О чём писать, когда есть о чём писать

(два слова о Егоровой и о других)

Пролог или эпилог.

Жанр данного произведения определить не просто, скорее всего, это непутевые заметки. Не в смысле непутёвые, а именно не путевые. Путевые – это когда человек путешествует и записывает всё, что встречается ему на пути. А тут наоборот – сидишь на одном месте, а жизнь путешествует вокруг, мимо, сквозь… а может, вовсе никто и никуда не путешествует, а просто все идут своими путями. Люди – вокруг деревянного дома на стандартных шести сотках, а жизнь – сама по себе, никуда конкретно, а просто по всем направлениям сразу. Время от времени люди и жизнь пересекаются и возникает повод записать эту случайную встречу. Ведь это только кажется, что человек живёт непрерывно. На самом деле непрерывно и постоянно он существует, а живёт только в отдельные моменты. Иногда эти моменты так отличаются от прочих, что врезаются в память и оставляют свои уникальные следы, как автограф любимого актёра. Иногда же внешне они ничем не отличаются от соседних, но по каким-то едва уловимым мелочам и деталям интуитивно догадываешься, вот сейчас жизнь была с тобой вместе, подхватила и пронесла немного в своём непредсказуемом порыве, а вот снова бросила за борт и надо барахтаться до следующей встречи.
Не путевые заметки – фрагменты, зарисовки, эпизоды, просто мысли в окрестностях жизни одного обычного лета.


*  *  *

Валяюсь в кровати, читаю Дину Рубину, натыкаюсь на смешной момент, не могу удержаться и хохочу в голос.
– Что там смешного, – кричит из-за стены Егорова.
И я через стенку пересказываю ей насмешивший меня сюжет. Пройти несколько шагов (комнаты  дверь в дверь) конечно, можно – но ведь для этого надо встать! Да и рассказ Рубиной про Игоря Губермана гораздо логичнее вот так, через стенку!
Эта жизнь на даче с Егоровой превратила тяжёлое лето сначала в сносное, а потом и вовсе в замечательное! Во всяком случае, мы постоянно смеёмся. Иногда нервно, иногда истерически, бывает сквозь слёзы, но – смеёмся!
А значит, это не только существование, но и моменты жизни, и я просто обязана написать о хозяйке этой дачи, если не так как Рубина про Губермана, и не так, как Чуковский о Чехове, и даже не так, как Маяковский о себе самом, то хотя бы как… Чубарова о Егоровой…

*  *  *

Сжигаем в костре накопившиеся за много лет рукописи, черновики, просто бумаги. После знойного дня вечерняя прохлада медленно возвращает организм в человеческое состояние, остужает каждую клеточку тела, вливается внутрь и по-своему даже пьянит. На горизонте вдруг далёкая молния, вот ещё одна, другая третья, вот уже с разных сторон и всё ближе, ярче, а грома нет, даже намёка на гром. Даже ветра нет, одни молнии со всех сторон, из звуков – только потрескивание костра. Совершенно противоестественно.
– Звук выключили. – Предполагает Егорова. – Может, у них там колонки сломались?
И мы тут же, не сговариваясь, почему то устраиваем теневой театр в четыре руки, в свете языков пламени в проекции  на стену сарая под феерический аккомпанемент резвящихся по всему небу молний.
Но дождь в этот вечер, увы, так и не пришёл, хотя ветер нас всё же посетил, и мы бегали по всему участку в поисках самого ветреного места, что бы раскрыть руки навстречу этому желанному гостю, подставить грудь, лицо, волосы…
Желание же дождя становится уже каким то иступлённым. Думается, начнись он среди ночи, непременно проснусь, выбегу на улицу, по дороге сбрасывая ночную рубашку, и, не боясь показаться сумасшедшей, буду стоять и ловить ладонями, ртом эти влажные холодные уколы. Егорова обещает составить мне компанию. Но ночью, когда дождь всё-таки начинается, мы в полусне, перестукиваясь через стенку, решаем, что он нам снится, и благополучно засыпаем дальше.

Нет, всё-таки я просто обязана написать о Егоровой, если не так как Рубина про Губермана, то хотя бы…  как получится.

