Нефертити и остальные. Сериал. Часть 1. 12 серия

Хоремхеб рос здоровым, крепким мальчуганом. Через два года он уже самостоятельно ковылял по деревне. Мать сначала догоняла  его, подхватывала и уносила в дом. Она боялась, что его защиплют гуси или задавят свиньи. Хоремхеб отчаянно ревел и вырывался. Потом, воспользовавшись тем, что мать была вечно чем-то занята, он опять убегал. Однажды чуть было не случилось то, чего так боялась мать. Огромный, толстый, громко хрюкающий и чавкающий боров, потряхивая ушами и блестя маленькими глазками, заинтересовался ребенком и толкнул его своим подвижным жадным пятачком. Хоремхеб протянул ручонку и крепко сжал обидчику ноздри. Боров завизжал и шарахнулся в сторону. Хоремхеб упал головой в пыль. А свиньи, отчаянно хрюкая, помчались по улице, увлекая за собой гусей и собак. Гвалт поднялся невообразимый. Сбежались дети постарше с хворостинами. Хоремхеба подняли, вытерли грязь с лица и увидели, что мальчишка радостно улыбался.

Когда ему исполнилось три года, он уже стал обследовать берег Нила и камыши. Он уверенно бродил между неподвижными крокодилами, которые грелись на солнце, и заглядывал им прямо в распахнутые пасти. Чудовища обращали на мальчика не больше внимания, чем на птичек, ковыряющихся у них в зубах.
 
В десять лет он пас гусей на окраине деревни и помогал взрослым убирать ячмень в поле, где ему приходилось видеть колесницы, проносившиеся мимо, как золотые призраки. Это богатые и знатные  ехали на охоту или возвращались с нее. Плотно сжав тонкие губы, Хоремхеб всматривался в самоуверенные  фигуры всех этих чиновников и их детей. Белые одежды развевались по ветру, вытянутые смуглые руки, украшенные браслетами, властно сжимали поводья, оружие сверкало на солнце невыносимым блеском.

Уже тогда ему стали нравиться их женщины – стройные, с высокой упругой грудью под полупрозрачной тканью, с холеными руками и ногами. Они сопровождали мужчин, стоя в колесницах, которыми управляли возницы. Это были не изможденные каждодневным трудом в поле женщины деревни, которые надевали белые платья из грубого толстого холста только по великим праздникам. Но лучше бы они этого не делали, чтобы не выставлять напоказ свою дряблую, морщинистую, обвисшую кожу.

Однажды Хоремхеб, переходя дорогу, оказался на пути такой колесницы, и увешанная золотыми браслетами девица с тонкой фигурой и надменным лицом, сама правившая лошадьми, хлестнула его бичом и засмеялась, запрокинув голову.
Хоремхеб пригнулся, закрываясь локтем, и отчетливо понял, какая бездна между ним и блестящим миром, населенным этими блестящими людьми. Но при этом его захлестнула такая волна тоски и ярости, что даже солнце на миг показалось зеленым.

Тем временем жизнь в деревне Хоремхеба шла своим чередом. Хоремхеб бегал наперегонки со сверстниками, ловил рыбу, представлял нубийца, обмазавшись глиной, в игре “египтяне-нубийцы”, таскал воду, пас гусей, подсматривал за девчонками, купающимися в Ниле. Больше всех он сдружился с сыном гончара Тутмосом.
 
Тутмос умел рисовать:  бегемотов, уток, крестьян в поле с мотыгами, женщин с кувшинами.  Он рисовал стеблем тростника на песке, острым камнем на глиняных черепках, палкою на утрамбованной дороге. Рисовал так здорово, что дети и даже взрослые просили его нарисовать что-нибудь. Однажды он нарисовал углем на стене сарая самого деревенского старосту с его огромным животом, с властно поднятой головой, опирающегося на суковатую палку.
 
Изображение получилось настолько внушительным, что другие дети, обычно пытавшиеся смеха ради что-нибудь добавить к рисункам Тутмоса, на этот раз почтительно стояли поодаль, переминаясь с ноги на ногу и перешептываясь.
В тот же вечер возле сарая собралась почти вся деревня. Подошел и сам староста. Выпятив нижнюю губу, как это делали чиновники из города, он долго рассматривал рисунок, потом повернулся к Тутмосу и велел ему нарисовать на стенах сарая все, что тот умел, а всем остальным строго настрого приказал не подходить к рисункам ближе чем на три шага, дабы не повредить их.

На следующий день староста пошел к жрецам Осириса и доложил им о способностях Тутмоса. Он обязан был докладывать им обо всем, что происходит в деревне. 
В белых одеждах, немногословные, жрецы явились в деревню. Они осмотрели рисунки и велели старосте отправить Тутмоса в столицу в мастерскую скульптора и художника Инани.

Вся деревня была потрясена. Поездка в столицу кого-либо из членов общины была редким явлением. Это могли быть либо новобранцы в армию, но никаких больших войн уже не велось лет десять, и новобранцев никто не требовал, либо рабочие для постройки храмов и дворцов, но это была великая честь и выгода, которых жители этой деревни давно не удостаивались.
 
Тутмоса освободили от всех работ, тщательно вымыли, выскоблили, одели ему на ноги сандалии, выданные по такому случаю со складов храма, нарядили в новую набедренную повязку, снабдили на дорогу свежими лепешками. Староста посадил его в повозку, предварительно смазав колеса драгоценным гусиным жиром, чтобы она своим скрипом не раздражала жителей столицы, запряг в нее лучших онагров, и они отправились в путь, провожаемые всеми жителями деревни, которые бросали на Тутмоса удивленные и завистливые взгляды. Писец храма отметил на одной половине глиняного черепка убытие Тутмоса, разломил черепок пополам и  вторую половину отдал старосте, чтобы тот отметил в мастерских Инани приезд туда мальчика.

Отец Тутмоса не знал радоваться ему или плакать. Он гордился сыном. Но в тайне жалел о его отъезде, так как надеялся, что тот своими рисунками украсил бы его горшки, отчего соседи давали бы ему взамен больше ячменя и пива, а довольные жрецы Осириса, которым он пожертвовал бы немалую часть этих горшков, велели бы сборщикам налогов поменьше придираться к нему
.
Когда староста вернулся, он сообщил, что Инани принял Тутмоса  в ученики. Постепенно все о нем забыли, ибо тяжелый труд и монотонные будни не оставляли много времени для отвлеченных мыслей. Приближалась пора сбора урожая.
(Продолжение следует)