… Армейский ремень в руках моего дяди, оказался довольно аргументированным ответом на мой протест, и я оказался перед телевизором.
Шла трансляция балета из Большого театра – «Дон Кихот»… Мне было все равно. Я принимал это, как неизбежное зло, как уроки по математике, манную кашу, или сидение по вечерам с маленькой сестрой, когда взрослые ушли на именины.
Я сидел и насуплено смотрел на какого-то высокого несуразного мужчину в латах и его толстого спутника, тупо бродящих по сцене, как вдруг что-то произошло. На площадь маленького испанского городка выпорхнула или, может быть, упала с неба молодая женщина. Она начала танцевать, и у меня по спине побежали мурашки. Это был не танец, это была какая-то материализованная полнота жизни,  радость оттого, что она так прекрасна и желанна.
Это я сейчас так мудро формулирую охватившие меня чувства, а тогда я просто не мог оторваться от маленького экрана, где танцевала Плисецкая. Да простит меня Майя Михайловна, но я считаю ее первой своей женщиной, ибо она пробудила во мне чувства.
Может быть, это и есть главная задача искусства – превращать мальчиков в мужчин, а девочек в женщин, разбуживая их души? В грязном подъезде можно стать мужчиной без всяких чувств, просто потому, что инстинкт требует. В физическом смысле я стал мужчиной в шестнадцать, да и то по инициативе  Наташки Кузьменко из 169 киевской школы. Но помню ее гораздо хуже, чем Китри, свою первую любовь.
Удивительная это связь между творцом и слушателем или зрителем. То, что делают какие-то люди на сцене или в мастерской, в подвале, или за письменным столом, вдруг становится важным. Какой-то слепой старик под набегающие волны Эгейского моря мурлыкал свои гекзаметры, а мы повторяем их восемь тысяч лет: - «Ныне, хотя и живет он, и солнца сияние видит, должен страдать; и ему я помочь не могу…»
Один должен выложить свою душу на блюдечке с золотой каемочкой, а другой должен нежно взять ее и вложить в свою грудь. Беда в том, что душа не имеет ни цвета, ни запаха, ни веса, ни очертаний. Она невидима, она узнается только живой душой и ничем больше. Жи-вой…
Сколько ловких ткачей кладут на это блюдце несуществующую ткань, и сколько простодушных или циничных зрителей уверяют, что видят ее.
Что же нужно для того, чтобы одна душа перетекла в другую? Сама душа? Нет, этого мало. Она должна еще вырваться из груди, перелететь три океана, двести лет, и ворваться в другую грудь. А это уже дано единицам. Сколько бы не придумывали новых идолов, а останется Пушкин, а не Пупкин. ..

Выпивает.

Хотя останется ли? Равнодушие может убить и Пушкина, и Моцарта, и Рублева куда вернее, чем пуля, простуда или княжеская немилость. Для того, чтобы они вошли в твою душу, нужно потрудится. Начинать в годик с русскими сказками, а потом мучиться всю жизнь.
Дело в том, что живая душа видит все несовершенство мира. Видит глупость и косность, видит безнадежность изменения человеческой природы, но зато она видит и невозможную голубизну Катуни, видит плес в левитановском исполнении, она слышит мат какого-нибудь зарвавшегося шоферюги, но зато слышит и Фантазию Шопена, опус шестьдесят шестой. Будет получать удовольствие от любой пушкинской строчки… «И даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще неясно различал… «
Научить человека быть Пушкиным невозможно, но научить его слышать  можно. Как же это сделать? Казалось бы, один из путей – мы, старики. Мы многое видели, много знаем.  Может быть, можем отличить истинное от ложного? Ни хрена. Нужен опыт не бытовой, - духовный, а где его взять? Не знаю, как в мире, а у нас в России девятеро из десяти прожили жизнь в борьбе за существование, за хлеб насущный. Какой уж тут балет? А интеллигенцию сто лет уничтожали и добили все-таки.
Моя соседка, милейшая Валентина Михайловна, бывшая преподавательница вокала в Гнесинке, умудрялась из своей пенсии и зарплаты консьержки выкраивать на билеты в театр. Потом и она перестала туда ходить. Я как-то встретил ее на лестнице и поинтересовался – почему?. Она в ответ скорчила брезгливую гримасу и пробурчала: - Зрелища». – Ну и что, - возразил я, - «panem et circenses» требовали еще древние римляне. – Вот пусть ваша чернь и смотрит эти бои гладиаторов, - отрезала Валентина Михайловна. Серьезная женщина.
А почему, собственно говоря, меня все это волнует? Ну, исчезли с лица земли хетты, половцы, ацтеки… Ну, исчезнет Россия, исчезнет культура… Что мне Гекуба, и что я ей? Ан, нет, волнуюсь. Переживаю.   
Почему-то мне хочется, чтобы по-прежнему восхищались Парфеноном, которого я сам не видел. Почему-то я плачу, когда слушаю какие-то вещи Моцарта, и хочу, чтобы плакали другие. Ну, зачем это мне и зачем это другим, черт возьми? Может быть, в этом виноват мой дед, вечерами рассказывающий мне о картинах Ван Гога и его горькой жизни, о глухом Гойе или нищем Рембрандте. Зачем же дед читал мне Блока, которого я не только больше люблю, чем лицемер Сережа Тютин, но и, уверен, гораздо лучше знаю. Может быть, потому, что в четырнадцать лет я уже знал его наизусть, как и Пушкина, и несчастный влюбленный Дон Гуан навсегда вошел в мое сердце.
А чьи слова, Лаура?
Дон Гуана. Их сочинил когда-то
Мой верный друг, мой ветреный любовник.
Твой Дон Гуан безбожник и мерзавец, а ты… Ты – дура!
Может быть, дело в том, что я просто не хочу, чтобы прервался этот безнадежный род, называющийся человечеством?

