Убить изгоя. Глава 3

1. Меховой обоз

— Полотна льняного дюжина штук, пик пять дюжин… — жарко брату Апату, скатываются по лысине капельки пота. Отдувается монах, долгополым рукавом красное лицо отирает. Весеннее солнце в зените уж, жарит так, как бывало и летом не пекло. — Зерна… пшеничного две дюжины мешков. Четыре бочонка дегтя… — читает медленно, свиток длинный. Послушник каждую вещь на подводе проверяет.
Всем известно: барон Гунт придирчив и строг. Покажется барону, будто пшеница плоха, или деготь не густ, так и повернет весь обоз обратно. Мехов не видать.
А через неделю весенняя ярмарка в Абалассе. Меха очень нужны. Они дорого стоят. Храм бы сам рад меха добывать, да охотников в монастырях нет. У барона есть. Его следопыты по всему взгорью Асмуал-Ави ходят. Зимний мех — самый ценный. Потому весенняя ярмарка, пожалуй, даже прибыльней осенней. А у барона Гунта выхода нет: торговля мехами — привилегия Храма. Еще два века назад выторговали ее себе. Вот и сдает мех обозами приору.
В других-то доменах у Храма деревни да города, им меха в виде налога поставляют. А здесь, в северных землях, все не по законам Кхаддаровым. Уж который год Приор шлет петиции королю, да все напрасно. Верно, крепко барон власть в заскорузлые кузнецкие руки взял, не выпустит.
Стоит приор у окна, наблюдает, как обоз снаряжают. Брат Апату вдруг обернулся, ровно взгляд на себе уловил. В пояс поклонился, прижав пухлую ладонь к груди.
Приор Дарес лишь губы морщинистые в нитку сжал. От окна отошел, нахмурился. Он бы и рад отправить с обозом кого другого, да вот беда: только с братом Апату барон характером и сошелся. Прочих не жалует. Ворчит, привередничает. Королю бы пожаловаться. А проку? Король Олаф барону благоволит. Да и то: найди-ка другого такого лорда, кто бы жил в северных землях, порядок наводил да границу держал. Не только имперские войска грозят разорением, дикие с отрогов Асмуал-Ави набеги устраивают. Что ни год, то деревню непременно вырежут.
А лето короткое, два урожая не вызревает, люди живут голодно. Да и не живут вовсе, выживают, разве.
— Свечей восковых сто дюжин… — продолжает брат Апату. Солнце играет яркими бликами на его лысой макушке. Покраснела голова, толстые щеки румянцем покрылись. Серые глаза блестят из-под густых светлых ресниц.
— Арбалетных болтов шестьсот дюжин, — сдергивает рогожу послушник, показывая на связки болтов арбалетных.
Список к концу подходит. Брат Апату его старательно скручивает, прячет в кожаный футляр, что висит на поясе.
— Ну, братья, благослови нас Кхаддар! Трогаем.
Легко вспрыгивает на переднюю телегу, хоть и грузен сложением. Со скрипом, тяжело, отворяются главные монастырские ворота. Нечасто им доводится распахиваться. Раза три в году: когда осенний да весенний обозы отправляют, да еще на летнее солнцестояние в великий праздник Пришествие Кхаддарова.
Тронулись. Тарахтят телеги, служки да послушники выезжают молча, хмурятся. Это уж по дороге можно словцом перекинуться. Брат Апату сердиться не станет. Лишний раз не попрекнет. Да и спокойно с ним. Уж никто и не знал, откуда это повелось, да только сказывали, будто, как брат Апату стал ходить с обозами, так беды перестали приключаться в пути.
А то, бывало, разбойники, и не глядели: храмовый обоз или нет. Всех грабили. А теперь на каждой подводе по два человека, у всех мечи. Три арбалетчика. Может, с псами Кхаддаровыми им и не сравниться, но уж дело свое знают. Ни себя, ни обоз в обиду не дадут.
— Стойте! Именем Приора, стойте!
Обернулся брат Апату, ладонь вскинул, веля обозу остановиться. Стучат подковы по мостовой двора, догоняет обоз брат Варган.
— С вами велено ехать! — с первой телегой поравнялся. Жеребец под ним приорский, лучший во всем монастыре. На таком даже красноглазой не положено ездить. А вот брату Варгану доводится. Приплясывает конь, черным глазом косит, на месте топчется от нетерпения. Да и сам всадник ему под стать: черные кудри по лбу разметались, глаза живые, карие, взгляд дерзкий. Нос горбинкой, на клюв похожий.
Брат Апату кивнул, улыбнулся только, означив ямочки на полных щеках. Послушник слева на передке телеги ничего не сказал, но взгляд на брата Варгана скосил. Вот уж с этим покоя в пути не будет. Совсем еще юн монах, но старателен не в меру. Приор Дарес ему благоволит. Из всех прочих выделяет, а за что? Ни умом, ни талантам брат Варган не вышел. Но приказы приора рьяно исполняет.
Брат Апату собрался уж было знак дать, чтобы вновь трогали, да Варган опередил, нетерпеливо рукой махнул, крикнул громко:
— Трогаем! Не отставать! Кто отстанет, тому десять плетей!
Служки меж собой перешептываются, недовольны, но вслух кто ж скажет? Брат Варган хлыстом по конячему крупу  ударил, без жалости. Вперед рванул.
Послушник вожжи перехватил, хлестнул по крупу лошаденку:
— Пшла!
Дернулась, рванула ходко, взяв рысцой. Колеса деревянные по мостовой двора вдвое громче затарабанили.
— Эдак лошади быстро устанут… — как бы невзначай бросил брат Апату.
Вроде, и молвил тихо, словно бы про себя. Но брат Варган услышал. С коня чуть склонился, едя вровень:
— В замке отдохнут, — сказал, как отрезал. Рот скривил. — Я по слову Приорову еду, не смей перечить…
— Да Кхаддар с тобой! — светлые брови монашьи дугой выгнулись. Руки вскинул, разводя ладони. — Слово Приорово свято, как скажет, так и будет, — улыбается толстяк белозубо. Не нравится он брату Варгану. Приору не нравится. Приор Дарес велел за ним присматривать, да подслушивать. Найдись предлог, с братом Апату не так говорили бы. Теперь-то, на дороге, его и не уловишь, а вот как в замок приедут… тут ухо-то и надо держать востро.
Много у приора вопросов. Отчего только с братом Апату барон сдружился? Отчего его служки да послушники любят? На все своя причина имеется. Её-то и надлежит вызнать. За тем брат Варган и едет. Он, как и приор, в безгрешность не верит. Сам грешен. У всякого свои секреты имеются. И чем безобидней на вид человек, тем страшней тайна.
Брат Апату с виду так и во все — сущий ребенок. Чуть ворота за спиной остались, а он уж мешок, к поясу притороченный, открыл, вылавливает пальцами сухарики ржаные, в рот ловко кидает, грызет весело. По сторонам с любопытством поглядывает. Светлые глаза чисты, радостны. Улыбается беспрестанно. А чему улыбаться? На что дивиться?
Лес да дорога. Крестьяне вон на полях работают. Все знакомое. Привычное.
Так и ехали полдня. Брат Апату молчал, сухари грыз. Лишь раз о чем-то тихо со служкой заговорил, на небо указал.
Брат Варган ретивого жеребца назад повернул, подъехал:
— О чем речь ведешь?
— Дождь, говорю, будет, — толстяк опять улыбается.
— Ты ведун разве? —  спросил резко, настоятельно.
— Да тут и ведать нечего, — брат Апату пухлыми руками развел. — На небо глянь.
Варган голову вскинул. Ну, небо. Синее. Где-то в вышине марево белыми ниточками тянется от горизонта к горизонту.
— Я тут дождя не вижу, — нахмурился. — Туч нет.
— Нет, это верно. Только, так думаю, как Бурановку проедем, на горизонте появятся. С востока.
— Отчего же непременно с востока? — насмешка в голосе. — Ветер-то южный.
— Так это тут южный, а там, — брат Апату пальцем в небо указал, — восточный. Крепкий ветер, гляди, как несет нитки-то!
Брат Варган губами дернул, скривился. Он и сам учен не по летам, станут его всякие учить. И то было гадко, что брат Апату, вроде, и не наставляет его. А объясняет только. Как ребенку малому.
— Прибавить ходу! — приподнялся на стременах, рукой махнул, крикнул громко. — Если нас в пути дождь застанет, приор с тебя спросит, — завершил злорадно.
Брат Апату и того шире улыбнулся:
— На все воля Кхаддара, — руками святой жест сделал, ровно силы призывая. — Надо — отвечу.
