Сказ сильный

Четвертый час в мусорную корзину. Каждая минута уходит в топку истории. Каждая. Про секунды уже не стоит и вспоминать. Голова шумит, не позволяя мысли сосредоточиться на чем-то очень важном. На чем, на чем, начнем??? Проблема чистого листа. Тайна белого пятна. С чего начать? О чем ты должен поведать читателю, которому сейчас, наверно, так же неуютно или даже обидно, что опять наступил понедельник, а не пятница, к примеру? Где он тот праздник души, к которому ты всегда готов? Пятница – это хороший день, но суббота, говорят иные наши товарищи, лучше.  Почему-то таких товарищей в последнее время становится все больше.   Может в жизни нашей что-то незаметно  и подло изменилось. Я стараюсь понять эту метаморфозу, но все равно прихожу к выводу, что моя пятница – это лучший день на свете. Мне кажется, ни одна война или революция не может начинаться в пятницу. В понедельник может, но точно не в пятницу. В понедельник может случиться все, даже самое неприятное, даже то, что способно тебя сильно огорчить. Даже заболеть возможно в понедельник или умереть. Глаза сами закрываются и сознание тонет в тревожных грезах… Я уже представляю, что взлетаю, вижу свет и слышу приятные голоса…

- Кольцов, зайдите к главному. Он в гневе и требует крови. Ты у нас сейчас один остался в редакции и кровь у тебя еще свежая, не испорчена всякими склоками. Остальные кто где: разбежались по срочным делам, экономический и политический отделы вообще еще не заявлялись. Так, что давай пошевеливайся. Сегодня ты у нас за Матросова Александра, отчества не помню.

О чем думает жертва коллективного заговора, которой выпала доля за всех нести свою больную голову на плаху? Пусть даже топор бумажный в руках непрофессионального палача, но каково оно начинать новую неделю со старыми долгами. Субботний дебош в кафешке на озере не считается, воскресное продолжение творческого загула с актерами театра драмы на теплоходе с купанием в запрещенном месте и этим безумным соревнованием под девизом «а слабо на тот берег» - это не то, мелко, мелко очень. На такие мелочи, как правило, главный особого внимания никогда не обращал. Часто сам принимал в них участие, но в последнее время все реже и реже, ссылаясь на пошатнувшееся здоровье, ответственность и сложные взаимоотношения с властными чиновниками, которые того и ждут, чтобы прищучить ретивого главреда накануне очередных выборов городского головы. Так бывает сплошь и рядом особенно в небольших городах пусть и областного значения.  Главный – мужик тертый, по мелочам не разменивается, но и за просто так своих не сдает, за что часто бывает не угоден и сдерживает  сабельные наскоки административного лиха. Недописанный материал на заданную редактором тему? Это единственный грех, который тяготил душу репортера областной газеты Кольцова в понедельник утром. 

Офис главного в самом углу нашего уютного, но очень тесного здания: на полсотни штатных сотрудников десяток кабинетов. До революции, говорят, здесь располагались винные погреба местного купца, но к девяностым от той истории даже запаха не осталось.  Появился другой – табачного дыма да вечной суеты, склок и гордости за право издавать газету, отражающую все радости и страдания нового революционного времени. Да, еще не известно, как там при купце было, но в голодное и до одури свободное время чувствовался и практически не выветривался дух и привкус нашего университета, который более века приносил городу славу самого интеллигентного и умного.

… Проявлялся сей творческий подход в самые ответственные моменты редакционной жизни.   Сложности, как правило, возникали во второй половине пятницы аккурат после редакционной летучки, когда итоги подведены, лучшие материалы названы и наступает пора накрывать стол. Оставалась самая малость – найти те самые средства, которые требуется освоить для всеобщего блага. Поиск средств за весьма ограниченное время становится главной темой дискуссий в курилке уже в середине рабочей недели.  Под хладнокровным и расчетливым взглядом завотделом экономики и бизнес-политики госпожи Хотенко принимаются ставки кто, сколько и за какое время способен найти деньги. Делались ставки во время нескончаемых перекуров, посиделок и подготовки журналистских материалов. Сформированный банк делился на две части: призовая и накопительная. Первая часть раздавалась в качестве вознаграждения за удачу, а вот вторая, вторая – она таким тихим образом оседала, аккумулировалась в загашнике, в недрах этого невзрачного и на первый взгляд достаточно бестолкового по содержанию отдела.

Какая может быть политика, если нет бизнеса, повторял наш главный криминальный корреспондент г-н Акцев. В пору создавать один большой отдел криминальной хроники, криминальной политики и экономики, а также криминальной рекламы, спорта и погоды в качестве вспомогательных подразделений. Реклама приносит деньги, спорт придает уверенность и ускоряет наши действия по включению в очередной тотализатор. Собственно больше ничего и не требуется для нормальной газеты. Примерно так или почти так рассуждала большая часть современных работников редакции.  Все они старались осесть именно в отделе рекламы: писали статьи на заказ, рвали друг у друга заказчиков, банально деградировали, называли себя поколением пиар, чем и придавали дурной привкус самой газете.  Их так и называли: пиар, вам, во время дырявой сумы. Главный редактор не давал им вволю и окончательно распоясаться и превратить коллективный труд в сливную яму и источник индивидуального обогащения. Он был большим противником наживы и часто ругал руководителя отдела рекламы за невыполнение плана по продаже газетных площадей. Бывало, он так громко это делал, что прохожие останавливались возле входа в здание и намеренно пристально всматривались в редакционную вывеску. Особо чувствительными по традиции оказывались люди старшего поколения, одна такая внимательная женщина даже привела милиционеров, праздно шатавшихся в соседнем скверике. Стражи местного порядка были солдатами срочной службы, потому и не знали особенностей журналистской работы и решили установить в этом особо охраняемом месте свой конституционный порядок. Действуя строго в рамках закона о милиции и устава воинской службы, они тогда попытались обезоружить охранника и задержать озверевшего главного редактора. К сожалению, молодые воины были призваны из далекой сельской глубинки Красноярского края и не испытывали никакого желания читать всякие там вывески перед входом. Они и не могли знать, что на входе в храм информации дежурит вчерашний дембель-десантник, а ныне студент-заочник журфака. Его сознание в силу привычки часто убывало на армейские учения и о том, что он нынче просто охранник вежливый и обходительный вне зависимости от того, кто и в каком виде зашел в редакцию, в тот момент будущий политрук информационных войн как будто забыл или очень сильно вспомнил былое на кавказской передовой. В общем, он скрутил сатрапов, и разок взял на болевой для фиксации обоих разом, чем вызвал восторг молодых практиканток и негодование главного.

Главный у нас дядька неплохой, только слегка нервный бывает. Часто заводится по пустякам, реже – по существу, но зато сильно заводится, как фронтовой истребитель-бомбардировщик, когда на вираже форсаж включает. Тогда все наше античное здание содрогается, и потом еще долго (до глубокой ночи) чувствуются колебания стен и звон бокалов. В народном театре, где, как он сам выражается, ему приходится служить придворным Мельпомены, главные роли ему давно не светят. Парадокс: главному не светит главное, шутят доморощенные остряки.  Все дело в том, что случился казус во время премьеры сезона. Нашему главному доверили роль Отелло, и он, вероятно, просто не успел войти в образ, описанный Шекспиром, а приступил к реализации собственной трактовки классика в современной интерпретации, как будто продолжал командовать в своем кабинете. Наш мавр даже не пытался придушить Дездемону, а ходил кругами, заложив руки за спину, и распинал ее на чем свет держится. В тот вечер  уважаемые зрители увидели нашего главного в полный рост и услышали во весь голос, а также отведали от живота самые острые блюда редакционной кухни. По городу потом еще долго ходили разного рода версии экспромт-спектакля. Они и поныне гуляют в коридорах и по кабинетам среднего и младшего административного персонала, обрастают фантастическими подробностями и поднимают рейтинг народного театра. Появилось даже устойчивое выражение: придушить мозг. Народ у нас в городе уже не свинья в ермолке, он театром радуется. А в театре, конечно же, коньяком в буфете.

