Девушка в белом

1.

Лет пять назад поздней, тоскливой осенью, на самом краю зимы, в санатории на берегу заледенелого Залива встретились две женщины.

Это был ведомственный санаторий, построенный еще в советские времена для «академиков» – сотрудников Академии Наук, филиалов которой в Ленинграде было пруд пруди, а сотрудников еще больше – и больных, и выздоравливающих. Их направляли сюда ведомственные больница и поликлиника, а иногда и какие-то другие медицинские учреждения, по договоренности. После удачных операций и благополучно перенесенных инфарктов воспрявшие духом и телом ученые, а также прочие работники науки, наслаждались здесь радостями возвращения к жизни: принимали жемчужные ванны и душ Шарко, лежали в барокамерах, прогуливались по дорожкам соснового парка и кормили белочек.
Еще в санатории встречались жены. Это были жены академиков, член-корров и рядовых докторов,  однако вот жены рядовых, по выражению местного персонала, «кандидатишек» (то есть, кандидатов наук) попадались редко – разве что сами были такими кандидатишками, или, как они сами себя называли, мэнээсами.
Но, как в советские времена было заведено, а в постсоветские времена сохранено и, возможно, закреплено навеки, в санатории культивировалось полное демократическое равенство и братство: академическая аристократия питалась в одной столовой, плескалась в одном бассейне, гуляла по одним дорожкам и по вечерам смотрела одно кино вместе с академическим плебсом.

Так что ничего удивительного нет в том, что лет пять назад в санатории на берегу Залива встретились и даже подружились жена академика и  девушка – младший научный сотрудник.
Жена академика – звали ее Кариной Михайловной – была невысокой, полноватой женщиной лет сорока пяти или даже больше, нисколько не миловидной, совсем не ухоженной. Она носила брюки, которые ей не шли, но в которых ей было удобно, просторные туники, которые скрывали все, что осталось от ее фигуры, цветастые палантины, которые она смешно называла шалями. У нее был слишком большой нос и излишне густые, к тому же все время нахмуренные брови. Вероятно, у нее были основания хмуриться: она только что перенесла неприятную операцию, чувствовала себя немногим лучше, чем до больницы, не любила холод, ветер и ноябрь, все время зябла, а, главное, никак не могла привыкнуть к санаторному быту и к суете жизнелюбивых, деловитых, выздоравливающих людей.
Из двоих женщин, героинь нашего рассказа, Карина Михайловна приехала первой. Ее привез водитель мужа, проводил до номера (комнаты назывались по-гостиничному номерами, а не по-больничному палатами, и одно это уже хоть немного, но радовало) и поспешно, как человек, благополучно справившийся с тяжелой миссией, – откланялся. Это был новый водитель, в общем-то незнакомый, чужой человек, и Карина Михайловна не была даже уверена в том, что его зовут Сергей; возможно, ей послышалось. Муж сказал по телефону: «Приедет Сергей».  Ровно в час позвонили: «Карина Михайловна?»  Да, сказала она, я готова, пятый этаж, двенадцатая палата. Через пять минут он постучал – накачанный тридцатилетний мужик – и они пошли. Она ехала с ним в машине больше двух часов, и за все время они не сказали друг другу ни слова. Впрочем, ее это устраивало: она была все время погружена в свои мысли.
Тесноватый, но чистенький номер  с  темно-бордовой шторой на окне, достаточно широкой кроватью и уютным бра в изголовье сразу понравился ей тем, что, будучи двухместным, оказался приятно пуст, и постовая сестра подтвердила, что, да, по крайней мере, одну ночь подселять никого не будет, ибо некого: ноябрь месяц, наплыва нет, свободных коек миллион. Миллиона хватило на три дня. На четвертый день, около одиннадцати тридцати, после лечебной физкультуры и второго завтрака, у Карины Михайловны появилась соседка.

Наша вторая героиня, ворвавшаяся в темную и безмолвную, и уже казавшуюся уютной, келью Карины Михайловны, словно свежий воздух, яркий свет и громкая песня, представилась Ниной, и так, без отчества, будем ее называть и мы. Она была в том турбулентном возрасте – тридцать пять или чуть больше – когда даже очень современные, спортивные и гламурные девушки начинают замечать первые признаки начинающегося упадка. Но Нина не была ни спортивной, ни гламурной. Причем не только в санатории, после операции, но и вообще, по жизни. Но в ней – и в ее лице,  и в фигуре – с первого взгляда чувствовалось что-то необыкновенное, заставлявшее хотя бы украдкой смотреть на нее еще и еще. Она была некрасива в том смысле, что черты ее лица были неправильны, само лицо слишком длинно, и форма носа, для ценителей изящных носов, оставляла желать лучшего. Но при всем при этом, облик ее был более чем замечательный. Не только потому, что большие миндалевидные глаза, чуть скошенные к краю лица, жили своей отдельной насыщенной жизнью – то выстреливая насмешливыми искорками, то загораясь жгучим интересом к происходящему, то затуманиваясь сонной пеленой – и наблюдать за сменой этих неискусственных выражений, отражающих нетривиальность ее внутреннего устройства, было интересно. Но и потому, что само лицо, кожа – словно светились, нет, даже сияли. От нее в буквальном смысле шел свет. Как бы патетично это не звучало.
Увидев ее, Карина Михайловна вздрогнула. И, услышав добрый, ласковый, согретый улыбкой голос: «Здравствуйте! Я – Нина!» – испытала острый прилив радости. Люди инстинктивно чувствуют, когда в их жизни происходит что-то неординарное.
Она отложила книгу, встала, протянула руку, представилась. Девушка оказалась выше ее ростом, и рукопожатие ее было крепким, энергичным.
- Вы давно тут?
- Да уж давно, пятый день.
- И как вам тут? Не скучно?
- Скучать не дают! Процедуры…
- Вы тоже после операции? Мне пока еще ничего не назначили.
- Здесь стандартный набор, если у вас желчный.
- Ага, желчный! Вырезали наконец! И мешочек камешков подарили! «Вот вам ваши брильянтики, мадам!» Вам так не говорили? Нет? Вот ведь юмористы! – Нина звонко рассмеялась.
- Как! Вы такая молодая, и уже операция! Надеюсь, не полостная?
- Представьте, полостная! Результат горемычого детства и разгульной молодости. До самого пупа шрамик. Хорошо хоть ровненький, не стыдно кому показать.

Искорки в глазах.

Карина Михайловна промолчала. Что ж, это было обычное для больниц знакомство, скорее даже предисловие к знакомству, естественная тема, обычные шутки на тему своей болезни – по крайней мере, обычные для тех, кто еще не хочет сдаваться. Но девушка так молода, у нее еще столько лет впереди, жалко, что врачи положили ее на полостную.
- А что, почему полостная? Теперь ведь так легко с этим стало, через эти дырочки…
- Да я сама виновата! Дууура! Затянула. Терпела… Желтела по дороге… Работы была куча, проекты один за другим, потом экспедиция, конференция, командировка, лаборатория, монография, ну все такое, –  объясняла Нина, разбирая сумку и перекладывая вещи в тумбочку или в шкаф. – Ношпу пила пачками. Глупо, конечно. Что может ношпа, Карина Михайловна? Я же сама медик, а такие глупости делаю! Горе, а не медик, конечно.
- Бедолажка! Так вы – жертва трудоголизма!
- Похоже на то. Конечно, вы правы! Я просто трудоголичка. Вот и дотрудилась до брильянтиков.
- А муж-то куда смотрел?
- Муж? – в голосе Нины что-то дрогнуло, и Карина Михайловна подумала, что мужа, наверно, нет. Но Нина сказала, этим изменившимся голосом: – Муж у меня еще больший трудоголик, чем я. Он и не замечал, в своих вечных трудовых эмпиреях… Потом, правда, увидел, перепугался страшно, когда уже рвота пошла… Извините.
- Да что вы! – пробормотала Карина Михайловна сочувственно. – Что вы!
Нина села на кровать и, отведя в сторону погрустневшие глаза, стала рассказывать:
- Он, в общем, спас меня. Скорую вызвал, торопил врачей, волосы рвал на себе, что не заметил. Потом ехали в скорой, держал меня за руку, говорил «все будет хорошо!», а сам так волновался… Теперь-то, конечно, приятно вспоминать… Ну, врач скорой что-то такое сказал ему, что он знал, что все очень серьезно уже, ну там угроза перитонита, и все такое… И потом после операции мне сказал лечащий, что да, мол, тетенька, так и так, до перитонита было несколько часов, такие дела… Так что он спас меня. Я имею в виду моего мужа… Впрочем, –  она вдруг вскинула голову, тряхнув копной волнистых темных волос, и глаза ее вновь загорелись, – получается, у меня много спасителей! Мой дорогой муженек – раз, врач скорой – два, молодой доктор в приемном покое, тот, который сказал «оперировать немедленно», – три, и потом мой хирург – четыре! Ох, Карина Михайловна, знали бы вы, какой славный хирург меня резал! Мой лечащий. Такой дядечка обалденный! Такие руки! М-м-м, такие руки, такие пальцы... Я сразу влюбилась в него! Да-да! И потом всю неделю главным праздником были для меня обходы… Что скажете? Прав был Фрейд, Карина Михайловна?
- Фрейд?
- Ну да! Конечно! Ведь согласно бессмертному учению Фрейда, пациент просто обязан влюбиться в своего врача. И он влюбляется. И еще как влюбляется! Обожает, ревнует, злится, ждет–не дождется сеанса... Ну и все такое прочее! Ах, обход! Ах, славное время обхода! В психоанализе это называется переносом. Неужели у вас такого не было?
- Нет, –  улыбнулась Карина Михайловна. – Не припомню. Переносом, говорите? – И, чувствуя, что уже готова перенести на Нину накопившуюся в сердце любовь, спросила: – Не хотите прогуляться перед обедом, Ниночка?
- Конечно, хочу! «Прогуляться перед обедом!» Как чудесно звучит! Как давно я не прогуливалась перед обедом, Карина Михайловна!
- Вам надо отдыхать, милая. И вы здесь отдохнете, прекрасно отдохнете. Вы заслужили это. Только одевайтесь, пожалуйста, потеплей! С Залива очень, очень дует.

Во время прогулки – а гуляли они целый час, причем Карина Михайловна прогуляла барокамеру, – они все время разговаривали, разговаривали на ветру. Нина – в коричневой курточке, в кепочке, по-студенчески обмотав шею длинным шарфом, а Карина Михайловна – в светлом пальто и шляпе, кутаясь в «кашмирскую шаль» и держа Нину под ручку, чтобы не упасть. И расцепились только тогда, когда Нине позвонил муж, а Карина Михайловна деликатно отстала на несколько шагов, а потом тогда, когда уже Карине Михайловне позвонил муж, а Нина деликатно прошла вперед.

Карина Михайловна рассказала, между прочим, что сама она вовсе не научный работник, а обычная домохозяйка, и сюда попала, потому что приписана к академической поликлинике по линии мужа, а муж ее – большой ученый, руководитель академического института и очень занятой человек. У них двое взрослых детей, мальчик и девочка, оба студенты, уже даже магистранты, очень способные дети, учатся за границей, мальчик приезжал летом, а девочка прошлой зимой. Что до операции, то операция была плановая, спокойная, прошла без сучка, без задоринки, и ничего забавного, как ни крути, рассказать о ней нельзя, «вы уж простите, Ниночка». 
Нина тоже рассказала о себе. Ей тридцать семь лет, пять лет назад защитилась, пишет докторскую, детей пока нет («наверно, теперь уж после докторской»), работа отнимает все время и даже больше.
- Что значит «больше», Ниночка? – не поняла Карина Михайловна.
- Понимаете, эти эксперименты, что мы сейчас ставим, они очень важные. Очень важные. Это новое слово, понимаете, это прорыв, потому что совершенно новый подход. Если у нас все получится, как мы рассчитываем с моим шефом, то, не смейтесь, мы обгоним и перегоним Америку. У нас абсолютно новая, никем неизведанная технология, мой шеф гений, и открытие его гениально, но пока ничего нельзя сделать, в смысле, пока ничего нельзя опубликовать, надо закончить эксперименты. А они все время затягиваются. Что-то срывается, что-то не получается, все время приходится перепроверять, времени не хватает просто категорически. Катастрофически! Вы знаете, мне уже снятся мои мыши, пробирки, колбы, цифры, и я ни о чем думать не могу, кроме этого, я этим живу. Вот что это такое. Никакой личной жизни! И никакого свободного времени. Ну, если не считать работу личной жизнью, разумеется…
- Так вы биолог!
- Ну да, биолог, – просто согласилась Нина. – Микробиолог, если точно. Впрочем, заканчивала я медицинский, а потом вот увлеклась наукой. По идее, то, чем мы занимаемся, нужно не столько биологии, сколько медицине. Это не чистая биология, не теория. Междисциплинарный подход.
- Микробиолог, как интересно! – все качала головой Карина Михайловна, похоже, думая о чем-то своем. А потом встрепенулась: – Ах, как же я рада, что вы попали сюда, Ниночка! Нет, поймите меня правильно, я не вашу болезнь имею в виду. Я имею в виду санаторий, это место отдохновения, этот тихий парк. Хватит экспериментировать над собой. Вам надо, надо  сделать перерыв!

