***

Он говорит: «Привет!»… и достаёт из-за пазухи, словно тот волшебник... нет, не кролика, а сиренево-дымчатого британца. «Вот, принёс Ваньке подарок», ; говорит Сусел.

Но Вани нет дома, и пыл от неслучайного несюрприза прогорает, это видно по расширившимся зрачкам, несколько секунд назад они искрились, а ресницы казались пушистее от такой наэлектризованности воздуха и торжественности момента.
Британец морщится, складки на лбу говорят о паршивом характере, а взгляд выражает презрение ко всему сущему и человекообразному, в частности. Кот вырывается, чтобы убежать под журнальный столик и там узаконить свою территорию. Кот справедливо полагает, что лучше обосраться самому, чем от страха.

Так случится, что кот переживёт и Суслика, и Ваньку, став немым укором вихревому времени и в то же время знаменем моего отрочества.
Он был похож на ангела, лёгкие, на просвет, кудри, легковесный лён, время в его венах не текло, и общая расслабленность готовила его к счастливой переливами смеха жизни.

Вообще, это было в его манере строптивого ангела закидать снежками окна, так как денег на телефоне не было, а запомнить код от домофона было обременительно для вольного художника. Или поехать в Юрьевец попугать местных девушек своей интеллигентностью.
Раннее утро прохладного лета, в окна хлещет выжигающее солнце, я вижу альбом со странным названием «Красная кнопка», музыка кажется мне странной, строчки безмерно меланхоличными.

Его родители были в разводе, и он жил с мамой в Новогиреево, откуда было рукой подать до нас, чем он удачно и пользовался. В три часа ночи эффектно завалившись в тесный коридор, он мог запросто сесть на пол и просидеть там час, не потому что был пьяный, хотя никто и не отрицает, что он мог выпить перед этим, он сидел, потому что ему было хорошо, потому что он знал про себя всё.

Однажды он позвонил брату и сказал, что заболел, что-то типа пневмонии. В общем, ничего серьёзного. Но время на миг просело, вытянувшись параболой. Мы как будто замерли, стало холодно. Посещений стало меньше, а усталости больше. Шестерёнки понимания крутились очень медленно, и точка невозврата была пройдена невероятно быстро. Всё стало серьёзно, и Суслик лежал в больнице месяцами, выходя на месяц или пару недель. Он молча заходил, садился на кухне и просто отдыхал, не было кудрей, их «съела» химия, волосы выцвели, оголив череп, ворсинки, ловящие энергетику, краски окружающего мира, опали, мир стал прозрачным, очевидным, простым.

… на кладбище тихо, хотя оно совсем рядом с забитым, серым Горьковским шоссе. Гортанная брань ворон отражается эхом, гуляя по огромному периметру, усеянному грустными крестами. А ещё снегом. Каждый раз, когда мы приезжаем, 29 марта, снег застывшими пластами закрывает имена и фамилии, его трудно выдрать с территории оградки, снег любит землю, земля любит мертвых. Мы убираемся, чтобы нормально постоять, помянуть Сусела, жар, жизненный жар живых тел в какой-то момент выливается в злость, да и как не злится. Ты плевал на свою болезнь и блевал жидкостью из лёгких, которые ни фига не фурычили, они тупо говорили – пошёл на ***, мы устали дышать и от тебя устали. Когда тебе надо было ходить и отмечаться в очереди на пересадку костного мозга, ты забивал, потому что не верил. А мы были зелены, мы только начинали чувствовать привкус смерти, даже не понимая, что это она. Ты плевал.

Когда тебя отпевали, было много людей, было неуютно, но случился один сумасшедший момент: в какую-то минуту через стекло пробился луч ослепительного солнца и попал ровнёхонько на холодную голову, которая почему-то была необычно большой (вообще, похоронив не одного человека, всегда поражало, как увеличивается голова у людей… возможно, это иллюзия). Было ощущение ужаса и восторга, причастности себя к событию, которое неминуемо, страшно и непонятно. В такие моменты чувствуешь себя беспомощным бараном, которого ведут на заклание. И ты стоишь, обезумевший от горя, с глазами навыкате, да, да, да, мои глаза не врут, вот тело и вот я, близкий к нему, но по сути далёкий, как другие галактики.

На похоронах было много людей, хотя казалось, что для тебя, искрящегося в лучшие времена энтузиазмом, и этого мало, все были растеряны, я не помню, чтобы кто-то плакал, может, на двух только были дурацкие солнцезащитные очки, делающие в голове любого две зияющих нелепых дырки.

К настоящему моменту, кроме родителей, приходим только мы, трое безумцев, расклеившиеся и обремененные памятью, из какой-то другой Вселенной. На родителей, утративших своих сыновей, смотреть тяжело, потому что нечего сказать, перед ними стыдно, что ты до сих пор жив, что ты перерос те смешные 23 года, в которые не стало Сусела. Поэтому в глаза никто друг другу не смотрит, просто рассказываются истории. Но ты уже слабо понимаешь, про кого они.

Что мне осталось от вас, что удалось мне сохранить? Как мы сидели в три ночи на ступеньках лестничной площадки и ты говорил не париться, ****утое хипповское донт вори би хэппи? Так вот мне и вори, и не хэппи. Или как ты делал унитаз, до этого разбитый пьяными идиотами, пытающимися затащить похотливую пару с бульдогом (!) в туалет (пара падает на унитаз, разбивая его, вода хлещет в коридор, все охуевают, и весь вертеп бросается срывать шторы, чтобы они впитали поскорее воду).

Или мне остаётся ваша музыка и перекрещивающееся с ней кино, вы учили меня не оставаться в одиночестве, быть струной, правильной ми, звонкой, звучащей со всеми остальными струнами. Раковые опухоли памяти с каждым годом увеличиваются, но мне не хочется их вырезать, это же моё тело и моя память. Матрёшки воспоминаний, одна в одной, ванька-встанька, неваляшки – это всё мы, пластмассовые и деревянные, с содранной краской, залапанные чьими-то руками.

В ту ночь мне не спалось, уши закладывало каким-то высоким тонким звуком, но тогда мне было непонятно что это, что это за звук. Давились лёгкие, как будто кто-то решил их выдрать вместе с бронхами, меня это напугало, но через полчаса сон одолел, через день мне рассказали, что именно в эту ночь тебе в очередной раз откачивали жидкость из лёгких, но ты утонул. Твой организм не справлялся с ушедшей в ноль иммунной системой. И ты не справился. И мы не справились, потому что оказались много слабее, разнузданно глупее. И даже прощения не за что просить, потому что это были дети, испугавшиеся и очумевшие. Но и я, и оставшиеся двое, хоть мы и не говорили об этом, но я знаю, продолжаем просить прощения за непонимание и непробиваемую самонадеянность.

Твоя мама всегда просит побольше кушать, когда мы собираемся на кладбище, но комок в горле, и этот ком не еда.