Выпивает.
 
Бредбери написал об убитой бабочке, которая меняет мир к худшему. А сколько детей гибнет ежедневно из-за жестокости, грубости, садизма и равнодушия родителей. Нет, не в Америке, о чем так любят рассказывать наше телевидение и газеты. Там за десять лет от американских ублюдков-родителей погибло четыре  наших  ребенка. А сколько погибло у нас. Тысяча? Пять тысяч? Десять?
А ведь Федор Михайлович предупреждал -  нельзя построить царство истины на костях ребенка. Одного ребенка. Одного единственного, суки! Как же я вас ненавижу, уверенную в себе серую массу, хамов, остолопов, фарисеев… Что у нас на ужин? Борщ с пампушками? Отлично! Ну, жрите, жрите. На здоровье!  (Встает)
Цыганская свадьба в Андалусии. Фламенко в стиле allboreas. Сompаs bulerias до рассвета.

Танцует.

Извините, сорвался. Это со мной бывает иногда. На лекциях я спокоен, как холодильник, но, если я поднимаю парочку студентов и понимаю, что они ни … фига не поняли, начинаю орать, как резаный. Знаю, что за глаза меня называют на факультете - «камень философский, лавиноопасный». Не обижаюсь.
Так, что, мир погибнет? Конечно, погибнет, я в этом почти уверен… Почти. Может быть, произойдет чудо и за оставшееся у человечества время что-то произойдет. Не знаю что. Может быть, придет в мир какой-то гений... Или мессия... Или закончится нефть и придется думать головой, а не насосом для перекачки… Заработает инстинкт самосохранения… Нападут марсиане…
Не знаю, но делаю что-то, чтобы тянуть эту лямку, чтобы мои студенты не стреляли в меня из-за пары, как дочка из-за пары квадратных метров…
Вся пошла в мамочку. Та тоже из-за квадратных метров убила бы кого угодно. Почему же я на ней женился? Хороша была, стерва. Что мы с ней в первые годы совместной жизни выделывали в постели. Приятно вспомнить. Но через семь лет разошлись абсолютно чужими. Машку оставила мне. Зачем ей ребенок?

Выпивает. Закусывает какой-то конфеткой. Встает.

Один  из самых древних видов фламенко – tangos. Тональность си-бемоль. В стиле Пастора Павоны из Севильи.

Танцует. Возвращается Саша с каким-то потрепанным мужчиной лет сорока. Профессор вопросительно смотрит на него.

Саша. Это Гена, ему нужно выпить.
 Проф. Гена, этот темный лес с удовольствием примет вас в свои объятия, а его верные слуги успокоят вашу мятежную душу.
Гена (ошалело) Чего?
Саша. Ничего. Сейчас тебе нальют. (Проф). Вы напрасно думаете, что все приходят в этот лес для беседы с вами. Гене просто нужно выпить, быстро, элементарно, залпом, с выдохом, расковано, мощно, оглушающе и, если хотите, трансцендентально…
Гена. Чего?
Саша (рявкает). Да ничего, мать твою! Стакан давай!

Гена вынимает из кармана стакан и протягивает профессору. Тот наливает всем.

Гена. Ну, со свиданьицем.

Профессор и Саша согласно кивают. Все выпивают. Профессор вопросительно смотрит на Сашу. Тот достает из сумки три бутылки и ставит их на скамейку. Профессор достает штопор, открывает бутылку и наливает только Гене.

Проф. Штрафная. За опоздание.

