Тургенев сполохи

ТУРГЕНЕВ

Если бы шестидесятидвухлетний знаменитый усталый огромный больной Иван Тургенев душистым майским вечером 1880-го года на мценском вокзале обнял, сгрёб в охапку двадцатидвухлетнюю миниатюрную излучающую молодую женственность, направляющуюся на гастроли в Одессу артистку Марию Савину, «к слиянию» с которой, к «полному отданию самого себя, где даже всё земное пропадает» так стремился, выхватил бы из купе отходящего поезда и увёз, как возмечтал вдруг, к себе в Спасское, забыв о Виардо, Париже, Лондоне, Берлине - Тургенев был бы не Тургенев, и Россия была бы не Россия. Если бы. И в этом случае история – как исключение – знает сослагательное наклонение.

ПУШКИН
Потрясают, неизменно выворачивают душу слышимые в последней квартире на Мойке последние его фразы: «Прощайте, друзья мои» (книгам в кабинете) и «Морошки бы».

НА ЭСКАЛАТОРЕ
Спускаясь в метро на глубокой станции «Таганская», глядя на пытающегося бежать вверх по соседней, встречной ленте эскалатора мальчишку, я подумал о том, что настоящие, оставляющие след на земле люди – учёные, художники, военачальники - подобны тем пассажирам, которые упорно, несмотря ни на что идут вверх по эскалатору, идущему вниз.

РОМАН «ЖИЗНЬ»
Дверь в кабинет была открыта, ожидая своей очереди в коридоре, я слышал разговор:
- ...Товарищ, уважаемый, - говорила сотрудница отдела писем легендарного толстого литературного журнала «Новый мир», - у нас же русским языком написано: «Рукописи не рецензируются и обратно не возвращаются». Вы когда посылали?
- Давно, - покорно кивал измождённый седобородый старец, похожий на политкаторжанина. – Впрочем, не так чтобы очень.
- Давно, недавно – какая разница? – начинала раздражаться сотрудница.
- Никакой, - соглашался старец.
- Ведь чёрным по белому написано: «Не рецензируются…» У нас лауреаты в очереди, у нас Солженицын печатался! Вы хоть на секунду можете представить себе объём нашей работы?
- Могу.
- Это что – рассказ, повесть? Как называлась ваша рукопись?
- Роман. «Жизнь».
- Как?!
- «Жизнь».
- Ужасно.
- Согласен. Но я писал его полвека, - оправдывался автор.
- И что, второго экземпляра не сохранилось?
- Нет. У меня был единственный.
- Ну, извините.
- Что ж, бывает. Прошу прощения за беспокойство. – Старик повернулся и вышел на шумную, сверкающую огнями Пушкинскую площадь.
И я со своей первой повестушкой о благополучном детстве вышел за ним следом.

ГРАНИЦА
«Это как лишение девственности», - сказала однокурсница, глядя в окно вагона. Мне показалось, что она несколько преувеличивает, хотя судить было сложно. И всё-таки действительно, мало что по силе и глубине чувств могло сравниться с первым выездом за границу из Союза ССР. У меня первым был выезд по студенческому обмену в Чехословакию. Как сейчас помню: остановился на границе поезд, ранняя осень, тишина, Буг, подёрнутый лёгким туманом, аисты на крышах и шестах, позади бессонная бражная ночь, впереди – мир и вся жизнь. Как было не вспомнить пушкинское «Путешествие в Арзрум»: «…Перед нами блистала речка, через которую должны мы были переправиться. «Вот и Арпачай», сказал мне казак. Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда ещё не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вёл я потом жизнь кочующую, скитаясь то по Югу, то по Северу, и никогда ещё не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоёван: я всё ещё находился в России». Когда прошли по вагонам таможенники и состав тронулся, в захолонувшем меня восторге была частица неизъяснимой русской печали: «Пушкина за границу не выпускали, - будто выстукивали по рельсам колёса, - а я вот только что государственную границу пересёк, так что я – не Пушкин, потому что Пушкина за границу не выпускали…»

ВЫЕЗЖАЮЩИЙ ЗА РУБЕЖ
Выезжающий за рубеж с обмененными на валюту тридцатью рублями, а именно такое существовало правило, подобен был одновременно и Иуде, продавшемуся за тридцать сребреников, и Христу, накормившему несколькими хлебами тысячи человек (в нашем случае - родственников, ожидавших в Союзе фирменных подарков из-за бугра).

БРЮКИ
Вот так походишь день в джинсах в обтяжку, переоденешься - и почувствуешь прелесть широких просторных штанов.