Еще малость проехали, вон поворот на дорогу до Карзакана, вьется она по правому берегу озера, на юго-запад. А им на север поворачивать, до Абаласского замка. Вокруг озера леса густые, никто не смеет их вырубать. Угодья бароновы. Барон Гунт строг. Всякого браконьера, кто попадется, на первый раз нещадно плетьми угощает. На второй раз — клеймо на лоб. А на третий — в рабство. Даром, что в подручных у него Лансгер со своей шайкой. Известный работорговец.
— Дым! Дым! — служка слева аж на телеге подскочил, вперед пальцем тычет.
Брат Апату серый взгляд вздернул в небо. И правда! Как же не заметил? Дорога поворачивает, лес густой Бурановку скрывает, но черный столб дыма и отсюда видать.
— Стоять! Всем стоять!
Брат Варган, коня назад повернул.
— Ты чего творишь? — на брата Апату с гневом уставился. — Самовольничаешь?
— Грабеж там! Не дам храмовое добро растащить!
Брат Варган выхватил из сапога плеть, замахнулся, ударил по розовой лысине брата Апату. Багровый след от лицо до затылка вспух.
Светлые ресницы заморгали часто, серые глаза слезами налились.
— Не дам!
— Кто бы там ни был, не посмеют храмовников тронуть! Езжай за мной! — брат Варган ноздри раздувает. Ярость в нем кипит.
— Не поеду! — брат Апату голову в плечи вжал. Страшно ему. Жуть как страшно, но то, что впереди во стократ страшней. — И никому не дам!
— Ты и ты, — брат Варган плетью в двух послушников с арбалетами тычет, — со мной, быстро!
— Не дам! — монах руки пухлые раскинул крестом, — не дам! Убьют их! Тебя не посмеют, а их убьют! Не дам! — губы у брата Апату трясутся, слезы по щекам ползут. Страшно! Но перечит.
— Отродье трусливое! Тебе не Кхаддару служить! С бабами на кухне тесто месить! — взглядом карих глаз ожег, — ну, Апату, быть тебе черным рабом! — стегнул вороного, рванул вперед по дороге.
Стоит обоз посередь дороги, сидят служки с послушниками. Притихли. Всем страшно. Скрылся за поворотом всадник на приорском коне, брат Апату с телеги спрыгнул, к прочим обернулся. Не дрожит подбородок. Слёз как не бывало. Серые глаза свинцом налились. Движения скупы и скоры.
— Быстро с дороги! Уводите обоз! — махнул рукой чуть левей, где протекал мелкий ручей, — в овраг, за кусты! Арбалетчики, заряжайте. Всем быть наготове. И тихо!
Без лишних споров повиновались. Брат Апату шел впереди, рядом служка — первую лошадь под уздцы держит.
— Дикие? — спросил только.
— Диким тут по сию пору делать нечего, — деловито ответил монах. А взгляд так и шарит по кустам. — Деревня после зимы нищая. Только засеяли. Зерна и того не сыщешь. Нет, не дикие это, княжьи люди.
Кивнул служка. Всем известно: деревня эта — спорная. Князь Карзаканский давно ее у барона отобрать пытается. Все силы бароновы на границе, в гарнизонах и то людей недостает. Куда уж ему еще и деревню охранять!
Барон уж королю на князя жаловался. Да только разве король против зятя пойдет? Пусть не дочь, племянницу за князя выдал, все равно — родная кровь. Обижать негоже. А крестьяне все стерпят. Вот и режут людей.
Выбрали подходящее место: с двух сторон склоны крутые, кусты высокие, с дороги никак не увидишь.
— Ставь телеги кругом! Распрягай лошадей! — брат Апату командует быстро, четко. И откуда в монахе столько власти? Прежде никто за ним такого не замечал. — Рви рогожу на полосы, морды лошадям вяжите, чтобы шум не подняли!
— Да как же… — вставил пожилой служка.
— Выполнять! — светлые брови у переносицы свелись. Нос круглый, толстые щеки, серые глазки-бусинки, лысина с багровым следом. — Варган глуп! Князь и без того знает, что храм обоз весной к барону отправляет. Искать станет. Весь лес прочешет частым гребнем. Схорониться надо. Живо! Живо!
Забегали людишки, не столько приказы и спользяют, сколько толкаются да друг другу мешают.  Страшно всем. Нету больше улыбчивого брата Апату, есть командир. И не дай Кхаддар его ослушаться.
— Да разве ж князь осмелится… — послушник молодой искующе в глаза заглядывает.
— Коли никого в живых не оставит, так поди докажи, чьих рук дело! Всех постреляют, порежут. И ищи после виноватого. На диких спишут.
Послушник сглотнул судорожно, лицом побледнел.
— Арбалетчики, ко мне!
Подбежали, арбалеты уж взведены. Одна беда — перезаряжаются больно долго. Надежды на них мало. Лучников бы, какие у барона в скаутах ходят. Да лучному делу полжизни учиться надо. Хороший лучник — что воин-мастер. Поди его, найди. А арбалетом и новичку овладеть не трудно.
— Ты, — брат Апату толстым пальцем в грудь одного ткнул, — вон на то дерево полезай. Видишь развилку? На ней и скроешься. Оттуда дорогу хорошо видать. Если разъезд увидишь, свистнешь. Отряд княжий — каркнешь. Все ли понял? — сдернул с подводы рогожу, вытащил связку арбалетных болтов. — На, держи.
Понял дозорный, кивнул, связку схватил, к дереву кинулся, приказ исполнять.
— Ты, — брат Апату к другому повернулся, — вон на тот дуб. Бери второй арбалет. Послушник! Ты с ним, будешь перезаряжать. Умеешь ли? Хорошо. И без команды не стрелять.
— А мне что велишь делать? — третий арбалетчик щекой дергает. Ему бы спокойней при своем деле. Но монах тут главный, с ним не поспоришь. Да и то верно: куда ему в его годы по деревьям карабкаться? Одно дело — из-за щитов стрелять, а тут молодые лучше управятся.
— Бери топор и двух служек, ветки рубите, обозы прятать будете. И тихо!
Убежал арбалетчик с двумя служками, застучали топоры. Остальные лошадей выпрягают.
— Ты, — брат Апату к старому служке подошел. — Бери одного послушника, морды лошадям завяжи и отведи чуть дальше. Видишь густой кустарник? Туда веди. И стреножь непременно. Коли отряд налетит, кони разбегутся, не найдем. А нам подводы до замка тащить.
Люди страх забыли. Уж верно: некогда бояться-то. Враг еще далеко, а голова и руки работой заняты. Кто-то сучья рубит, кто-то лошадей распрягает. Словом друг с другом не обмолвятся.
— Обдирайте листву и мелкие ветки! — командует брат Апату. — Подводы скрывайте, чтоб с края дороги да обрыва их видно не было. Рубите тонкие деревца и толстые ветви, затачивайте, засеку ставьте.
Сам принялся развязывать дюжину пик, вот уж благословение Кхаддарово, что оружие везут. На пики коней хорошо напарывать. В брюхо-то. Коли и не убьют, так всадника верно сбросят. А там, гладишь, и отбиться удастся.
— Живей! Живей!
Служки да послушники, напуганные, суетливо носились от куста к кусту, рубили ветви неумело, неловко. Да и то сказать: откуда им знать, как ветки рубить. Многие из монастыря шагу за свою жизнь не ступили. А в монастыре послушание иное: поле, огороды, сады, конюшни… По лесу-то и то ходить не умеют. Ступают громко, что ни шаг, так сучок заденут или сломают, хруст, шелест стоит — с дороги, верно, слыхать. Да ведь не поделаешь ничего. Монастырские люди — одно слово. Но брат Апату на удивление ровен. Не кричит, не ругается, как прочая братия, терпеливо объясняет, сам помогает тяжелые телеги в круг ставить. Взмок, лысина с багровым следом от плети, красная стала. Пот течет по круглым щекам, глаза ест.
— Братушки, поторопитесь! Кхаддаром молю! Нагрянет отряд княжий, не жить нам. Всех порежут.
От слов этих внутри все переворачивается. Страшно. И сделать хочется что-то этакое!
— Не успеем, засеку-то, — с трудом выдохнул старый монах. Клочковатая борода в стороны топорщится, морщинистое лицо сурово, голубые глаза бездонны. Страха в них нет. Решимость только.
— Знаю. Глуп брат Варган, они теперь, верно, его пытают. А как закончат, он им все расскажет. И что обоз везет, и сколько человек в охране. Если уж не рассказал. Сам знаешь, палач свое дело хорошо знает.
