В начале сентября

Я говорю тебе: ты — Пётр…
(Евангелие от Матфея. 16:18-19)


  …А самолет все равно скрылся где-то далеко в небе, оставив лишь белоснежный шлейф позади и удивительное, ранее не известное мне  беспокойство в сердце.
  Я отвернулся от окна и закрыл глаза. В ушах все еще стоял томящий гул, и хотелось вскочить, броситься прочь из церкви, долго бежать по разморенным от жары кварталам и скверам, врезаясь в редких прохожих и ловя ртом воздух, - к морю, чтобы, остановившись как вкопанный у золотистой песчаной полоски, осмыслить и принять всю глубину и великолепие окружающего меня мира, и рухнуть ниц от бессилия и внезапно нахлынувшего ощущения счастья …
  Служба давно закончилась, ксендз – словак с длинным лицом вечно обиженного ребенка - скрылся в ризнице, и я уже почувствовал, как напряглись у меня мышцы для прыжка в эту чарующую вечность, но вдруг справа от меня раздалось:
- Янек!
 Не открывая глаз, я отметил, что голос – женский, но глуховатый, будто бы обволакивающий, и что мне приятно слышать и слушать его…
- Янек! Подойди ко мне, m;j ;adny!
  «Наверное, зовет кого-нибудь из служек», - отчего-то огорченно подумал я и тут же встал и, моргнув от слепящего света, отчаянно пробивающегося через узенькое окошко, украдкой взглянул на соседнюю скамью. Костел опустел, да, впрочем, народу сегодня и так было мало, только в нескольких метрах от меня сидела пани Хелена, улыбаясь радостно и вместе с тем тревожно, как будто нашла что-то очень важное и теперь боится это потерять. Она смотрела своими искрящимися темно-синими глазами прямо внутрь моих, и мне разом стало не по себе,  и бежать куда-то тоже расхотелось.
- Куда же ты спешишь? – этот вопрос был уже явно обращен ко мне.
- Да так... Никуда, - растерянно сказал я.
  Меня звали совсем по-другому.
- Янечек, - тихо сказала пани, упиваясь каждой буквой этого странного имени, - вот мы и встретились... А я знала…Я верила…Присядь.
- Послушайте… -начал я и неожиданно сел, еще больше теряясь и краснея. Меня явно принимали за кого-то другого, и реакции, очевидно, ожидали тоже совсем другой, поэтому нужно было как можно быстрее объяснить женщине ситуацию, вежливо попрощаться и помчаться прочь – к аквамариновым россказням волнореза.
 Пани быстро замотала головой:
- Не надо, я прошу тебя, m;j ;adny. Я так долго искала тебя: целых восемь лет. И вот нашла. Где ты живешь?
- На Балковской.
- О Боже мой, на Балковской… Страшно подумать. Ты помнишь нашу виллу в Варшаве? Мы жили почти напротив кондитерской, - пани Хелена неожиданно протянула свою тонкую белую руку и погладила меня по голове, - на твое счастье. Ты ужасно любил сладости… Я так рада, что вижу тебя, Янек!
 Однажды, еще прошлой осенью, я выменял у старика-еврея, регулярно посещавшего тетку, книгу. Прошло почти полгода, и теперь я не мог вспомнить, о чем в ней говорилось, но одна строчка грубым родимым пятном врезалась мне в память: «Я говорю тебе: ты — Пётр…».
 Внутри меня, чуть левее грудины, туго запутавшись в ребрах, закипало море. Оно бурлило, пенилось, корчилось в судорогах, и я почувствовал, как мне становится жарко, так жарко, что я не могу дышать…
- Я помню, пани, - чуть слышно ответил я.
  Лицо женщины болезненно исказилось.
- Pani? Почему ты так странно называешь меня?
  Я молчал. Я никак не мог взять в толк, что от меня требовалось сказать, чего хочет эта красивая, ласковая женщина.
  Шторм продолжался.
 - Конечно же, ты совсем отвык от меня, m;j ;adny. Но теперь мы всегда будем вместе, и никто не посмеет разлучить нас, правда?
  С тяжелой головой я поднялся со скамьи и побрел к выходу, не оглядываясь. Двери храма были широко распахнуты, и навстречу мне, хищно скалясь, бежало солнце.
***
   Раньше мне казалось, что убить человека можно, лишь применив силу, как это делали немцы, появившиеся в городе восемь лет назад. Но в тот день до меня дошло, зачем на самом деле существуют слова и фразы…
   Давным-давно, еще до войны, меня водила в костел мать. Она была не то венгеркой, не то полячкой, любила детей и жизнь и истово верила в Бога, пока вера не сгубила ее. Тетка, сестра коммуниста-отца, с которой я остался жить после смерти матери, влачила свое жалкое существование в маленьком саманном домике на Молдаванке, но так же, как и свой брат, ни в кого не верила и ко мне относилась равнодушно: она искала любви и денег.
   Пять лет назад, когда мать, оставшуюся в квартире молиться, убило осколком, мне пришлось идти в храм одному. Я помню, как брел по сухому жесткому песку напрямик, не боясь наткнуться на немецкие патрули, как ухмылялось мне солнце, так любовно и щедро золотившее мою прозрачную кожу на городском пляже каждый август, как плыли в глазах алтарные кружева; такова была сила привычки. Несколько воскресений подряд я отсидел тяжкие, разом опустевшие без сидящей рядом матери службы почти машинально, не думая, тупо уставившись в пол, но после того, как нашел на дороге хлебные карточки взамен утерянных – уверовал. И стало легче.  И я уже не так остро воспринимал присутствие в мазанке теткиного любовника, отсутствие хороших книг, ночные налеты.