- Кольцов, ты не испытывай терпение главного, ну-ка бегом на ковер. Перед смертью вредно долго дышать. А если выживешь, с меня сотня коньяку, а с тебя лимон и материал про чудесное спасение.  У меня как раз дырка на второй полосе.

Дырка на газетной полосе – этот не дырка в голове, говорил один знакомый журналист, специализировавшийся на криминальной хронике, оказавшийся на больничной койке в результате очень уж ретивого исполнения редакционного задания. Задание он не выполнил и сложил свою лихую голову на казенную подушку на пару недель с легким сотрясением мозга.  Странная закономерность: задание он не выполнил, но про него все-таки написали в криминальной хронике, поскольку попал он в милицейскую сводку происшествий, как жертва пьяной посиделки. Ответственный секретарь тогда вышел из критической ситуации вполне стандартно, разместив на пустом месте надпись о том, что продается рекламная площадь. Потом по этому поводу в редакции долго смеялись: это ж надо продавать площадь в газете, которая ушла в тираж. С тем же эффектом можно продавать выпитую водку и съеденную колбасу. Хроникера позже выписали, но писать он так и не научился. Всплыл на радио и где-то продолжает болтаться на волнах легкой наживы и славы.

Ответственный секретарь у нас весьма почтенный и уважаемый в определенных кругах человек. С новичками он молчалив и угрюм. Поэтому всегда кажется, что он очень умный, строгий и самый ответственный человек в округе. На молоденьких практиканток он даже не смотрел, их материалы называл черепашьими потугами и не глядя, отправлял в мусорную корзину. Главного называл на ты, громко матерился и не пил спиртное на работе. Значит, его обещание про сотню коньяка –  провокация, насмешка или все-таки это шанс заручиться поддержкой одного из самых влиятельных людей окольной журналистики. Вопрос не праздный, особенно в понедельник утром. Почему-то во рту появился привкус коньяка, и очень захотелось лимона или уехать, к примеру, в Новосибирск или Осло. Наш пожилой фотограф почему-то всегда настаивает на Осло и часто во время застолья заунывно сожалеет, почему он не родился в Норвегии. Когда народ обращает на эмигранта внимание, он отвечает, что тогда бы у него был повод вернуться на родину и жить как человек.  На вопрос, почему нельзя по-человечески жить здесь, он хмуро говорил, что обстоятельства мешают и привычка смотреть на мир через объектив.

Кстати о главном, он, видимо, уже забыл обо мне или, напротив, бутерброды с собственной икрой приготовил. Я уже собрался было хотя бы в мечтах перебить привкус коньяка бутербродами, как в соседнем отделе что-то громко упало, и раздался крик с подвыванием в два голоса. Один из них был человеческий, и что интересно женский. Кричала госпожа Хотенко. Ей помогал приблудный кот (или кошка), которого, как потом выяснилось, забыли в закрытом кабинете аж с прошлой пятницы. Почти шестьдесят часов лишения свободы коту, который каким-то неизвестным способом оказался в непроветриваемом кабинете среди бумаг. Это суровое испытание не только для самого животного, но и для всего дружного коллектива отдела, которому предстояло начать новую неделю в условиях, приближенных к боевым с применением химического оружия. Проветривать помещение пришлось всю следующую неделю. Госпожа Хотенко потом сделала котика внештатным сотрудником отдела и назвала его Сказом. Писала материалы и публиковала их под псевдонимом Сказ Сильный. Часть полагающегося гонорара направляла на корм коту, а на остатки гуляла редакция. Так в редакции появились кошачьи нежности. Это что-то напоминающее фуршет, только на столе были легкие винные напитки и салат из квашеной капусты.

Сильного зауважали сразу и все сотрудники. Он же по-прежнему не уважал никого и мог по своему усмотрению распоряжаться коллективным и частным имуществом, метил углы, рылся в мусорных корзинах и воровал служебные бумаги и документы. Мышей не ловил и только гадил. В общем, вел себя как диверсант или независимый журналист.

Поскольку газета наша тяготела к демократическим, так сказать, ценностям, то часто кот у нас ассоциировался с самым примитивным способом реализации либеральных идей.  Гуляет сам по себе и ни от кого не зависит. Объяснить, в чем смысл такого рода демократии, никто не мог. Госпожа Хотенко тогда сказала, что  важно создать некий домашний образ или систему знаков, чтобы потом уже вкрадчиво пускать пыль всем своим сердобольным или кошколюбивым читателям. Не удивительно, что читателям это нравилось. Им в ту пору многое было в диковину, потому и вызывало интерес, а где интерес, там и спрос на нашу прессу.  Самые активные поклонники даже предложили открыть клуб котов и кошек имени Сказа Сильного. Но дальше всех пошла первая в городе частная телекомпания, которая умудрилась сделать кота символом своего эфира и стала гадить на весь город, выведя этого хамоватого зверя на более высокую имиджевую орбиту. 

- Кольцов, у тебя ноги отнялись? Или еще что после выходных-то? - Знакомый женский голос с хрипотцой и усмешкой намекнул о времени и растаял в вечности и коридоре редакции. Странно, но в редакцию, кажется, никто не входил. Точно никто – на входе дверь сильно скрипит и половицы в коридоре поют, предупреждая о посетителе. Блин, главный теперь точно казнит. В этот момент в кабинет вошел наш хамоватый котяра. И по-свойски начал разбрасывать бумаги, исписанные корреспондентами штатными и нештатными, своими и чужими. Совершил ритуальный обряд, изорвав какие-то документы на столе заведующего отделом информации, сиганул на соседний стол, повис на шторе, сорвал гардину, уронил цветок вместе с горшком и ветром вырвался вон. Ни тебе порицания, ни наказания. Хорошо быть под покровительством хотя бы заместителя главного редактора, лучше, конечно, самого главного, но коту, судя по возрастающей день ото дня наглости, было все равно.  Он как сибарит днем возлежал на диване в приемной главного, не обращая ни малейшего внимания на высоких и так себе гостей, и как шарамыга шлялся ночами по залежам в утробных подвалах редакционных казематов, переданных во временное пользование штатному завхозу. Кот, вероятно, был еще и бессовестным, потому вел себя без пафоса, свойственного объевшимся животным, а как тень бродил по мрачному подстолью и мог появиться в самом неожиданном месте, к примеру, вынырнуть из-под  стопки редакционных материалов, уже подписанных к печати и переданных в набор машинисткам. Молодые наборщицы при этом проявляли такую активную жизненную позицию, что о ней  становилось известно всем, включая тех, кто еще не успел с улицы войти в здание редакции. На многих отрезвляюще действовал крик о предстоящей расправе. 