Между тем они подошли к столовой, настало время обеда. Как радушная хозяйка, принимающая желанных гостей (что, как известно, удваивает радушие), Карина Михайловна нашла, или, вернее сказать, организовала Нине место за столиком. Сосед по столику, пожилой мужчина не самой симпатичной наружности, сделал Нине комплимент:
- Вы, наверно, с прогулки, мадмуазель? Румянец так и играет!
Нина подмигнула Карине Михайловне:
- Что, уже не такая желтая, как утром?
И Карина Михайловна неожиданно для себя сказала:
- Ниночка, вы – лучезарная!
И после этого она так о ней и думала: лучезарная Нина.
После обеда Нина ушла к медсестре узнавать свои назначения, а Карина Михайловна прилегла с книжкой. Но читать не смогла. Она была взволнована, и знала, чем. Она знала, что Нина покорила, очаровала ее – очаровала и обезоружила. Ворвалась в ее одиночество и нарушила его победоносно, как малое дитя. Ее хотелось ласкать, лечить, оберегать, укутывать. Хотелось радоваться ее успехам, желать ей счастья и все время быть с ней.
Карина Михайловна повернула голову к окну, к узкой полоске света между шторой и стеной и долго смотрела на свет.

Зазвонил телефон.
Муж. Она глубоко вздохнула и нажала кнопку приема.
- Привет, Ромка!
- Ну как ты, Кариш? Тихий час? Не скучаешь? Соседка не замучила?
- НЕТ! Ты представляешь, у меня просто изумительная соседка! Такая замечательная, лучезарная девушка… Микробиолог, кстати. Может быть, ты ее даже знаешь.
- А как фамилия?
- Потом узнаю фамилию, скажу тебе.
- Ну ладно. А вообще ты как?
- Да хорошо все! Слышишь? У меня все хорошо!
- Здорово! Молодец! Голос бодрый! Умница! Ладно, Кариш, у меня тут дела...… Разговор сейчас будет. Пока, целую!
- Пока!
- Пока!
Ромка как всегда, подумала Карина Михайловна. Формалист! Знает, когда позвонить, но говорит так, словно бежит на пожар.
И тут вернулась Нина, веселая и громкая:
- У меня весь день теперь расписан! Чего тут только нет, и массаж, и бассейн… Бассейн, представляете? с воскресенья уже бассейн разрешили! Это ужасно, у меня ведь и купальника нет. А я так плавать люблю, просто обожаю!
- Позвоните домой, может, вам привезут?
- Ну да, конечно…
Нина словно о чем-то раздумывала. Когда она не улыбалась, а сосредотачивалась на какой-то мысли, лоб ее пересекала вертикальная морщинка.
- Послушайте, Карина Михайловна…  А отсюда можно в город выбраться? Здесь не закрытый режим?
- Да нет тут никакого режима! На выходные, когда процедур нет, говорят, многие в город уезжают.  Да и в Сестрорецк ездят проветриться. Там гипермаркет большой, наших туда как магнитом тянет в тихий час. Там и купальник, наверно, можно купить. Конечно, в Сестрорецке и купите, если что. Я сама не была, но многие ездят. Ну а к некоторым, наоборот, сюда приезжают, на воздух, так сказать.
 - А сегодня у нас какой день недели? Четверг или пятница? Что-то с этой больницей совсем счет дням потеряла.
- Сегодня четверг, пойдем с вами кино смотреть, если хотите, конечно. Тут старые фильмы показывают. Сегодня вот «Влюблен по собственному желанию» с Янковским. Любите? – Нина кивнула. – А в пятницу и субботы танцы…
- Танцы? Вот умора! – Нина наконец улыбнулась. – Танцы в бандажах!
- Я еще не была,  я только в понедельник приехала. А дамочки со стажем очень даже хвалят. Танцы, ностальгия. Тут ведь ретро, конечно. Но что для меня ретро, для вас, наверно, ретро в квадрате!
- Да хоть в кубе! В плюсквамперфекте! Обожаю ретро!
- Надо будет нам пойти, если вы не уедете.
- Нет, в пятницу точно не уеду, хочу здесь все эти радости попробовать, все эти здешние «спа».
- Ну, за дополнительную плату тут и «спа» найдется, не иронизируйте. Те же дамочки, с которыми я тут пересекаюсь…
Нина рассмеялась:
- Нет, для начала мне хватит и бесплатных радостей! Слава советской медицине, самой бесплатной медицине в мире!
- Ха-ха-ха! Ну тогда и от советского кино вы не откажетесь?
- Не откажусь…
 
Но ей пришлось отказаться.



2.
Нина задремала.
- До сих пор еще не отошла от общего наркоза,  –  сказала она перед этим, словно извиняясь за свою слабость. – Как говорится, общий наркоз – это маленькая смерть.
- Типун вам на язык! – рассердилась Карина Михайловна.
Во сне лицо Нины (она спала на спине, приподняв подбородок) нехорошо заострилось, и в нем чувствовалось беспокойство, даже напряжение. Так бывает у трудоголиков: они, бедняги, не могут расслабиться ни на минуту. Вот точно так и Ромка спит, подумала Карина Михайловна:  задрав подбородок, готовый вскочить и бежать. Ей стало тепло, когда она вспомнила мужа. Когда он так засыпал "на лету", она всегда тихонько подталкивала его, и он поворачивался на бок, поджимал коленки, сворачивался калачиком, ладошки под щеку… И спал уже, как дитя. Ах, бедная бедная Ниночка! Неспокойно ей спится. Наверно, опять ей снятся мыши и пробирки! – думала Карина Михайловна, глядя на полуоткрытые, подрагивающие губы Нины.
Но Нине снился другой сон. Частый ее сон, постоянно возвращавшийся, знакомый в деталях. У этого сна было даже имя: «Опоздание». Она опять опаздывала на поезд, как всегда, только это был не поезд, а электричка, она хотела уехать из Сестрорецка в Питер, домой, она бежала по лесу, потом по заснеженной платформе, хватала губами ледяной воздух, но двери закрылись прямо перед ней, поезд вздрогнул, и двери заскользили, поехали, и она руками, вытянутыми руками в красных узорчатых варежках, пыталась остановить, пыталась остановить, и кричала…
Карина Михайловна тоже заснула, и сон ее был спокойным и счастливым. Ей снилась Нина, лучезарная Нина в белом длинном платье с турнюром и в белой же шляпе с полями – точно такая, как те прекрасные дамы с живописных полотен в курзале, что висят там уже лет сто, напоминая выздоравливающим новых времен о давно прошедшем Серебряном веке, о светлом лете, о легком бризе, о Чехове, напоминая о счастье,  красоте и нежности чужой беззаботной жизни и волнуя ностальгией по неиспытанному. Нина была вся оттуда, из того времени, и у нее было чеховское имя, и звонкий смех, и зонтик, и собачка, и море… Нина, вся в белом, шла по набережной, покачивая зонтиком, Нина смеялась, собачка лаяла, и люди оглядывались и превращались в кавалеров, и кавалеры обступали Нину, и Нина считала их, загибая пальчики: раз, два, три, четыре, пять! – и кавалеры смеялись, и собачка лаяла.
Карина Михайловна внезапно проснулась. Это была ее собачка. У нее дома осталась собачка. И ей вдруг внезапно стало зябко от страха за нее. Вдруг Ромка утром забыл ее выгулять? Почему я не спросила? Вдруг не покормил? Она быстро набрала номер мужа.
- Кариш? Я на разговоре! Что-то случилось?
- Я вдруг испугалась! – громким шепотом объяснила Карина Михайловна. – Ты мне не сказал, как там Пуська! Гуляла утром?
- Да гуляла, гуляла, чего ты всполошилась? Она же меня теперь будит по утрам, зараза!
- Она мне вдруг приснилась с чего-то…
- А я?
- А ты – нет… Кажется…
- Ну а так все в порядке?
- Да. Вечером в кино пойду.
- Молодец. На индийский фильм, конечно?
- Почему индийский? Ваши сведения устарели, Роман Петрович! Этого добра тут давно уже не встретишь. Мы пойдем на «Влюблен по собственному желанию»! Помнишь, ходили  с тобой лет тридцать назад?
- Если честно, нет! Не помню. Но тридцать лет – это ты загнула, старушка! Может, двадцать пять, а? Ну, я побежал, меня тут дергают уже.
- Ну, пока, ладно, Пусе привет!
- Пока!
- Пока.
Она оглянулась на Нину. Не разбудила ли? Нет, Нина спала, как ребенок:  повернулась на бок, подогнула коленки и…   
- Ниночка, вы спите? Ниночка, дорогая! Полдник! Пора просыпаться, Ниночка!
- А?
- Полдник!
- Как полдник? Так только что же был обед!
- Вам нужно есть шесть раз в день, дорогая! После этой операции положено дробное питание! Помните, что у вас теперь новая жизнь?
- У-у-у, так я быстро все наберу, что за операцию потеряла! А я-то радовалась, что скинула пару размеров за десять дней!
- Что вы! Вы такая красавица, зачем вам об этом беспокоиться!
Нина рассмеялась:
- Я – лабораторная крыса, Карина Михайловна, а не красавица! Мне сто лет никто не говорил комплиментов. Спасибо.
- А мне снилось…
- Что?
- Да нет, ничего.
- Что-то ужасное? – Нина нахмурилась, и на переносице снова прорезалась вертикальная морщинка.
- Может и ужасное, – улыбнулась Карина Михайловна. – Это ведь как посмотреть. Мне снилось, как вы гуляете по набережной в окружении кавалеров…
- А-ха-ха! Что же тут ужасного?
- А вы не боитесь курортного романа?
- Романа?
- Да, романа!
- Романа не боюсь. Потому что у меня не может быть курортного романа.
- А вот ваш Фрейд…

И вдруг Нина так взглянула на Карину Михайловну, так полыхнула:
- Не будем об этом!
Карина Михайловна пожала плечами:
- Извините, я не хотела вас обидеть.
И какое-то неловкое молчание связало их, и связывало весь полдник. Между тем за полдником случилось одно знакомство. Нет, это было еще не знакомство. Просто Карина Михайловна вдруг заметила, что за соседним столиком сидит какой-то мужчина (ее возраста или чуть младше) и в упор разглядывает Нину. Нина ковырялась между тем в запеканке и не смотрела по сторонам. Надо же, подумала Карина Михайловна. Невинная бабья болтовня о курортном романе задела ее, как оскорбление. А между тем она самая молодая здесь, и такая красавица. Вот на нее как тут пялятся. Естественно! Я тоже глаз не могла отвести… Ей тут тяжело придется с такой щепетильностью. Да и вообще. Бедная девочка. Надо с ней помириться. Но не просить же прощения тут, за столом. И за что?
А Нина в это время думала: какая я дура, зачем была так резка с Кариной Михайловной, может, прощения попросить. Неловко как-то. А ведь мы с ней в кино собирались… И мужик этот пялится некстати. Еще днем в лифте, и вот теперь… Карина Михайловна права… Или Фрейд. Что там у Фрейда на эту тему? Черт его знает…
А Карина Михайловна думала: мы пришли вместе, вместе должны и уйти из столовой. Подожду.
А Нина тянула время.
И мужчина тянул время.
Нина встала, Карина Михайловна встала, мужчина за соседним столиком встал.  У Нины прорезалась складка. Ага, подумала Карина Михайловна, она заметила. Вот и повод.
- Ниночка, вы меня простите, дорогая… Но я поездила по таким местам. Это хотя и не дом отдыха, а санаторий, но законы тут такие, как везде. Законы жанра, если хотите. Видите вон того товарища? Он уже страстно желает с вами познакомиться… Так что если вы не хотите заводить курортных романов, то вам придется согласиться на то, чтоб я стала вашей бонной, моя милая…
Нина рассмеялась:
- Что ж, по рукам! Будьте моей бонной, дорогая! Без вас я пропаду, мне вас сам Бог послал, Карина Михайловна! Мне эти мужские взгляды непривычны, неприятны. Не верите? Нет, правда, правда!
- Только не говорите, что из-за этого вы откажете себе в удовольствии сходить на танцы!
- До завтра дожить надо.
- Это уж точно. До завтра надо дожить.