Бородатый скупо кивнул. На скорую руку сдвигали телеги. Отогнали коней…
Каркнуло над самой головой.
— Всем за телеги! Пики в руки! Приготовиться к обороне!
Брат Апату перемахнул через телегу внутрь круга, будто пушинка. Ловко перехватил пику, присел на корточки. Бородатый монах рядом спрятался.
— Не выдюжить нам? — не спросил даже.
Брат Апату глянул на него серым глазом, хитро прищурился:
— Кхаддар не выдаст, Тессалута не съест. У князя дружина, то верно. Да мы — дети Кхаддаровы. Он нас без помощи не оставит. Уж верно тебе говорю, — и столько было силы и уверенности в его словах, что монах лишь улыбнулся, означив морщинки в уголках светлых глаз.
Квакнул сверху смотровой. Зашуршали кусты у самого края обрыва, ветки затрещали…
— Началось… — одними губами промолвил послушник, сжимая пику.

2. Подмога

— Тут оно, место опасное! Тут! — Жирдяй вперед руку вытянул, пальцем на скалу тычет. — Милорд…
Лансгер лицо повернул, бросил синий взгляд на мальчишку.
— Быстрей! Быстрей! Не успеете, выползки Тессалутовы, сечь велю! Всех!
Мелькают кусты, ветви по бокам шлепают. Несутся кони сквозь лес. Страшно. Опасно. А ну как конь ногу подвернет! А ну как ветка на землю скинет? Да уж лучше с коня слететь, чем туда! Волосы дыбом у Жирдяя, в пузе урчит беспрестанно. Жуть!
Вылетели на дорогу. Под скалой, на которой всегда пост дозора, три валуна, два из них в три человечьих роста, а вокруг…
— Миташи! Нет! Назад! Всем назад!
Лансгер, осадил коня на полном ходу, назад рванул, Жирдяй, не дожидаясь, слетел на землю, закувыркался вниз по склону, зарываясь в кусты. Вот тут-то и жахнуло, словно взорвалось что. Крики, ржание лошадей… гноллий вой… все смешалось. Уткнулся Жирдяй в траву мясистым носом, руками голову прикрыл, лежит, дышать боится. Авось пронесет лихая беда!
Выждал. Живот урчать перестал. Страх улегся. Наступила тишина: ни криков, ни шелеста листьев, ни пенья птиц. Голову приподнял, на ноги встал, глянул: кони мертвые, люди вповалку с гноллами, Лансгер пеший стоит, руки развел, светится весь, точно изнутри лампаду зажгли. Лицо вскинуто к небу, меж пальцев мелкие синие молнии шелестят. У Жирдяя враз колени-то и подломились. Сел.
— Милорд…
Лансгер обернулся резко, точно ударили:
— Ты?
Жирдяй мигнул, сглотнул судорожно.
— Чего это было?
— Да ты крепок, я погляжу. Видывал всяких, но таких, как ты — впервые, — осклабился. — Хорошо это. Очень хорошо. Неужто ничего не почувствовал?
Жирдяй ресницами похлопал.
— Страх только.
Лансгер подошел, за плечо ухватил, одной рукой, точно куклу, на ноги вздернул.
— Поднимай людей, в себя приводи, некогда валяться.
— Так они живые? — выдохнул. Аж камень с души свалился. Чужие, вроде, да жалко…
— Живые, живые, — улыбка на губах Лансгера скользнула и увяла. Бледное лицо стало и вовсе белым. Осунулось. Под глазами тени запали. — А ты — безобидный малый. Ну что ж, оно и к лучшему. Делай, что велю.
Развернулся, к валунам пошел, перешагивая через гнольи тела. Остановился в центре, поглядел куда-то на землю. Головой покачал. Жирдяй кинулся исполнять приказ. Ухватил за ворот бригантины того скуластого, с которым на одном коне ехал. Принялся теребить да трясти. Тот вдруг глаза распахнул, мелькнул крепкий, жилистый кулак. В левое ухо будто кувалдой ударило. Жирдяя так в кусты и снесло.
Выполз на четвереньках, мотая головой. Перед глазами искры и круги красные. В левом ухе звенит нещадно.
— За что?
— Болван… — сквозь звон в ушах услышал насмешливый голос милорда.
— Дерьмо Кхаддарово! Бездна тебя забери! Как же башка трещит! — скуластый виски стиснул, ровно голову вовсе раздавить хочет.
— Молись, что жив остался, — голос Лансгера ровен, спокоен, насмешка в нем привычная. Стало быть, бояться больше нечего. — Эй, сюда, живо!
Плывет всё перед глазами, Жирдяй с трудом на ноги поднялся, вскарабкался по склону к валунам. Гнолловы тела вповалку валяются, и не поймешь — живые или мертвые. А в центре, меж валунов, двое — сука Кхаддарова да наемник-узулут. Лансгер над ним присел, колдует чего-то. Жирдяй на храмовницу взгляд перевел. Нога сломана, кость торчит, в плечо и живот два болта воткнулись, кольчугу пробили. Видно, в упор стреляли.
Зазвенело в ушах. Мигнул Жирдяй, глаза закатились, повалился на землю, прямо в гнольи тела мясистым носом.
Лансгер лишь на миг от наемника взгляд оторвал.
— Экий же человечишка, — бросил насмешливо. — Эй, поднимай всех, — крикнул жилистому. — Нечего валяться. Тела обыскать, убрать в овраг, а то не ровен час пожалует разъезд, расспросов не оберешься. Да первым Борната подними. Пусть храмовницей займется. Мне теперь Миташи спасать надо. Сейчас не спасу, помрет.
Наемник вдруг глаза черные распахнул, вздрогнул всем телом, прокушенными губами что-то быстро зашептал. Лансгер к нему склонился. Слушает. Кивает скупо, лицо хмурое. Потом поднялся торопливо:
— Живо людей на ноги! Фир!
Откуда-то подскочил белоголовый узулут, на лице кровь, щека ободрана, черные глаза злы, нет в них веселья.
— Возьми людей, Миташи говорит, за поворотом странная парочка попалась. Слови, тащи сюда. Допросить надо. Может, видели чего.
Фир умчался на ходу уволакивая за собой еще троих. Белые волосы на ветру полощутся, ровно знамя. Жирдяй глаза закрыл, носом в землю ткнулся, лежит, выжидает.
— Встать! — носок сапога ткнул в круглый мягкий бок: — Чего разлегся?
Завозился увалень, на четвереньки поднялся. Хотел было отлежаться, да не вышло.
— Шевелись! Живей, живей! — командовал Лансгер, прихлопывая в ладоши. Звон точно колоколом в голове отдавался. — Этого связать, да крепко, — он пнул черноволосого громилу, что лежал рядом с наемником в куче гнольих тел. — Быстро! Ты! — Лансгер ухватил одного из своих за плечо, — бери лошадь, поднимай, гони в замок. Доложи барону, что случилось! Да живей! Пусть отправит на все заставы скаутов, тропы проверить велит, тайники и вехи. Все ли понял?
Худой парень только успевал кивать. Курносый нос вздернут, светлые волосы коротко острижены, голубые глаза пуговками. Пошатывается, но стоит.
— Исполнишь?
— Исполню, милорд.
— Гони…
Убежал светловолосый.
Кряхтя, ругаясь, постанывая, поднимался отряд. Жирдяй вдруг смекнул: сейчас поднимутся и начнут мородерить гнольи трупы. Ему-то опять ничего не достанется. Кинулся в кучу, лихорадочно принялся сдирать оружие. Вот меч кривой, словно рог луны. Пригодится. И арбалет забрать надо. А вот и болты. И их прибрать. А тут что? Эка невидаль! Амулет каменный: голова уродливая с ощеренной пастью. Жирдяй его в руках повертел, да в карман спрятал. Авось пригодится.
Схватил суму походную, а с другой стороны в нее тоже две руки вцепились. Жирдяй взгляд поднял: скуластый.
— Отпусти, — шипит жилистый. — Не твое.
Жирдяй голову в плечи вобрал, суму отпустил. По сторонам огляделся. Споро люди Лансгера работают. Уж половину трупов обобрали, пока он тут с одним возился. Тела гнольи сразу хватают, за кусты оттаскивают, чтоб с дороги не видать было.
— Чего сидишь? — жилистый насупился. — А ну хватай, потащили.

 Фир вернулся быстро. Двух подмастерьев приволок.
— Эти что ли? — мотнул в их сторону черной бородкой Лансгер.