Меня этот кот уже возмущал до такой степени, что видеть его я больше не мог. Всякая встреча с ним была для меня испытанием на прочность и без того расшатанных нервов. Если он сейчас опять появится в кабинете, решил я тогда, то я готов вышвырнуть эту священную полускотину прямо в форточку. Утренняя прохлада его быстро остудит, а может, он и вовсе уйдет туда, откуда его принесло. Ведь не всю же свою жизнь он здесь отсвечивать будет. И он вошел, как наказание. За ним, правда, распахнув настежь дверь, в кабинет ворвался главный. Они будто сговорились. Оба в черном и сверкают глазами словно лучами лазера перед психической атакой.

- Тык, Кольцов, я тебя сколько ждать должен? Ты, я смотрю, после выходных неплохо сохранился, поэтому повезешь нашего питомца в клинику к врачу. Он что-то плохо себя чувствует и надо бы его подлечить.

- Кто, врач? Пусть пива купит. Про зверя я так бы не сказал. Я бы его не к врачу, а в сизо определил, суток на 15. Или на цепь посадил и сказки рассказывать заставил.   

Кот прижался к ногам главного и начал шипеть в мою сторону. Если он чем и болел, то, наверное, от обжорства. Клизму ему поставить - и все дела, говорят обычно в таких случаях.

- В общем, хватит лясы точить. Собирайся, я тебе свою машину на час даю. Семеныч тебя, то есть вас отвезет. Там ждут. И смотри, обращайся с ним по-человечески. Этот кот для нас не кот, а клад.

- По-человечески с котом или Семенычем? Может этот клад лучше в подвале где-нибудь зарыть, чтоб никто не узнал, потомкам, так сказать, в назидание?

Главный уже хотел было бросить в меня подвернувшуюся под руку книгу, но не успел. На пороге показался Семеныч с коробкой в руках. Семеныч взял зверя за шкирку и без всяких рассуждений затолкал того в темницу, развернулся и отправился заводить машину.
   
Приключения начались на первом же перекрестке. Семеныч подрезал одну машину, не пропустил другую и прижал к обочине третью.

- Семеныч, что случилось, ты ведешь себя на дороге словно тракторист на колхозном поле. Мы так до лекаря-то и не домчим. Ты котяру хорошо упаковал?

- Ничего не случилось, просто задумался. Какого котяру, ты сейчас о чем меня спрашиваешь?

- Семеныч, ты в порядке? Притормози у магазина, я сигареты куплю.

Когда я вернулся из магазина, авто стоял поперек дороги, Семеныча в машине не оказалось, не было  его  и рядом с машиной. Зато нарисовались товарищи милиционеры. Причем, двоих из них я уже встречал. Это те самые срочники, которых наш вахтер-десантник жизни учил. Сейчас посмотрим, научил ли. Они так парой и стояли рядом с нашим авто. Еще бы за руки взялись - стало бы вообще интимно. А пока было странно и не понятно.  Коробка с нашим бесценным грузом почему-то стояла рядом с машиной и ее обнюхивала служебная собака. Собака виляла хвостом, радостно повизгивала, а потом вдруг, поскуливая, поджимала хвост и пряталась за своего хозяина. Через пару минут картина повторялась. Лица стражей порядка говорили о том, что происходящее им, по меньшей мере, не понятно, а, по большому счету, безразлично или наоборот. Лишь собака пыталась хоть как-то соответствовать своему милицейскому статусу ищейки. Вот только кот подозрительно тихо себя вел. Все его геройство, похоже, так и осталось на дне коробки.

Старший среди милиционеров – тот, что со звездочками на погонах ходил вокруг нашей машина, заглядывал через стекло в салон, пинал колеса и что-то бурчал себе под нос. Увидев меня, старлей почему-то заулыбался и бросился ко мне навстречу, как старый друг. Чтобы это значило, я, честно говоря, сразу и не понял. Точней, мне показалось, что сейчас меня будут арестовывать, но за что? Я ведь еще ничего плохого не сделал. Мысль работала так быстро, что сама собирала в кучки мои же хорошие и плохие дела. Ну, никак не выходило, чтобы  плохая кучка вообще нарисовалась. Тогда, за что?

- Кольцов? Это куда мы собрались? И почему так долго ходим за сигаретами?

- Товарищ майор, там очередь, а едем мы с Семенычем к доктору. Вон звереныша в коробке везем на излечение. У него сенегальская мигрень разыгралась. Заразная такая зараза. Вы товарищ офицер подальше бы от машины и коробки держались.

Я когда хочу соврать или должен это сделать, всегда звук зэ часто употребляю. Прям зуд меня на этом месте одолевает. Терпеть уже невозможно. Это хуже, чем чесотка.

- Я пока не майор, но скоро им стану. Может быть, если…

Старлею было невдомек, что я всех военных всегда называл майорами. Мне – ерунда, им, как правило, приятно. Тщеславный пошел нынче страж.  В общем, и этот товарищ растаял как мороженое на жаре. С первыми каплями нарисовался и Семеныч. Спокойный и молчаливый, будто даже сосредоточенный, но в грязных башмаках и перепачканных брюках. 

- Нет нигде мерзавца. Все подворотни проверил. Нет. Кого теперь лечить будем? Старлей, снимай охрану с объекта и иди жуликов своих лови. А ты, Кольцов, прячься, тебя за пропавшего кота кастрировать сейчас повезу. 

Видимо, Семеныч, вернувшись из-за угла, тут же вошел в раж чрезмерной заботы и ответственности за порученное дело. Начал он с угроз, причем совершенно беспочвенных и даже бесперспективных. Так, вероятно, принято в гараже, но не приветствуется в творческих коллективах.  Продолжил сомнениями в правильности начала этой рабочей недели. Сообщал он свое горячее мнение громко и без всякого стеснения в крепком шоферском слове. Семеныч был прирожденный оратор. Орал он так самозабвенно, что окружающим могло показаться, будто где-то наружу вырвался фонтан гремучих городских газов. Эту коммунальную проблему оставалось только терпеть, как терпит большинство наших сограждан все тяготы и невзгоды незамысловатого бытия своего.

- Семеныч, что случилось, пока я за сигаретами ходил? Почему собака, милиционеры, коробка на улице? Где кот? Ты можешь мне толком все объяснить?

- Я сам ничего не понял. Ты пошел. Смотрю в зеркало заднего вида и вижу… что за чертовщина! Кот следом за тобой спокойно так выходит из машины. Сам открывает заднюю дверцу и выходит. Как в цирке с конями. На задних лапах и вприпрыжку.

- Семеныч, ау. И клоуны в перерыве. Ты в своем уме, ты, что такое говоришь. Булгакова перечитал?

