Затмение

         Как известно, затмения бывают разные – лунные, солнечные и даже сердечные, если верить словам, пропетым Валерием Леонтьевым в небезызвестном шлягере 80-х.  Я верю, потому что пережила свое  одновременно с солнечным.  Наделало оно немало переполоха и вспоминалось долго, с таким выразительным придыханием пересказчиков, будто речь шла не больше и не меньше, чем о приземлении межпланетного космического модуля на соседском огороде. Случилось это в розовую пору моего детства, в тыща лохматом году, в том самом дворе детского садика, где мне приходилось всю зиму  и начало весны выгуливать свой заячий тулупчик.

        Стоял месяц май. В степной полосе это уже практически лето. Перед выходом на прогулку мы облачались в казенные детсадовские «песочники» - сатиновые, в мелкий цветочек. У каждой группы они были разного цвета. Нашей достался синий. На животе имелся вместительный карман, очевидно для песочной лопатки, но каждый использовал его по своему собственному усмотрению. В тот  день ожидалось солнечное затмение. Что это такое, никто из нас не имел понятия. Однако, интерес к нему появился, когда воспитательница вопреки обычному запрету разрешила собирать стеклянные осколки, коих было великое множество в открытом и плотно утоптанном грунте двора. Территория садика прежде была хоздвором, и как ни старались его благоустроить, стеклянные глаза земли то тут, то там вспыхивали ослепительно ярким блеском, когда  в них заглядывало солнышко. Во избежание порезов строго-настрого запрещалось откапывать их и брать в руки. Но ситуация с ожиданием затмения изменила прежний порядок вещей. – каждому из нас разрешалось найти и откопать  по стеклышку, чтобы через него созерцать явление космического характера. Свобода, объявленная вездесущим рукам, придала им столько энергии и энтузиазма, что стекол оказалось  сверх меры в энное количество раз. Когда же пришло  время воспользоваться ими, то ли затмения не наступило, то ли повышенная светочувствительность  глаз мешала увидеть его… У меня    текли слезы от яркого солнечного света и ничего другого не происходило.

        Наконец, заботливые поварихи пригласили воспитательниц и всех желающих  детей отдохнуть в столовой и утолить жажду компотом до наступления обеденного часа. Приглашение было принято с удовольствием.  Но не всеми. У некоторых обнаружились дела поважнее компота. Это был авангард группы, к которому имела отношение и я. Команду сложить стекла в одну горку, подлежащую дальнейшей утилизации, мы выполнять не торопились, и наши артефакты незаметно для воспитательского глаза перекочевали из пыльных ладошек в карманы песочников. Перекинувшись парой-тройкой одним нам понятных междометий вопросительно-восклицательного характера, мы дружно стали на четвереньки и по-собачьи  поползли под розовый куст. Двор садика разделялся  почти пополам длинной посадкой чайной розы желтого цвета. Кусты были высокие,  практически в средний человеческий рост. Посаженные  густо и сами густые,  образовали некое подобие шалаша, сплетаясь лозами вверху и внизу. Внутри же оставалось полое пространство, и стоило лишь немного подкопать вход или скорее, лаз,  пробраться внутрь этого розовой пирамиды не составляло большого труда.  Требовалось совсем немного – стать на четыре конечности. Зато внутри можно было  устроиться поудобнее - на коленках, корточках или просто сидя на земле со свободно вытянутыми ногами. Кому как нравилось. Мальчишки туда не допускались, их место игры было за кустами. Несмотря на возмущение обиженной стороны, ей  пришлось принять установленное  правило. Это был наш, девчоночий храм искусств, и его маленькие жрицы, поочередно, не ссорясь, маленькими группками забирались туда оттачивать свое мастерство культа.