Миташи только кивнул. Вытащил флягу с водой, развязал горловину, выпил. Не было сил ни говорить, ни двигаться. Привычная боль — тупая, нудная — окутывала тело облаком. Мешала дышать. Лечь хотелось. Глаза закрыть. Да куда там. Разве Лансгер даст отдохнуть…
Парочка с ноги на ногу переминается, только успевает поклоны отвешивать.
— Кто такие?
— Подмастерья мы… — затараторил испуганно молодой, карим глазом кося на наемника. И похож он на тощую утку: ныряет кудлатая голова с хохолком — то ли кланяется, то ли кивает. — Подмастерья. В Абаласс идем. Весенняя ярмарка скоро, глядишь, работу найдем… мы вон того господина уж просили о защите… — заскорузлым пальцем потыкал в сторону Миташи. — С ним еще трое храмовников было…
— Как звать?
— Крис, милорд…
— Какому клану служишь?
— Красильщики мы, — молодой левую руку вздернул. Рука от краски бурая, заскорузлая, с черными ободками ногтей, на ней и татуировку-то не сразу заметишь.
Лансгер взгляд на старого перевел:
— А ты что скажешь? Как звать? Кто таков?
— Плотник я, — словно бы нехотя отозвался старик, голос глухой, тихий, но… сильный. Раздражение в нем. — Тоже подмастерье. — Показал тыльную сторону левой руки. И правда: татуировка. Но что-то в этом старике настораживало. Лансгер и сам понять пока не мог.
— А ну рукав правый задери, — вдруг велел Фир.
Лансгер глянул на помощника, но смолчал. У Фира чутье не хуже собачьего. Старик морщинистой щекой дернул, сбросил на землю дорожный мешок с инструментами и принялся рукав закатывать.
Узулут мешок подхватил, веревку распутал, горловину открыл, вывалил пожитки на землю. Стамеска, долото, топор, гвозди… полный набор.  И все же…
— Откуда идете?
— Из Гинарона, милорд, — торопливо вставил молодой. Взгляд заискивающий, но страха в нем уже нет.
— А, так вы, стало быть, друг друга давно знаете? — покивал благосклонно Лансгер.
— Да уж две недели как знакомы, путь-то нелегкий да опасный, вот мы и…
— Нам на границе мастеровые нужны. Плотники в особенности. Не откажешься ли послужить барону? Барон всяких мастеровых рад встретить, лишь бы умелы оказались. Ведь ты, верно, свое дело не хуже любого мастера знаешь?
— А красильщики… милорд, красильщики вам не нужны? — карие глаза смотрят просяще. Страшно молодому: трупы вокруг, но как не спросить? Уж и без того который месяц случайной работой перебивается.
— Что ж ты молчишь, старик? — Лансгер не улыбается. — Или дар речи от счастья потерял?
— Что ж тут скажешь, милорд?
— В таверне «Кровавый Бык» ночевали?
— Ночевали, да только вышли засветло. До Абаласса добираться пешком далече.
Лансгер к Миташи обернулся, но тот лишь головой покачал: врет. Черный взгляд холоден и равнодушен.
— А по дороге сегодня что-нибудь необычное видели?
— Нет, милорд, — молодой красильщик совсем осмелел. — Только… только вот разъездов не было вовсе. Всякий день каждые два часа разъезд попадается, а тут…
— Ясно, — оборвал Лансгер. — Плотник, бери топор, сейчас мы проверим, как ты им управляешься.
— Погоди ему топор-то давать, — насмешливо говорит Фир. Стоит узулут за левым плечом старика-плотника, нависает над ним. — Сдается мне, не плотник он вовсе. Вели уксусу принести, так его татуировка враз слезет.
Дернулся старик, будто ударили, Фир его за ворот рубахи ухватил, вздернул в воздух, как кутенка, тряхнул для острастки.
— Так ты, Крис, говоришь, вы в Гинароне познакомились?
— В Гинароне, милорд — голос у красильщика растерянный, от страха на фальцет стрывается. Ему уж и не до работы, живым бы уйти.
— Так-так. А до того видеть доводилось?
— Нет, милорд, — молодой потел, капельки катились по лбу, темные волосы слиплись. Не понимал он, что происходит. И за что их схватили: толком понять не мог.
— А этот… плотник… он, верно, сам к тебе подошел…
— Сам, — удивленно протянул мальчишка. Лицо вытянулось, побледнело. Стали видны веснушки, редко рассыпанные по коже, ровно горсть пшена по пергаменту. — В таверне подсел. Слово за слово, он меня пивом угостил, вот и случилось, что нам в одну сторону…
— Пивом угостил, — понимающе протянул милорд. Тонкие губы разъехались в улыбке. — Это хорошо. Когда пиво.
— Что же ты, красильщик? — Фир весело пихнул парня в бок кулаком. — Две недели вместе, а не заметил, что от плотника деревом не пахнет? Что ладони у него без мозолей? Да и правая рука, не в пример всем прочим старым плотникам, будто новая?
Забегал карий взгляд, обветренные губы пересохли. Облизнулся молодой, еще больше взмок.
— Милорд, пощади, Кхаддаром молю… ничего не знал, клянусь… — стянул суконную шапочку с макушки, в руках смял, к тощей груди прижал.
— Да и врет твой старый приятель, не ночевали вы в таверне…
— Верно, милорд, верно, — принялся сыпать словами красильщик, — мы в лесу, близ деревни ночевали… а…
— С нами поедешь, — строго велел Лансгер, — а этого связать, дознание в поместье проведем. Лжет этот плотник, да и татуировка поддельная.
Фир синий взгляд перехватил, ухмыльнулся, ухватил старика за локти, тот неловко дернулся, осел, и вдруг сунул руку в рот, глаза закатились, захрипел, забился, валясь на землю. Из открытого рта пена хлынула.
— Тессалутово отродье! Отравился! — выпалил Фир.
Лансгер только губами дернул.

3. Проводник

Затрещали кусты на краю обрыва, арбалетчик на ветке не вытерпел, пальнул наугад. Не попал. Мальчишка в рваной одежонке с самой кручи вниз прокувыркался, в колесо телеги врезался и замер. Брат Апату подскочил:
— Не стрелять! — через телегу перемахнул, подбежал, над мальчишкой склонился. Грязный, широкая, ровно блин, морда — чумаза в саже, всклокоченный, в волосах трава и мусор. Но жив, не ранен даже. Лежит на спине, рыжими глазами мыргает.
— Кто таков? Откуда? — брат Апату строг, голос вдруг осел, низкий стал, смотрит сурово.
— С Буравновки я… Мальком кличут…
— С Бурановки, говоришь? А что там случилось?
— Люди княжьи нагрянули…деревню пожгли… — всхлипнул глухо. — Мамку топором зарубили, Мальку… с домом вместе сожгли… — пахло от мальчишки почему-то чесноком, пивом и мужицким потом.
— А ты, стало быть, сбежал, — констатировал брат Апату.
— Сбежал, господин, как же было не убечь, когда они всю деревню вздумали извести…
Брат Апату руку ему протянул, и по тому, как тот принял ладонь, вдруг понял: не малец это. Взрослый.
— Тебе который год?
— Девятнадцать минуло, — с охотой промолвил Малёк, окидывая взглядом собравшихся вокруг послушников и монахов.
Был он и вовсе невысок, взрослому разве по грудь. Неказист, бочкообразен, одно плечо ниже другого, кривые ноги, казалось, так и норовят дугой загнуться. Но рыжие глаза под грязной, кудлатой шевелюрой, живы и сообразительны.
— Так ты, верно, женат?
— Женат, господин, Малька на сносях была… первенец… — губы скривил, на землю сплюнул, снова носом шмыгнул, будто стыдясь слез, что нахлынули враз. — Жалко бабу…
— После сопли пускать будешь, — оборвал его брат Апату, послушники за спиной переговаривались тихо, — ты мне скажи, чего вдруг княжьи люди в деревню явились? Теперь, по весне, им грабить не с руки. Нищая деревня. Что искали?
— Ну так это… — рыжий взгляд забегал, карлик осклабился, затылок кудлатый почесал, — кто же их знает… свалились, ровно снег на голову…
— Не юли! — вдруг осердился брат Апату.
— Да откуда мне-то знать? С князя спрос…
Брат Апату сгреб недомерка за ворот рубахи, тряхнул крепко:
— Что искали?
— Так… обоз…
Загалдели послушники. Теперь уж верно, не отступятся княжьи людишки.
— Сколько их?
— Колт, не меньше, как водится, — Малек рукавом пот со лба стер, только гряз с сажей развез.