Гена выпивает, все садятся на скамейки и несколько минут молчат.

Гена (начинает без предупреждения). Надька дура меня из дому выгнала. Я ей говорю – не надо нам перестраивать дом. Дура, нет же ни сил, ни денег. Надо просто старый утеплитель вынуть, а новый поставить. Ну, ошибся малость. Кто думал, что этот утеплитель так воняет.
А она орет, нужно дом перестраивать, ты стены тонкие сделать, обшивка нужна… Я ей по-человечески объясняю - какая обшивка, корова, у нас же кругляк цилиндрованный, ничего красивее и быть не может. А температуру он держит без всякого утеплителя, я его сам конопатил.
Но Надька как заведется, ее ведь не остановишь. Я объясняю, что положим новый утеплитель, из вагонки сделаем стенки, и всю зиму живи-радуйся. Чего тебе еще нужно, дура?
Я, вон, печку хорошую сложил, тянет нормально. Туда три полешки засунешь и на всю ночь хватит.

Обращаясь к собеседникам.

Я там три колена сделал, прогревается быстро, но и тяга нормальная. А то , бывает, больше колена сделают, а тяги не. Умеючи ведь нужно.

Профессор и Саша переглядываются и согласно кивают, мол, да, конечно, умеючи

Ну, вот, а она вспомнила, что третьего дня топила и не тянуло. Так я ей объясняю: «Ты же, коза, сырые дрова положила».

Профессор и Саша опять переглядываются.

Гена. Чего?
Проф. Вроде была – корова?
Гена. Ну?
Проф. А теперь – коза.
Гена. Ну?
Саша. Это метафора, коллега. Не мешайте слушать эту дивную историю.
Гена. Вот, я ей говорю – ты же сырые принесла. Вон, по ночам уже роса выпадает. А она – я их снизу брала, они сухие, и орет на меня. А я ей говорю – мы ж топили с тобой уже месяц, и ничего не дымило. Чего ж это сейчас задымило, если не от сырых дров.
А она опять верещит – потому что дом холодный, потому что у тебя тяга в щели уходит.
Тут я не выдержал, обложил ее матерком хорошо и ушел, чтоб не убить.

Вскакивает от полноты чувств.

Слушайте, мужики, дайте мне бутылку, я выпью ее перед подъездом и вправлю ей мозги. Она у меня допрыгается. У них там в Егорьевске все такие, ты ей слово, а она двадцать пять сдачи.
Ну, ничего, я тебе сейчас объясню, какой утеплитель нужен, Я тебя научу дома строить и мужа критиковать, я тебе…
Саша. Гена, возьми бутылку и не кричи. А с женой помирись. Она у тебя баба хорошая и заботится о тебе. Хочет, чтобы в вашем доме тепло было.
Гена. Да?
Саша. Да.

Профессор только кивает.

Гена. Ну, спасибо, мужики. Так я пойду, я объясню ей какой усилитель нам нужен (уходит, но продолжает говорить). Если ты не понимаешь ни хрена у утеплении дома, что ж ты выступаешь, корова. По сто раз одно и то же объяснять надо…

Профессор (восхищенно) Какая энергетика!
Саша. Да, тупая, но направленная  в сторону Надежды.

Достает бутылку и разливает на два стакана.
Проф. Саша, мы медленно, но верно погружаемся в алкогольный дурман. А ведь это не полезно, и в ментовку могут замести…

Наливает ему стакан. Потом думает и наливает себе.

Проф. Филолог, ну скажите что-нибудь хорошее.

Саша внезапно задумывается. Думает долго. Потом выпивает свой стакан.

Саша. (очень мрачно) Опять Шопен не ищет выгод,
Но, окрыляясь на лету,
Один прокладывает выход
Из вероятья в правоту.

Задворки с выломанным лазом,
Хибарки с паклей по бортам.
Два клена в ряд, за третьим, разом
Соседней рейтарской квартал.

Весь день внимают клены детям,
Когда ж мы ночью лампу жжем
И листья, как салфетки, метим,
Крошатся огненным дождем.

Тогда, насквозь проколобродив
Штыками белых пирамид,
В шатрах каштановых напротив
Из окон музыка гремит.


Проф. Как хорошо, что вы прочли именно это.

Гремит Шопен, из окон грянув,
А снизу, под его эффект
Прямя подсвечники каштанов,
На звезды смотрит прошлый век.

   
Оборачивается к Саше, тот уже спит на скамейке. Профессор засовывает ему в карман еще деньги и подкладывает сумку пол голову.

Проф. Спи, старик, спи. Нас мало избранных, счастливцев праздных… 

Ложится на соседнюю скамейке, подкладывает под голову ноутбук.