*  *  *

Сидим за поздневечерним ужином, медленно, но верно переходящим в ночные бдения, при свечах под ветвями яблонь. Яблоки разного калибра то и дело падают: то под ноги, то на стол, то на колени, а то и прямо на голову – как Ньютону. Закон тяготения мы открыть не можем, поскольку он уже открыт, но всякие мелкомасштабные эврики то и дело выскакивают из глубин подсознания. А вот воспользоваться ими мы не можем, ибо состояние слишком расслабленное; бокал красного вина – это не полбутылки водки, но степень воздействия спиртного зависит не столько от количества выпитого, сколько от компании. Так что сидим, просто философствуем на разные темы, например, об искренности. Как то так случилось, что мы оказались наделёнными некоторой властью, не слишком серьёзной, по большому счёту, иллюзорной, но всё же властью и тут же почувствовали обратную сторону медали. Когда человек от тебя никак не зависит, то его отношение диктуется исключительно самим отношением – симпатией, уважением, пониманием. Но если от тебя зависит количество и качество его ролей, то есть, ты ему нужен не непосредственно, а функционально, то хочешь – не хочешь, а начинаешь подозревать, если не всех, то через одного в неискренности. Вот почему он делает комплимент и улыбается? И впрямь рад встрече или стелет соломку в перспективе следующего проекта? Или даже боится, что заменим, снимем с роли в уже идущем спектакле. И как отделить слова и поступки, продиктованные расчетом от других, тех, что говорятся от сердца? М-да… запиндя (по Чехову «запендя»)… и мне, и Егоровой эти мысли приходят параллельно! Значит, это не просто фантазии воспалённого жарой, дымом и вином разума, значит, есть основания. Да-с…
Но как же нелепо предполагать, что Егорова или я будем мстить, снимая с ролей!.. Собственно само слово «месть» не из нашего словаря. Разве что «мстя»? И мы снова смеёмся. И начинаем фантазировать. Уж если возникнет необходимость с кем-то свети счеты, то «мстя» наша будет красивее, тоньше и беспощадней. Ну… например, Михаилу Булгакову не нравился муж его сестры, чем уж он ему там не угодил, не знаю, но душа писателя требовала возмездия! И вот благороднейший человек становится прототипом Тальберга  в «Белой гвардии». И сколько потом бедолага не сделал  хороших дел, как не оправдывался и сколько не было написано воспоминаний о нём других людей, всё бесполезно, в историю он вошёл, как трусливый приспособленец, не достойный ни любви, ни уважения…  А снять кого то с роли по личным соображениям! Зачем так мелочиться, если у нас в руках есть оружие куда серьёзнее. Мы смеёмся и пускаем свою фантазию в полный беспредел. Вот выведем в романе или пьесе некоего господина N, всего несколько характерных штрихов, чтобы персонаж был узнаваем и  – всё!!! И нас уже не будет в живых, и наших детей, а внуки внуков буду гадать, а правда ли этот актёр N был такая сволочь, как его литературный двойник, или ещё хуже… И поди докажи, что настоящий N  был просто «чистейшей прелести чистейший образец»! Правда ради такой «мсти» придётся написать бессметный роман или пьесу типа «Горе от ума». Но, имея рядом Егорову, это не так уж и сложно. Надо просто успевать записывать всё, что она говорит и что делает, потом добавить персонажа, который бы обманул эту фантастическую женщину, и народная ненависть прототипу обеспечена.  Если героиня вызывает симпатию, читатель неизбежно ассоциирует себя с ней, значит обманувший её доверие, её надежды, автоматически становится личным врагом каждого читателя! Ах, какая красивая «мстя»!!!
Может, мой муж прав, и я, действительно, стерва, если такие фантазии приходят в голову всего лишь после бокала вина… но речь не обо мне, а о Егоровой.

