Последняя женщина. серебряные кубки...

                В  последнее  время  Сократ  всё  чаще  стал  отлучаться   от  пещеры.   Пощипывая  траву  на  склонах,  он  медленно,  шаг  за   шагом  поднимался   к   вершине.   Долго  стоял  там,  иногда  до  самой   ночи.   Казбек   взбирался  за  ним   следом   по  крутой  тропе  и,   отчитывая    как  непослушного  мальчишку,  приводил  назад.

    -  Смотри,  сколько  я   тебе  травы   наготовил,  нарвал  её   на   берегу  реки.   Не  хочешь  травы,  вот  тебе  печенье,  между  прочим   московское,  высшего  качества.  Вот,  вода  у  тебя  свежая  в  кастрюле,  а  ты  всё  на  эту   вершину   лезешь.   Что    ты   там   забыл, на  той  вершине?     Стоишь,  как,  какой - то   осёл.  Видишь,  до  чего  ты  меня  довёл,  не  хотел    тебя    обзывать,  а  получилось.    А  всё  почему?  Потому,  что  ты   себя  так   ведёшь.  Мне  что,  на  привязи  тебя  держать?     Скажи?    Чего  молчишь? Мариула  сначала  посмеивалась,  когда  слышала,  как   Казбек   разговариваривает     с  Сократом,  но  потом  привыкла  к  этому  и   порой  сама  тоже,  нет,  нет,  да  и  поделит-ся  с  ним   сокровенными    своими    мыслями.

     -  Когда  он  вернётся,  ты,  Сократ,  прямо  у  него   спроси,  не  надоело  ему   искать   дорогу,  которой  нет.  Он,  вот,  тебя  ругает,  что ты  на  вершину  лезешь.  Так  ты    ему  скажи,  что  тебя-то    мы   хотя  бы   видим   на  этой  вершине.  А  сам - то   он,     уходит  неизвестно    куда  и  целый  день  пропадает.    Вот  и  сейчас,   где  он,  что  с  ним,  пойди,  узнай?
 Сократ   в  такие  минуты  переставал  жевать   и   внимательно  слушал,  что  ему  говорили,  при   этом,  большие  грустные  глаза  его   смотрели  с таким  пониманием,  что  хотелось  снова  и  снова  с  ним    говорить.

Как-то    Мариула    сказала  Казбеку:   -  Мне   кажется,  что  у  Сократа  гораздо  больше  шансов  сделать   нас  ослами,  чем  у  нас  превратить  его  в  человека.

  -   Вряд  ли, -  глядя  ей  в  глаза,  ответил  Казбек, -  мы  до  этого  ещё  не  доросли,  а  вот  то,  что  он  прекрасно  всё  понимает,  буквально  всё,  что  мы  ему  говорим,  в  этом  я   уже    не  сомневаюсь.

   -  Ты,  что,  серьёзно,  или  посмеяться  надо  мной  решил, -  видя,  что  Казбек  даже  не  улыбнулся,  говоря  это,  спросила   Мариула.

    - Серьёзней  некуда, - ответил   Казбек, -  ты  посмотри,  как  он  сейчас  на  нас  смотрит.   Понял, что  о нём  говорим,  сразу  перестал  траву  жевать  и  в  нашу  сторону  лицо  повернул.

    -  Ну,  если  у  осла  лицо, то,  тогда,  конечно…

    -  А  ты  зря  смеёшься,  вот  Аргут,  у  него  иногда  бывает   такое    выражение,  что  он    словно  хочет,   что-то   сказать,  но  не  может.  А  у  Сократа,  совсем  иное,  у  него  взгляд  осла,   который    может   с  нами    говорить,    но  не  хочет.

     -  Ладно,  оставим    это, - хочет,  не  хочет, может,   не  может.   Мариула,  сидя     в    постеле,   потянулась   всем    телом,     запрокидывая   руки   за   голову:  -  Тут,    и    в  себе-то,     никак  не   разберёшься,   чего    ты   хочешь.

    -  Сама  же  завела  этот  разговор, -  недовольно  бросил  Казбек,  уже     не   в   первый  раз  замечая,  как  Мариула,  начиная   о  чём-то   говорить,  выскажет   свою   мысль    до  конца,  а    когда    Казбек,   отвечая,    станет    говорить,  может  прервать   его  на  полуслове,    вечными    своими   словами:  -  Ладно, оставим  это.   Вот  и сейчас,  то же самое
.
        -  Ты,  что,   опять  обиделся?  -  придвинулась  к  нему  Мариула,  -  я  же  к  тому,  что    у  нас   с  тобой,  кроме    этой,  ослиной  темы,    других  разговоров,   нет  что  ли?