— Так ты, стало быть, сбежал? А отчего не в сторону баронова замка?
— Ну… нешто я дурак? — рыжие глаза кругло лупятся, ровно у совы. — Уж верно они меня там и стали бы искать.
— А ты куда бежал?
— В храм! Авось предупредить бы успел…
Хитрый недомерок. Случись ему до храма добраться, никакой князь его там не достал бы — руки коротки.
— Собаки у них, — скороговоркой выпалил Малёк. — Свора целая, — взгляд так и бегает. Говорит торопливо, слюни на губах пузырятся. — Они страсть какие бешенные! Так я по ручью, чтоб, значит, со следа сбить… они, вишь, по воде-то след теряют… а командир ихний — жуть какой свирепый… деревню согнал и давай руки-ноги рубить…
— Уж больно ты хитер для смерда, — брат Апату воротник грязной рубахи отпустил. Голубые глаза сузил.
— Так я не крестьянин, — неохотно сознался недомерок. — Проводник я, — чуть подавшись вперед, молвил Малёк. Снова послушники за спиной зашушукались.
— Скаут что ли? Барону служишь? Отчего ж не на службе?
Круглое лицо Малого скривилось в виноватой улыбке.
— Да тут такое дело…
Апату нахмурился. И толковать нечего: воровским промыслом занимается. Барон к таким строг, судить долго не станет, вздернет на стене, чтоб иным неповадно было. Да только не время пенять. Уходить надо. А единственный путь — через болота. Уж там их, верно, отряд искать не станет. А станет, так без скаута сам утопнет.
— Тропы знаешь?
— Знаю, — тут же оживился Малёк.
— По болоту нас до замка баронова доведешь?
— С телегами? — с сомнением переспросил недоросток, оглядывая людей брата Апату. Снова затылок кудлатый почесал.
— Без телег идти резона нет. Так сможешь?
— Отчего же нет? — пожал плечами Малой. — Попытка — не пытка, да не баранья лытка…
— Ты зубоскалить-то брось, — строго оборвал монах. — Шутки шутить после станешь.
— Коли заплатите, — жадно глаза блеснули.
— Десять, — жестко отрезал брат Апату.
— За десять сам свои телеги веди, — нагло ухмыльнувшись, выпалил недомерок. — Тридцать.
Зароптала братия:
— Как смеешь, смерд!
— Виданое ли дело…
— Самому храмовнику перечить!
— Двадцать… — перебил всех монах. — И ни золотым более, — сказал, как отрезал.
— Двадцать, — проводник рожу кислую скривил, — да уж ладно, с худой овцы…
— Брат Апату, — зашептал в ухо старый послушник, — а может, назад повернем? Глядишь, до храма добраться успеем, коли поторопимся…
За спиной снова загудели, брат Апату губы сердито подобрал, редкие светлые брови на переносице свел:
— А ну умолкли, дурни! Княжий отряд с собаками. Враз нагонят! Всех порешат!
— Да, это они могут, — поддакнул хитрый недоросток. — Много их там, три дюжины, — не забыл напомнить, — не меньше, да и собак целая свора…
— Быстро сюда коней, запрягать! Уходим! Живо, живо!
— Кхаддар всемогущий! До болот день пути! — проворчал молодой послушник. Апату в лице переменился, к братии повернулся, пухлые детские губы сжаты, светлые глаза холодны, будто лед в стужу.
— В уме ли? Не сметь перечить!
— А может на милость Кхаддарову положиться? — несмело предложил кто-то, прячась за чужие спины. — Мы же храмовые люди…
— Кхаддар милостив к тем, кто сам себе усердно служит, — сердито рявкнул брат Апату, распаляясь. — Тупых да трусливых он не жалует.
— Брат Апату дело говорит, — подал голос старый послушник. — Нам не ведомо, за каким делом сюда люди княжьи пожаловали, да только всем известно: князь — тот еще разбойник. По его землям и проехать-то нельзя. Оберет, ровно липку. Да и негоже брату монаху перечить. Кхаддар накажет.
— Ведите лошадей, впрягайте! Время дорого!
Неохотно, с ленцой, задвигалась братия. Шушукаются меж собой, смурные взгляды на брата Апату кидают. Вон он — замок баронов, рукой подать, а тут на болота велят… а до болот почти день пути, и гроза грядет… мокнуть-то по колено в жиже никому не охота. И пусть великий Кхаддар милостив к детям своим, но не ровен час, случится беда, потонут ведь.

4. Сборы

— Нехорошо это, — Лансгер на мертвую траву опустился, наблюдая, как его люди ретиво мородёрят трупы. — Гноллы эти, — бородкой черной повел, — откуда бы им взяться? Не знаешь? — к наемнику повернулся. Смотрит пристально, тяжело, ровно взвешивает.
— Сарчи.
— Как?
— Сарчи, роски их так зовут, — Миташи на спину откинулся, в небо глянул.
Плывут в вышине белесые ниточки облаков, нагоняя грозу.
— Они ведь тебя не убить пришли?
— Нет. Схватить только.
— Кому же ты живым понадобился? Не знаешь?
— Нет.
— Еще и плотник этот… — голос Лансгера тихий, спокойный, размеренный. Уснуть бы под него. Да куда там, не выйдет.
— С красильщиком из Гинарона шли… — черноволосый рассуждал вслух, — ты сказывал, это старый тебя о защите просил, верно ли?
— Верно.
— Стало быть… ты-то ему и нужен был. Знать бы еще: зачем. Странно все это, очень странно…
— Милорд, жива храмовница! — вдруг раздался голос лысого гиганта. Лансгер с интересом оглянулся. — И чего орешь? Спасай! Умрет —  шкуру сдеру.
Наемник сел, тоже оглянулся.
Лысый крякнул, ворча себе под нос, на колени встал перед сукой Кхаддаровой, сердце послушал. Двое лысых, Миташи усмехнулся. «А ведь может помереть», — подумалось. Нога перебита, ребра сломаны, из живота и бедра по болту торчит, грудь когтями вспорота. Изо рта кровь бежит. Легкое пробито. Не довезут, однако.
— Думаешь, не выживет? — поймал его взгляд Лансгер.
Миташи лишь головой покачал, поднялся, отряхивая ладони, свистнул оглушительно, подзывая мауэртку.
— Брось ее, не довезем. Только в дороге задержка.
— Не довезем — говоришь? — голос Лансгера насмешлив. — Эй! Тессалутовы вы****ки! А ну руби лесины! Готовь волокушу! Суку Кхаддарову в замок повезем! По дороге сдохнет — всех поперевешаю!
Миташи головой дернул:
— На что она тебе? Её и в рабство не продашь?
— Экий ты! — нет в словах Лансгера злости, раздражения нет. — Мне с Храмом ссориться — себе дороже. Все равно дознаются, не помоги я ей сейчас, с меня спрос. Ты приехал да уехал. А мне здесь жить.
Наемник кивнул. Помолчали.
— Да, и то верно. У меня свои дела, — произнес Миташи. — Не ради твоих прекрасных глаз сюда ехал. Узнал, что надо? Доставать ли кошель?
— Кошель? — Лансгер осклабился. Обозначились на щеках ямочки. — Хм, кошель — это всегда хорошо. Золотые я люблю.
Миташи вытащил мешочек, отсчитал пять золотых.
— Спрячь, —  вдруг жестко бросил Лансгер. — С тебя денег не возьму.
Узулут только бровь вопросительно вздернул. И как такое поймешь?
— С чего бы это? Прежде брал…
— Прежде брал, а теперь не возьму.
Слышался стук топора, рубили лесины, готовили волокушу. Лысый так и сидел рядом с красноглазой. Языком цокал. Головой качал.
— Нет, — наконец, сделал он заключение, — пока до замка не доберемся, ничего сделать не могу. Разве только ногу перевязать, чтоб после срослась правильно. Эй! Ровных палок мне, быстро!
Лансгер только бросил взгляд на лекаря и вновь к Миташи повернулся. Подбежала мауэртка. Перед хозяином встала, шумно дыша, карим глазом косит на сваленные в кучу трупы гноллов. Запах в ноздри бьет. Страшно.
Миташи поймал ее за узду, погладил по шее, по морде.
— Спокойно, спокойно, Умница.
Стал осматривать: по крупу мечом черканули, и на боку неглубокая рана. Быстро заживет.
— Ты бы теперь в Гинарон не торопился, лучше с нами. Скоро место обнаружат, стражу с солдатами нагонят. Двойные дозоры поставят, а ты здесь чужой. Дело пару дней подождет, а вот если схватят…
— Не схватят, — Миташи, вытащил из подсумка специальную тряпицу, принялся отирать мечи.