       На этот раз мы с усердием занялись измельчением стеклянных осколков с целью восстановления разбитого еще зимой группового калейдоскопа.  Высыпавшиеся из его цилиндра камешки были предусмотрительно подметены няней, а нас успокоили обещанием восполнить резерв в летней дворовой экспедиции. Мы обещания не забыли и пользуясь случаем, приступили к его реализации.. Утаенные артефакты были выложены на огромный булыжник-голыш, неизвестно кем заброшенный внутрь нашей мастерской. Это была наковальня. Пара битых кирпичей заменила молот. И работа пошла.  В творческом азарте был начисто забыт страх возможного наказания – а это ни много ни мало, стояние в углу весь предстоящий «тихий час». Но риск дело благородное. Колотим! Одна бьет, другие зажмурившись, чтобы не поймать осколок глазами, считают. Раз! Удар! Еще удар! Собираем стеклянную россыпь. Разглядываем, сравниваем, оцениваем. Выбираем лучшие экземпляры и складываем в самый надежный по крепости ткани карман. Хранительнице  этого алмазного фонда рекомендуется не делать лишних движений, чтобы не порезать живот и не продырявить кармашек – нельзя растерять отборную часть материала!

       Процесс захватывает. Напряжение растет, заставляя лихорадочно блестеть глаза, прерывисто и шумно дышать, нервно почесывать то коленку, то затылок. Листья розы, маленькие, мягкие, но с мелкими  и колкими зубчиками по краям щекочут и отвлекают. Одна из нас, почесав руку, нечаянно сорвала сухую корочку на зажившей ссадине. Войдя в раж кустарного рукоделия, неосознанно  слизывает ее с пальца. Другая заметив движение, но не рассмотрев предмета, задается вопросом – а что же там было? Если сидишь не за обеденным столом и вокруг одно стекло, что  можно положить в рот? Неужели  ОНО?!  Есть собственное тело строго воспрещалось групповым аксакалом, пресекалось шлепаньем по рукам и строгим выговором перед всей группой. И кто же в условиях общественного осуждения вредных для здоровья привычек и дурных манер осмелится признаться, что пребывая в творческом волнении, съел нательную «болячку»! Ни в жисть! Лучше сознаться в поедании стекла. Кажется, ее звали Оксана. Была она в группе новенькой. Маленькая и тихая, говорила  мало и редко – такая молчунья-мышка. Когда свидетельница самоедства, сделав большие  от ужаса глаза, спросила – ты что, стекло съела?, та лишь молча и утвердительно кивнула головой.  Камни были брошены, мы во все глаза уставились на поедательницу стекол и восхищенно выдохнули  хором – ух, тыыы!

       Не знаю, когда, как и какой бес успел вселиться в меня под этими кустами (вероятно,  слишком широко зевнула от духоты), но в этот момент он толкнул мое ребро и я, почувствовав, что не могу быть хуже подружки, выпалила – подумаешь, я тоже так умею! Все головы как по команде повернулись ко мне – врешь! Докажи! Бесенок испугался и спрятался, а мне оставил расхлебывать заваренную им кашу. Делать нечего – назвалась груздем, придется лезть в кузов. Медленно подношу ко рту отяжелевшую руку,  смачиваю в нем кончик указательного пальца, затем макаю  как в солонку в стеклянную пыль наковальни и молниеносным движением возвращаю к губам. Ах! Все в оцепенении немого восторга,  читаю восхищение на лицах. Минута молчания… Это минута моей славы. Несомненно, я тоже герой дня, пальма первенства пополам с Оксанкой!Принимаю на свою грешную голову град вопросов относительно техники глотания и последующих ощущений. Просят открыть рот и показать язык – неужели целый, не порезанный! Нет? Вот это да! Ну, тогда все в порядке… Ух, ты! Ух, я!

       В этой разреженной атмосфере никто и не заметил, как слава моя незаметно просочилась сквозь не очень колючую (шипы на лозах были маленькие, редкие и необычно мягкие, не помню случая, чтобы кто-нибудь из нас когда-то поцарапался или порезался ими) изгородь розового куста, и  подхваченная мальчишками, быстрее ветра донеслась до групповой администрации, принимавшей возлияние компотом в пустой столовой. Не успела данная администрация покинуть пределов этой столовой и заглянуть под своды розового шалаша, как молва о ее высочайшем гневе по проводам сарафанного радио с быстротой ветра вернулась обратным путем в наш импровизированный храм искусств. Зловредные мальчишки потирали руки, предвкушая расправу – ага, вот сейчас получите! Что будет….