*  *  *

Учим французский.
«Учим» громко сказано, точнее пытаемся прикоснуться, прислушаться, запустить в подсознание звучание и ритмику чужого языка.  Готовим почву для будущего изучения, если стимулы из субъективных превратятся в производственную необходимость. Пока же только родной русский расширяет словарь, пополняясь личными жаргонизмами.
Например, запомнили  «ne bouger pas» (не шевелись), и вот появился глагол «не бужпажся» (в смысле не суетись без нужды).
Лучше всего выучили «je t`aime» (я тебя люблю). И вот в нашем внутреннем обиходе можно услышать фразу «жётем жётемом, а посуду кто мыть будет!» (комментарии излишни).
Или из двух классических формул вежливости «merci» и «s`il vous plait» возникает неологизм «мерсильвупле» (перевод не требуется).
«Оттанди» скрещено из русского «отойди» и французского «attendre» (ждать) и значит  примерно следующее «а не пошла бы ты со своим нетерпением сама знаешь куда»
«Не томбрасывайся на…» - дружеский совет вести себя поскромнее, где родное грубоватое «набрасываться» заменено романтической вариацией от французского «t`embrasse» (тебя целую).
Слово «oublier» (забывать) употребляется в самых разных ситуациях в полном отрыве от смысла французского первоисточника. Звучит примерно как «У,блие!» Но это слишком просто, чтобы до этого додуматься, не надо быть Егоровой! А вот производная «ублиюкнуться» уже напрямую связана с семантикой исходного французского и означает «забыться после определённой дозы».
Похожее в первой части по звучанию «улёлякнемся и на же» означает самое невинное «пойдём искупаемся и поплаваем», образовано из двух слов  «le lac»(озеро) и «nager» (плавать).
И так далее, и так далее, как говорится, et caetera… 

*  *  *

На репетицию приедет Сенькин. У него день рождение в августе, а у нас обычно в августе всегда в театре «отпуск», и его мы никогда не поздравляем, а тут такая удача. Надо воспользоваться! Сочиняем поздравлялку в стиле капустника. Егорова подбирает упавшие за ночь яблоки. Я сижу за столом – думаю. Она забегает на секунду, записывает несколько строк, бежит обратно. Разматывает шланг для полива кустов смородины. Я сижу за столом – думаю. Она забегает, черкает ещё пар фраз. Бежит поливать. Я сижу за столом – думаю. Она всё полила, забежала, написала ещё четыре строчки, убежала варить обед. Я сижу за столом…
А нас ещё спрашивают: как вы пишете вдвоём? Вот так и пишем. Егорова носится как угорелая, всё время  чем-то занята и между делом сочиняет слова, зато моя генеральная идея и вообще способностью просидеть на одном месте больше пяти минут я олицетворяю образ писателя.

*  *  *

После первой репетиции допоздна задержались Сенькин и Егор. Тогда впервые вытащили на улицу большой стол, и мы наслаждались новизной ощущения ужина под яблоневыми ветвями при свечах. Даже обычно шумный Сенькин соответствовал атмосфере и был романтически тих. Переговаривались вполголоса ни о чём – то есть, о самом главном. Время слегка притормозило, будто запутавшись в изгибистых кронах садовых деревьях. Люди за столом стали красивее и значительнее, так всегда бывает, когда время ослабляет свою хватку. Чувство кокона и оторванности от мира усугубляется дымом от пожаров. Днем от этого дыма ощущение апокалипсическое, а ночью – мистическое, сказочное. Но – пора… реальность врывается звонком мобильника. Егор должен идти, его встретят на машине на автобусной остановке на шоссе, но туда идти километра два в полной тьме среди дымного тумана. Провожаем, как на войну. Бутылку воды, кусок хлеба. Последние напутствия. Прощальные поцелуи. Провожаем со свечой, ветра нет, и пламя не гаснет, если стоишь, но при ходьбе приходится прикрывать рукой и держать ближе к себе.
– Ты похожа на панночку из «Вия! – Последние слова уходящего в туман, и вот мы остаёмся на дороге застывшей скульптурной композицией. Свеча, как факел в руке статуи Свободы. А долговязая фигура удаляется, последний взмах рукой и она растворяется в дыму, со спины напоминая молодого Андерсена и одновременно подросшего ёжика из мультфильма «Ёжик в тумане».  Ах, сколько аллюзий!  А всего-то исходные декорации: ночь, туман, свеча.