— Упрямый ты.
Кивнул узулут.
— За тобой гноллы с шаманами гнались. А ты не хуже меня знаешь, откуда тут гноллы. Росский Парганат далеко. А Дасмонийское царство еще дальше. Так кому же ты понадобился, наемник? Не императору ли узулутскому?
Молчит Миташи, тряпицей меч полирует.
— Да и граница рядом. Я за своих людей ручаюсь. Мимо моих скаутов и крыса не проскочит. Как же такой отряд прошел? Разве только через болота. Это, стало быть, князь Карзаканский опять воду мутит. Барону доложить надо.
— Вот и доложи. Ты же ему сын.
Черноволосый белозубо оскалился.
— Как же, сын! У него младший ублюдок подрастает, уж пятнадцать минуло. Малорослая поганка! — хохотнул зло.
— Не любишь ты брата, — дернул углом губ Миташи.
Притащили лесины, принялись ладить волокушу. Дело спорилось, торопились, понимали: нагрянет патруль, одними вопросами не отделаешься. Да еще и храмовая сука ранена. Совсем плохо.
— Не люблю, —  охотно согласился Лансгер. — В замке его мало кто любит. Храмовый приор, разве. Как девки, сядут рядышком, головами стакнутся и шушукаются меж собой целыми днями.
— Осторожно! Осторожно! — лысый со всего маху отвесил какому-то лохматому звонкую затрещину. — Ногу держи! Приподними, дурень! Как я, по-твоему, ее перевязывать буду?
Вдвоем ладили палки к ноге, потом принялись руку перетягивать прямо поверх доспехов. Раздеть бы суку, болты повытаскивать, но времени нет. Да и нечего мужикам на храмовницу голую пялиться. Пусть на бабские прелести в замке любуются. Патлатый не столько лекарю помогал, сколько пытался нащупать грудь суки Кхаддаровой. Потом всем хвастать станет, как красноглазой сиськи мял.
— Эй! —  рявкнул Лансгер. — Руки прочь! Поотрубаю!
Патлатый голову в плечи вжал, рука обратно юркнула. Лысый заржал, продолжая перевязывать.
— А храмовник-то в нем что нашел? —  вернулся Миташи к прежнему разговору. — Умен наследник, что ли? Науки знает?
— Науки? — со злой издевкой переспросил Лансгер. — Шутишь, верно? Он только вино пить горазд, да девкам юбки задирать. Порядка в нем нет. Службу не несет. Барону не помогает ни в чем. На меня лютым волком смотрит. Людей моих отребьем обзывает.
— Так они и есть отребье, — Миташи отер Парат, в ножны спрятал. Взялся Танку чистить.
Лансгер не обиделся.
— Верно, конечно, да только мое отребье границу на северо-западе держит. Не было бы их, здесь бы уже имперские выродки хозяйничали. Заставы-то не справляются. Сам видишь.
Миташи кивнул. И то правда.
— Чего же барон его не приструнит?
— Да из-за матери всё, — Лансгер плечом повел. — Барон уж в летах, второй раз женился поздно. Она молодая еще, личиком смазлива. Вертит бароном, как хочет. Перечит ему беспрестанно. Много на себя взяла.
Узулут только кивнул. Верно, и такое случается, когда мужчина в летах, да молоденькую в жены берет, железный характер надо иметь, иначе, считай, пропал. Будет им жена вертеть, как собака хвостом. Известная история. И того гаже, что все вокруг видят, а муж слеп. Посмешище, да и только.
Миташи нахмурился. Шевельнулось в душе что-то: смутное, темное. Точно в глубокий колодец заглянул, и свое отражение в черной воде увидел.
Отбросил мысли, закончил чистить Танку, в ножны вложил. Тряпицу в подсумок спрятал. Принялся упряжь проверять.
— Да и мнится мне, не его это сын вовсе.
— Отчего так думаешь?
— Так не похож на отца. Ни характером, ни статью. Труслив, норовист, задирист, спесив. Да и родился на месяц раньше.
Верно мыслит Лансгер. На два месяца — бывает. Но на месяц… редко случается. Обманула, верно, молоденькая красавица барона.
— Так вызнай, — предложил лишь для разговору. — Ты же можешь.
— Могу, — легко согласился Лансгер. — А к чему?
— Бароном не хочешь стать?
Черноволосый расхохотался громко, от души, запрокидывая голову.
— Мне такое баронство — что чирей на заднице! Пусть уж законный наследничек со всеми делами управляется, а мне и работорговли хватает. Прибыльно да не хлопотно. Вишь, товар-то не портится. Кормить, правда, надо, так ведь то уж иная статья, верно?
Лысый закончил перевязывать красноглазую. С кого-то плащ сдернули, накрыли раненую. Стали класть на подготовленную волокушу.
— Осторожней вы, ублюдки! Не мешок, чай, ворочаете! — ругался лысый. — Она и без того едва жива.
Положили, лысый Санкаре голову на бок повернул, чтобы кровью в беспамятстве не захлебнулась. Стали привязывать.
— Быстрей! Время не терпит. Ее еще до замка довезти надо. Иначе не спасем, — подгонял лысый лекарь.
Лансгер усмехнулся.
— Спасем.
С трупами тоже закончили. Стали на коней садиться.
— А я смотрю, барон тебе доверяет?
— Верно, да только в замке я чужой. Помрет барон, собак на меня спустят. Недолго осталось. Стар уже барон, — Лансгер дернул поводья, выводя коня на дорогу.
Миташи сел в седло, поехал следом.
— Сердце не то, грузен стал, что бурдюк с вином. Седина на всю голову.
— Сколько ему?
— Пятьдесят девять уж. Да для вас, узулутов, это и не возраст, верно?
Миташи нахмурился. Не любил он этих разговоров.
— Так если в наследники не метишь, то какая тебе надобность в бароне? Служба у тебя незавидная. Мало, что все посты пограничные, так и разъездные дозоры на тебе одном. Не лучше ли в другое место перебраться?
Ветер прокатился по верхушкам деревьев, прошелестел молодыми листьями. Запутался в жухлой, прошлогодней траве, унесся… за спиной прогромыхало: утробно, глухо… обещая грозу.
— Может, и лучше, — повел плечом Лансгер. Неторопливо говорил, будто сам с собой рассуждая. — Да только я уйду, и мои люди со мной, а без них границы не станет. Мало, что дикие с предгорий Асмуал-Ави набеги устраивают, так еще и оборотни с запада хлынут. Совсем страна пропадет.
— А тебе до страны дело есть?
Лансгер на друга глянул, как золотым одарил.
— Может, я — и бастард, да не дурак. Не станет страны, меня не станет. Теплые места давно подпевалы да лизоблюды заняли. А я ни перед кем пресмыкаться не стану, сам знаешь. Барон Гунт не за красивые глаза меня держит. За дело. Он в людях характер чует.
Улыбнулся Миташи. Хотелось спросить: чего же жену-то свою не чует? Но не стал. Не его это дело. С женщинами всегда так: с них спросу меньше. Повертит задом, грудью поманит, вот уж и сдался мужчина. Хоть смерд, хоть барон. Все одинаково устроены.
Выехали на дорогу, волокуша в середине отряда. Красноглазую охраняли, пуще глаза. Знали: случись что, Лансгер жестоко спросит.
— Да и тебе бы не мешало заручиться поддержкой барона. Глядишь, пригодится. Даже король Олаф барона Гунта жалует. Его старшая дочь от первого брака при дворе фрейлиной у принцессы Хельды.
Узулут на друга глянул, черные глаза сузил.
— Так ты говоришь, мне теперь до Гинарона надо?
— Да, дам тебе письмо для дядюшки Бейранда. Он на улице писцов живет. Как до внутреннего города доберешься, тебе всякий дорогу укажет. Он Милорду Гредриху и магам храмовым символы поставляет. У него своя писчая лавка.
Миташи брови вздернул. Ничего не скажешь, сумел его Лансгер удивить.
— А ты и с такими знаешься?
Черноволосый хохотнул коротко:
— Э, друг, я с кем только не знаюсь. — Вскинул левую руку, на которой татуировка красовалась. — Я рабов всем поставляю. Храму, гильдиерам, армии короля, баронам и графам. В султанат. В Княжество Киш. В Герцегство Суллей. В Дасмонийское царство. Люди Федерика Кровавого и те со мной мирно живут. Только роски рабами брезгуют.