Спят. Просыпается Саша, лезет в карман, и обнаруживает там деньги. Минуту думает, потом делит деньги, и часть засовывает в карман профессору. Курит долго, потом тяжело поднимается. Будит профессора.

Саша. У вас лекции с утра.
Проф. А сегодня что? Вторник? С двенадцати.

Саша протягивает ему руку. Профессор молча пожимает и дает ему бутылку. Саша молча берет, кивает и уходит.

Проф. Прощай, прощай, и помни обо мне. (Умывается из бутылки с газировкой.) Черт, выпил три бутылки вина, а легче не стало. Надо было водку.
Так на чем, дорогие мои безмозглые студенты, я остановился. У нас сегодня что история педагогики или Серебряный век? Вот что такое читать в двух институтах, не помнишь где что. А все деньги проклятые.
Староста, у нас что сегодня? Ага, история педагогики. Садитесь. Своим блестящим ответом вы подняли себе оценку на бал.
Значит так, египетский мудрец Птахотепп четыре с половиной тысячи лет назад написал своему сыну – никто не рождается знающим. Четыре с половиной тысячи лет… Египтяне еще не приступили к строительству сфинкса. Тысячи лет до рождения Конфуция, Христа и Юлия Цезаря… А египетский мудрец  уже знает, что никто не рождается знающим, надо учить, воспитывать.
Это сейчас некоторые американские исследователи пишут, что человек рождается с какими-то моральными установками, и ведь совершенно серьезно пишут. Рождается малыш, ему два дня, а он уже знает «не возжелай жены ближнего своего…»
А люди, живущие в египетской пустыне знали – учить нужно, никто не рождается знающим.  А как учить? А так: от деда - к отцу, от отца - к сыну. Захочет больше – мир открыт, все готовы помочь – от Птахотеппа до профессора Вильегорского. Но, ведь, не хочет, или, если хочет, то один из ста. И потом нет уж таких дедов, да и родителей таких нет. Моя мать, когда умер отец, пахала с девяти до девяти в своем институте, а все-таки успевала перекинуться со мной парой слов – ходил ли я на выставку Рериха? Подумаешь, очередь большая, а ты постой.
Сегодня за знания, вроде, готовы платить, но за те, которые дают кусок хлеба, а не приближают к богу  Но ведь и Бога нет, убили его в семнадцатом году.
Что? Много народу в церквях?. Православный Баланчин говорил, что в веру нельзя прыгать как в бассейн. в нее надо входить постепенно, как в океан. А мы в веру, как в лужу – топ ногой, и вся – твоя.
Тридцать лет изучаю этику, а понять не могу. Назовите, как хотите – вера, совесть, душа… Но, если этого нет, пропал человек. Так дерево живет, тоже радуется Солнцу и дождю.
Хотя, с другой стороны Ренессанс – полное отрицание предыдущей морали. Народ пошел по бабам и за выпивкой. Появилась обнаженная натура. Правда, это была какая-нибудь Афродита и Лукреция… Все-таки получше, чем нынешняя среднестатическая ****ь,  в смысле девушка без строгих моральных устоев. Впрочем, и Лукрецию, наверное, с такой рисовали, уж на что сама была строгих правил.
Впрочем тогда новую мораль несли Рафаэль и Да Винчи, сами-то не ангелы. Впрочем, может, Рафаэль и был ангел? По крайней мере, они были творцами. Если творец несет мораль, это неплохо. Но творец, а не имитатор. Пушкин, а не Пупкин.,

Плачет.

Все прощу – и религию, и вранье – пусть они мне своего ребенка покажут. Если любят не для соседей, ах, посмотрите, какой у нас малыш!, а для себя, чтобы на руки взять и потютюшкать наедине с собой, все прощу. Да ведь и этого нет. У меня, вот, не получилось.

Звонит мобильный телефон.

Машин голос. Папа, ну, извини. Не знаю, что на меня нашло. Затмение какое-то. И Сережа говорит, чтобы ты вернулся.
Проф. Спасибо! Скажи Сереже, чтобы шел на завод, там куча вакансий. А мне больше не звони, не получилось у нас с тобой, Машка, ничего, к сожалению. Тем не менее, желаю счастья. (Бросает телефон в урну.)
Яркое испанское солнце. Андалусия. Фламенко la serrana. В этом парке исполняется впервые с 1826 года. Исполняется в ключе Е, тональность ре-минор. В стиле Сильверио Франконетти.

Танцует долго. Устает. Садится на скамейку, потом  кладет под голову сумку, обнимает ноутбук, накрывает лицо шляпой и засыпает.

Картина третья.