       Выкатываемся горохом наружу и занимаем позицию с обратной стороны  от столовки. Теперь кусты наша баррикада. Через густые ветки различаем белое пятно в дверном проеме здания. Это халат воспитательницы, властным голосом требующей немедленной явки  поедательниц стекол и их ближайшего окружения. Не сдаемся, сидим, тяжело дышим. Кто-то успевает сообразить, что укрытие ненадежное, пора бежать в деревянное сооружение с крючком на дверях. Бежим, прячемся. Но там запах… Лето... Немного подумав, группа поддержки решает остаться снаружи и через стенку вести с нами переговоры. Неожиданно Оксана заявляет, что она вообще стекла не ела, это была обычная корочка с локтя. Стало быть,  бояться ей так сильно нечего и прятаться здесь тоже. Вместе со всеми она покидает деревянный бункер, я остаюсь одна. Бежать больше некуда, наказание неотвратимо, мне страшно. Тоска сжимает мое сердце – что же будет? Минуты текут, но ничего не происходит. Может быть, обо мне забыли, простили, отмахнулись не поверив и пошли на обед? Если бы так… А что же я-то глотала и глотала ли вообще? Сама не знаю, было-не было… Но отступать поздно – я уже герой дня. Им и останусь. Еще раз проверяю крепость крючка  и стараюсь переключить внимание на ползающих по стенке муравьев.
       Проходит с полчаса. И вдруг через огромную щель в двери я вижу очень знакомые белые кораблики в темно-голубых волнах, такие плавают только на мамином  платье.  Его юбка плавно останавливается на уровне моих глаз, а рядом полощется белый халат нашего аксакала. Вот почему ожидание было таким долгим – мою маму вызывали с работы телефонным звонком! Теперь аутодафе не избежать, мама у меня строгая.  «Выходи!» - коротко приказывает она. Откидываю крючок, выхожу. Надеваю протянутое кем-то платье поверх песочников и без слов иду к выходу. Конец света близок. У меня становится холодно в груди. Группа поддержки пытается смягчить приговор, но прокурор молчит, и это пугает более всего. Прощаюсь глазами с сочувствующими.   Меня выводят за ворота и ведут по знакомым  аллеям местного бульвара,  явно не в сторону дома. На вопрос, куда, мама также коротко отвечает – увидишь. 

        Подходим к детской консультации. Это кабинет педиатра и маленькая комната ожидания. Минуя очередь, открываем дверь к врачу. Врач, приятная женщина средних лет, долго и безуспешно пытается с помощью наводящих вопросов выяснить, что я глотала,  какого размера и формы было ОНО. Я виновато ковыряю носками  сандаль пол, смотрю исподлобья  снизу вверх и сворачиваю указательный палец улиткой. Внутри этой улитки и должен быть размер предполагаемого ОНОГО. Врач пытается заглянуть в этот лабиринт кожных складок и морщинок, но разглядеть там что-нибудь архисложно. Изрядно устав от поиска истины, глубоко вздыхает, кладет на стол перед моим носом небольшой рецептурный бланк, дает в руки деревянную ручку  с пером, предварительно обмакнув его в чернильницу, и предлагает зарисовать проглоченный осколок.  Я еще не умею писать ручкой, держу ее неловко, царапаю бумагу, разбрызгивая чернила, импровизирую на ходу с формами и размерами. Но рисую, раз велено. Мама сбоку нервничает – перо не сломай! Врач понимающе улыбается и ободряет меня заверением, что у нее есть запасное.