II

Никакого Булгакова Семеныч и во сне не видел. Его интересовали только новости в криминальной рубрике в нашей газете да цены на подержанные иномарки. Он любил пиво, джаз и говорить всем, что работает в популярной газете. Иногда в подпитии хвастал, что у него племянник работает в милиции. Про Семеныча рассказывают, что во времена незапамятные и экономически бесхозные он открыл в нашем университетском городе один из первых кооперативов. Он так увлекся тогда жаждой наживы, что потерял голову и в итоге приобрел большую головную боль. Сначала  голова вообще не болела – она просто кружилась: деньги капали мелким весенним дождем прямо за шиворот. Потом появилось ощущение озноба, поднялась температура и Семеныч, не выдержав испытания, слег и надолго. Случилось это во время его первой заграничной поездки в Польшу, где ему предстояло поменять деньги на амаретто. Этот чудный по тем временам напиток очень ждали в Сибири. И когда Семеныч пропал и в течение двух месяцев не возвращался, его заподозрили было в самом плохом, но случилось еще хуже. В поезде, как потом выяснилось, он познакомился с молодыми польками, по старой русской традиции они выпили и наш скромный коммивояжер очнулся на нейтральной полосе в одном, пардон,  нижнем белье, носках и с зажигалкой Zippo. Ровно сутки он блуждал по лесам и перелескам потом вспомнил основы ориентирования на местности, выживания в условиях иностранщины пусть и в пределах стран Варшавского договора. Договор тогда доживал последние деньки, но Семеныч об этом не знал и вспоминал армейский опыт, который он приобрел в пограничных войсках, охраняя восточные рубежи нашей необъятной и очень беззащитной в некоторых местах родины.  Семеныч начал искать бреши в монолите западной конструкции и, что удивительно, нашел. Сначала нашел в одном из приграничных хуторов такого же как он, но только менее удачливого коммерсанта пана Пшишика. Переименовал его в Пашика - Павлика, пообещал включить его в состав директоров своего кооператива с правом решающего голоса, объяснил, что теперь у совместного бизнеса временные трудности, но гигантские перспективы. Пан Пшишик после такой удачи еще неделю кормил и поил Семеныча затем предложил тому остаться и заняться большим делом с размахом в матке Польске, т.к. местные панове знают толк в коммерции, но ни грамма не смыслят в экономике с русской удалью.  Можно только представить, о какой удали говорил пан Пшишик, если из всех коммерсантов он был знаком только с Семенычем, о своем восточном соседе знал, лишь со слов деда, который отбывал ссылку в краю кедровом, да по рассказам знакомых пограничных стражников, периодически захаживающих на хутор. 

Всем известно, что испокон веку утечка, исход, избег и что-то из серии «покиньте помещение» происходят в нашей истории в направлении с востока на запад и практически никогда наоборот. Это как восход солнца. Так всегда считали отечественные иммигранты. Семеныч в силу обстоятельств больше соответствовал воздуху или прочим газам, которые привыкли направляться из области высокого давления в сторону низкого.  В общем, они с Пшишиком сначала решили пересечь границу на воздушном шаре, потом по земле и, наконец, по воде. Пан Пшишик приготовил лодку, удочки да на зорьке двинули они в сторону первых случайных лучей солнца. Когда напоролись на советскую заставу, думали, что провал, оказалось, - удача. Сначала рыбу вместе ловили, уху варили, а потом также странно расстались. Служивые умчались по тревоге, Пшишик нарушил границу в обратном направлении, а Семеныч пошел в сторону ближайшей деревни уже на своей территории. Язык Семеныча тогда дальше, чем до Киева довел. До самой Сибири, но мог бы и еще дальше, если бы им заинтересовались те, кому это нужно. Вернулся он домой и начал новую жизнь. Прятался от кредиторов и разрабатывал план выхода из финансового кризиса. Схема: продал – купил - продал больше не работала у него в голове, покупать было нечего, да и не на что. И тогда Семеныч решил в поисках счастья удариться в политику. Кто-то ему подсказал, что мечта каждого миллионера – политическая власть. Поскольку Семенычу в смекалке отказать уже было нельзя (все-таки два курса мехмата университета), то  он решил, что называется оптимизировать алгоритм политического становления.  Вступил в какую-то демократическую партийную ячейку, Римский клуб и религиозную секту саентологов. По заданию однопартийцев Семеныч и пришел работать в нашу редакцию.

Ну, не получилось у него стать журналистом. Писать он мог только лозунги, мыслил шаблонами и всех старался учить уму-разуму. Это, мягко говоря, не приветствовалось в редакции. А потому перед Семенычем возник закономерный в такой ситуации выбор: возвращаться в бизнес или принять условия подруги своей матери. Подруга матери – молодая пенсионерка Зинаида Васильевна выполняла функцию главного бухгалтера газеты, а вечерами и в выходные входила в состав политсовета областной демократической организации. В партийном пылу Зин-Вас была страшна, на службе дисциплинирована и принципиальна до паранойи, непредсказуема и коварна к врагам и нежна с друзьями и их детьми.  Семеныч получил должность водителя – экспедитора. Позже прибавился неофициальный статус порученца при главном по особым делам.  В редакции над Семенычем посмеивались, но старались держаться на расстоянии. В общем расслабиться в компании с ним не получалось или не хотелось.   Уже тогда стало заметно, что демократия в отдельно взятой редакции может быть многополярной и достаточно непредсказуемой. Сила притяжения каждого полюса оказалась прямо пропорциональна расстоянию до сердца главреда и обратно пропорциональна количеству выпиваемого за неделю алкоголя с нужными людьми. Схема простая и никому не понятная.

Пьют в редакции у нас практически все и примерно одинаково. Те, кто не пьет или глуп от природы, уходят от нас в чиновники от журналистики. О них вспоминают в период решения каких-то административных вопросов или когда срочно надо занять деньги на срок до бесконечности долгий.   Они нам нужны как причинное место нашему коту, говорит ответственный секретарь.  А то и в сочное время безделья и заняться будет нечем. Журналист для чиновника – палочка-выручалочка или  скалка для взбивания словесной пены в массах подданных. Эту палку-выручалку-скалку смазывать надо, цинично рассуждают друзья редакции и несут, и несут в бездну  коллективного желудка все, что под руку попадет, но чаще водку с огурцами и колбасой, иногда коньяк, пиво, но всегда на столе были хлеб и майонез – это от принимающей стороны. И всегда псевдосерьезные разговоры о жизни, судьбе, творчестве и важности работы журналиста.

Творчество, если оно вообще существует в нашей профессии, и есть некая функция от пьяного сознания. Честно сказать, какая-то странная функция получается: сначала возрастает, а потом резко падает по экспоненте. Интеграл с дифференциалом в обнимку и с песнями, как однажды, видимо, случайно пошутил наш ответсек, а Семеныч подслушал, развозя особо уставших коллег по домам, после чего не на шутку задумался и стал употреблять это выражение.

После очередной официальной летучки была неформальная ее составляющая: встречи, разговоры, критика и признания в верности делу и долгу, много чего было, что по традиции окончилось транспортировкой горячих тел и голов. Семеныч после затяжной операции по эвакуации персонала в тот роковой вечер не выдержал и дал слабину. Молодых отмутузил, изваляв в снежных сугробах, старых и опытных зверски обидел: не отвез в попутный кабачок «за стременной», «на посошок» и «на ход ноги». Последнее, кстати сказать, в нашей среде настолько обязательная остановка по требованию, что не исполнение или не участие карается всеобщим презрением и понижением в неписанном табеле о рангах. Вот такого дифференциала никто, конечно, от Семеныча не ожидал. За что его и приговорили.

С того момента Семеныч потерял всеобщее доверие и обрел статусность. И то, что главный отправил меня с ним спасать кота, честно говоря, несколько насторожило, но понедельник, решил я, опять же угроза расправы за грехи мои тяжкие сделали свое мрачное дело.

III

С момента исчезновения кота прошло уже более получаса, а выхода из ситуации так и не было. Мы стояли на перекрестке в трех кварталах от здания редакции. Город давно жил своей рабочей жизнью. Люди втягивались в воронку повседневности и не тратили времени на то, чтобы этому процессу противостоять. Они просто не умели или не хотели учиться плавать, чтобы пробовать сопротивляться течению этой могучей полноводной реки. Во всяком случае, большинство из них даже и не задумываются, что вместо того, чтобы буднично сотрудничать с повседневностью, можно искать совершенно не нужного и даже вредного кота.