3.
Часа через три они были в номере и собирались в кино. Неловкость, какое-то время сохранявшаяся после размолвки, давно растаяла. Нина была весела, непринужденно болтала,  на ходу переодеваясь из спортивного костюма в джинсы и кофточку, причесываясь и наводя марафет. До кино оставалось полчаса. Карина Михайловна оставалась в своем обычном туникообразном наряде.
Нина рассказывала о себе. Она приехала с Украины, вернее, из Крыма, школу закончила в Севастополе, отец военный, мама певица, родилась в Казахстане, сюда приехала в восемьдесят восьмом, «веселые были времена, ну вы помните!», здесь училась, но поступила не сразу, только на второй заход, год занималась с репетитором, домой не возвращалась, да потом и некуда было возвращаться, в общем, жила в общежитии, работала санитаркой в больнице, готовилась к поступлению, немножко репетиторствовала, школьников гоняла по химии, потом поступила в институт, и, в общем, все сложилось удачно, училась в институте, жила в общежитии, потом вышла замуж и вскоре разошлась…
Только теперь Карина Михайловна позволила себе встрять:
- Так вы второй раз замужем?
- Ну да, можно так сказать…
- А почему разошлись?
Нина ответила не сразу. Она стояла перед зеркалом и медленно расчесывала волосы. Карина Михайловна подумала, как обычно думают в таких ситуациях «коренные» жители наших столичных городов, что брак наверняка был фиктивным, что Нине нужна была прописка, вот она и нашла себе какого-то сговорчивого ленинградца, но промолчала, чтобы лишний раз не обидеть: обжегшись на молоке, дуют на воду.
- Вы, наверно, думаете, что брак был фиктивный, да? – нарушила молчание Нина. – Все так думают…
- Да нет, я так не думаю… –  смутилась Карина Михайловна. Сама она была ленинградка, или, как теперь говорят, петербурженка в третьем, в общем, уже послереволюционном поколении, и ей стало стыдно за свой невольный снобизм.
- Видите ли…
Нина села на кровать.
Она была уже готова «к выходу». Подкрасив и без того выразительные глаза, она стала, можно сказать, умопомрачительна, и Карина Михайловна вздохнула. В Нине было что-то странное, но что именно, никак нельзя было уловить. Какое-то незнание, непонимание своей красоты? Может быть, неуверенность в себе? Комплекс?
- Видите ли, в чем дело… Я вышла замуж на третьем курсе. А на пятом мы уже разошлись. Вася – мой одногруппник. Хороший, воспитанный мальчик, очень умный. И преданный. Он влюбился в меня, и наступил момент, когда я подумала, что, может быть, мне будет с ним хорошо. Мне как-то неловко об этом говорить, но раз уж мы заговорили… Он влюбился, не отставал от меня ни на шаг, уговаривал выйти за него, быть с ним. Сначала я думала: это же просто цирк! Он мне не нравился нисколько. Я ему все время говорила: тебе мало, что мы с тобой дружим, в библиотеку ходим, в кино? Мы и так все время вместе! Зачем тебе на мне жениться? Он не знал, что ответить. Он был начитанный, интеллигентный, с ним было интересно разговаривать… Мы как дети с ним были, и все время говорили или о медицине, или о книжках. Хороший он был мальчик.
- Был?
- Ну да, был… был в моей жизни, был в то время. Нет, вы не так подумали! Он, наверно, жив, конечно, жив… я надеюсь… Он уехал году в девяносто седьмом в  Америку, в  Мэдисон… Все мечтал, что мы вместе поедем.
- В Мэдисон? – поразилась Карина Михайловна. – Как тесен мир…
- А что? Неужели вы бывали в Мэдисоне?
- Я жила там одно время…
- Серьезно? А в каком году.
- Ну да, жила, с мужем. В девяностых. Но что ваш Вася? Почему вы все-таки вышли за него? Почему разошлись?
- Я вышла за него не из-за прописки. Хотя так, может, и кажется… Его мама так думала, и сейчас думает, конечно. Я заезжаю к ней иногда. Она знала или чувствовала, что я не люблю его, вернее, люблю, но не люблю его так, как он или так, как ему нужно было. Ведь в любви никогда не знаешь, что такое любовь. Наверно, его мама видела, что моя любовь недостаточная. Поэтому она думала и всем говорила, что я из-за прописки.
- А ваши родители?
- Мои родители? А что родители! Они же далеко. Да и не интересовались особо. С отцом я вообще не в контакте, он у меня человек суровый и жесткий – одним словом, военный. А тогда время такое было нехорошее, Союз рушился, что-то такое ужасное происходило, а он коммунист, все это близко к сердцу принимал… ему еще и сорока пяти не было, а он уже седой был совсем… Нет, я-то сама нормально тогда к этому отнеслась, к перестройке и всему этому волнению. Я ведь в восемьдесят восьмом приехала, так что застала «ветер революции», как это назвать, не знаю. Я так воспринимала. Ну, а отец как-то сразу вышел на пенсию, и они уехали в Воронеж к его сестре. Я не писала ему, да и он бы меня не понял. Он не любит письма писать. Звонила раз в месяц и по праздникам, привет-привет, а потом позвонила и сказала: я выхожу замуж, приезжайте или пришлите денег, если можете, и они не приехали, но денег немного прислали.
- А ваша мама?
- Что мама? Мама у меня еще более строгая, чем папа. Она – очень серьезный человек. Совсем не сентиментальный! Ну, про маму как-нибудь потом расскажу, если хотите, а то я про Васю не дорассказала.
- Да-да, давайте про Васю,  только имейте в виду, что наш фильм уже начинается.
- Что-то мне расхотелось в кино, Карина Михайловна… Хотя я это кино очень люблю. Оно таким неудачницам, как я, очень даже в тему.
- Ну, давайте поговорим, если хотите…
- Давайте поговорим. Только зачем я тогда красилась?
- Для себя. И для меня.
- Спасибо! Вы очень милая.

 Карина Михайловна ждала. Нина молчала.

- Нина? Я вас не неволю. Не надо об этом говорить, если вам не хочется. Знаю, тут тоже примешивается какой-то «Фрейд», мы ведь всегда откровенничаем с незнакомцами, в поездах, в больницах, но вам не нужно мне ничего говорить, если вы не хотите. Нет! Пойдемте-ка лучше в кино!
- Да нет… Нет, ничего.  Просто действительно не знаю, почему меня тянет вам все рассказать. Не помню, чтобы я вообще кому-то об этом рассказывала… Даже в поездах…

Она встала и несколько раз прошлась взад и вперед по комнате, а потом присела в ногах у Карины Михайовны.
- А хотите коньячка? – спросила та неожиданно для себя. – Граммчик?
- Коньячка?! Разве можно? Я же после операции…
- Ну, граммчик! Вы очень напряженная. Не надо так нервничать!
- Я жду звонка, а звонка нет.
- Из дома?
- Да.
- А почему сама не позвоните?
- Муж на работе. Он не любит, когда его отрывают.
- А почему ждете звонка, если он на работе?
- Он обещал позвонить в семь, а уже почти девять.
- Не переживайте, позвонит в десять.  А что он так поздно на работе?
- Работа такая.
- Так что Вася?
- Ну да, Вася... Вася. Васенька… Мы поженились, можно сказать, не целуясь. Получается немного фиктивно, вы правы. Но Вася хотел, чтобы все было по-настоящему. Мы переехали к нему, к его родителям, на Чернышевской, нам комнату выделили. И все. Наши отношения сразу испортились. Мне уже не хотелось с ним ни о чем говорить. Ни о книгах, ни о медицине, ни о чем. На друзьях нельзя жениться, Карина Михайловна. Знаете?
- Знаю. Знаю, –  грустно согласилась Карина Михайловна, доставшая между тем бутылку коньяка со дна чемодана. Она привезла ее на всякий случай, подарить при отъезде кому-нибудь тут, в санатории. Главврачу или кому-нибудь. Но ей почему-то смертельно захотелось выпить здесь и сейчас, с Ниной.
Они подняли чайные кружки.
- Ну, будем здоровы!
- Теперь уж будем!
  Карина Михайловна сделала глоток и отставила кружку на тумбочку.
Нина выпила до конца (налито было, впрочем, немного), запрокинув голову. Поставила кружку и легла, в ту же, знакомую позу, заострив подбородок. Она смотрела прямо перед собой, в какую-то точку на потолке.
- Я любила Васю почти как брата. Впрочем, не знаю, как любят братьев, у меня ведь не было брата. Я любила его как друга, он был мне очень близок. Мне очень нравилось, что он – только не смейтесь, пожалуйста! – ценит меня как личность. Понимает мои устремления, желания. Что я хочу много добиться в жизни. Мне нравилось, что ему все равно, как я выгляжу (ну, мне так казалось!), как я одета, в смысле, как плохо я одета (а я и тогда, как сейчас, не вылезала из джинсов, вообще, выглядела полной пацанкой). Мне нравилось, что он защищает меня перед мамой, словно он уже защитил меня перед всем светом…. Но, –  продолжала после паузы Нина с деланным смешком, – но я не могла с ним спать. Нет, я с ним спала, в смысле, мы спали в одной постели, укрывались одним одеялом. Но я не могла с ним спать, ну вы понимаете. Это было очень глупо. Потому что я даже пыталась, я думала, что все у нас может быть хорошо, несмотря ни на что. Я не отталкивала его, но он знал, чувствовал, что я его не люблю. Его это огорчало, может быть, унижало. Потом у него начались истерики, приступы ревности, и он стал невыносим. Я съехала в общагу.
- Ревности? Почему ревности? К кому? У вас был кто-то другой?
- Ну да. Конечно. Был.
Нина вопросительно и немного с вызовом посмотрела в глаза Карине Михайовне. Но та молчала.
- Был и не был. Мой первый мужчина. Вася ревновал меня к нему, ревновал страшно, говорил такие гадости. Ну, разные гадости. Очень несправедливые и ко мне и к нему. К тому, другому. Я не ожидала от него такого. Что он может все это говорить. Что он может испытывать ненависть, хотеть убить. Что он может издеваться… Я была в полной растерянности тогда.
Нина встала, подошла к зеркалу, устало взглянула на свое отражение.
- Но ведь он знал, когда женился на мне, знал, что я люблю другого, принадлежу другому. На что он надеялся? Нет, на что я надеялась?
Нина села на постели, обняв колени, и повторила:
- На что я надеялась? Вот вы скажите мне, Карина Михайловна! Выходить за Васю было так глупо. Но я думала, что так я смогу забыть того, первого, забыть, вычеркнуть из своей жизни, начать все с чистого листа. Мне было двадцать два, но я казалась себе старухой, мне казалось, я уже так много пережила. А что я пережила, скажите, пожалуйста? Так глупо…
- То есть, если я правильно вас поняла, Ниночка, вы вышли замуж за Васю, чтобы забыть вашего первого мужчину?
- Ну да. Не очень честно по отношению к Васе, правда? Но он знал об этом, он все знал. Он видел, как я мучаюсь… Хуже того, он сам отводил меня на аборт. На аборт от того, другого.
- Боже мой! А тот?
- Насчет аборта? А тот и знать не знал про эту беременность. Я не говорила ему.
- Почему?
- Не смогла. Боялась. К тому же он тогда уехал за границу. Я думала, насовсем. И что, я должна была ему писать: вернись, я жду ребенка? Мелодрама какая-то. Он бы все равно не вернулся. Из-за этого. Да мы и  расстались нехорошо. Не мог мне Васю простить. Все это замужество дурацкое.
-  В общем, не повезло вашему Васе.
- А кому тут повезло? Вася хотел быть благородным, рыцарем. Ему казалось, что я – какая-то заколдованная принцесса, что ли, принцесса в лапах дракона или в логове дракона. Детский сад! Ему нравилось думать, что он меня спасает, из плена, так сказать, иллюзий. И мне казался таким – благородным, в смысле. Пока не стал гадости говорить про моего любимого. Не вышло у него стать моим спасителем. Потому что в каждом из нас прячется темное, злое. Пещерное, может быть. В общем, мы оба оказались в дураках.
- А ваш первый, конечно, вернулся…
- Да, потом вернулся… Он, действительно, надеялся там остаться, но в тот раз не вышло. Но он и потом еще пытался уехать, не очень верил, что у нас можно чего-то добиться. Тогда все уезжали. Помните?
- Да, было такое. Словно шлюзы открылись…
- Вот-вот. Он в первое время как-то очень надеялся там зацепиться. Но все время возвращался. Вот и  тогда, в девяносто третьем, приехал, сразу разыскал меня через подругу. Приехал в общежитие. С цветами, с нежными словами, счастливый ужасно, что я ушла от Васи. Победитель! Ну, как всегда, в общем. А что я могла? Я ведь любила его. И сейчас люблю. Я всю жизнь люблю одного человека.
- Так это его звонка вы ждете?
-  Ну да,  –  пожала Нина плечами. – Конечно.
- Так это ваш муж?
- Нет. Не муж. Простите меня, Карина Михайловна. Простите, пожалуйста, ради Бога! Я вам солгала.
- Пустое! – махнула рукой Карина Михайловна, искренне опечалившись, что ее изначальная догадка подтвердилась.
- Просто я не думала, что мы так с вами сблизимся. Что мы будем об этом говорить. Знаете, дежурные отговорки? Простите. Не знаю, что на меня нашло.
- Вам нужно было выговориться…
-  Наверно. Но берегитесь: я еще не выговорилась.
- Ну, так говорите! Я никому не расскажу. Могила!
- Я знаю! – Нина улыбнулась, и Карине Михайловне показалось, что ее собеседнице и вправду стало чуть полегче. – А можно мне еще граммчик?
- Наверно, можно! Вы сейчас в таком состоянии, что алкоголь в вас просто сгорит.
- Что ж, ваше здоровье!
- Ваше здоровье, дорогая! Может, чаю поставить? Чаем тоже можно запивать разговоры…
- Да, конечно… Извините, пожалуйста, я в туалет схожу…

