Жертва страсти

ЖЕРТВА СТРАСТИ

/происшествие, которое не могло произойти,
если бы не этот рассказ /


– Полиция... Полиция... Полиция... – передразнивая меня, молодой человек приятной наружности, нервно обкусал уцелевшими зубами обломившийся ус. – Слышать не желаю о полиции, а потому прошу вас по-доброму, сменим тему.


Хотя в тесное пространство поездного купе заключаешь себя вынужденно, в остальном действовать приходится сообразуясь с обстоятельствами, а не по собственной прихоти. И по тому без особых возражений согласился сменить тему, столь болезненно воспринятую моим попутчиком, предположив, что разговор о женщинах, подобно изголодавшемуся по дыму отечества страннику, покажется и сладок и приятен. Ответом мне была слабая ухмылка философа, вдруг обнаружившего на смертном одре, что является обладателем бесценных сокровищ.


– О женщинах, тем более! – он напрягся, припомнив, повидимому, нечто такое, что заставило его сознание метаться в поисках несуществующего выхода. – Всё зло — от них!


Оставалось только догадываться, какой ценой достаются молодым людям такого рода откровения, зато не вызывало сомнение другое: по-настоящему осознать чью-то правоту можно лишь на собственной шкуре.


– Каждый несёт свой крест, но на разные расстояния, – сказал я.


– Не окажись она из полиции, – вздохнул попутчик, – как знать, может быть, я нёс не крест, а её...


– Позвольте, вы о ком?


– Полчаса  толкую, а впечатление такое, будто мы в разных камерах перестукиваемся через стену при помощи азбуки Морзе. Поймите же, наконец, моё положение: я был репрессирован... Незаконно... По вине женщины, а, может, и девушки. Теперь это не имеет значения.


Он явно рассчитывал на моё удивление, и я не решился отказать ему  такой малости.  Приободрённый, он продолжал:


– Но какая девушка! А, может, и женщина... Внутренняя красота и внешнее благородство пересекались в ней, словно две параллельные прямые в геометрии Лобачевского.  Слыхивали о таком?  – Я неуверенно кивнул, и он продолжал. – Но даже Лобачевский, увидев её, послал  бы подальше  свою науку. По первому впечатлению, она принадлежала к числу тех, кому не рекомендуется передвигаться на местности без провожатого.


– Выходит, она была с мужем?


– Вот уж простите! – возмутился он. – Ещё не родился тот смертный, который был бы достоин находиться с нею не только в одной постели, — на одном глобусе. И шла она, как ходят ангелы, опираясь на крылья. И я, грешный, сидя на скамейке под каштаном, вдруг осознал, что буду последим олухом, не попытавшись взять у судьбы то, чего по доброй воле не отдает никому дважды. 


– Неужели эта женщина, а может и девушка, не обратила на вас никакого внимания? – притворно удивился я.


– Ни малейшего, – опечалился он. И было бы преувеличением утверждать, что печаль его светла. – Да и то рассудите, откуда она могла знать, о чём думает, глядя на неё, сбежавший с лекции студент. Она не Джуна, мыслей на расстоянии не читает, тем более  те, в которых самому не разобраться. Но я почему-то решил, что смогу заставить её прочесть мои душевные каракули.  Когда слишком усердно грызёшь гранит науки, рано или поздно разбиваешь об него башку.  Кроме того, я был в цейтноте. Она проходила мимо, и стоило мне замешкаться, исчезла бы в голубой дали, как с белых яблонь дым.


Вслушиваясь в его исповедь, и прикидывая ситуацию на себя, пришёл к выводу, лучше семь раз позавидовать чужой удаче, чем, хоть однажды, оказаться в роли её пасынка.


– И в этот самый момент, – продолжал свой рассказ молодой человек, – словно по щучьему велению, то есть вопреки всякой логике, возникает передо мной этакий громила — недобрый молодец с рылом широким, как заводские ворота, — хватает меня за грудки и заявляет, что не пил с утра, а потому пребывает в состоянии, когда ответственность за собственные деяния минимальна, а я, вместо того, чтобы струсить, как подобает нормальному юноше из интеллигентной семьи, обещаю громиле бутылку за то, что набросится на моего ангела, не причиняя, понятно, вреда, а только для маленького испуга, но тотчас слиняет, едва я поспешу к ней на помощь.


– И он согласился?


– Вытребовав, однако, плату вперёд. Не глядя, сую ему полученную накануне стипендию, и по тому, как он обрадовался, понял, что не такая уж она и маленькая. Верный своему обещанию, он семенит вслед за незнакомкой, секунду-другую они о чём-то переговариваются, но в тот момент, когда я устремляюсь к ней на выручку, вдруг возносится, подобно прыгуну с шестом, вверх, и, задев макушкой зависшее облако, рушится вниз с заломленными за спину руками. А когда я, остолбенев от удивления, замер, приобщила и меня, причём с такой естественностью, как главный бухгалтер складывает в папку входящие бумаги. 


Одновременно возникает полицейская машина / только и слышишь, будто они неповоротливы из-за отсутствия запчастей и горючего /, нас погружают как дрова и доставляют куда следует, притом, что громила, несмотря на наручники, не скрывал намерения поквитаться со мной,  с опозданием сообразив, что мог бы получить деньги без всякой передряги.


На допросе я клялся-божился, что ничего худого в голове не держал, обещал предоставить характеристику с  места учёбы, доказывал, что полиция обязана различать порочные склонности и неконтролируемую страсть, одновременно намекая Господу, что у него появилась прекрасная возможность доказать факт своего существования не в бесполезных баталиях клириков и атеистов, а конкретными действиями.  Я же, в случае спасения, заделаюсь самым преданным его сторонником, ни ныне, ни присно, ни во веки веков не коснусь женщины ни жестом, ни взглядом, ни мыслью. А маме напишу письма, которое задолжал ей за три года молчания.


– А что полиция?


– У неё на уме одни бандиты, как у голодного пироги. Следователь сулил мне всякие блага, вплоть до отдельной камеры, если расколюсь и выдам всю банду, и в тот момент я искренне сожалел, что не имею возможности утолить его воистину ненасытную жажду разоблачения.


– И был суд?


– Ещё более далёкий от справедливости, чем ненависть от любви. Я безоговорочно отверг навязанную мне версию изнасилования, но едва не сдался на милость обвинения, когда Ангел, с высоты свидетельского места, обратила на меня свой взор, полный простодушного недоумения и горестного разочарования, словно говорящий: «неужели я не вызываю у мужчин никаких эмоций?»


Мне страстно хотелось её утешить, но пересилила гордость оскорблённого самолюбия. Защищаясь, я метил в суд, но попадал в неё. И хотя скоро год, как я на свободе, до сих пор не могу себе простить, что не оправдал её ожиданий.

Борис Иоселевич