Я бы с удовольствием вернулся обратно, даже был готов положить свою голову на плаху главредовского гнева, взяв несуществующую вину на себя. Но, честно говоря, что-то меня останавливало в тот момент. Наверное, потому, что Семеныч смотрел уже на мир менее героически и с мрачным видом партизана, выслеживающего полицая, зондировал окрестности. Он по инерции настаивал на своем: найти, излечить и выполнить ответственное поручение. И поскольку он стоял, широко расставив ноги, упершись могучими руками в багажник, будто хотел столкнуть машину с мертвой точки, могло показаться, что этот парень силится что-то изменить вокруг, может быть, даже сделать мир чуточку лучше, но вот случилась беда и обстоятельства пригвоздили нашего героя к стенке. На самом деле он занимался самым простым творческим делом – он думал, пытался  включить интеллектуальные ресурсы, чтобы найти выход из сложившейся ситуации. Поскольку ресурсы эти были весьма ограничены, а подсказать, как решить такую сверхзадачу было некому, то этот процесс, по сути своей, не имел временных рамок. Признать глупость самого задания было выше сил Семеныча, а гордость и преданность главному работодателю придавала моменту горечь безысходности. Опять же понедельник – трудное начало. Часы на главной городской башне показывали четверть двенадцатого часа, когда в машине зазвонил телефон. Семеныч инстинктивно выпрямился, и, казалось бы, даже с облегчением кинулся к аппарату. Он так и сказал, подняв трубку. У аппарата, слушаю-с!

 Слушать пришлось несколько минут. Лицо Семеныча сначала замерло в тревожном ожидании, потом белизна спала, и глаза подобрели, а следом родилось и слово его радостное.

- Слушаюсь и возвращаюсь. Пятерочка!

Ты это понял, Семеныч снисходительно повернулся в мою сторону. Кот-то наш вернулся в редакцию. Самостоятельно. Умный, собака, оказался.

- Семеныч, ты разве не в курсе, что кошки привыкают к дому. 

- Мне пофигу кто к кому привыкает. Я привык доводить любое дело до конца. А ты, Концов, в кольце концов привык всем создавать только головную боль.   

- Дай тебе волю, ты бы всех отвез к доктору. Кот это сразу понял вот и сбежал от такой заботы. Плодиться собирается тварь. Сам, небось, в юношестве искал угрюмо к какой дамочке прислониться. Так, Семеныч? Да, не переживай ты, это хорошо, когда твоя цель не мешает жить другим людям.

- Тебя, Кольцов, сама жизнь кастрирует. Такие, как ты, долго не живут. Ненужный ты элемент в периодической таблице нашей жизни. Будь моя воля, я таких, как ты, давно бы в сельскую местность вывез, чтобы к земле привыкал. 

- Эка, тебя занесло. Ты лучше падай за руль и возвращайся в редакцию. Я пешком прогуляюсь, а то не ровен час ты с таким настроем в какой-нибудь столб въедешь и скажешь, что я виноват. Шучу, Семеныч,  скажешь главному, что я пошел договариваться насчет интервью. Буду позже, не теряйте.

Пока гражданин начальник соображал, что я ему наговорил, я уже был на другой стороне дороги. Завернув за угол, я преодолел еще пару кварталов, прежде чем ощутил бодрость бытия. Прилив сил случился как раз в тот момент, когда на моем пути вырос киоск, напичканный напитками, сигаретами и всякой стандартной снедью. Рядом с этим мини-гастрономом на лавочках, ящиках и просто вприсядку восседал местный праздный люд. Со стороны этот вольный народец напоминал племя цыганское или казачье только вполне интеллигентное, т.е. совсем бесшумное и даже не шибко пьяное, скорей - задумчивое.

Я люблю такие заведения. Люблю профессиональной страстью и с душевным трепетом. Здесь рождается то, что никогда не появится на свет в тиши кабинетного дыма. Здесь все очень лаконично и просторечно. Я редко прохожу мимо таких оазисов, наверное, однажды я стану таким же свободным человеком, как старожилы этой вольницы. Здесь нет привычных в нашем представлении ханыг, пьяниц беспробудных или сизоликих маргиналов. Здесь нет хамов и сволочей, нет героев и жертв. Здесь есть самое главное, чего не хватает мне. Здесь нет надобности следить за временем, нет самой сути этой категории.  Есть звук и отзвук, речь и сознание, вдох и выдох, сон и бред.

Для меня такая обстановка – просто удовольствие. Это как для нашего кота редакционные коридоры. В какой угол не зайдет, везде ему уют и нега. Мне нега ни к чему, а вот покой и воля – самое то, что требуется человеку в моем состоянии.   Впрочем, покой мне по объективным обстоятельствам сегодня не светит, а вот вольных мыслей я готов испить граммов триста.

- Кольцов, давай-ка сюда подгребай. Вчера ты смелей выглядел. Ща мы тя лечить станем.

- Нет, ну ты посмотри. Сам Кольцов, как обещал минута в минуту. Уважаю точность, уважаю хоть он и репортер.

- Осторожней, братцы, с удивлениями своими. Мысль материальна. Если что-то нарушено в базовой составляющей привычной повседневности, то может рухнуть вся надстройка. Вот наш полубо..ба..бы. Да, ежкин дрын, ты глянь, кто к нам идет. Это ж Вольтер, поменявший фамилию и гражданство.

 На одной из лавочек в тени под раскинувшимся размашистыми тяжелыми ветвями тополя-переростка сидели три товарища. Один был в джинсовом костюме а-ля хиппи, другой – в костюме и при галстуке, что вполне прилично для нашего университетского города, а третий, третий – он был как-то странно одет для этого времени года и суток, но не для места. В плаще и кепке, с зонтом и в сапогах на высоком каблуке. В общем, выглядел так, словно ковбой из фильма про индейцев только все-таки странно.  Общество это хоть и  небольшое, но достаточно бесхитростное. Такая, знаете ли, самодостаточная система, правда, не понятно, до какой степени она способна воспроизводить сама себя. Да это и не главное под сенью местных тополей, прохлады и дружеской беседы.  Суть времени здесь плавно перетекает в суть беседы, а уж беседа всегда становится образом бытия, условного благополучия и искреннего удовольствия. Местные патриции хоть и не смаковали полулежа вино и фрукты, но, тем не менее, высоко несли знамя интеллектуального разговора, часто поражая случайных прохожих новыми терминами, оригинальностью суждения и выдержкой во время, казалось бы, не минуемого спора, а спор здесь случался порой очень уж бескомпромиссный.   

- Вот давайте спросим у Кольцова, что он думает насчет повальной приватизации или нанотехнологий. 

- А что здесь нового? Анатолий Борисович, кажется, нам всем давно показал и даже объяснил, что есть такое этот процесс в условиях тотального отрицания экономических знаний и новаций.

Ковбой злобно сплюнул в строну. Чем нарушил установившийся порядок заведения, а порядок был один: никогда не делай того, что может обидеть или оскорбить окружающих.

- Не все нам рассказал Борисыч. Умолчал он, как это часто умеют мани, мани…ля…тор фу ты ну ты.

- Ты про деньги? Мани, мани джаст оф хани … ви а зе чампьионз ма френд. Вот если бы Кампанелла это видел.