ЭПИГРАММЫ
Вот истинные частички бытия – эпиграммы, которые на досуге любил сочинять мой отец, поэт Алексей Марков. Он написал знаменитые эпические поэмы: «Вышки в море» (которую впервые заметил и опубликовал в легендарном «Новом мире» Александр Твардовский), поэму «Михайло Ломоносов» (которая издавалась и переиздавалась десятки раз и которую народные артисты читали на всю страну по всесоюзному радио), «Вернадский», «Атаман Платов», «Емельян Пугачёв» и другие. Он написал сотни замечательных стихотворений, вошедших в собрание сочинений. Вошли в собрание и четверостишия, эпиграммы, по-восточному (а родился и вырос он на Северном Кавказе) афористичные, мудрые, искромётные. Но после ухода отца в 1992-м, когда всё у нас в стране, можно сказать, только начиналось (в очередной раз), вспоминаются чаще эпиграммы, по цензурным соображениям не вошедшие в собрание сочинений и вообще при его жизни не опубликованные. Как там у Тургенева? «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины…» «Хулиганские» эпиграммы, которые отец придумывал налету, выдавал экспромтом и рассыпал горстями, веером, поддерживают, помогают воспрянуть духом в самые, казалось бы, беспросветные, отчаянные, коих множество было (да и будет ещё, не иначе) в нашей самой новейшей истории, частицы бытия. И вот загадка: год от года, кризис от кризиса, катастрофа от катастрофы, катаклизм от катаклизма эпиграммы становятся всё более актуальны, всё более злободневны – хоть в газете печатай.
А отец - при всём эпическом размахе русской, казацкой натуры - любил и пошутить:
ПИСЬМА ДРУГУ
Про нашу жизнь? Ну что тебе сказать?
Живём мы, уподоблены графину,
Любая ****ь за горло может взять,
Любая ****ь кверх жопой опрокинуть!
Или излюбленное во многих московских редакциях и театрах:
Оглянись вокруг себя,
Не **** ли кто тебя!
Или:
Он уверял, что не мудило,
Но это никого не убедило.
Или это, эпохальное:
Нас триста лет татары гнули,
Да так и не смогли согнуть,
За семьдесят так нас загнули,
Что хер за триста разогнуть!
И «частичка» вполне серьёзная, эпиграмма опубликованная:
Когда не мелкая обида,
А государство на весах,
Не прячь обиды, плачь мужчина,
Есть очищение в слезах!
Глядя в октябре 93-го года на молодого, но уже тронутого сединой могучего мужика в татуировках, в тельняшке морского пехотинца, явно повоевавшего в горячих точках и теперь со слезами на глазах смотревшего с моста над Москвой-рекой, как русские танки по приказу первого президента России расстреливают Парламент России, я подумал: как же отец мой был прав! И когда рядом, буквально в пяти шагах от меня упал на асфальт с крыши пресненской пятиэтажки мальчонка лет четырнадцати, забравшийся туда поглазеть на то, как пылает, как чернеет «белый» дом и застреленный омоновцем из «калашникова», я прошептал, обращаясь мысленно и к своему отцу: «Авва Отче!..»

СЮРПРИЗЫ 90-Х
Того, что после светской беседы за ужином при свечах о вавилонской блуднице, сакральной и так называемой «гостеприимной» проституции обещанным экстравагантной хозяйкой дачи в Барвихе сюрпризом бомонду станет её домашняя работница с Украины, расхаживавшая весь вечер в одеянии католической монахини, с опущенным долу кротким взглядом, а среди ночи появлявшаяся в спальнях и молча забиравшаяся к гостям под одеяло - не ожидал никто. На утро терзали сомнения: уж не привиделось ли? Не избыток ли спиртного виной?.. Но что-то смутное, неуловимое, библейское, исконно женское, глубинно непорочно-порочное, что можно выразить разве что на древнеарамейском, сохранилось в памяти… Хозяйка сакраментально улыбалась, рекомендуя исповедаться и причаститься у её знакомого батюшки в храме неподалёку. Несколько лет спустя батюшка оказался бандитом. Муж хозяйки вскоре стал депутатом, но его лишили депутатской неприкосновенности и посадили. Бывшая домашняя работница нынче – большой человек. Много сюрпризов несли в себе 90-е годы XX столетия.