— Давай письмо, поеду, — Миташи руку протянул. Лансгер вытащил запечатанный свиток, нехотя подал, поморщился.
— Тебя, я вижу, не отговорить.
Вдали вновь громыхнуло, прокатилось на пол неба, Миташи обернулся. С востока туча горизонт заслонила, нависает свинцом, тянутся от нее к земле косые темные струи. Ливень идет. Может, и правда с Лансгером? Уж больно не хотелось по тракту в дождь тащиться.
И в эту минуту подъехал беловолосый узулут, сказал что-то на своем наречии. Сам улыбается, черные глаза смеются, азарт в них, вызов.
— Ты опять? — сморщился Лансгер, словно кислого чего откусил. — Сколько раз тебе велел, чтоб ты на своем собачьем языке мне тут не лопотал.
— Я с сородичем говорю, — белоголовый по-прежнему улыбался, слова Лансгера его не трогали. Он вновь повернулся к Миташи. Быстро заговорил что-то. Видно, спрашивал.
Серый конь под ним — крепкий, сильный — подплясывал, переступал с ноги на ногу. Весь в хозяина: беспокойный, веселый, быстрый.
— Не понимаю, — покачал головой наемник.
Беловолосый плечами широкими пожал, хмыкнул. Дернул коня, тот развернулся на месте. Ловко попятился, видно: отменная выучка.
— Спрашиваю, звать как? Меня — Фир.
— Миташи.
Вздернулись удивленно брови.
— А второе имя?
— Нет второго.
— Какой же ты узулут? — рассмеялся весело, задорно, по-молодому.
— У тебя тоже одно, — нахмурился Миташи.
— Так то уж второе имя, мое собственное, первое-то мне к чему? — узулут удивленно уставился на наёмника.
Миташи хотел было спросить, да Лансгер к нему повернулся, перебил:
— Прости его. Пустослов он у нас. Ко всем цепляется. Ему, верно, всё знать охота.
— Да уж вижу, — усмехнулся наемник.
Они говорили меж собой так, будто Фира рядом и в помине не было. Но узулута это не задевало.
— А мечи твои как зовутся? — не унимался белоголовый.
— Парат и Танка. Да тебе-то к чему?
— Фир! — одернул Лансгер, — Глупости у тебя в голове. Ехать надо. И без того в грозу попадем.
— Прости, Ланс, давно соплеменников не видел, — дернул за узду, снова заставив коня развернуться, обернувшись к отряду, махнул рукой: —  Трогай!
Поехал рядом, Лансгер делано кривился, но во взгляде проглядывалось любопытство. Словно замыслил игру какую. А может, и замыслил.
«В Гинарон бы ехать», — мелькнуло в голове. Но усталость накатила. Снова в таверне ночевать уж очень не хотелось. Да и гроза идет. Нет, лучше уж передохнуть в замке. А праздное пустословие — только отдых для ума. Вот и узулут с расспросами пристал. Сам болтал без умолку. Про семью рассказывал, про отца-оружейника, про то, как к роскам в плен попал, бежал. В рабство угодил, снова бежал.
Миташи не столько на вопросы отвечал, сколько слушал, кивал. Хмурился. Потом и вовсе умолк, задумавшись. 
Фир не унимался, достал из подсумка струнный инструмент: махонький, полукруглый, как срезанная посередке дыня. Покрутил колки, настраивая, и затянул во все горло. Странный гортанный язык звучал непривычно, картавое «р» раздражало. И правда: собачий язык.
А ведь родной, Миташи нахмурился. Совсем настроение испортилось. И зачем с Лансгером поехал? Ему бы сейчас в Гинарон, к дядюшке Бейранду. Может и знает старичок, где старого мага найти. А тут настырный узулут со своими степными песнями…
…степными…
Степь. Трава зеленая. Кони дышат жарко, надсадно после дикой скачки, на месте топчутся. Миташи словно в сон провалился…

— Сайдо! Смотри! — брат тычет пальцем в горизонт. Раскинулась высокогорная степь до самых склонов заснеженных вершин Карадан-Даши. — Пускай беркучи! Скорей! Упустишь!
Ну и глаза у Тарино! Не хуже, чем у беркучи. Охотничья птица тяжелая, рука занемела держать. Острые крепкие когти в войлочную рукавицу впились.
Бросил поводья, отстегнул колпачок с наклювником. Птица встряхнулась, взглянула на него умным черным глазом.
— Пош! — превозмогая боль, вздернул руку, беркучи оттолкнулся, крылья расправил, тяжело в воздух взмыл, набирая высоту. Сделал круг над головой.
— Говорил же, сними колпак! — крикнул Тарино рассерженно. Языком цокнул. Упрям младший брат. Только отца и слушает. — Ему прежде осмотреться надо!
Увидел беркучи добычу. Развернулся, полетел, легко скользя по воздушным потокам. Оба брата коней пришпорили, погнали следом. Тарино на своем сером впереди. Белые волосы по ветру развеваются, того и гляди шапочка с малиновым султанчиком с головы слетит. Четыре года разницы у них, ему с Тарино никогда не сравняться. Тот уж и в облаве на крупных зверей побывал. Кабана добыл. И первая жена есть, ребенка ждет. Шаман говорит: сын будет. И вторую нареченную уже брату присмотрели. Скоро свадьбу справят. Двумя домами заживет. Совсем взрослый.
— Лиса! — крикнул Тарино, оборачиваясь через плечо. Стук копыт и свист ветра заглушал, но Сайдо уж и сам понял, на кого сегодня его первая охота будет. Лиса —  не волк, но и беркучи — не собаки. В собачьей охоте чести нет. Свора гончих и медведя затравит. А охотничья птица один на один выходит. Ей и почета больше.
Лиса лошадей увидела, деру дала, бежит по склону холма, рыжим пятном стелется. Беркучи камнем вниз, вильнула лиса, крутанув пушистым хвостом. Промахнулась птица, закувыркалась по траве, сминая крылья.
— Ашшш! — зло зашипел Сайдо. Глаза шире раскрылись, ноздри раздулись от ярости. Позор, если в первую охоту беркучи добычу не возьмет.
Но птица быстро перевернулась, оттолкнулась от земли, расправила крылья, ударила раз, другой, пригибая траву ветром… тяжело поднялась в воздух, набирая высоту, и вновь камнем на добычу.
Лиса снова вильнула, да не вышло. Беркучи в морду вцепился, рыжую плутовку опрокинул, клювом по голове долбит. Лиса лапы расставила, оскалилась, взвизгивает, огрызается. Да куда там!
— Хеч! Хеч! — гонят коней два брата, но пока подъехали, все уж было кончено. Лиса мертва, беркучи на ней сидит, крылья расправил, клекочет хищно, клюв открыл, по сторонам зыркает черным глазом: моя добыча, никому не дам.
Сайдо кубарем с седла слетел. Тарино спешился неспешно, как взрослому мужчине подобает.
— Теперь подойди к нему, достань из мешочка кусок сырого мяса, в рукавицу положи, дай ему. Пусть ест. Заслужил.
Сайдо запустил левую руку в мешочек на поясе, глаза горят, лоб мокрый от пота, сердце колотится так, что вот-вот ребра сломает. Первая охота. Гордость. Без добычи нельзя.
Все сделал, как велено. Тарино лису к седлу брата приторочил. Пусть все видят: мальчишка — не хуже взрослых мужчин. И вновь птица на руке сидит, тяжелая… рука устала, скоро и вовсе онемеет, еще бы до дома добраться. Терпеть надо. В том и честь: вернуться, как положено мужчине, с притороченной к седлу добычей и беркучи на руке.
На обратном пути не утерпел, сделал то, о чем всегда мечтал, с тех пор, как себя помнил. Пустил коня вскачь, на стременах приподнялся, правую руку в отлет, беркучи на ней крылья распустил, шею вытянул, хвост веером.
Летит, не летит. Над землей скользит, быстро, невесомо, ровно парганатская ладья на веслах, какую он лишь раз видал на необъятной глади моря.
Кричать хочется! Сорвать шапочку с изумрудным султанчиком, в небо запустить! Вот она — жизнь!
Перед городскими стенами коней осадили. В ворота въехали уже степенно, как мужчинам подобает. Тарино коня приостановил, к брату наклонился:
— Улыбайся, как должно. Ты теперь взрослый.
Сайдо губы в улыбке растянул. А сам мокрый от пота, рука совсем занемела, трясется мелко, вот-вот плетью опадет. Еле дотерпел. Во дворе сокольничий, сразу птицу принял.
Словно гора с плеч. Спешились, притороченную лисицу в дом внесли.