Беседа патрициев, словно река, потерявшая берега, разливалась, теряя смысл, скорость и общее направление течения. Все трое смотрели на меня и стали улыбаться, как будто их что-то веселило и одновременно заботило, когда я появился рядом. Словно они на мгновение не определились в своем отношении к моему появлению. В такой момент я обычно шел к прилавку и, как правило, в долг просил у Марьиванны коробочку сухинького. Там в глубине киоска уже припасено и обязательно охлаждено, что должно подчеркнуть пунктиром весь дальнейший текст нашей встречи. Вторая коробка сделает пунктир сплошной прямой, вот только линия может быть слегка неровной. И то верно, говорит в таких случаях Марьиванна. Кстати сказать, когда Марьиванна по нашей просьбе «идет за дубликатом», то делает она это очень красиво.  Вот, казалось бы,  вынужденно и, что очень трогательно, без малейшего намека на недовольство, она бережно откладывает книгу и удаляется вглубь хранилища, протискиваясь всей своей полнотой в узкий проход за стеллажами. Так же гармонично Марьиванна, не нарушив внутреннего порядка в тесноте обители, возвращается к прилавку и с обязательной улыбкой протягивает тебе коробочку. Вот эта ее улыбка простая и бесхитростная не позволяет не то, что грубить, но даже думать о возможном конфликте чувств и потребности. Марьиванна, конечно же, дает в долг, но делает это так естественно и ненавязчиво, что хочется так же аккуратно вернуть все, что должен, а лучше оставить наперед аванс. Так бывает, наверное, только здесь. При Марьиванне все наши встречи происходят в подтянутом состоянии. Стыдно и неудобно при ней выглядеть некрасиво и говорить пошло. Такая вот школа джентельментства, любит говорить местный люд. Очень важно, что Марьиванна в свое время окончила аспирантуру биологического факультета, занималась не то мышами, не то помидорами, но ушла кормить семью.

В этой школе для  стесняющихся жить, как все, в последнее время прописалась аккуратным почерком филолога странная традиция: превращать каждый день в смысловую единицу. Как выразился главный идеолог наших встреч выпускник факультета философии   плоских 70-х диссидент со стажем, краевед и музыкант Алик Корневский, мы выбираем цели, а достигают их другие. Поэтому надо ставить такую цель, чтобы другие при ее достижении не нарушали границы нашего персонального пространства и лучше, чтобы к нашим целям другие шли с еще большими трудностями. Так будет справедливей, добавлял грустно Алик. 

Когда я только подходил к нашему доброму  месту, мне уже тогда вдруг показалось, что в этом уютном мирке что-то нарушилось, что-то неуловимо изменилось. Стало не хватать какого-то невидимого, но очень важного для всей картины дня и для меня самого неповторимого оттенка. Как будто в воздухе снизилась концентрация кислорода. Может быть, это остаточное явление  нелепого начала новой недели или оригинальность еще не остывшего в сознании выходного. Наложение действительного на желаемое, традиционно порождающее противоречие. Или кто-то пересек ту черту неприкосновенности личного, интимного и особо охраняемого пространства. Металлический привкус во рту портил настроение. Дым вызывал тошноту и  переворачивал сознание, отвлекая мысль от чего-то важного. Такое состояние не лечится даже пивом, ему нет противоядия, его надо просто пережить, как дурное известие. Такая боль возвышает и заставляет думать о своей избранности с особым доверием. 

Откровенного говоря, еще утром я совсем не собирался начинать неделю столь пасторально и одновременно вызывающе для моего работодателя.  Еще утром меня согревали революционные мысли изменить свою жизнь. Стать как все: не скандалить, не дерзить и попытаться получить премию за лучший материал недели. Меня даже не смущала перспектива удалых последствий получения злосчастной премии. Я готов был противостоять и этим напастям, рассуждая так: у каждой причины может быть несколько разнонаправленных, но равноправных следствий. Ведь, можно же премию не просто пропить, а с воодушевлением прокутить или купить, наконец-таки, новые ботинки. Когда речь заходит о ботинках, я, как правило, очень стесняюсь смотреть на свои ноги. Если хотите понять, что собой в профессиональном плане представляет репортер, всегда смотрите на его обувь. Она может много рассказать о том, что  у того в голове. Если ботинки новые и модные, то в текстах такого товарища штампы, сплошные прилагательные и наречия. Если обувь ни нова и ни стара, то это, скорей всего, тип, употребляющий  много вводных слов, никогда ничего не утверждает, а любую мысль оформляет в виде предположения. Его тексты многословны и часто бессмысленны, но, случается, не без литературного вкуса. Вот коллега в стоптанный башмаках или чего хуже с рваными подметками, тот кроме умиления уже ничего не вызывает у сослуживцев. Он словно первокурсник нашего университета до седин намерен верить в непорочность журналистика, как профессии, и всем своим видом станет доказывать, что неподкупен и независим, правда, когда удается выпить на халяву, то это не в счет. Такие никогда не разуваются и не вытирают обувь на входе в общественное место. Они, вообще, не ходят по земле, а пролетают над ней. Тексты оных, как правило, размашисты в своих выводах, тяжелы глагольными формами и вообще не запоминаются, как цвет их собственной обуви. Так иногда и хочется задать вопрос: а такая обувь носится на босу ногу или есть еще и носки? Но, к сожалению, уже нет ни малейшего желания услышать ответ.

- Ну, что, болезный, ангела тебе навстречу. Почему такой задумчивый, Кольцов? Здороваться, полагаешь, сегодня не надо?

- Добрый вам всем день, простите, что вряд ли сегодня смогу угостить компанию благородным напитком. Честно говоря, на мели сегодня, уж не обессудьте. День, что называется, не задался, а с ним, похоже, и неделя пойдет в тартарары. Кота не встречали здесь случаем?

- Какого еще кота? Ты не переживай, что пустой. Мы же коллектив и ты его полноправный член. Вот попей красненького холодненького. С утра самое то. О каком таком коте ты желаешь знать?

- Да век бы его не знал, всех собак бы на него натравил, но ведь главный убьет меня сегодня за кота этого, даже трудовую книжку не успею забрать.

- Чудак-человек Ты прежде, чем совет у нас спрашивать, расскажи подробней где, что и каким образом, а мы уж что-нибудь придумаем. Вот у нас нынче в компании и следователь по борьбе с наркотиками объявился. На историческом учился.

Алик, он всегда ходит в джинсах, взглядом показал мне на человека-ковбоя и протянул наполненный красненьким стакан. Отказываться у нас не принято, не поощряется и оставлять вопрос без ответа. Здесь за А всегда следует Б и даже В. Одну букву здесь откровенно не уважают – Я. Считается, что это личное местоимение воспитывает чувство антиколлектива, а, следовательно, ведет сначала к эгоизму, а потом к банальному алкоголизму, что опять же, не поощряется внутренним кодексом нашего собрания. Это зло приравнивается к бегству с поля брани или предательству. Был у этого табу и определенный творческий стимул. Рассказчик во время беседы обязан был найти такой способ выражения мысли, который по форме не нарушал бы существующих правил, а по содержанию  оставался не менее насыщенным и даже изящным. Бедная речь приравнивалась к скудоумию, и для таких товарищей вход в общество был строго заказан. Марьиванна оным «цицеронам» не продавала даже безалкогольной газировки и с сочувствием направляла особо докучливых в кафе за центральным парком, где, по ее словам, беседа давно проиграла закуске. Там и селедка под шубой, и оливье, и свинина на палочке. Ешьте и слушайте казенную музыку на пластинке.    

- Дьяволиада какая-то меня сегодня преследует. Пришел как приличный человек первым в редакцию, или почти первым, только собрался с мыслями дописать статью, как главный решил меня самого под статью определить. Кота он, видите ли, решил лечить. Лучше бы о здоровье сотрудников так заботился наш фараон. Повезли мы животное на редакционной машине, а тот возьми да сбеги. Стоило мне на пять минут за сигаретами отлучиться.