Университетская кафедра. Сидят студенты. Входит довольно помятый профессор. Поднимается на кафедру. Начинает говорить и постепенно свет концентрируется на одной студентке, высокой, очень красивой. Она сидит, закинув ногу на ногу. Ее зовут Аня Антошина.

Проф. Сегодня мы начинаем с вами новую и чрезвычайно интересную тему – Серебряный век русской культуры. Впрочем, говоря «чрезвычайно интересную», я имею в виду, к сожалению, только себя. Насколько я помню, когда мы проходили не менее интересный Пушкинский век, на лекции ходило два человека – Антошина и Пескин. А на зачете при фамилии «Пушкин» большинство корчило такие рожи, как будто вместо любимого среди студентов-филологов мохито им дали свекольный самогон, который я, кстати, когда-то пил в деревне Атюрьево в Мордовии.
Нуте-с, господа, условия прежние: кто не ходил на лекции, один вопрос, и, если я что-то различу в вашем мычании, тройка. Для тех, кто ходил, автоматом – четверка, а, если они еще вспомнят наименование темы – пятерка.
(Смотрит на часы). Пять секунд на принятие решения.

Все, кроме Антошиной, уходят.

Проф. Аня, потом возьмете у меня журнал, проставите семидесятрехпроцентную посещаемость.
Антошина. Вы плохо выглядите, Александр Дмитриевич.
Проф. Плохо спал сегодня.
Антошина. Один?
Проф. Антошина, за такой короткий вопрос девушки дают пощечину, а профессора выгоняют любимых студенток из аудитории.
Антошина. А я любимая?
Проф. На провокационные вопросы не отвечаю. К тому же мне нужно выполнить почасовой план. Итак, Серебряный век.
Понимаете, Антошина, одна из загадок всех этих золотых и серебряных веков – откуда они берутся? Идет себе какое-то время, пишутся понемногу стихи, сочиняется музыка, собираются интеллигентные люди на журфиксы. И вдруг – взрыв, появляются гениальные поэты, композиторы, художники. Общество переполнено интересом к их творчеству. То есть, нечто противоположное сегодняшнему времени, который для образности давайте назовем Асфальтовым или Железобетонным.
Почему в какое-то время появляются Пушкин, Баратынский и Чаадаев, а через каких-то пятьдесят лет Полонский, Надсон и Майков? А еще через тридцать – Блок, Анненский, Чайковский, Белый, Волошин, Гиппиус, Стравинский, Иванов, Цветаева, Ахматова, Маяковский, Есенин, Нежинский? Мне говорят, что это появление капитализма в России породило  такой феномен.  Но почему тогда появление капитализма в России в 90-е годы следующего века не породило ничего?
Антошина. Александр Дмитриевич, а почему вы не отвечаете на мои вопросы.
Проф. А у вас уже есть вопросы? Мы только начали…
Антошина. Да, я спросила вас – я ваша любимая студентка?
Проф. Вы будете моей любимой студенткой, когда сдадите экзамен на отлично.
Антошина. Какой же вы меркантильный, Александр Дмитриевич. А вот вы до всех вопросов уже мой любимый профессор. Больше того, вы мой любимый мужчина.
Проф (сдается). Аня, у меня создается впечатление, что вы с проблем Серебряного века все время пытаетесь свернуть на какие-то другие проблемы.
Антошина. Если бы люди Серебряного века так боялись любви и искренности, то никогда бы он и не наступил.
Проф. Да?

Антошина уверенно кивает.

Проф. Вообще-то попытки объяснить культурные взрывы общественно-политическими сдвигами или, например, резким повышением в обществе, неизвестно, правда, отчего, любви и искренности, отдают вульгаризмом. Пожалуй, только Золотой век Афин можно объяснить наличием рабов. Те обеспечили хлеб и свободное время свободных же граждан, которые занялись философией и поэзией. То время быстро кончилось и с тех пор философ сам должен все время работать, как раб.
Антошина. Профессор, вы пытаетесь сбить меня с той темы, которую я предложила для разговора, но это бесполезно.
Профессор (удивленно) Почему?
Антошина (твердо). Потому что в борьбе усталого интеллигентного растерянного мужчины и молодой целеустремленной любящей женщины, всегда победит женщина.
Проф. Антошина, вы все время пытаетесь меня уверить, что вы меня безумно любите. С чего это вдруг? Я не Джордж Клуни, и даже не Константин Райкин. Я не могу ударом кулака убить вола. У меня нет десяти миллиардов евро в швейцарском банке, хотя один милый юноша с вот таким пистолетом пытался меня в этом уверить. Дочка выгнала меня из квартиры, и кроме сомнительной профессорской зарплаты и ноутбука, за который я, к тому же, заплатил только половину стоимости, у меня ничего нет.
Антошина. Профессор, у меня закралось вдруг страшное подозрение, а, может, вы не тот блестящий и остроумный мужчина, которого я люблю, а просто старый дурак?
Проф. Но, но, Антошина, не забывайтесь! Конечно, я блестящий и остроумный... Может, со временем блеск немного потускнел, но…

Антошина подходит к кафедре. Они стоят напротив друг друга. Молчание.