Отец навстречу вышел. Черные длинные волосы на затылке узлом спицей схвачены, синие глаза блестят. Увидел сыновей, остановился. Руки за спину спрятал.
Тарино толкнул брата в плечо. Сайдо вперед шагнул, перед отцом лисицу положил. Не велика добыча, но первая, почетная.
— Сам взял?
Сайдо шапочку с изумрудным султанчиком с головы сдернул, в руках смял.
— Да, отец.
— На колени.
Опустился на одно колено, как положено, левую руку вперед вытянул ладонью вверх. Ждал. Отец неспешно вынул кинжал из ножен. Ударил ловко, быстро. Ровно змея укусила. И боли-то не сразу почуял. Только увидел, как кровь на труп лисий закапала.
— Пусть это будет первая и последняя твоя кровь, пролитая на добычу. Встань.
Поднялся Сайдо, с ладони на ковер кровь капает. Да это пустое. Он теперь взрослый. Отцу в глаза посмотрел смело, открыто, чего раньше бы никогда не посмел.
— На следующее полнолуние с послами отправишься в Росский Парганат. Княжну сватать.
Вздрогнул Сайдо, сердце забилось часто-часто. Вспомнилась Маруш, ее улыбка, ямочки на щеках. И веселый смех. В один день родились, вместе росли, пока его в пять лет не перевели с женской половины на мужскую. Виделись редко, так, урывками разве. В последний год она совсем красавица стала. Сайдо, сам не замечая, без дела слонялся рядом с женской половиной, в надежде увидеть ее. Над ним смеялись. Беззлобно. Но даже это злило. Однажды бросился на сутгара с ножом. Но, видно, не даром до сутгара не всякий воин дослужится. Ухватил Сайдо за шиворот халата, отхлестал по щекам. К отцу приволок. К ногам бросил, точно кутенка. Били его тогда плетьми в конюшне. Он терпел и молчал. Терпел ради Маруш. Молчал из гордости.
— Маруш выкинь из головы, — словно прочитав мысли сына, резко оборвал отец. — Она Фашанскому княжичу предназначена. Уж сговорено всё.
Он кивнул, опустив взгляд в пол.
— Ты теперь мужчина, Сайдо. Тринадцать зим пережил, а в голове глупости. Тарино в твои года умнее был.
Покосился на брата Сайдо. Кольнула ревность. Никогда ему с Тарино не сравняться. Первенец. Наследник. А он так и останется на всю жизнь средним братом. Миц’Я Ши Сайдо.

Миташи покачнулся в седле, едва не свалился. Фир всё так же тренькал на своем кранкане, выводя гортанные рулады. Ветер катил пыль по тракту, обгоняя отряд, шелестел ветками деревьев. Позади глухо раскатывался гром. Заволакивало небо тучами свинцовыми. Тихо переговаривались меж собой люди конные.
— Если этот белобрысый сейчас не заткнется, — сердито проворчал кто-то за спиной, — я эту тыкву дырявую ему в глотку вколочу.
Лансгер расхохотался.
— Слыхал, узулут!
Но Фир и ухом не повел. Он на голову выше всех в отряде, в плечах широк, а уж какие воины узулуты, всем известно. Если кто и осмелится его проучить, так после сам же пожалеет.
Наемник левую ладонь к глазам поднял, пригляделся. И верно, вот он — крошечный шрам, словно белое пятнышко. Метка на всю жизнь.
Мотнул головой, отбрасывая навалившиеся чувства, и вдруг осознал, что вспомнил свое настоящее имя — Сайдо. 

5. Погоня

— Правей, правей забирай, — командовал недоросток. — Не умеют твои люди по лесу ходить, — сетовал брату Апату.
Тот молча кивал, озабоченно оглядываясь по сторонам. Шагу бы прибавить, да не очень-то с телегами по зарослям побегаешь. А лес, ровно в насмешку, все гуще и гуще. Кусты ветви раскинули, деревья так тесно стоят, что едва телега меж ними протискивается.
— Медленно идем, ходу бы прибавить.
— Скорее, — брат Апату обернулся, рукой махнул. — Шагу прибавить! Передай по цепи.
— Прибавить шагу… прибавить шагу… — передавали в полголоса. Шуметь опасались.
Лошади шли неохотно, морды завязаны, копыта замотаны, нервничают, косят черными глазами по сторонам. Темнеть стало. Тучи уж полнеба закрыли. Того и гляди гроза грянет.
Вдали грохотало, перекатывались раскаты от горизонта к горизонту.
— Ливень будет, — весело оскалившись, говорит Малёк. — Это нам на руку. Коли княжьи люди до того не догонят, то уйдем.
— Долго ли до болот?
— Я короткий путь знаю. До сумерек доберемся, — с уверенностью говорит Малек, смотрит на брата Апату испытующе.
— И как же нам в темноте болота проходить? — неуверенно встревает старший послушник, что идет чуть сзади, по левую руку от монаха.
— Уж это не твоя забота, — Малек оборачивается к нему, щерит желтые зубы. Рыжие глаза хитро поблескивают, такому доверять никак нельзя. Брат Апату и сам это знает. Заведет в глубокие топи, да бросит. — Твоя забота меня оберегать, как зеницу ока, — стрельнул взглядом на монаха. — Без меня-то болот не пройдете. Верно говорю?
— Верно, верно, — соглашается монах. Этот мелкорослый с разбойниками якшался, правды в нём нет. Врёт много. Да и странно все это. Ежели княжьи люди, как Малёк говорит, обоз ждали, то чего вдруг в деревню заявились? Отчего засаду на тракте не устроили? Из засады бить завсегда сподручней. Из кустов людей болтами перестрелять, а товар забрать. Трупы спрятать. Никто и не дознается.
Так что же в деревне им делать? Теперь ведь там одни старики, да дети малые, остальные-то в поле. Какой резон? А резон таков, что искали они нужного человека. Малька искали, как видно. Оттого и народ согнали, оттого и пытать всех подряд стали. Вот и выходит: дело за этим недоростком грязное. А стало быть, к барону он их не поведет, это уж как водится, а поведет он их в самую топь и бросит там подыхать. А весь его торг для отвода глаз только.
 — Ты мне вот что скажи… — и умолк, услыхав за спиной далекий собачий лай.
Хоть тут маломерок не солгал. Есть собаки у княжьих людей, по следу идут, того гляди нагонят. Им проще, гончие по лесу бегают быстрее волков, да и конным по лесу сподручней, чем с телегами.
— Шагу прибавь! — оборачивается брат Апату.
— Сколько еще до болот?
Вздрогнуло небо, раскололось, прошило небосвод слепящей молнией. Грохнуло гулко, прокатилось по лесу. Замер ветер, птицы умолкли.
— Через четверть часа им нас не поймать, — ухмыляется довольно Малек, — мы теперь левее свернем, вон в ту лощину, а как польет, мы вправо заберем.
— А по склону поднимемся? — засомневался послушник.
— Ну, коли ваши храмовники не белоручки, подсобят, так выберемся, — лыбится проводник, скаля желтые зубы. Зло скалится, так и хочется смести эту ухмылку кулаком. — Скоро лес поредеет, полегче станет. Да только княжий отряд тоже ходу прибавит. А собаки так у нас и вовсе на хвосте. Они наученные, — Малёк зажал большим заскорузлым пальцем ноздрю, под ноги сморкнулся. — В последнюю лошадь вцепятся, жилы на ногах перегрызут… оглянуться не успеете, как без телеги останетесь…
Брат Апату к послушнику обернулся:
— Ты, брат Гилуш, впереди иди, вместо меня, а я пока приотстану…
— Кхаддар благословенный! — обеспокоился старик, — собаки порвут!
Небо вновь раскололось, ослепило, грохнуло, аж земля под ногами вздрогнула. Рвануло тугим, упругим ветром, пригибая траву, клоня деревья. Ударили первые тяжелые капли.
— Кхаддар не выдаст, Тессалута не съест, — мягко улыбнулся монах. Голубые глаза сверкнули, ровно искорки. Померещилось в них страшное. Послушник рукой сотворил знамение Кхаддарово.
Развернулся брат Апату, назад пошел — неторопливо, вразвалочку, будто и не страшно ему вовсе. Братия его только шепотом провожала, вслух роптать никто не посмел.
— Куда это он? — осклабился недомерок, рыжие глаза круглы от изумления. — Глуп он, как видно. Али жизнь не дорога…
— Умолкни, смерд, — строго одернул его послушник. — Его сам Кхаддар ведет. Тебе ли его судить?