- Вот-вот. Тебе сколько раз говорили, что курить не просто вредно, а опасно для здоровья.
 
- Курение для меня – часть творческого процесса, вы же знаете. Но дело даже не в том, что кот сбежал, а в том, как вел себя в тот момент наш водитель. Вроде трезвенник, а утверждает, что  видел будто любимец шефа сам на задних лапах, открыв дверь, вышел из машины. Булгаковщина какая-то. Расскажи главному, так самого в психушку направит и не видать мне водительских прав.

Далее мне пришлось рассказать всю эту историю в подробностях, пытаясь определить причинно-следственные связи, назвать виновных и сделать предположение о вероятности негативного исхода дела. Меня слушали внимательно и, что интересно, не прерывали уточняющими и прочими вопросами. Даже следователь.

- Смешно, - сказал Алик и разлил по стаканам остатки вина. - Никакая это не булгаковщина и даже не платоновщина, это, милый товарищ наш журналист, -меланхолично продолжил он, - обыкновенный симулякр понятия или символ, если хотите, пустой знак. Ваш кот попросту не существует, вы его придумали себе, а ваш уважаемый главный редактор пошел еще дальше. Он наделил его качествами живого существа, болезнями, думаю, дальше он его в штат зачислит и будет ему гонорар регулярно выплачивать за статьи, написанные а-ля гороскоп или иные предсказания.

- Уже выплачивает.

- Тогда все понятно. И вы коллективно и очень активно ищете черного кота в черной комнате? Могу предположить, что самыми настойчивыми в этом деле выступают женщины и прочий окололитературный люд. Парадокс, но именно в этом кроется современная теория российской свободы, в том числе и творческой. Дважды смешно. Пейте, мсье репортер, холодное вино. Бокал иссыхает. Это пошлая интрига, чтобы морочить читателям, а заодно и вам голову.

- Нам не сможет, мы газеты не читаем, - добавил человек в костюме и при галстуке, - мы уже и телевизор не смотрим, дабы сохранить психическое здоровье. Это вам говорит врач-психиатр, прислушайтесь ко мне, о люди, страждущие зрелищ. Итак, ситуация понятная: с одной стороны, бытие господина Кольцова со всеми календарными особенностями говорит нам, что кот в природе его опыта занимает некое временное место, следовательно, он существует, как минимум, в представлении, как максимум, в реальности. Осталось определиться, опыт Кольцова – репортера – это только его реальность или одновременно и наша с вами. Если мы найдем ответ на этот вопрос, то с некой долей уверенности сможем определить суть событийного ряда и степень адекватности нашего товарища, а заодно и всей журналистской братии. Достоверно не то, что материально, а то, что получает подтверждение скептическим разумом.

Здесь коллега в костюме и галстуке задумчиво сделал затяжку сигаретой и выпустил несколько кругов дыма, словно иллюзионист на репетиции.

Тополиный пух, словно снегопад, кружил в воздухе, раздражая своей назойливостью и поглощая дым. Солнце припекало, подсказывая, что наступает полдень. Город прожил уже первую половину дня и уже не придавал этому серьезного значения. Никому и в голову не могло прийти, что эта история с котом способна затуманить разум в общем-то вполне приличной компании местных интеллигентов.   
 
- Подозреваю, что кот все-таки есть в природе, а водитель ваш, скорее всего, наш клиент, -следователь-ковбой сделал такое предположение, но не стал уточнять, почему его настиг такой вывод. - Вот мы, когда брали по оперативной молодости одного наркомана, даже представить себе не могли, что через пару десятков лет он станет мэром нашего города. Реальность оказалась куда круче наших ожиданий. Нам бы тогда придушить котенка надо было, а он в итоге вырос в кота наглого и циничного.

- Вот так всегда. Придушить, приструнить, прижать. Какой молитвой живем, вот в чем вопрос. Кольцов, не в службу, принеси еще винца. Марьиванна там баночку для нас в холодильнике держит. Возьми теперь беленькое. Оно в жару полезней, да и жажду утоляет.

Беленькое оказалось еще и холодным. Мои сотоварищи, наполнив стаканы, вдруг замолчали разом. На другой стороне тихой улочки показался черный кот. Он, демонстративно и не торопясь, вышагивал вдоль аллеи, нагло осматривал при этом все и всяк, встречавшееся на его пути. По наглости он был похож на редакционного Сказа, но откуда ему здесь было взяться – вопрос хоть и своевременный, но уж очень неуместный. Молчание висело облаком тополиного пуха, но вдруг, как по указке невидимого режиссера, начался дождь, неожиданный и сильный. Плотные струи прибили пух к земле. Дождь так же быстро окончился, как и начался. В воздухе появилась свежесть, и даже запахло сиренью, которая в это время только начинает цвести в наших краях. Новый запах реальности придавал случайности привкус неожиданности в его сиюминутности и неуловимости. Легкий ветер прошелся краем по верхушкам деревьев, и вновь наступила тишина.   

- Кольцов, это твой кот? Что он тут делает? Прошу прощения, вопрос не аккуратный и даже глуповатый. Это его ты с утра пытался кастрировать?

Кот все еще продолжал чинно осматривать окрестности. Он ни на кого не обращал внимания, но, вероятно, понимал, что говорим мы о нем. В тот момент, когда наш философ обратил на него внимание, кот поднял хвост и повернул голову в нашу сторону. Мне даже показалось, что не заметь меня, то, вполне возможно, он решил бы познакомиться с компанией моих друзей. Вид у него был очень уж невозмутимый и наглый. Так большой менеджер обычно смотрит на менеджера поменьше. Или грозный вахтер на пугливых посетителей какого-нибудь нашего социального учреждения. 

От этого зверя можно было ожидать всего чего угодно, но только не того, что его наглость выйдет за пределы редакции. Если этот кот распространит свои привычки и на наше культурно-культовое заведение под открытым небосводом, то мой внутренний мир потеряет всякий творческий потенциал. В тот момент мои мысли были сумбурны, но достаточно категоричны. Эта сила не знала сопротивления. Мне даже показалось, что кот увеличился в размерах, стал черней и агрессивней. 

- Да, сочувствую тебе, мой друг, такого кота да приручить – это ж каким надо быть безумцем. Все кошки города ждут, когда он обратит на них внимание. Я бы даже взял себе одного такого котенка. Назвал бы его Симулякром или Дискурсом. Посмотрите, как его шерсть играет на солнце. Просто мечта охотника и модницы. Шубы бы делать из этих котов. Жаль, нельзя. Мы же не душегубы какие.

Кот тем временем уже увлекся охотой за беспечными голубями, наивно позарившимися на шелуху возле ларька. Бесшумно он одолел одного такого носителя символа мира. Придушил его и бросил прямо под ноги Марьиванны, которая вышла в тот момент из своего укрытия. Гросс-дама, конечно же, не ожидала такого живодерства и со всего маху метнула в кота подвернувшуюся палку. Агрессор сник и куда-то вмиг пропал.

- Вот так всегда и бывает. Наглец боится палки, какого рода-племени он бы ни был.

- Весь вопрос в размере этой самой палки. Кому-то и дрына маловато станет.

Семеныч стоял за моей спиной и озабоченно кого-то искал глазами. Показалось, что он появился совершенно внезапно в тот самый момент, когда мы заворожено наблюдали за наглым котом. Как долго он стоял у меня за спиной – неизвестно, но в руках у него уже появился стакан с напитком. Мои коллеги почему-то не замечали его. Семеныч обладал уникальной способностью не привлекать к себе внимания, словно сотрудник службы наружного наблюдения.