Карина Михайловна налила в банку с кипятильником воду из бутылки и включила кипятильник. Ей было грустно. Бедная девочка, думала она. Вот, оказывается, почему она такая нервная. Такая красавица, такая умница – и одна, всю жизнь одна. Конечно, тут поневоле будешь гореть на работе. Этот ее мужчина, конечно, женат, семья, дети. Естественно! Старо, как мир. Одна, тридцать семь, никакой перспективы. И любит женатого. А тот из нее веревки вьет. Любовь…
- Какая на хрен любовь? – пробормотала она вслух. – Что такое любовь?
У Нины зазвонил телефон. Звякнул три раза и замолчал. Нина прибежала, на ходу застегивая джинсы:
- Звонил?
- Да, Ниночка.
- Извините, не подумайте чего! Я выйду в коридор, перезвоню ему?
- Конечно, конечно. Только недолго. Чай вскипел!
- О, не бойтесь! С ним долго не бывает.
- Ну, жду!
Нина действительно вернулась через пару минут. Вид у нее был сияющий. Она снова была лучезарной.
- Вижу, все в порядке?
- Да, все нормально! Прекрасно! Эксперимент прошел удачно. Он очень доволен.
- Ну, слава Богу! Садитесь, я вам налила. Споласкивать кружку не стала, вы уж извините.
У Карины Михайловны зазвонил телефон.
- Ни в коем случае не надо было! Ликерный дух! Что может быть прекрасней? Спасибо вам, дорогая Карина Михайловна!
- Не за что, дорогая! – и в трубку: – Это я соседке. Привет! Нет, в  кино не пошли. Ну как вы там с Пусей?


4.
За чаем (с положенным при этой диете «зефирчиком», оказавшимся у запасливой Карины Михайловны) важных разговоров не вели. Казалось, Нина уже вышла из состояния «исповеди», забыла о ней. Она была весела, жевала зефир, в глазах вновь появились искорки. Карина Михайловна была счастлива. Но все же ее раздирало любопытство, и она не удержалась.
- Однако, я не до конца понимаю, Ниночка… Как же так? Вы с ним вместе и вы – не вместе. У него семья? Он, наверно, женат?
- Ну да, женат,  – ответила Нина с набитым ртом. – Он всегда женат.
А потом добавила:
- Это константа. Он был женат, есть женат и будет женат всегда.
Помолчала и добавила:
- Это, Карина Михайловна, трагедия моей жизни. Моей загубленной жизни!
И рассмеялась:
- Шутка.

Карина Михайловна ждала.

- Ну что ж. Устраивайтесь поудобнее. Рассказ будет длинный… Я приехала в Ленинград летом восемьдесят восьмого года. Приехала, как д'Артаньян, с рекомендательным письмом к одной маминой знакомой. Ее соученице по консерватории. Дело в том, что моя мама когда-то была пианисткой, училась в Ленинграде, но потом бросила. Вынуждена была бросить, потому что  был несчастный случай, и она сломала руку, упала очень неудачно. Гололед. И после этого профессионально играть уже не могла. Перевелась на вокальное отделение  (у нее голос!), но так и не закончила. Разозлилась на весь мир, вышла за папу, бросила Ленинград и уехала с ним на Сахалин. А потом моталась по гарнизонам, как классическая жена лейтенанта, метящего в генералы. Помните, как в «Москве», которая не верит слезам? Из папы, правда, генерала не вышло, а вышел подполковник. А полковника он уже перед пенсией получил. Но не суть. В общем, эта Тетя Даша, консерваторская, была тем де Тревилем, к которому я приехала со своим письмом, кажется, даже без предварительного письма, или звонка, вот так, с бухты-барахты. Мама была, конечно, очень романтична. С романтичным представлением о дружбе… Ну вы знаете, как это: «Дружба – это круглосуточно»? Она часто это говорила, хотя была одинокой очень… И вот, в общем, я приезжаю. С маленьким рюкзачком, и то там, в основном, учебники. Я ведь экзамены приехала сдавать. Без зимних вещей, в одной летней курточке. Думала, поступлю, в Ленинграде куплю себе пальто. У нас-то что купишь? И вот пришлая к этой Тете Даше, и все у меня было впервые, большой город – впервые, метро – впервые,  я даже кофе впервые в Ленинграде попробовала (а сейчас я без кофе жить не могу!), просто инициация какая-то, у меня ведь родители кофе не жаловали. Кофе! И пирожные! В кофейне в гостинице «Прибалтийская». Но это потом. А сначала я приехала к этой тете, поднялась на третий этаж на лифте. Хотелось на лифте. И тетю увидела. Такая необычная оказалась тетя! Это в кино бы хорошо вышло: провинциальная девочка и знаменитая артистка! Потому что тетя оказалась знаменитой – ну, в узких кругах, конечно. (Я не училась музыке, потому что мама считала, что у меня нет слуха, она меня проверяла). Она была очень молода. Хотя она была немолода. То есть она выглядела молодо, лет на десять моложе моей мамы. Она выглядела, как молодая девушка, понимаете? Это так поразило меня тогда. Была, как и я, в брюках, и такая стройная, с длинными волосами, очень современная, что ли. Или, как сейчас сказали бы, – гламурная. Ухоженная. Яркая! Но она так обрадовалась мне, словно была не гламурная, а нормальная. Ну, в смысле, обычная. Как будто была в халате и с перманентом, как моя мама и как все мамины знакомые женщины, все, с кем мама общалась… И я тогда поняла, что моя мама могла бы быть такой, вот такой, если бы не тот несчастный случай. Поняла, почему мама такая неласковая, такая обиженная на жизнь… Что она всегда мечтала вот о такой жизни, а  получила другую, серую, скучную, ну вы понимаете. Что мама не была по жизни мещанкой, как мне казалось, а была богемным человеком, артисткой, и поэтому того, что папа мог ей дать, ей было мало, и поэтому она была такая несчастная. Может быть, я упрощаю, примитивизирую, но этот контраст меня тогда просто поразил. Я очень часто об этом думала. О том, что мы хотим для себя одной жизни, а получаем другую. Или это судьба так складывается? В общем, я поселилась у Тети Даши, она меня сразу приняла, без разговоров. Расспрашивала о маме, показывала фотографии, ну как это всегда бывает в таких случаях… И знаете, что было интересно. На фотографиях они были почти неразличимы – одна одежда, одни прически. Шиньоны, что ли. Такие высокие прически? Туфли на шпильках… Тетя Даша жила одна, одна в трех комнатах, в высотном доме на «Приморской».  Она была не замужем, детей не было, был кот Пуся.
- Пуся?
- Да, а что?
- Ничего, ничего. Продолжайте, пожалуйста!
- Она дала мне комнату. Красивую, с легкими занавесками, а на стенах – картинки с голландскими домиками, каналами, безделушки какие-то кругом, в общем, очень непохоже на то, как я жила раньше. В зале – рояль, я еще удивлялась, как его поднимали. Она говорит: «Ну, третий этаж – не тринадцатый». Она играла каждый день.
- Мешала вам заниматься?
- Да нет… У меня было много времени. Ее часто не было дома. Но дело не в этом, я отвлеклась от главного. В общем, в один прекрасный день я была дома одна, занималась. И раздался звонок в дверь, я открыла, и на пороге оказался он. Он с большой буквы. Ужасно красивый. Просто прекрасный. Ну, как в кино, понимаете? Как Янковский в глазах той девушки в этом фильме: высокий, ясноглазый... И конечно, Карина Михайловна! Естественно. Мне было семнадцать – такой дурацкий, неумный возраст! Такой переходный возраст, школа кончена, жизнь еще толком не началась. Все такое острое в этот момент. Я не помню, что было год назад, три года назад, теперь дни слились в одну бесконечность, в один поток, но помню каждую минуту того дня, каждую секундочку того лета, того июля… Я влюбилась мгновенно. Не с первого взгляда, нет. Гораздо, гораздо раньше. На несколько секунд раньше. Я влюбилась уже тогда, когда услышала звонок! Знаете, как бывает: я почувствовала, что в моей жизни сейчас произойдет что-то необыкновенное. И оно произошло. Мы с ним стояли  в дверях как два дурака и пялились друг на друга, очень долго. Потом он сказал: «Даша дома?» И я сказала: «Нет». Он спросил: «А ты кто?». И я сказала: «Я – Нина». Так мы и познакомились.
- Вы не сказали, как звали, вернее, как зовут вашего принца, – тихо произнесла Карина Михайловна.
- Не сказала? Разве? Он мне представился, но не на пороге, а потом, когда вошел, когда мы прошли на кухню. Роман его зовут. Роман Петрович.
- Роман Петрович Королев? Микробиолог, директор института?
- Так вы его знаете?!
- Кто же в Академии  не знает Королева! – произнесла Карина Михайловна с гордостью.
- Ну да. Действительно. Кто ж его не знает? Он ведь теперь академик. А тогда был молодым кандидатом. Так и жизнь прошла, как прошли Азорские острова.
В голосе Нины чувствовалась горечь.
- Не хотите еще выпить? – спросила Карина Михайловна, вставая.
- Нет. Я бы покурила. Очень хочется. А у меня нету.
- И у меня нету. Пойду-ка стрельну. Есть тут у меня один знакомый, мы с ним курили позавчера. Надеюсь, еще не слишком поздно.
Карина Михайловна обулась, закуталась в свой палантин и вышла.



5.

Она сидела в темном холле, в глубоком кресле спиной к коридору, прямо у холодного окна. Окно в холле было его стеной, стекло от потолка до пола, и за окном была мрачная северная ночь, самая что ни на есть «кромешная мгла», и чем дальше от здания, тем кромешней. Там, во тьме, во мгле, жило своей подспудной, подледной жизнью море, а над морем проживало свою нелегкую долю небо – небо, которому нужно всех рассудить. Небо, умеющее примирять непримиримые правды.
Карина Михайловна сидела, закрыв лицо руками, прячась от страха и боли. Она не плакала. Она вообще никогда не плакала, не плакала и теперь. Но ей было страшно. Она не знала, что теперь делать и как жить. И кто виноват.
Проще всего было обвинить саму себя.
Она была виновата в том, что много лет назад, не желая ссор и скандалов, строго-настрого запретила себе вмешиваться в дела мужа, в его работу, его внешнюю, научную жизнь и все, что с этим связано. Запретила себе обижаться на то, что та, рабочая, жизнь мужа, была закрыта от нее семью печатями, была недоступна. Запретила себе переживать по поводу того, что превратилась в «жену академика» уже задолго до того, как муж стал академиком, то есть, еще в «лейтенантские» времена, если проводить аналогию с матерью Нины. Запретила себе жалеть, что ушла с работы, стала домохозяйкой – просто женой, просто матерью, в общем, никем. Жалеть о работе в той конторе, где она когда-то служила, конечно, не стоило: вечный пустой треп да перебирание бумажек. И хотя даже в  той работе был смысл: своя «внешняя» жизнь, она о ней не жалела. Иные знакомые даже завидовали – как же, может позволить себе не работать, и в наше-то время! Но это казалось естественным. В девяностые годы все это было само собой: дети, сколько было с ними хлопот, беспокойств, сколько времени уходило… Да и поездки за границу тоже, на полгода, на два года, потом на три года, в Америку – в Мэдисон, в Балтимор… О какой собственной жизни, своей работе можно было думать тогда? О каком «собственном пути»? Она просто поднимала детей… Что значит «поднимала»? С детьми всегда было хлопотно, сложно. Но, может быть, не так сложно? Может быть, это самообман? У нее талантливые, способные дети, и, главное, трудолюбивые, старательные, они всегда хорошо учились. А как оба любили музыку и танцы, а сколько надежд было связано с Риткиным фигурным катанием, Бог ты мой! Конечно, было трудно. Но, по большому счету, было бы хуже, гораздо хуже, если бы денег не было, возможностей не было, жилья не было, поездок за границу не было, или если бы дети были бездарны или, тьфу-тьфу, калеки какие-нибудь? Так что жалеть, жалеть ни о чем не надо, нет, просто нельзя ни о чем жалеть… Вечные мысли. Зачем я живу? Вот выросли дети, закончен этот цикл, они уехали навсегда, они уже не вернутся, я им не нужна. Пустота… Вот когда, вот когда аукается, вот когда виновата… А у него, у Ромки, всегда будет его работа, его идеи, его цели, его темп. У него всегда, до самого конца будет эта мощная, напряженная, яркая жизнь ума. А тут я со своей Пусей.
Пусечка, Пусечка, одна ты у меня осталась.