*  *  *

Вторая репетиция. Десять дней спустя. Хорошо, что не десять лет… (Ну вот, опять ассоциация. Теперь с романом Дюма. Никакой свежести образов, сплошная вторичность… Homo associaticus – человек, испорченный литературой и кинематографом).
Вместо 13 часов ребята приезжают… в половине четвёртого. Причина уважительная, но вдохновения это не прибавляет, рабочий настрой скукожился и болтается вялой спиралькой между чакрами. Когда несколько часов подряд вздрагиваешь на звук каждой проезжающей мимо машины, наконец появившаяся та, единственная, уже кажется не подарком, а скорее издевательством. Но никто ни в чём не виноват, а потому надо встряхнуть в себе остатки радости и встречать приехавших.
Сенькин выходит из передней дверцы машины и как-то напряжённо-озабоченно говорит:
– Надо помочь Митьке!
«Чем помочь? Почему помочь? Он что с тяжёлыми вещами» – проносится в мозгу, но задать вопросы не успеваем, задняя дверца открывается и оттуда вываливается полуголое тело в оранжевых штанах. Подбежавшая Егорова видит уже нечто распластанное лицом в лужу, ногами под машиной.
– Поднимайте его быстрее, мне надо парковаться, – с водительского места раздраженный голос трезвенника Напалкова.
Ничего не понимая, мы пытаемся поднять выскальзывающего из рук артиста, приехавшего на репетицию.
– Что с ним?
– Да нажрался по дороге, как скотина.
– М-м-м-м, - пытается возразить тело.
– А как же теперь с ним репетировать?!
– Мы сами не поднимем, тяжёлый, тут мужчина нужен!
– Сначала мне нужно припарковаться!!!
– Если ты припаркуешься, поднимать уже останется половину, у него ноги под колесом.
– Плевать мне на его ноги!
Тут у Егоровой включается аналитическое мышление: «Доктору Напалкову плевать на ноги – что-то не сходится…».
Видимо, предчувствуя близкое разоблачение и вполне удовлетворившись произведённым эффектом, Митька (а тело в оранжевых штанах принадлежит второму нашему Дмитрию,  Майорову) вскакивает на ноги, весь перемазанный во влажном песке и дорожной пыли, обезоруживающе хохоча: «Получилось! Получилось!» -  радуется как нашкодивший пацан!
– Он только что придумал… надо чтобы выход был эффектный… мы даже договориться не успели! – восторженно добавляет Сенькин.
– Ну мне припарковаться, наконец, дадут? Двери закройте! – Уже сквозь смех ворчит за рулём самый серьезный из членов экипажа.
«Классные у нас артисты, сходу так импровизируют! Вот что значит, ансамбль!» – синхронно думаем мы с Егоровой, тут же вспоминая, что ансамбль от французского «ensemble».
– А лужу под машиной ты видел? Специально в лужу падал?
– Если бы увидел, он бы так не упал!
– Ничего, для искусства не жалко, – блаженно радуется Митька, позволяя нам себя отряхивать и оттирать.
Но уже понятно, что без купания не обойтись, и репетиция отодвигается ещё на некоторое время.

Чуть позже, насладившись прохладой местного пруда, наблюдаем с пригорка, как Митька застирывает  пятна на своих незабвенных оранжевых брюках.
– Скрывает следы падения, – подтрунивает Сенькин.
– Следы социального падения, оказавшегося творческим взлётом» – не отрываясь от дела, парирует герой дня.

Впрочем, в этот день героем дня должен стать Сенькин! Именно его день рождения планируется отмечать после репетиции. И именно для него мы накануне писали, а ночью репетировали, поздравительный мини-капустник. Но капустники, как правило интересны тем, кто в курсе всех подтекстов, потому подробности можно опустить.