- Значит, дорогой ты мой Кольцов, вот так мы выполняем поручение главного. Он там ждет тебя не дождется, а ты здесь баклуши бьешь. У тебя кот из-под носа пропал, а ты даже ухом не ведешь.

- Семеныч, ты-то здесь с какого перепугу. Это не наш кот здесь голубей гоняет. Своего я бы сразу узнал. Этот вообще был приблудный какой-то.

Здесь мне пришлось соврать, что своих котов я в беде не бросаю. Что уже собирался вернуться в редакцию, поскольку встретился с нужным человеком и договорился об интервью на тему защиты окружающей среды. Моя фантазия часто меня спасает в сложных ситуациях, но, похоже, на Семеныча мой скрытый талант не произвел никакого впечатления. Так бывает, когда человек не способен творчески мыслить. Ограниченность Семеныча потихоньку приводила меня в беспокойство. Что могло произойти в редакции, пока меня там не было?  Кот, как того требует природа, должен сам найти дорогу туда, где ему  рады на самом высоком административном уровне. Он же не собака. Хотя на месте собаки, я бы не стал сильно уж привыкать к хозяйской милости, но вот на месте кота подобное невозвращение даже мне казалось тогда коварным и гнусным предательством. Честно говоря, такое заключение вселило в меня скрытую радость. Вот, мол, главный осерчает и прогонит этого паршивца навсегда, и у меня станет одной проблемой меньше, следовательно, появится возможность реабилитации перед главным. И, да пошлет нам премию он, за лучший материал…

IV

Когда зазвонил телефон, я долго не мог поднять голову. Руки отекли от неподвижности. Я умудрился проспать почти полчаса до прихода основных сил редакции, уткнувшись лбом в кипу исписанных листов. От неподвижности меня мутило, голова начала раскалываться так сильно, что по телу пошел озноб. Зубы выстукивали дробь, руки все еще не слушались. В общем, полное помутнение рассудка и онемение. Так, видимо, задумывал финал своей пьесы Гоголь, а досталось все мне. Актер из меня никудышный, поэтому я не стал ничего придумывать, а решил честно признаться, что кота я потерял, задание главного не выполнил и пусть будет, что будет. Звонили из приемной с просьбой забрать какие-то бумаги.

В коридоре нос к носу столкнулся с Семенычем. Он грустно прохаживался вдоль кабинетов, заложив, словно мудрец, руки за спину и опустив голову. Видимо, тоже сильно переживал, решил я.

- Не грусти, Семеныч, беру все на себя, но часть тебе оставлю. Редактор у себя?

Семеныч с некоторым, как показалось, недоумением посмотрел на меня, будто встретил  незнакомого человека в неожиданном месте.      

-  Вы о чем говорите, молодой человек? У Вас лоб красный, будто только что в него шишка ударилась или еще какой предмет. Вам, товарищ Кольцов, что-то приснилось на рабочем месте или фантазии после выходных разыгрались? Главный еще вчера улетел в Москву в министерство. Лично его в аэропорт отвозил.

Последние слова Семеныча ввели меня в оцепенение, показалось, что стены в редакции зашатались и пол стал уходить из-под ног. Невольно вспомнилось, что такое ощущение я уже переживал, когда   в детстве потерял портфель с библиотечными книгами и панически боялся, что меня исключат из единственной в городе детской библиотеки.

- А как же кот, который пропал. Семеныч, ты же только что пил вино…?

Вопрос ударил в голову Семеныча и заставил его задуматься или насторожиться окончательно.  Он даже невольно повел ушами и выпятил нижнюю губу, напомнив кота, на которого вылили ушат воды. Далее последовало возмущение порученца по поводу и без повода. Он отрицал употребление вина в рабочее время, наличие в его памяти какого бы то ни было кота. Рассказал мне, что терпеть не может этих тварей и уволился бы с теплого места, если бы вдруг в редакции появился этот зверь. Хотя не исключил возможности того, что котяра все-таки захаживает к нам – уж больно сильно порой воздух кажется испорченным.

Только ближе к вечеру я окончательно поверил в то, что никакого кота в редакции никогда не было, не было никакого задания главного, ничего не было. Был понедельник, а накануне была пятница. Много чего было, а вот коту места в этой истории не досталось. Вечером, выйдя из редакции, я по традиции направился к Марьиванне. Слава богу, там все было как прежде. Прохладное вино, неспешное движение разговоров и никаких тайн. Мои старшие товарищи  еще только собирались в компанию. Философ, как всегда опаздывал. Ковбой уже открывал бутылку белого сухого вина. Коллега в костюме расслабил галстук и зачем-то глубокомысленно сказал, словно подводя итог первого дня новой недели.

- Вот, что я должен сказать тебе, мой дорогой друг, - здесь он посмотрел на меня, и я понял, что все сказанное относится ко мне. - Вы человек творческий, а следовательно, постоянно чего-то ищете, вам всегда чего-то должно не хватать даже тогда, когда вам пусть ненадолго, но удается вскочить на коня. Вы все время ищете новые смыслы в давно сказанных словах и думаете, что найдете этакий катализатор, который изменит всю парадигму сознания читателя, соседа, друга или подруги. Это выдает в вас молодость, категоричность и задор. И вам пока и в голову не приходило, что суть творчества – это бессмысленный поиск кота в черной комнате с одной дикой целью - чтобы потом его кастрировать.  А то, понимаешь ли, орет зараза по ночам.

Здесь все разом выпили. Мое недоумение, видимо, выдавало меня. Ведь никто не знал моего странного сна. В этот момент у киоска раздался шум. Голуби как по команде без удержу как один стали бить крыльями и разлетаться в разные стороны, когда непонятно откуда появился кот, черный, большой и агрессивный. С приглушенным криком он бросился за беззащитной птицей и уже поймал бы, если Марьиванна не замахнулась в тот момент на него какой-то палкой. Я опять ощутил странное чувство ирреальности происходящего или даже приступа сумасшествия. Мне опять стало холодно и сильно захотелось спать. Спроси меня в тот момент, сколько будет дважды два, я, не задумываясь, ответил бы, что пять, а параллельные прямые уж точно пересекаются и через две точки можно провести бесконечное множество прямых, не говоря уже о кривых линиях.

Потом были вино и беседы. Пришел наш Алик и по-философски зачем-то назвал нас братьями-пассионариями, никчемными почемучками и милыми друзьями. Вечер оказался теплым и мог бы превратиться в романтический, если бы я по привычке пошел на набережную, где в летнем кафе собирается менее мудрая, но очень доступная до плотской радости публика. Я отправился домой, где меня никто не ждал и вероятность того, что со мной еще что-то может случиться хорошее или плохое, была не столь велика.  Уже дома я обратил внимание на свои ботинки, которые, стало очевидно, не переживут еще одного выхода на улицу. Решил, что завтра пойду на работу в новых кроссовках или даже шлепанцах, сварил кофе, включил музыкальный канал, который опять мне напомнил о странности бытия. На экране пронзительно высветился клип группы Стрей Кэтс, но я уже не обращал на это внимания. Выкурил на кухне сигарету и уже решил, что писать поздно, да и не интересно, как в дверь позвонили три раза.

За дверью никого не оказалось. Я этому даже не удивился, решив, что странный день странно и заканчивается, когда увидел на площадке маленького черного котенка, который, прижав хвост и уши, ползком направился ко мне в квартиру.

И я дрогнул…