Она могла бы бы, конечно, обвинить мужа. С которым прожита долгая, долгая жизнь, тридцать лет почти. Одноклассник, друг, первый и единственный мужчина. Он тоже натаскивал ее к экзаменам, только стоял не июль, а июнь, они занимались химией, родители уехали на дачу. И все, что произошло, было так естественно. Естественная химическая реакция. Они были одни, в пустой квартире. Им было семнадцать, тоже семнадцать. У нее, у Карины, тоже было свое семнадцатое лето, представьте себе! Они не думали, пара они друг другу или не пара. Красива ли она, гений ли он. Но это как-то само собой, очень естественно у них вышло. Не рационально, а именно естественно. Они уже много дней занимались вдвоем, тет-а-тет, cara a cara, коленка к коленке, и ничего не было, но в тот день вдруг так все совпало, это солнце, яркое солнце, тепло, свет, так что они настежь раскрыли окно и стояли у раскрытого окна, в лучах теплого света, и на ней был голубой сарафанчик, а на нем белая рубашка, наполовину расстегнутая, ведь было так жарко, душно…  и вдруг он обнял ее за плечи и повернул к себе… Она не успела даже испугаться, даже подумать! С этого дня и началась ее замужняя жизнь, ее преданность. Все случилось настолько «само собой»! И потом, так же «само собой», так же естественно, он стал ее мужем. Родители догадались, что они «встречаются», и стали поговаривать между собой, не пора ли, мол, поженить нашу сладкую парочку? А, может, они сами все подстроили? Зачем они торчали весь месяц на даче, оставляя их коленку к коленке? Так что родители сказали Ромке, а Ромка, смеясь, сказал ей, и она, смеясь, сказала: «Конечно!». Им было всего девятнадцать, всего девятнадцать, когда они расписались и стали жить вместе. И ведь так славно, нормально жили, учились – в разных, правда, институтах, но у них были вечера, у них были выходные и ночи, наконец! Разве Ромка не любил ее? Разве не прибегал, не бросался на нее иногда прямо с порога? Разве не приучил к своему жару, к своей силе? А потом, когда так же естественно, само собой, от жаркой любви родились дети, такие любимые, родные, желанные дети, Димка, потом Ритка, разве Ромка не радовался вместе с нею? Нет, он радовался, он очень даже радовался, и первое время столько возился с детьми, играл с ними… Он с ними сам был как малое дитя, да он вообще как малое дитя… А потом что ж? Закончил институт, начал работать, и работа, конечно, взяла свое. Работа – это святое. Святое для всех мужчин. Нет, ничего не скажешь, у них был прекрасный брак, их все, буквально все любили –  его, ее родители, и все друзья и знакомые, никогда, ни в чем не было никаких препятствий, всегда зеленый свет, не так, как бывает у других, когда женятся. Как приходится кому-то преодолевать разные барьеры или хотя бы недоумение, отчуждение… Нет! Все их любили, все говорили им: какая прекрасная пара, вы созданы друг для друга, как же тебе, Каринка, повезло, как тебе, Ромка, повезло… Да, она никогда не думала о нем иначе как о «Ромке», не думала о нем как о «гении», например – хотя это считалось среди его приятелей общим местом. Ну, какой он для нее «гений», если она все время рядом, если она знает его простым – простым-простым, наипростейшим даже… сведенным к простоте. Свернувшимся калачиком, маленьким, больным, беспомощным, слабым, зависимым от нее… Если она видит его таким, каким его не видит и не знает никто. Если она видит его тридцать лет каждую ночь: вот он читает, потом засыпает на спине, вот она легонько подталкивает его, и он переворачивается на бок, поджимает ноги, кладет ладони под щеку… Это происходит тридцать лет, каждую ночь. Ну, почти каждую ночь… 
Почти каждую ночь…

Нина. Виновата ли Нина? А если виновата, то в чем? Бедная лучезарная Нина… Карина Михайловна вспомнила, как это все было. Тогда, в восемьдесят восьмом году. Она уехала с детьми в дом отдыха на юг – в Крым (как смешно, Нина из Крыма, а она – в Крым!), а Ромка остался на лето в Питере, работать и зарабатывать. Он тогда только что защитился, защита прошла блестяще, он летал на крыльях, надеялся, что осенью переведут в старшие, будет прибавка к зарплате, и можно уже будет полностью, полностью освободиться от дотаций родителей, особенно от дотаций тестя (а ведь путевку на юг добывал и оплачивал тесть!). И вот Ромка остался на лето без отдыха, набрал учеников – абитуру, как он говорил, и денно и нощно гонял их по всем предметам, как когда-то гонял ее, Карину. Химия, биология, математика – это был ромкин «хлеб», хотя этого ему было мало, страшно мало, и он мечтал хорошо, «по-настоящему хорошо», зарабатывать, чтобы «содержать семью». О чем, впрочем, он только не мечтал! Мечтатель… Значит, Нина и была в той абитуре… Хотя нет, по ее словам, они познакомились у Даши дома. Но Даша потом рассказывала, что Ромка занимался химией с ее племянницей… А она тогда не связала, не сложила… да и как могла? Вот она, химия. Лето. Жара. Июль.
После этого лета Ромка уже никогда не был  с нею таким, как раньше. Разве что в Мэдисоне. Или еще в Амстердаме. Им было уже тридцать пять в Амстердаме, а они целовались под мостом, как подростки, сбежавшие с уроков. Тогда она даже забеременела от него, в последний раз. И хотела родить, но не смогла, не сберегла. Вот, вот о чем она жалела больше всего… Вот когда она последний раз плакала. А Ромка что? Снова работа, институт, проект… С того лета – Карина назвала бы его «крымским летом», но у нее было много разных крымских лет – так вот, с «того крымского лета» Ромка сделал колоссальный рывок вперед. Открытия, публикации, Америка, патенты, деньги, своя лаборатория, потом докторская… Была ли Нина на защите? Нет, не была. Точно не была. Или была в зале на защите, но не была на банкете? Наверно, второе. Как же ей было не быть, если она из его команды? Не человек же она невидимка. Или невидимка и есть? Да нет, какая невидимка? Карина всегда знала о ее существовании, вернее, знала о существовании двух, трех или десяти разных женщин, не зная, что это – одна, всегда одна. И неизвестно, что хуже: знать, что их, этих женщин, много, или знать, что – одна, или знать, что она не просто какая-то там «она», а вот эта конкретная Нина.
Карина узнала, что у Романа кто-то есть, сразу, еще в том сентябре «того крымского лета», это было так очевидно. Да он и не скрывал, не врал (ему не пришлось врать, потому что она не спрашивала). Но он изменился, изменился внешне: как-то разом посолиднел, повзрослел. От его мальчишества, ребячливости не осталось ни следа. Теперь он все время работал, работал как проклятый. Не спал ночами, сидел за письменным столом (это еще до компьютеров было). Не спал ночами – и не спал с ней. Работал до изнеможения, а потом сразу падал и отключался. А днем уходил, и Карина всегда могла сказать, было в тот день у него свидание или нет. Ничего пошлого, никакого обшаривания карманов. В день свидания он приходил рассеянный и счастливый, и от счастья его свиданий тепла и ласки перепадало всем – и детям, которые чуяли его настроение и липли к нему, и ей, Карине, которая в другие дни стала его бояться. Потому что если свидания не было, он являлся сосредоточенным и холодным, как сталь, отказывался от ужина, закрывался в кабинете и сидел там всю ночь. Вот когда надо было уйти. Но как уйдешь? Димка пошел в школу, Рита пошла в школу... А потом что-то у них там произошло, и у него случился запой, натуральный запой. Теперь он не работал, а пил каждый день до отключки, засыпая то на полу, то в ванной. И плакал, плакал навзрыд. А Карина знала: он плачет из-за той, другой. Ну а потом он посадил ее как-то на кухне, cara a cara, как раньше, и сказал: «Все, Кариша, прорыв! Меня пригласил доктор Питки, мировое светило. Мы уезжаем в Штаты. Начинаем жизнь с нуля!». И она тогда чуть не умерла от радости: да, да, уехать отсюда, уехать подальше, уехать от «нее», начать с нуля. И как хорошо там было, в Мэдисоне, они снова были вместе.
А потом – что? Мировое имя, признание, возвращение… Несколько бешеных, удачных лет, самая передавая лаборатория, самая блестящая докторская, и никогда ни одной слезинки. Вот тогда, на защите, она впервые и услышала от других: «гений». Ваш муж – гений, говорили ей. Его открытия спасут миллионы жизней. Его имя переживет века.

Нина-невидимка. Дашина племянница-абитуриентка, неизвестная муза восемьдесят восьмого, трагическая фигура девяностого первого, «новый роман» девяносто седьмого, «новый роман» двухтысячного, потом две тысячи третьего, и. наконец, вечный соавтор «Реутова Н.Ф.». Реутова Эн Эф! Сколько раз мелькала эта фамилия на статьях, на обложках, сколько раз рисовался образ какой-то старой тетки, действительно, лабораторной крысы: в очках, с мышиным хвостиком или даже кичкой, в белом халате, в резиновых перчатках! Сколько раз он хвалил ее, сколько раз другие хвалили, но все почему-то только по фамилии, почему? Как он ценил ее, эту Реутову, как зависел от нее, как кричал на нее не однажды по телефону, когда какие-то там расчеты не совпадали, так вот почему он кричал! Он никогда бы не кричал на нее, если бы она не была им самим, его частью, потому что он ни на кого никогда не кричал… Во всяком случае, дома, на нее, на Карину, не кричал никогда. Никогда. Он мог быть холодным и замкнутым, мог быть чужым и равнодушным. Но не кричал! А на нее, на Реутову, на Нину, он тогда кричал.  Как на себя самого. На бедную Нину. Со-автора своего. «На кого это ты сейчас кричал?» – изумилась тогда Карина. – «Да на Реутову, конечно. Расчеты неправильные. То ли программа барахляная, то ли я был неправ». – «Ты меня напугал». – «Прости, Кариш!»
Никто не виноват, думала Карина Михайловна. Но что делать? Убить себя? О! Она уже пробовала в девяносто седьмом, когда они окончательно вернулись, и он получил лабораторию. Он тогда не пришел ночевать пятый раз подряд. Никакие нервы не выдержат. Ни у одной, даже самой святой, самой стойкой жены. Звонил коротко: «Эксперимент идет, домой не приду», и кидал трубку. Она знала, что да, идет эксперимент, да, все это очень важно, но по голосу чувствовала: тут что-то другое. И она была тогда уверена, что он просто прикрывается работой. А он и не прикрывался. Он и в самом деле там был, на работе. И это, правда, был эксперимент, вечный, бесконечный эксперимент. У них Ниной была общая цель, общие мысли, общая работа. Наверно, и открытия у них были общие.  А что было у нее, у Карины? Воспоминание о детстве? Общие одноклассницы, которые завидовали ей и завидуют до сих пор? Общие дети, которые живут своей автономной жизнью, так похожей на ту автономную жизнь, которую давно ведет Роман? Теперь он гораздо чаще ночует на работе, чем с ней. В новом здании у него большой кабинет. Он показал ей, похвастался. Она видела и новую лабораторию (он гордится уникальным оборудованием), и этот кабинет, и секретаршу (она, естественно, подумала и на секретаршу, такую классическую противную секретаршу из неудавшихся манекенщиц, и о Ромке плохо подумала, мол, седина в бороду и все такое). Да, там есть кожаный диванчик, там можно ночевать. Но как все это мелко, как стыдно. Стыдно подозревать, стыдно знать правду, стыдно, что правда может быть ложью, стыдно, что бывает и так, и так. Стыдно любить того, кто не любит тебя, и стыдно его разлюбить. Стыдно быть несчастной. Стыдно не иметь собственной жизни.

Карина Михайловна грузно поднялась с кресла. Посмотрела на часы. Два пополуночи. Наверное, уже можно идти.
Над кроватью Карины Михайловны горел тусклый свет бра. Нина спала на боку, очень спокойно. Карина Михайловна долго смотрела на нее. Потом легла и мгновенно уснула.


6.