Не смотря на общее не слишком рабочее состояние, репетиция всё же удалась, и даже была продуктивнее многих плановых в Москве. Правда в последние минуты творческому процессу активно мешал навязчивый запах шашлыка и обсуждение ингредиентов салата. Особый ажиотаж вызывала тема лука. Некоторые утверждают, что съеденный лук мешает целоваться.
Мы с Егоровой позже отдельно обсудили эту тему и пришли к выводу, что целоваться мешает:
1. Отсутствие объекта (человека, которого хочется целовать)
2. Присутствие третьих лиц, имеющих возражения против процесса.
3. Наличие насморка, герпеса, стоматита в острой форме, а также приступ астмы и местная анестезия после удаления зубов.
4. Тяжёлые травмы челюсти.
5. Общий наркоз.
6. Места, в которых процесс влечёт за собой взыскание штрафа и наложение административной ответственности.
7. Непроходимые предрассудки, в хронической форме влекущие за собой преждевременный маразм.
Просмотрев этот список, лука мы в нём не обнаружили, впрочем, как и чеснока, сыра и других остро-пахнущих продуктов.
Но это позже, а тогда мы просто волевым решением добавили в салат опасный лук, оставив вопрос о поцелуях на индивидуальное усмотрение каждого.
Кстати, репетировали сцену из спектакля по Чехову. И уверены, Антон Павлович нас бы одобрил.

Дальнейшее трудно поддаётся описанию, ибо слова, вырванные из контекста атмосферы маленького праздника среди своих, взятые вне электричества перекрёстных взглядов, подколов, намёков… Слова – только слова… То, что за столом среди людей, давно знающих друг друга, кажется уморительным до слёз, на бумаге превращается в нечто неудобоваримое, малопонятное, даже на грани приличного.  Слова остаются только словами! Не смотря на всемогущество Слова иногда так очевидна беспомощность слов! 
Но если я пишу о Егоровой, как удержаться, хотя бы от маленького примера?

Блюдо из кабачка. Она приготовила его ещё утром и теперь, как положено хозяйке, ждёт оценки гурманов. Блюдо оценили, но ещё больший интерес вызвал сам овощ.

– Кабачок соседи подарили, много подарили, но этот был такой величины, – Егорова делает неопределённый жест, так обычно рыбаки показывают размер пойманной рыбы.
– Какой? Какой?.. – С многозначительным подтекстом переспрашивает Сенькин. Его глаза неподвижны, но во взгляде непрерывное подмигивание.
Егорова уточняет размер, очень выразительно обрисовывая руками волнующую форму кабачка.
– Так соседи или сосед? – неугомонный Сенькин вешает над столом узнаваемый мыслеобраз.
– Сосед, – вместо Егоровой мрачно утверждает Напалков, – должно быть, тот, к которому они тогда ходили за штопором. – И сразу ясно, окажись этот сосед сейчас здесь, ни соседа, ни штопора мы бы уже никогда не увидели.
– И ты «это» смогла порезать?! – В ужасе восклицает Сенькин, мыслеобраз над столом, трепеща  уворачивается от егоровского ножа.
– Всё не смогла, половину. – Делает вид, что не замечает подвоха Егорова.
– А вторая половина в морозилке. – Добавляю я.
Мыслеобраз мечется зигзагами, не желая быть ни разрезанным, ни замороженным.
– Андрюха, – меняет тему Егорова, – а ты взял инструмент мне окна починить?
– Взял, но сегодня не успею, приеду отдельно.
– Так ты оставь инструмент.
Сенькин в ужасе поднимает брови и вешает над столом новый мыслеобраз – двойник предыдущего, но уже без овощных атрибутов:
– Мой инструмент!? Что бы вы с ним сделали то же самое, что с кабачком соседа?!

Компания целомудренных врачей или мэнеджеров серьёзной фирмы нас бы осудила, но что возьмешь с артистов? Мы смеёмся. Причём от души.

*  *  *

Вспоминая всё это в городе, кажется, что это кадры совсем другого кино. Что это если и было, то в другой жизни или хотя бы в другой стране, за далёким горным перевалом «куда не ходят поезда и не летают самолёты». Город – монстр, выпивающий жизнь по капле, заменяющий её делами и проблемами… Но иначе мы не умеем, дети своего времени и своего места. Мы можем только иногда вырываться, дарить друг другу минуты радости, сбрасывать маски навязанных имиджей и придумывать новые спектакли.
Но это уже «совсем другая сказка».