       Итак, предмет поиска обозначен  по форме и  размеру. Волшебница в белом халате облегченно вздыхает и смеется – от такой микрокрупинки вреда здоровью не будет. Но для маминого спокойствия все же назначает в качестве лечебно-профилактической меры большую тарелку сваренной покруче и страшно нелюбимой  мною манной каши, а также  следующую за ней дозу слабительного. Кажется, она уже догадалась о моих фантазерских способностях, но  служебный долг  диктует  правило о том, что лучше перебдеть, чем недобдеть, даже если детсадовская гата-кристи (прообраз известной писательницы) все выдумала . Возвращаемся домой, по пути завернув и в аптеку. Там все  знакомы с мамой,  знают меня.  У них большие от удивления глаза,  никто не может взять в толк произошедшее  – как послушная девочка хороших родителей могла сотворить это безумие! Мама только вздыхает расстроено. Бесенок сидит в темном углу под  аптечной стойкой и довольно потирает мохнатые ладошки, хихикая – ага, еще одна попалась! То ли еще будет…

       Было-было… Мамин нервный срыв  запечатлен пониже моей спины несколькими шлепками попавшегося под руку армейского ремня. Крика было  больше, чем наказания. Потом мы обе плакали, мама сидя на диване, а я подвывала  из угла, куда была все же поставлена  для острастки. «И в кого ты такая? – всхлипывала моя бедная родительница. – Все дети как дети, а  эта как не от мира сего.» Ну, что я  могла ответить ей? Мир только начинал познаваться мной и степень причастности к нему определять было рано. Жалобно и обиженно испросив прощения, пообещала не повторять свой звездный час таким экстремальным образом. Из угла  я угодила на второй этап аутодафе – поедание ненавистной каши. Долго-долго мучила тарелку, давилась ее содержимым, пока терпение мамы не истощилось и она с тяжелым вздохом не убрала ее. А слабительное отменила сама – что расслаблять, если дитятко и так все насквозь светится! Вечером вернулся с работы  отец. Узнав о моей проделке и как я за нее поплатилась, покачал изумленно головой, потом  рассмеялся, потрепал меня за  торчавший на макушке хохолок от потерянного банта  и успокоил – «Ничего, сорока!  Жить будешь! Все до свадьбы заживет!»  Он всегда был моим семейным адвокатом.

       Зато следующий день был достойной компенсацией пережитого, то есть  свободным от посещения садика, вроде бы как больничный, хотя чувствовала я себя превосходно. С самого утра, когда мама собиралась на работу и давала последние наставления, где , как и с кем я должна провести время до  ее возвращения домой, я сразу заручилась разрешением прогуляться у ворот садика. Мама удивленно подняла брови – тогда  может просто пойдешь, как обычно? Ну, нет! Свой выходной я не уступлю! Буду  проводить его в свободном  режиме, без дневного сна, который был для меня сущим наказанием, без гречневой каши с молоком, киселя и селедки. Но согруппников-однокашников повидаю обязательно. Это традиция, наша, садиковская. И те, кто по ту сторону забора, будут мне отчаянно завидовать. Как и я обычно по-хорошему завидовала всем, кто приходил просто поболтать, находясь на воле. Мама опять непонимающе вздохнула и разрешила.  После завтрака я бегом помчалась к воротам садика. Меня ждали, повиснув гроздьями на заборе и воротах. У всех на устах был один вопрос – ну, как?! А я небрежно повернувшись на пятках, приподнимала край отутюженного  цветастенького сарафанчика, сотворенного мамиными же заботливыми руками, показывала свои вчерашние стигматы. «Ух, ты! Больно ?»  - «Да ничуть!»  - так же небрежно отвечала я, продолжая чувствовать себя королевой бала. «Заходи! Поиграем!» - «Не-а! Завтра!»

       Затмение закончилось, оставив на моей нежной детской коже свой недолгий отпечаток. След его в мамином сердце был куда глубже, потому и разговоров о его двойном проявлении  хватило еще на несколько лет. Происшествие пересказывалось всем посещавшим нас родственникам, местным и приезжим. И было удивительно, забавно всем, кроме мамы. А моя минута славы продолжалась и вдохновляла на новые свершения.