Карина Михайовна сама себе удивлялась наутро, какая она, оказывается, актриса. Какая она хорошая актриса, черт побери! Какое у нее, оказывается, хорошее самообладание. Она ничем себя не выдала, проснулась раньше Нины, выйдя из душа и увидев, что Нина встает, с улыбкой извинилась, что заболталась в холле с одной знакомой, а сигарет так и не нашла, а Нина в ответ улыбнулась и сказала: «Это вы меня извините, я вас не дождалась, меня сморило». На том после завтрака и расстались: каждая побежала по своим процедурам, почему-то ни разу не совпавшим, а за вторым завтраком решили, что погулять пойдут после обеда, в тихий час. Из примечательных событий что первого, что второго завтрака, а потом и обеда, было лишь внимание давешнего поклонника Нины с соседнего столика (он смотрел на нее в упор, пытаясь поймать ее взгляд, чем вынуждал ее ковыряться в тарелке). Еще у них появилась новая соседка по столику, крашеная блондинка Оксана, возраста Карины Михайловны или старше, но из тех дамочек, которые не сдаются никогда. Она удачно занимала все время завтраков обычной санаторской болтовней о болезнях, диетах и назначениях и отвлекала Нину от Карины Михайловны.
Однако после обеда Нина и Карина Михайловна пошли под ручку гулять по парку.
Роман не звонил.
Нина была другой, чем вчера. Она сказала, что у нее «похмелье» и болит живот, но  по ее рассеянности было видно, что думает о чем-то о своем. Карина Михайловна не знала, о чем говорить, поэтому болтала о болезнях, диетах и назначениях, а конкретно, о пользе паровой кухни и рецептах разнообразнейших блюд, которые можно приготовить на пару. Нина ничуть не возражала против такой темы, но сразу призналась, что плохо умеет готовить и в плане диеты больше уповает на геркулес.
- Я ведь живу одна, – пояснила она. – Ем чаще всего на работе. Там у меня есть микроволновка, там и обедаю. А по утрам пью кофе и ем геркулес.
- Переходите на зеленый чай, –  посоветовала Карина Михайловна,  –  а то быстро сердце посадите. И кушать надо горячее.
- Ага, – сказала Нина. – Шесть раз в день. Вы сами-то в это верите?
- Во что?
- В то, что можно шесть раз в день специально себе готовить?
- Вот из-за вашего пренебрежения к собственному здоровью вы и нажили себе холецистит!
- Пусть так! Меня не переделать.
- Это уж точно. Никого из нас не переделать.
- Увы.
Возвращаясь, они подошли к своему корпусу с другой стороны. От многоэтажного здания, как спортзал от школы, отходило невысокое боковое крыло, с отдельным входом и стеклянными стенами.
- А это что за стекляшка? – спросила Нина.
- Это танцзал! Вот туда сегодня и пойдем!
- Танцзал? Как интересно!
Она поднялась по заснеженным ступенькам и прижалась носом к стеклу, пытаясь разглядеть зал. Но не разглядела ничего, кроме рядов скрепленных, как в кинотеатре, стульев.
- Вы ведь не забыли, что сегодня танцы?
- Нет. Не забыла. И сегодня не будем болтать, ладно? Обязательно пойдем!
- Конечно, конечно. Как скажете.
Боковым зрением Нина заметила в аллее того мужчину, который разглядывал ее в столовой, и которого она утром неожиданно встретила в очереди на жемчужные ванны и не успела отвести взгляд. Как она тогда улыбнулся! Широко, радостно. У него была хорошая улыбка. И теперь, пока гуляли с Кариной Михайловной, Нина злилась на себя за то, что думала о нем, когда нежилась в этой чертовой ванне, за то, что вышла в коридор с «противно бьющимся сердцем», за то, что огорчилась, когда его не было в коридоре, за то, что не смела поднять на него глаз за обедом, за то, что думала о нем теперь и не слушала милую Карину Михайловну. Впервые в жизни Нина думала о каком-то мужчине, и это ее волновало – вернее, тревожило и злило.
Она никогда не думала о Романе. Вернее, думала о нем так же редко, как редко думала о себе. Если он не звонил, он думала не о нем, а о том, что конкретно случилось. Почему он не звонит. И всегда оказывалось, что что-то случилось, или что он был так занят, что позвонить не было никакой возможности. А занят он всегда. Вот сегодня с утра, она знала, у него встреча в Смольном, в одиннадцать тридцать, потом в час дня с Жоркой Дутовым, а сейчас они с Алешкой, конечно, засели за проверку вчерашних цифр. Вчера так все хорошо получилось! Осталось совсем немного. А вечером он позвонит.
Ну вот на тебе, думала Нина, накаркала мне Карина Михайловна курортный роман. И главное, сразу, в первый же день! Просто кошмар какой-то. Какая улыбка у него чудесная! Милый такой человек… И танцзал! Какой чудесный танцзал, стекляшка. Как здесь будет хорошо вечером, стеклянный куб, наполненный светом и музыкой, наполненный светомузыкой, ритмом и жизнью, посреди старого, темного соснового парка, векового парка, который помнит иные балы, иных выздоравливающих… Все, хватит ворошить прошлое, грузить Карину Михайловну своей дурацкой личной жизнью! Да еще Королева подставлять, она его, оказывается знает. Зачем сказала фамилию? Нет, надо пойти на танцы. Непременно.
Она следила боковым зрением за тем человеком, на нем была дутая красная куртка, кепочка, и это был он. Она уже узнавала его крепкую, коренастую фигуру.
- Бежим! – шепнула она Карине Михайловне, легонько кивнув в сторону той аллеи.
- А! Ваш поклонник! – смекнула Карина Михайловна, глянув. – Бежим, если вам так угодно. Но его это, кажется, не остановит.
- Боюсь, вы правы, Карина Михайловна. Но я же все-таки не кролик, который сам идет в пасть к удаву!
- Не кролик, конечно. Но вы – молодая девушка. Женщина. Не побоюсь этого слова! А это накладывает некоторые обязательства.
- Какие такие обязательства?
- Ну, назовем их бременем пола.
- Фу, Карина Михайовна! Опять вы о Фрейде!
- Вы сами с него начали…


7.

Все было так, как ожидала Нина. Но не совсем так, как ожидала Карина Михайловна.
Нина была – еще более хороша, чем обычно, то есть вчера. Она светилась не только своим «обычным» внутренним светом, своей загадкой, нет. Она светилась ожиданием, как Наташа Ростова на первом балу. И она была такой Наташей, девушкой в начале жизни, девушкой в белом, хотя была в черных вельветовых джинсах и темно-синей шелковой кофточке, а под кофточкой – не корсет, а послеоперационный бандаж, сшитый Марьей Степановной (Алешки-лаборанта мамой) из вафельного полотенца. Другой одежды у нее тут и не было, днем – спортивный костюм, вечером – джинсы. Теперь и был вечер, во всех смыслах этого слова. Вечер танцев для тех, кому за тридцать. Вечер выздоравливающих людей.
Они пришли втроем, с Оксаной, припоздав минут на двадцать к началу танцев. Пришли в разгар быстрой музыки, возбуждаясь ее ритмом еще при подходе, сразу вступили в какой-то круг и слились с толпой. Танцевали все – доктора, член-корры и кандидаты, совпадающие или несовпадающие с ними старички и старушки, наемная бальная пара, посторонняя подвыпившая публика и мужчины с заводов. Так последних называла Оксана. Заводы платят Академии за пользование ее санаторием. Заводские болеют чаще академических. И все они, заметьте, мужчины, объяснила за ужином Оксана, цитируя классику. Оксана танцевала хорошо, умело, энергично изламываясь телом и выразительно заламывая руки. Она была из тех западного типа высоких женщин, с большой грудью и узкими бедрами, которые должны нравиться, позавидовала Карина Михайловна, скромно переступая с ноги на ногу и пытаясь делать это в такт. Нина танцевала странно. С одной стороны, она не делала никаких резких и эффектных движений, но, с другой стороны, было видно, что она слышит музыку и отдается в ее власть.
- Напрасно ваша мама не учила вас музыке, – сказала ей Карина Михайловна, когда они пошли е стене, присесть и отдохнуть. – У вас прекрасное чувство ритма, и вы слышите музыку. Я вижу. У меня дочка десять лет занималась фигурным катанием. У меня наметанный глаз.
- Спасибо! – Нина благодарно метнула искорки.
Диск-жокей включил новую дорожку. Это была медленная музыка, старая мелодия.
(Саундтрек по желанию ностальгирующего читателя).
От стены отделилась тень. Это был он, поклонник, Мужчина С Заводов.
Нина испуганно повернулась к Карине Михайловне:
- Что-то не узнаю эту песню…
Но Карина Михайловна не успела ответить. Мужчина С Заводов увел Нину танцевать.
- Как тебя зовут?
- Нина.
- Меня Саша.
- Как?
- Саша. Александр.
- А! – кивнула Нина. – Хорошо.
- Что хорошо?
- Хорошее имя.
- Обычное.
- Да.
Он обнимал Нину одной рукой.
- У тебя бандаж?
- Да.
- После операции?
- Да. У меня полостная.
- А…
Он наклонился, она отстранилась.
- Тебе неприятно, что я выпил?
- Да.
- Я для храбрости.
- Понятно.
- Завтра не буду.
Нина пожала плечами.
- Я непьющий.
Нина подняла на него глаза.
- Малопьющий.
Нина опустила глаза.
Музыка кончилась.

Всего было шесть медленных танцев и штук пятнадцать быстрых. Нина пропускала быстрые, переводя дух. Саша исчезал из зала во время быстрых и отделялся от стены во время медленных. Карина Михайловна давалась диву. Роман не звонил.


8.