   Иногда я говорил с матерью. Я рассказывал ей о своей жизни, о том, что происходит в городе и костеле, а она – о себе. И мне казалось, что там, где сейчас мама, жить намного легче и приятнее, и люди там тоже красивые и добрые, как она. Но вскоре, когда война закончилась, я стал слышать ее голос все реже и реже, а теперь он пропал совсем, и такой до боли родной образ тоже стерся, я забыл шелк вороных локонов, янтари глаз и часто плакал, и звал мать шепотом, а затем в голос до тех пор, пока не просыпалась тетка и не отвешивала мне смачный подзатыльник.
… Пани Хелена появилась в храме в сентябре сорок пятого. Мне сразу понравились ее длинные светлые волосы, уложенные в сложную прическу, молочного цвета лицо и полные, добрые руки, которыми она уверенно держала молитвенник в синем бархатном переплете. Говорили, что она бежала из Польши и работает нынче зубным врачом. Но держалась пани особняком, никогда не вступала в беседы с остальными прихожанами, и я поглядывал иногда на нее искоса и думал, насколько она не похожа на мою веселую, худенькую мать, не становясь при этом хуже, а даже…наоборот. И от этого страшного осознания «наоборот» у меня сжималось сердце.
***
  Теперь мы искали друг друга уже намеренно. В шесть часов вечера я стремглав летел к храму, и пани тоже спешила сюда сразу после работы и вела меня на бульвар, ведь ее Янек, взращённый в хмурой, продрогшей Варшаве, нуждался в солнце.
 Это были очень странные прогулки. Пани шла рядом, периодически заглядывая мне в лицо, и синие ее искорки выплясывали что-то священное. Она говорила медленно и много, как с младенцем, и в основном о нашей прежней жизни. Вероятно, ей казалось, что я все забыл или специально не хочу ничего вспоминать, но моя лаковая шкатулка памяти, быстро вспоротая чьими-то толстыми, неумелыми пальцами, зияла темнотой саманного нутра. И я продолжал молчать.
  Иногда  пани упрямо, несмотря на мои протесты, сворачивала в «Фанкони». Пирожные были ужасно вкусные, а от го, что ел я их последний раз еще до войны, становились поистине божественным и в то же время горьким  лакомством, которое я посмел отобрать у семилетнего мальчика, канувшего в бездну.
   - Тебе всегда нравились песочные, правда, m;j ;adny?
  Но домой я должен был возвращаться один. Мы прощались с пани там же, где и встречались, возле костела. Она плакала. Я запретил ей меня провожать.
***
  В начале сентября пани пригласила меня к себе. Она жила почти на набережной, и мне не составило труда найти ее дом, утопавший в магнолиях и олеандре.
  Я бежал, то и дело натыкаясь на благополучные, разомлевшие от жары семейства, возвращавшиеся с пляжа, и шершавый комочек зависти медленно поднимался к горлу. Я мечтал о матери.
  Пани Хелена – о сыне.
  Но мы мечтали каждый о своем, и это не давало нам сблизиться и заменить действительно дорогих людей. Я понял это, и хотел, чтобы пани поняла тоже.
  Не чуя ног, я взлетел на второй этаж. Нужно было сделать все как можно быстрее, чтобы снова жить своей бессмысленной пятнадцатилетней жизнью дальше.  Море горело, мешалось с запахом кошек и перезрелого винограда.
  Я постучал в тяжелую деревянную дверь.
  Где-то вдали раздались шаги, гулкие, как биение сердца.
  Дверь распахнулась.
  - Я узнаю твой стук из тысячи, - пани Хелена улыбнулась и погладила меня по плечу. – Входи, мой мальчик. Я готовлю чай с молоком, как ты любишь.
   Я закрыл глаза. Дождался, пока море утихнет. Открыл.
 - Терпеть не могу чай с молоком, - громко сказал я, даже не имея представления об этом, наверное, волшебном напитке.
 Пани продолжала улыбаться беззащитно и светло, как девчонка.
  - Послушайте. Я не Янек. Совсем не он. Я никогда не жил в Варшаве напротив кондитерской. И никогда не терялся в гетто. Я ел пирожные только на два раза в жизни и совсем не умею играть на фор-те-пи-а-но. Я не ваш сын! – мой голос срывался и вился куда-то ввысь, как тот самолет.
  Я долго кричал что-то еще, бессвязное и обжигающее, ожидая вздоха облегчения с противоположной стороны: все прояснилось.
  Но вздохов не было. Не было ничего.
  Пани продолжала стоять передо мной. Она слово постарела, сделалась меньше, хотя мне казалось, что ей примерно столько же, сколько было бы моей матери – тридцать шесть.
 - Янек, отчего ты так груб со мною? - искры в глазах пани Хелены потухли, лицо ее, оттеняемое матовыми фиалками радужек, разом сделалось тревожным и сумрачным.
  - Вода почти закипела. Проходи.
 - Нет, спасибо, в следующий раз, - тихо сказал я и начал медленно спускаться вниз, - до свидания.
  Главное было – не оглянуться.
Пепельная среда, февраль  2013