Проф (каким-то упавшим голосом). Рубеж девятнадцатого и двадцатого века ознаменовался культурным взрывом. Каждый из поэтов, художников и философов того времени в другое – один составил бы целую эпоху: Блок, Цветаева, Анненский, Иванов, Ахматова, Брюсов, Маяковский, Гиппиус, Белый, Бердяев, Франк, Гумилев, Иванов…
Антошина. Вы повторяетесь. Это признание?
Проф. Нет, Аня.
Антошина. Александр Дмитриевич, вы меня считаете, наверное, полной идиоткой. Я не предлагаю вам немедленно отправиться со мной в постель, о чем уже давно мечтает вся мужская часть нашего курса. Я предлагаю вам с сегодняшнего дня начать ухаживать за мной, и если через месяц вы не прошепчете мне на ухо, что сегодняшний день счастливейший в вашей жизни, я уйду.
Проф. Вы не только красивы, но и умны. Это хорошо. Сколько вам лет, Аня?
Антошина. Двадцать четыре.
Проф. А мне…
Антошина. …Пятьдесят четыре. Александр Дмитриевич. За это не беспокойтесь, вам будет столько лет, сколько я захочу. Захочу, оставлю вам пятьдесят четыре, а захочу – вам будет сорок, или тридцать, или десять. 
 Проф (совершенно серьезно). Вы так всесильны?
Антошина. Оглянитесь в историю, которую вы так классно преподаете. Всех стоящих мужчин на этой земле сделали женщины от Ксантиппы до Жозефины, от Эсфирь до Эдит Пиаф..
Проф. Ну, на Эсфирь, с вашей смоленской…
Антошина. …орловской.
Проф. Простите, орловской физиономией, вы не похожи, но предлагаете мне много.
Антошина. Самое большее, что может предложить женщина, это себя. Но уверяю вас, что предлагаю вам больше, чем вы можете представить. Я немного знаю вашу жизнь, Александр Дмитриевич, и предлагаю то, чего вы никогда не имели: верность, красоту, любовь, уважение…
Проф. А в ответ, как говаривал один наш общий знакомый, хотите душу?
Антошина. Как минимум, Александр Дмитриевич.

Вильегорский начинает смеяться, сначала тихо, потом в голос, и, наконец, хохочет.

Проф (отсмеявшись). Ну и деньки. Вчера по заказу дочки в меня стрелял довольно любопытный киллер, ночевал я на скамейке в Кусково пьяный и грустный с кандидатом, а может и доктором филологии. Сейчас он работает сторожем у своего бывшего студента. (После паузы) Филологи всегда хорошо устраиваются.
Утром меня чуть не замела милиция, еле откупился двумя бутылками вина и лекцией о гибели Западной Римской империи, а вечером роскошная молодая женщина предлагает мне бедра и сердце… Боже, что за время!
Антошина. Как же я люблю такого Вильегорского. Вы говорите, в вас стреляли? Кто?
Проф. Некто Сережа. Опытный киллер и начинающий философ, сформулировавший главную заповедь нашего времени..
Антошина. Я удивляюсь, как вас вообще не убили.
Проф. А почему вы считали, что меня могли убить.
Антошина. Знаете, я как-то читала про Бродского…
Проф. А вы любите Бродского?
Антошина. Да…
Проф. Аня, ваши акции растут.
Антошина. Не обольщайтесь, профессор, я люблю много такого, чего не любите вы.
Проф. Например?
Антошина. Многочасовый шопинг.
Проф (озадачено). Да, это вы в точку. Давайте лучше о Бродском и моем неизбежном убийстве.
Антошина. Так вот, там было сказано, что с Бродским поступили так жестоко, потому что власть могла простить тех, кто боролся против нее, но не прощала тех, кто ее не замечал. Замените «власть» словом «время», и получите ответ.
Проф. А из зала мне кричат - давай подробности.
Антошина. Что это?
Проф. Не важно. Аня. Это было до вашего рождения. Продолжайте.
Антошина. Вы живете в искусственном мире, где ваши собеседники  Гоббс и Кант, а какой-нибудь дядя Вася точит на вас зуб за то, что вы его не замечаете. Как только у него появится возможность убить вас или просто сделать вам пакость, он сделает это.

Профессор хочет что-то сказать, но Аня его опережает.