- Вы, наверно осуждаете меня, Карина Михайловна,  –  говорила чуть позже Нина, стирая макияж перед зеркалом в ванной. – Наверно, думаете, что я легкомысленная? Наверно, думаете, а как же мой директор?
Карина Михайловна молчала.
- Конечно, все это выглядит странным, я знаю. Я сама себе удивляюсь. Чего вы молчите? Когда вы так молчите, мне кажется, что вы меня осуждаете.
Когда она, чистая, свежая после душа, вошла в комнату, Карина Михайловна в одиночку пила коньяк.
- Вот как! А мне уже не предлагаете? – игриво сказала Нина.
- А вы хотите? Пожалуйста! – и Карина Михайловна щедро плеснула коньяк в Нинину кружку.
- Вам не нравится мой курортный роман? С этим Мужчиной С Завода?
- А с какого он завода, кстати?
- Понятия не имею.
- А вы сказали ему, что вы без пяти минут доктор наук и Нобелевский лауреат?
- Ну, скажете тоже! Без пяти минут лауреат – это не я, а Роман Петрович. А я – так, сбоку припека, погулять вышла. В общем, я поняла, вы считаете мой курортный роман мезальянсом. Но ведь это был просто танец, и мы расстались там, в стекляшке, даже не кивнув друг другу, вы же видели.
- Ну и что? Я видела, что вы кролик, а он удав, Ниночка, и я удивлялась.
- Карина Михайловна!!!!
- Что «Карина Михайловна»?
- Я просто с ним танцевала. Это ничего не значит.
- А если бы в зале был ваш директор, вы танцевали бы с Мужчиной С Завода?
- Мой директор?
- Ну да, Роман Петрович.
- Танцевала бы я?
- Ну да, танцевали бы вы?
- Сдаюсь! Нет, я бы не танцевала. Но это не значит, что я бы танцевала с моим директором, как вы его называете. Прошу прощения, я лягу, Карина Михайловна, у меня ноги гудят, и, наверное, шов разъехался.
Неудачная шутка.
- То есть, ваш директор ревнив?
- Не знаю.
- Столько лет вместе и не знаете, ревнив ли он?
- Не знаю. Возможно. Он очень нервный и вспыльчивый человек. Мне приходилось испытывать его гнев. Но не ревность, нет. Наверно, я не давала повода.
- А вы ревнивы? Вы ревновали его?
- К кому? К секретарше Полине? К лаборантке Вите? – Нина деланно рассмеялась. – Ну и допрос вы мне устроили, Карина Михайловна!
- Ну, к секретаршам ревновать – святое дело. Я вот своего мужа очень ревную к секретарше! Седина в бороду, и все такое.
- Нет, какие секретарши, о чем вы! Он выше этого, можно сказать. Но однажды он поехал на одну конференцию со своей аспиранткой и, признаюсь, я нервничала. Потому что мне приходилось ездить с ним за границу, и я знаю, какой он там бывает свободный и непохожий на самого себя.
-  А куда делась аспирантка?
- Вышла замуж и бросила наше дело, конечно.
- Хорошо. Но к жене-то хотя бы, к жене – не ревнуете?
- К жене?
Нина не ответила, и Карина Михайловна испугалась. А вдруг все это – цирк, и Нина просто притворяется? Вдруг все это – маска? Вдруг сейчас произойдет что-то ужасное?
- Нет, к жене не ревную. Сейчас уже не ревную, пожалуй. Раньше только, в самом-самом начале, когда я училась на первом, на втором курсе. Когда у него дети маленькие были, и он все время к детям торопился. А значит, и к жене, так я понимала. Лет двадцать назад… Но с тех пор все изменилось. Это все так давно было, как в прошлой жизни.
- А в с ней знакомы? – Карина Михайловна пошла напролом.
- Нет. Не знакома. Он не хотел нас знакомить принципиально. Мы были разные, не пересекающиеся плоскости. Или, скорее, сферы. Он мне однажды сказал, что жена – это жена, а я – это я, и что у меня свое место, а у нее свое. Но он читал мне стихи Вознесенского, такие: «Знай свое место, красивая рвань, хиппи протеста! В двери чуланные барабань, знай свое место! Я безобразить тебе запретил, пьешь мне в отместку… Место твое – меж икон и светил, знай свое место!»
- Знай свое место! – закончила Карина Михайловна вместе с ней. Она знала эти стихи, хотя не разделяла его любви к Вознесенскому. Но у него вообще был странный, эклектический вкус. Французский шансон, битники, Боб Дилан, клавесин под настроение. Впрочем, это был ее, Каринин, клавесин, ее коллекция винилов. – Конечно, на такую оценку можно повестись, Ниночка! «Место твое меж икон и светил»! Фигурально выражаясь, он любил ставить вас в угол и при этом молился на вас?
- Что-то вроде.
- И вы соглашались?
- Конечно. Я велась на это, как вы говорите. Но это он уже позже, потом, лет через десять это все говорил. А сначала – сначала он и сам растерялся. Он не знал, что меня встретит, не знал, что так бывает, как он говорил, этереально. Он говорил: это не реально, это этереально! То есть, ему казалось, что в этом что-то есть неземное, воздушное. Вы только представьте ситуацию: мне семнадцать лет, у меня разрывается сердце, у моих ног большой взрослый человек, и у него разрывается сердце. В этом все время было что-то необыкновенное и что-то неестественное, словно выдуманное. Какая-то зашкаливающая романтика, в которой не было места ничему земному, кроме, разве что, чулана с иконами. Сначала каждый день, потом три, два раза в неделю встречал меня после занятий на машине и мы гоняли по городу часами, выезжали за город в одну нашу любимую придорожную кафешку с деревянными лавками, ему нравилось, что там все по-западному, такая западная атмосфера, он говорил, и за городом воздух свободы. Телефона не было, это было неудобно. Иногда его не было, машины не было, и я умирала весь вечер и всю ночь от тоски. Наконец в ноябре, перед самым праздником, снял мне комнатку, мою клеточку. Я была теперь какой-то француженкой девятнадцатого века просто, а он смеялся, был счастлив: этереально!
- Этереально! – эхом откликнулась Карина Михайловна.
- Вот именно. В этой комнатке все самое счастливое у нас и было. От всего этого я разболелась, завалила первую сессию. Он сидел, занимался со мной, поил меня с ложечки, укачивал на коленях. Думаю, он ко мне почти как к ребенку относился. Конечно, все это нельзя было долго выдержать, такое бесконечное ожидание, такую тоску, такое желание все время быть с ним, слышать его ласковый голос, слышать его смех. Любовь – это так больно всегда… После второго курса я уже знала, что он не уйдет от жены. А у меня и в мыслях не было, чтобы он бросил детей. Он любил детей, часто рассказывал о них. Он ведь очень рано женился, еще в институте. А сейчас сын его уже аспирантуру заканчивает в Штатах. Так что я…
- Что?
- Я решила поступить по-другому. Ну, я же вам рассказывала. Мне было девятнадцать. Был страшный вечер, мы оба плакали. Это был такой «разговор о главном». Сдуру, потом тысячу раз прокляв себя за это, сдуру сделала аборт, очень скоропалительно и тайно вышла за Васю, Рома уехал за границу, я пыталась с Васей жить, не вспоминая о своем романе и каждый день тоскуя о нем. О романе с Романом. Потом все же хватило ума развестись, я же не мазохистка все-таки. Но он разыскал меня в общежитии и снова снял мне квартиру. Было много счастливых дней, и очень мало – ночей. Тогда я еще училась, он помогал мне. Я помогала ему. Он делился со мной всеми своими планами, он хотел, чтобы я была его правой рукой. Мы привыкли к этому, к тому, чтобы работать вместе, все важное делать вместе, обо всем говорить. Но потом случилось что-то ужасное: он уехал в Америку, как оказалось, на два года. Но мы оба думали, что насовсем.
- В Мэдисон?
- Ну да. Я уже вам рассказывала? Простите, что повторяюсь. Тогда все уезжали, это ведь была середина девяностых. И мы думали, что он уезжает навсегда. Он прощения просил, переживал очень, но мы оба понимали, что ехать надо, что это его шанс, что там его открытия не просто поймут, но и оценят, что там оборудование, препараты, кадры, в общем, все! В общем, надо было ехать, ради спасения человечества. И он уехал, с семьей, и мы оба думали, что насовсем. Но он – как бы это раньше сказали – обещал меня «выписать», что ли. Как только, так сразу. Выписать меня к себе, чтобы я помогала ему, чтобы я и там была его ассистенткой. Он уже не мог без меня ни жить, ни работать. А я – без него.
- Вы опять разволновались, Ниночка. Это я вас сбила с толку! Вы в таком славном настроении  были после танцев, а я…
- Да нет… Все эти танцы… В ретроспективе кажутся эфемерными. Особенно на фоне моей лаборатории, моих мышей, моих так называемых изысканий. Что вообще реально, а что этереально, Карина Михайловна? Знаю, вам кажется странным, неправильным, почему я так ведусь на этого Мужчину С Заводов. Что я в нем нахожу? А я вам отвечу: наверно, я нахожу в нем то, чего в Романе нет. Это прямота, простота и настоящая мужицкая сила. Наверное, мне хочется этого. Я слишком долго была с невероятно сложным, очень деликатным, ужасно нерешительным… в общем, довольно амбивалентным человеком, русским человеком на рандеву. А этот Мужчина С Заводов – из породы победителей: пришел, увидел, победил. А хочется! А приятно! – с вызовом закончила она.
В глазах ее стояли слезы.
- Поразительные вещи вы говорите! – воскликнула, не замечая слез Нины, потрясенная Карина Михайловна. – Роман Петрович – известный человек! Он знаком с моим мужем, и я слышала от него только восторженные эпитеты, Ниночка. Причем, я имею в виду не талант, не науку, а другое.  Характер, силу. Про него говорят, что он правит институтом «железной рукой».
- Нет, руководитель он хороший, и, когда надо, жесткий. Но только в работе, только когда касается дела и даже очень конкретного дела. Тут он и наорать может и кулаком стукнуть. А потом извиняется, переживает. Да, он директор хороший, но – слишком хороший, слишком добрый для всех. Да, он светило, звезда, на его имени держится институт, его именем выбиваются все деньги, закупается оборудование, пробиваются гранты. Но он – не для нашей страны директор. Он – слишком либерал, слишком демократ, демократ до мозга костей, это часто принимают за слабость. Ну, кто у нас в стране любит демократов? Я не политику имею в виду, я имею в виду отношение к людям. И еще… Он слишком честный для этой должности. Переживает из-за каждой пропавшей копейки. Из-за наших низких зарплат. Выбивает, выбивает, выбивает деньги. Переживает из-за всего подряд. Нет, я лишь про человеческую слабость его говорила, про это нежелание определиться со мной. Я про себя говорила, Карина Михайловна, простите меня…  Я про себя говорила. А я так устала, Карина Михайловна, миленькая, так устала…
- Спите, спите! – спохватилась Карина Михайловна, старательно не замечая слез Нины, и выключила свет.
- Да я не про «сейчас» говорю.
- Я понимаю. Кстати, вы завтра едете в город? Вы же собирались. Хотели в бассейн.
- Нет. Я передумала, – сказала Нина и встала с кровати.
- Ну конечно. А я иду в бассейн завтра.
- Завидую! – улыбнулась Нина и пошла умываться.
Карина Михайловна чувствовала себя отвратительно и ненавидела весь свет.


9.

Субботний день отметился телефонными разговорами, походом на могилу Зощенко и новыми танцами.
Карина Михайловна позвонила мужу сама. Вчера она была в слишком смятенных чувствах и звонить не стала. Но субботним утром, при свете бела дня,  она вышла в холл, поудобнее уселась в кресло у окна, набралась духу и набрала номер.
Он был дома, спал, она разбудила его – поняла по его заспанному голосу, по замедленным реакциям.
- Привет, милый!
- А?
- Привет, говорю! Солнце встало!
- А! Привет! Ты что в такую рань?
- Как рань? Уже одиннадцатый час! У тебя что, Пуся негуляна?
- Пуся?
- Ну да, Пуся. Пуся!
- Пуся ходила на балкон.
- Ах ты, лентяй! Ну, как тебе не стыдно, Ромка!
- Стыдно, ужасно стыдно, Кариш! Каюсь, каюсь! Поздно лег, понимаешь… а вчера… ты уж прости, стыдно признаться. Но скажу, как старому другу. Вчера я так надрался, Кариш… Больше не буду!
- Ладно. В общем, вставай дружок, пришел новый день. Утро красит нежным светом! Джоггинг, Пуся, душ, завтрак!
- Слушаюсь, босс! А обязательно в этом порядке?
  Нине Роман Петрович позвонил сам, часом позже. Нина собиралась на прогулку. Карины Михайловны в комнате не было.
- Малыш, я соскучился! Просто умираю, как соскучился! У-ми-ра-ю! И ты не позвонила вчера. А я так ждал, ждал… Ну что, Малыш, как дела? Как живете, как животик?
- О! – сказала она спокойно. – Животик в порядке. А у тебя как? Как прошло в Смольном?
- К черту Смольный! Я тебе про любовь, а ты мне про Смольный. Ты меня еще любишь?
- Ну что ты говоришь какие-то глупости!
- А, уже не любишь!
- Люблю, люблю.
- И я тебя люблю. Я страшно, сильно, ужасно тебя люблю! Про-па-да-ю!
- А как там Дутов?
- Дутов как Дутов, ты же его знаешь. У него хандра.
- А как там расчеты? Совпали цифры?
- Малыш, ты что? Я без тебя делами не занимаюсь, так, хожу взад-вперед. Ничего не делаю, вообще ничего. Пока ты не вернешься, институт закрыт на переучет!
- А если серьезно?
- А если серьезно, то все еще надо три раза перепроверить.
- Пусть Алешка проверит.
- Ладно, скажу ему. А я вчера к Максу ездил вечером, такая тоска заела без тебя! Макс передает тебе привет! Скорее пусть выздоравливает, говорит!
- Спасибо! Как он?
- Он – нормально. Дерябнули с ним как следует. Ну, как в старые времена.
- Молодцы!
- Малыыыыш!  Может, ты приедешь?
- Нет, не могу.
- Может, я тогда приеду?
- Нет, не надо! Тащиться в такую даль!
- Так я на машине!
- Разве у Сереги сегодня не выходной?
- Ах да, забыл.
- Ну вот. Ладно, мне надо идти. Я позвоню.
- А я на электричке приеду!
- Королев! Не смеши меня. Когда ты последний раз ездил на электричке?
- Ты просто не хочешь меня видеть.  Видимо, это постнаркотический синдром. Не слышу веселого смеха.  Ну ладно, пойду сяду за почту. Там у меня завалы!
- Вот-вот. Лучше почту разбери. Целую!
- Скажи, что любишь!
- Люблю!
- И я люблю! Люблю, люблю…
Если Карину Михайловну разговор с мужем взбодрил, и она теперь пребывала в хорошем настроении, то Нину разговор с Романом Петровичем совершенно расстроил. Нина не любила врать, и когда врала, потом всегда чувствовала себя плохо. Она соврала, что не может приехать, соврала, что ей надо идти. Она стала думать о себе плохо, и думала так всю прогулку. «Надо ж, как он меня чувствует,  –  думала она.  –  Он чувствует, что ниточка рвется, что я хочу уйти. Что я не могу больше! Как он нежен, как встревожен… Поехал к Максу, у которого не был сто лет… Напился первый раз за три месяца… Сам позвонил… И просит говорить о любви, и сам говорит. О Боже милосердный, как мне быть, как?»
Они свернули с привычного маршрута («терренкура», как называла его Карина Михайловна) и через дальнюю калиточку вышли на высокий, крутой берег реки, устремленной к Заливу и сейчас скрытой под снегом. На обоих берегах росли высокие сосны, и их могучие корни неприглядно, зловеще торчали из срезов земли, вызывая озноб своей уродливой красотой.
Нина прижалась к Карине Михайловне:
- Страшно!
- Страшно? Может, не пойдем на кладбище?
- Да нет… быть здесь и не побывать на могиле Зощенко? Я люблю Зощенко.
- А кладбищ не боитесь?
- Боюсь. Но вы же со мной. А с вами я ничего не боюсь. Вы такая спокойная, Карина Михайловна! Далеко еще?
- Сейчас перейдем на тот берег по железнодорожному мосту, пройдем еще немножечко вперед, и справа уже будет кладбище. Оно маленькое, и могила Зощенко близко к дороге. Смотрите, как эти сосны цепляются за землю, Ниночка! Цепляются, чтобы их не унесло ветром!
«Сосны эти, цепляющиеся за землю, как умирающий, хватающий губами воздух, как умирающий, цепляющийся за воздух, как Рома Королев, цепляющийся за мою любовь».
- Какой сюрреалистический пейзаж, да, Ниночка?
- Угу.
«Сюрреалистический пейзаж с изломанными линиями, сюрреалистический поход по шпалам, по ржавому узкому мосту над белой рекой, сюрреалистическая цель – кладбище».
Кладбище. Плотно, плотно, как дачные домики, прилепленные друг к дружке могилки – могилки с крестами и без крестов, со звездами и без звезд.  Несколько ближних – свежие, яркие на снегу – в венках. Самая ближняя – разверстая черная земля, вокруг человек пять, венки, пока прислоненные к чужой оградке. Гроб. Похороны.
Зощенко.
«Зощенко – особенный и очень сюрреалистичный. Он сидит один среди всех, среди всех этих реальных, но совершенно безвестно ушедших людей, сидит ироничным материальным памятником – этой странной статуей среди звезд и крестов. А его насмешливый и грустный дух витает поблизости. Вот они, три пласта жизни: реальность, сюрреальность, этереальность. Жизнь проживается, жизнь снится, жизнь выдумывается».
Постояли. Погрустили. Пошли назад мимо похорон. Гроб уже начали закапывать. Кто-то недобро посмотрел им вслед.