СЪЕЗД ГЛУХИХ
Я приехал в этот городок рано утром. Сойдя с поезда, на перроне осведомился у компании встречающих кого-то, как добраться до нужной мне гостиницы. Ответа не последовало. Я вышел на привокзальную площадь, осведомился о гостинице у женщины с мужчиной – также в ответ было молчание. До гостиницы я дошёл пешком, она оказалась недалеко. Разместился, вышел, спросил, где есть поблизости приличный ресторан, чтобы поужинать – ни ответа, ни привета. Побродив по городу, зашёл в какой-то ресторан, показавшийся с виду приличным. Народу было много, но свободные места нашлись – меня подсадили к компании из двух мужчин и одной женщины (во времена СССР это считалось нормой). Я завёл ни к чему не обязывающий разговор о погоде, о городе – но мне не ответили. Выпивая и закусывая, я не заметил, как в ресторане разразилась драка – кажется, из-за женщины, отказавшейся с кем-то из посетителей танцевать (хотя музыки не было). Дрался почти весь ресторан, переворачивались столы, размазывался по стенам свекольный салат вперемежку с кровью, разлетались вдребезги стёкла и зеркала, но как я ни орал, пытаясь вмешаться, разнять дерущихся, меня никто не слышал. Возвращаясь в гостиницу, я понимал, что со мной что-то не так, а может быть, я и вовсе схожу с ума. Пытался из номера хоть кому-нибудь дозвониться по телефону, но связи не было. Выпив ещё и смирившись, я заснул. А утром, выйдя на балкон гостиницы, увидел растяжку через всю центральную улицу Ленина: «Приветствуем участников Всесоюзного съезда слабослышащих и людей с ограничениями по слуху!» И вспомнилось пушкинское:
Глухой глухого звал к суду судьи глухого.
Глухой кричал: «Моя им сведена корова». –
«Помилуй, - возопил глухой тому в ответ, -
Сей пустошью владел ещё покойный дед».
Судья решил: «Почто ж идти вам брат на брата,
Не тот и не другой, а девка виновата».
И подумал я, возликовав: как же мало нужно человеку для счастья.

РОЛЬ ЛИЧНОСТИ В ИСТОРИИ
Когда он овладевал Н. А., роскошной женщиной с богатейшим прошлым, ни на миг не забывая о великих и знаменитых политиках, дипломатах, миллионерах, поэтах, звёздах театра, кино, эстрады, спорта, нашими и зарубежными, с которыми она была до него, ему казалось, что он входит в самую историю, притом всемирную. Когда всё кончалось, и она лежала неподвижно рядом с ним с закрытыми глазами, он, гордясь, всё же терзался вопросом, какова же в этой истории отпущена роль его незаурядной личности. Через несколько лет, встретив её с другим и убедившись в том, что она забыла его имя, с кем-то спутала, понял: роль скромная, эпизодическая, типа на «Кушать подано».

НАСЛАЖДЕНИЕ
Сидел в концертном зале, слушал Чайковского и подумал: как хорошо, что я не один, что нас много. Любое наслаждение по сути своей эгоистично. Что бы там ни говорили, а не хочется делиться с другими красивой женщиной, вкусной едой, грибным местом и так далее. Исключение – наслаждение от литературы, искусства, особенно от музыки: ты искренне желаешь быть не один, делиться своим наслаждением, хочешь, чтобы как можно больше людей её слышало.

ТЕЛЕФОН-АВТОМАТ
Звонил жене (с которой вскоре развёлся) из командировки. Разговор оборвался на полуслове, главного сказать ей я не успел. И потом уже не смог дозвониться…
Для молодёжи поясню: до того, как появилась сотовая связь и мобильные телефоны, люди звонили друг другу из телефонов-автоматов. Порой и из других городов. И в будке было ощущение, что вот-вот прервётся разговор: кончатся пятнашки, возникнет какая-нибудь неполадка на линии… Поэтому говорить приходилось с готовностью, что любое твоё слово может стать последним в разговоре. А может быть, и в жизни.
Мобильная связь, впрочем, принципиально ничего не изменила.

ВЫСОКИЙ ЧЕЛОВЕК ПРОШЁЛ
На улице Волжской у нас в посёлке Новомелково жил Колян. Он был мал ростом, но в лес надевал валенки размеров на семь больше, чтобы люди, глядя на его следы, думали: «Какой высокий человек прошёл!»

ПРОБЛЕМА УДАРЕНИЯ
Однажды в Севильи я оговорился, меня поправили: «Не «бойо», а «боио» с ударением на «и». Последнее – просто хижина, домик. А первое – нечто иное. Один андалусиец по рукоять всадил наваху в живот своему лучшему другу-англичанину, когда тот сказал, что видел «бойо» его гостеприимной матушки и ему понравилось, он бы очень хотел снова там побывать.

ВЗГЛЯД БРАКОНЬЕРА
- Что ж ты лебедя-то застрелил? – спросил я Толяныча на карьерах. – Он что, мешал тебе?
- ***бедя! – огрызнулся Толяныч, сплёвывая сквозь осколки порушенных чьим-то кирзовым сапогом зубов. - Да он, падла, разорил все гнёзда в округе, а своё гнездо бросил! Самая поганая птица – этот лебедь! Хуже чайки!
- А чайки тебе чем не угодили?
- ***йки! Самая гнилая птица.
- Есть такая пьеса у Чехова – «Чайка».
- Может, и есть. Ему-то откуда знать про чаек, этому твоему Чехову?
- Действительно… А как же лебединое озеро?
- ***зеро! – был ответ.

Продолж.след."