Антошина. Вы хотите сказать, что ничего плохого ему не сделали. Но это никого не интересует. Вы, философ, не понимаете, что люди готовы творить зло просто так, без всякого на то основания, из жадности, подлости, зависти, серости, а, если вы еще выпадаете из их континиума… Они готовы вас съесть живьем.
Жванецкий говорил – кто я такой, чтобы не пить, а они думают, кто он такой, чтобы не толкаться локтями, чтобы не стараться урвать свой кусок, чтобы не рыскать по округе и жадно искать свою копейку. Он не сидит с нами в сауне и не хлещет пиво, а беседует с Кантом? Убить эту наглую суку, как только подвернется возможность!
Проф. Откуда вы так хорошо все это знаете?
Антошина. Потому что у меня другой жизненный опыт. Моего отца убили, когда он получил должность начальника управления мелиорации Орловской области за три месяца до моего рождения. Ему было 32 года. Его нашли с проломленной головой, но милиция узрела в этом несчастный случай. Все понимали, что кто-то сильно жаждал этого хлебного места, где перемалывались миллионы бюджетных рублей.
Моя мать была обыкновенной шлюхой, и выходила замуж каждые полгода. Она отдала меня на воспитание дедушке и бабушке, и мой столетний дед, бывший московский ремесленник, высланный за сто первый километр, а потом перебравшийся  в Орел к брату, хорошо объяснил маленькой девочке, что такое злоба и зависть.
Когда старики умерли, я вернулась к маме, и очередной ее муж, который был младше ее на пятнадцать лет, начал на меня заглядываться. Я выскочила в семнадцать лет замуж, чтобы бежать оттуда. У меня был прекрасный муж – честный, добрый, внимательный, безмерно любящий, но я через три года ушла от него, потому что мне было бесконечно скучно. Скука убивает отношения, как ржавчина – металл.
А ваша жизнь? С восемнадцати лет академическая среда. В двадцать пять – кандидат, в тридцать шесть – доктор. А я – дочь орловского мелиоратора.
Проф. Я тоже мелиоратор, Аня, но поливаю какую-то бесплодную почву. Не думаю, что я такой уж плохой сеятель.
Почему ничего не растет, а, Анна? Скажите мне как специалист по орошению?
Анна. Вы часто повторяете, Александр Дмитриевич, есть время разбрасывать камни, а есть время собирать их. Может быть сейчас время разбрасывать.
Проф. Опять умно, браво! Черт возьми, я совершенно не знаю своих студентов. А то, что не знаю студенток – это просто стыдно. Под боком растет такой брильянт. Поднимаете настроение, Антошина.
Но даже самый умный афоризм ничего не объясняет. Ученому нужен анализ – а почему время разбрасывать? А почему ничего не растет? А почему профессор Вильегорский работает впустую? А почему с каждым годом становится все скучнее и скучнее жить, и если бы не Кант и Гассет, я бы сам просил Сержа продырявит мне башку.
Анна. Я все о своем. А почему профессор Преображенский, став доктором, десять лет ходил в доцентах? Как вы стали профессором?
Проф (без выражения). Абрам помог.
Антошина. Да, вам бы не помешало немного еврейской крови, чтобы реальнее смотреть на мир.
Проф. Знаете, среди евреев я встречал больше романтиков, чем пройдох.
Антошина. Включая Абрамовича?
Проф. Включая Гейне.
Послушайте, Антошина, раз вы так умны, может, объясните мне почему мы живем в искаженном мире?
Антошина. Мир искажается, когда человек не живет, а выживает.
Проф. Черт возьми, опять умно. Может отдать вам свое профессорское свидетельство?

Молчат

Антошина. Кстати, Александр Дмитриевич, а чем кончилось знакомство с киллером?
Проф. Меня убили.
Антошина. Я серьезно.
Проф. Я, в общем, тоже. При всей разности характеров и отсутствии взаимопонимания, дочка была мне единственно близким человеком.
Антошина. А вы уверены, что это была ее инициатива?

Профессор кивает головой.

Почему же ушли вы, а не она? Так было бы справедливей.
Проф. Не знаю. Мне это даже в голову не пришло.
Антошина. Зато вам пришли в голову некоторые новые мысли о современной этике… Знаете, Александр Дмитриевич, мне уже тоже хочется вас убить.
Проф. Только, Аня, умоляю, не нанимайте никого, сделайте это сами. Мне будет приятнее. Притом не стреляйте, а душите, чтобы моим последним впечатлением были ваши карие глаза.
Антошина. Я не хочу думать о смерти, я хочу – о рождении.
Проф. М-да, рожденные в года глухие пути не помнят своего…
Антошина. А почему вы сразу мне не рассказали об этом? Мне вы можете говорить все.
Проф (иронично). Ну, во-первых, я не знал, что вы пылаете такой страстью к Серебряному веку русской литературы, а, во-вторых…
Знаете, Афанасий Афанасьевич Фет был легким поэтом, но иногда очень глубоким.
Но если на крылах гордыни
Познать дерзаешь ты, как бог,
Не заноси же в мир святыни
Своих невольничьих тревог.