Вечером Карина Михайловна отказалась идти на танцы.
- Идите одна, Ниночка! Меня эти танцы вчера уморили, не для меня это. Танцы – для тех, кому за тридцать, но не для тех, кому за пятьдесят. А вы ступайте, ступайте! У вас все будет хорошо!
- Карина Михайловна!
- Что?
- Вы обещали быть моей бонной…
- Вы – взрослая девочка, и сами знаете, как поступить. Чего вы от меня хотите? Вы – свободны, по большому-то счету. И вообще, танцы – не измена.  И вообще, я не  верю в измены.
- Ого, как это?
- Не верю в то, что кто-то изменяет кому-то. Если любви уже нет – какая же это измена? Человек всегда верен себе.
- А если любовь есть или еще есть?
- Тогда измены тем более нет. Тогда это просто верность. Идите и помните, что вы – самая красивая и лучезарная девушка на свете. Будьте самой собой. Помните себе цену. Помните о тех, кто любит вас.
Нина благодарно улыбнулась и вышла.
- Да хранит тебя Бог! – пробормотала Карина Михайловна ей вослед.

Мужчина С Заводов отделился от стены.
- Я днем тебя искал, не нашел. Вы что, не гуляли сегодня?
- Гуляли. Мы ходили на кладбище. На могилу Зощенко.
- Кого?
- Зощенко. Писателя.
- Ну и как могила?
- Там памятник. Он там сидит на скамеечке.
- А зачем ходили?
- Хотелось.
- Не надо зря на кладбище ходить.
- Конечно, не надо.
Следующий танец.  Наклонившись к ее уху:
- Я сегодня не пил.
- Спасибо
Коснувшись губами:
- Ты замужем?
- Да.
- Не верю.
- Почему?
- Да вид у тебя больно честный.
- Это только вид.
Следующий танец:
Лаская ее ладонь большим пальцем:
- Ты необыкновенная.
- Почему?
- Ну, образованная, а при этом простая.
- Я обыкновенная.
- Вот именно. Ты кажешься обыкновенной, но ты необыкновенная.
- Я слишком обыкновенная. Ты не знаешь, насколько я обыкновенная.
Целуя ее в ухо:
- Ты необыкновенная.
 Следующий танец, последний.
- А сколько тебе лет?
- Тридцать семь.
- О! Ты еще можешь родить!
…
…
- Что ты молчишь?
- Голова закружилась. Я пойду.
- Провожу до лифта.
Когда Нина вошла в свой номер, Карина Михайловна спала.


 10.

За завтраком Оксана спросила, стрельнув глазками в сторону Мужчины С Заводов:
- Может, мне поменяться местами с твоим кавалером, Нина? 
Нина покраснела.
- Перестаньте, Оксана! – возмутилась Карина Михайловна тоном классной наставницы.
- А что? Ниночкин роман обсуждает весь санаторий. Меня уже пятеро спрашивали, как, мол, подъехать к твоей подруге. А я говорю: все, господа, опоздали, поезд ушел!
«Поезд ушел. Поезд ушел. Поезд ушел».
- Оксана!
- Что «Оксана»? Разве я не права? Разве они не ворковали вчера на танцах, как два голубка? Разве они не стояли вчера у вашей двери целый час?
- Мы просто разговаривали,  – тихо возразила Нина.
- Да ну вас, женщины!  Скучно мне с вами! – нарочито громко сказала Оксана и пошла подлить кипятку.
Скучно не скучно, но Оксана увязалась с ними на прогулку по терренкуру.
- Вы знаете, Кариночка Михайловна, вы меня, конечно, извините, но не надо так, извините, по-ханжески относиться к курортным романам. Кому мешают курортные романы? Они, извините, легки и мимолетны, в этом их главное достоинство. Я бы сказала, их прелесть! Они не задевают обычную жизнь, но на всю жизнь остаются приятным воспоминанием. А ведь Нина, извините, даже не замужем! Ведь ты не замужем, Нина? Нет же? За что вы ее судите, Карина Михайловна? Да наша Нина. извините, с ним еще даже не целовалась!
- С чего вы взяли, что я сужу Нину, Оксана?
- Ну, у вас вечно такой вид! Вы и меня осуждаете, и Нину осуждаете, и этого мужчину осуждаете… За что вы его осуждаете? За то, что ему нравится Нина? А кому она не нравится? Он что, не мужик? Или слепой?
- Я никого не осуждаю!
- Осуждаете, осуждаете, я же вижу. Или я слепая?
Нина закрыла глаза. Как хочется иногда быть слепой.

Из-за сосен, из-за поворота, как из засады, навстречу вышел Мужчина С Заводов, в красной дутой куртке и кепочке, распахнув руки:
- Дамы! Всё! Вам – туда! А нам – сюда!
И просто взял ее и увел.
- Эх, Оксана! – сказала Карина Михайловна с укоризной. – Зачем? Ни к чему это!
- Я тут ни при чем.
- Все мы тут ни при чем.

…

Саша Дятлов и Нина стояли на набережной и целовались. Жадно целовались, на морозе, на ветру. За спиной Нины лежала снежная пустыня Залива. За Сашиной спиной – серый, безлюдный парк. Они были одни на всем белом свете.  И – среди поцелуев:
- Скорей бы снять эти куртки, да?
- Да.
- Ты поняла насчет ребенка?
- Да.
- Так когда?
- Сегодня.
- Как?
- Соседка уйдет в бассейн.
- Хорошо. Я завтра утром уезжаю.
- Почему?
- Путевка кончилась.
- Нет!
- Да.
- Нет.
- Я позвоню.
- Да.
- Ты приедешь ко мне?
- Да.
- Ты выйдешь за меня?
- Да.

В половине седьмого вечера Карина Михайловна собиралась в бассейн. Она мечтала о бассейне  весь день: ей хотелось скорей, как можно скорей оказаться в воде и целый час плавать и не думать о Нине.
Появилась раскрасневшаяся с мороза Нина.
- Что, все это время гуляла? И в столовую не пришла… Эх, девка! – прикрылась Карина Михайловна шутейно-ворчливым тоном.
 - Ну да, гуляла!
- На таком-то ветру!
- Представьте себе!
- Представляю.
- Смейтесь, смейтесь. Знаю, вы считаете его каким-то примитивным мачо! – Нина сделала страшные глаза. – А я ему читала стихи, между прочим. И он показал мне Кронштадтскую дамбу. Очень романтичные огоньки на ней, кстати.  Их только вечером видно.
- Ладно, гулёна! Главное, чтобы не заболела. Вот кипятильник, вот чай. Коньяк в тумбочке. Советую выпить. Не хватало нам воспаления легких!

Роман Петрович заснул в электричке, прислонившись к оконному стеклу, и чуть не проспал свою станцию. 
В черной, не слишком новой куртке и синей шапочке-петушок, он ничем, кроме яркого пакета с мандаринами, не отличался от своих попутчиков: у него был такой же больной, усталый и помятый, одним словом, похмельный вид, как у всех.
Когда он спрыгнул на ледяную платформу, было уже совсем темно. Он не знал, когда последняя электричка назад,  и не думал о том, как будет возвращаться домой. Ему хотелось увидеть Нину, а все остальное ерунда.
Он понимал, что Нина и Карина в одном санатории, но очень надеялся не наткнуться на жену в многоэтажном здании и, тем более, в темных аллеях парка, которые помнил по прошлым приездам. Когда-то он сам отдыхал здесь после инфаркта, и когда-то, даже пару раз, тут отдыхала Карина, любившая это тихое место. Он так привык разделять Нину и Карину, что нисколько этим не мучился. Сейчас ему была нужна только Нина, и он ехал к ней.
Все же он позвонил Сергею и узнал, в каком номере, на каком этаже разместилась Карина. Потом он позвонил Карине, чтобы узнать ее планы на вечер. Он очень надеялся на то,  что она собирается со своей соседкой в кино, на танцы или на какой-нибудь «вечер старинного романса». Карина не брала трубку – при том, что телефон не был отключен, как бывал отключен в тех случаях, когда она шла в кино, и его это встревожило. Он шел по аллее к корпусу и все набирал и набирал телефон Карины. Гудки шли, Карина не отвечала. Но он смахнул тревогу, как что-то не очень важное: огни большого корпуса приближались.
Тогда он позвонил Нине, чтобы узнать, где она: хотел сделать сюрприз. Гудки шли, но Нина не отвечала. Он позвонил еще раз. Телефон отключился. Кино! – подумал он, смахивая тревогу. Но тревога осталась.

Карина Михайловна целый час плавала взад и вперед, а устав, переворачивалась на спину и так отдыхала. Все было так, как ей хотелось: тело наливалось усталостью, а сознание успокаивалось. Потом она долго мылась в душе, долго сидела в полотенце, долго сушила волосы, страшась идти с мокрыми волосами на мороз.
Нина не знала, когда придет Карина Михайловна, поэтому уже полчаса сидела одна, не включая свет, не включая телефон. Ей было неловко и грустно, но пути назад не было, теперь уже не было. И не потому, что она верила в тяжесть измены. А потому, что она смертельно устала жить в королёвском «этереальном». Реальная жизнь оказалась  тяжела и дышала неровно, но в этом было хотя бы что-то нормальное. Она решила пораньше лечь спать, а утром заняться своим здоровьем: ее ждала новая жизнь.
Саша Дятлов уже спал. Он привык рано ложиться и утром собирался уехать шестичасовой электричкой. Он был ужасно доволен собой и тем, что остался на воскресенье. Нина была немного странная, чудачка такая, но обалденная. Они договорились, что он приедет на следующие выходные.
Роман Петрович сидел в баре и пил виски. Никто не отвечал на его звонки, никто его не ждал, никому он не был нужен. Был вечер воскресенья, и в санатории не было ни кино, ни танцев, ни вечера романса. Санаторий готовился лечь рано и трезво, чтобы достойно встретить трудовую лечебную неделю. Бар тоже закрывался, его поторапливали.
С открытым горлом, с болтающимся шарфом, он вывалился на мороз и побрел к станции.


Эпилог

После ухода Нины Роман Петрович продержался два года. Один год – на ногах, другой – в постели, немой  и почти недвижимый после инсульта... Карина Михайловна преданно ухаживала за ним. Нина не пришла на похороны, потому что узнала о его смерти слишком поздно, из телевизора.
Саша Дятлов продержался три года. Он умер от цирроза печени. Нина преданно ухаживала за ним.
Нина продержалась четыре года. Она умерла от рака в прошлом году. За ней ухаживали сразу трое, сменяя друг друга: Алешка-лаборант, его мама и Карина Михайловна.
Институт совсем захирел. Новый директор – бюрократ, а не ученый, считает Алешка-лаборант. Сам он теперь – завлаб. А защититься ему еще Нина успела помочь.
Карина Михайловна подняла все свои связи – все-таки вдова академика! – и ей позволили усыновить Нининого сына Сашеньку. Они теперь живут в Мэдисоне, у старшего сына Карины Михайловны. Карина Михайловна мечтает отдать Сашеньку на фигурное катание.
Пуся похоронена рядом с могилой Зощенко.

Зощенко сидит на своей скамейке.
По мосту проносятся электрички.
Сосны цепляются за песок.

2013