Молчат. Аня улыбается.

Сегодня моя невольничья тревога – вы.

Аня. Потому что бросила камень в стоячее болото?
Проф. Да, вы хорошо поработали со стоячими болотами. В них бросали камни, засыпали, осушали, вели через них трассу Сморгонь-Кологрив… А вы не думали, что в стоячем болоте была своя жизнь? Там квакали лягушки, бил ключ, жили семьи ужей и бекасов, болото поддерживало водный баланс…  Видите, я тоже кое-что понимаю в мелиорации. А потом пришли вы и бросили туда камень.
Аня. А вам хотелось бы с ужами и лягушками? Ну, так оставайтесь с ними.
Проф. О, слышу интонации орловских мелиораторов… Ладно, Аня, вы меня действительно развеселили. Спасибо. Почитайте на ночь страницы 230-286 из учебника Третьяковой…

Аня плачет. Сначала немного, потом начинает рыдать. Вильегорский сидит неподвижно. Аня встает и медленно уходит.

Проф (без выражения).  Фламенко в стиле малагенья. Начало двадцатого века в ритмике  Антонио Чакона. Тональность ми минор.  Малага, таверна «Хибральфаро».

Не двигается с места. Потом поет подражая Козловскому «А-а, а-а, мальчишки обидели Николку, забрали копеечку… Вели зарезать их, как ты зарезал маленького царевича. А-а, а-а…
Молчи, дурак. Взять дурака…»

Молчит.

Может быть, Серебряный век родился из предчувствия катастрофы. Двадцать лет было до революции, сорок до страшной войны. В воздухе витали страх и жертвенность. Когда нет опоры, появляются поэты, потому что ужас в их сердцах. Поэтому пятнадцатилетняя Цветаева говорит «кладбищенской земляники вкуснее и слаще нет», «и пусть тебя не смущает мой голос из-под земли.»
А Пастернак «достать чернил, и плакать». В 1906 году знал, что плакать придется.
А Иннокентий Федорович? «У нас и комедий финалы печальны...» Это ж надо так точно загнуть.

Пока он говорит, сзади появляется Анна.

Проф. (Не изменяя интонации) А некоторые наглые студентки не хотят учиться, а хотят крутить любовь с преподавателями.

Анна смеется сквозь слезы. Подходит к кафедре, и они снова стоят друг напротив друга.

А знаете, Антошина, я рад, что вы вернулись.
Анна. А знаете, Вильегорский, я знаю, что вы рады. Вы странный, но все-таки умный.
Проф. А вы понимаете, Аня Антошина, что нас с вами разделяют бездны: возраст, воспитание, среда, взгляды… К тому же я не переношу даже намека на хамство, а у вас, простите меня за прямоту, бывают такие… хабалистые интонации.
Аня. Понимаете, Александр Дмитриевич, все это не имеет никакого значения. Знаете, у Пьехи была такая песня «стань таким, как я хочу». Я стану такой, какой вы захотите. Я очень постараюсь.
Проф. Вы по прежнему пребываете в заблуждении, что при желании можно изменить все: гены, ДНК, лексику, цвет глаз…
Анна (возмущенно). Но вам же нравятся мои глаза!
Проф. Боже, женщина! Они слышат только то, что хотят.

К профессору подходит испанец, и что-то шепчет ему на ухо.

Проф (неожиданно, с настроением). Аня, а вы танцевать умеете?
Антошина. Спрашиваете! Я десять лет занималась бальными танцами по классу Б.
Проф. М-да, звучит несколько двусмысленно. Аня, я не знаю, что означают разные буквы в бальных танцах, но приглашаю вас на фламенко.

Сдвигает кафедру, бросает портфель на пол. Подходит к Антошиной, обнимает ее за талию, и голосом ведущего конкурса бальных танцев повторяет:

Проф.  Фламенко в стиле малагенья. Начало двадцатого века в ритмике  Антонио Чакона. Тональность ми минор.  Малага, таверна «Хибральфаро». Маэстро, прошу.

Профессор и Анна танцуют фламенко в стиле малагенья, постепенно продвигаясь к кулисам.
Когда они исчезают, раздается два выстрела и через мгновенье, аккомпанирующие им испанцы, падают на пол.

Конец