         -  Ладно,  оставим  это,-  вырвалось  у  Казбека,   точно  так  же,   как  только  что  сказала  ему   Мариула.  Сам    же   себя    услышал  со  стороны,  как  это  прозвучало,    и    засмеялся.

      На    следующий     день,   когда     Мариула,  в  сопровождении  Аргута  направилась  к  реке,  чтобы  заняться  стиркой,  Казбек,  присев   возле  костра,   стал    подбрасывать  в  огонь  сухие  ветви.
   Оторванность   от    остального  мира   и  длительное   пребывание наедине  с  природой,  вызывали   желание  пофилософствовать    о  ценностях  человеческой  жизни,   о  его  месте  на  этой  земле  и,   в  конечном   итоге,  о  нём   самом,  о  че-ловеке. 

 Огонь  костра,  превращающего  на  твоих  глазах  дерево  в   дым,  языки  пламени  которые  трепещут   от  ветра,  треск  рассыпающихся   углей   меняющих  свой   цвет, завораживал  и  будил  мысль.

  Казбек   придвинул  к  себе  печатную  машинку,  которая  всегда  была    под  рукой    и   всегда  с  заправленным  в  неё   чистым  листом  бумаги.   Пройдясь   пальцами   по  клавишам,   как  пианист,   настраивающий  инструмент,    он  вывел  первые  строчки:    «  Человек    существо  особое    и  не  только  оттого,  что   об-ладает   высшим,    по  сравнению  с  другими,    разумом.     Суть  человека    заключается  в   противоборстве    различных,  присутствующих  в   нём  начал.    Человек  никогда   не    может   быть    полностью  искренним   в  том,  что   он   утверждает.   Нельзя   считать,   что  он  действительно    любит,  когда   признаётся   в   любви.  Потому  что,  другое  чув-ство,  такое   же    сильное,   как   и   любовь,  -  ненависть,   всегда     идёт  следом   и  только  ждёт  возможности  проявить  себя   во  всей   своей    полноте…

     Он   задумался,  глядя,   как  потрескивают,   в  пламени  огня,  сгоревшие    зелённые   ветки,   и   его  пальцы   отстучали  новое  предложение:    -  Иногда,  достаточно  одной  искры   от  костра,   который  зажгла  любовь,  чтобы   разжечь,  всё    уничтожающее   вокруг   него    пламя  ненависти…»

 Его  руки  с  растопыренными  пальцами  нависли  над  машинкой,    словно   две  боль-шие  птицы  готовые  наброситься    на    буквы,     на  которые   их    направит   мысль. 

Но  в  это  время,  за  его  спиной   прозвучал  голос  Мариулы:   -   Вода  такая  тёплая,  что  я  не  выдержала  и  искупалась.

   А  в  следующий  момент   он   ощутил,  как  она   прислонилась  к  нему  всем  телом   и  мягкими   тёплыми  губами  поцеловала  в   шею.    -  А  ну,  покажи,   что  ты  там  успел  написать,  пока   меня    не  было.
 
 Казбек,  опередив  её    взгляд,   вырвал   из    машинки   законченную  страницу,  скомкал     и  бросил   в  костёр.

       -  Так,   не  стоит  твоего   внимания, -  ответил  он,  глядя,  как   языки  огня    уничтожают  его  мысли   вместе  с  бумагой   давшей   им  временный  приют,   и  превращая  их    в  горстку  пепла.
 
       -  А  ещё,   говорят,  что  рукописи  не  горят,  вон,  как   она    вспыхнула,  и  следа  не  осталось.
   
 Мариула,   всё   также,   облокачиваясь    на   плечи   Казбека,     задумчиво   смотрела   на  костёр.    Затем,    казалось,  без    всякой   с  этим   связи,    неожиданно    вдруг    произнесла:    -   Скажи,  наверное,   я тебе  уже  надоела?

Казбек   громко  рассмеялся.   Развернулся    вместе  со  стулом,  притянул     её    к  себе. 

В   короткие  перерывы   между   долгими     поцелуями,  которые  скользили   по  жарким   губам,  слышались  его  слова:  -   Ужасно,  как    ужасно  ты  мне  надоела,  ты  так  мне  надоела,  так  надоела,  что  я, наверное,  возьму  и  съем  тебя  сейчас.

      -  А  ты,  знаешь,  как  ты  мне  надоел, -  включалась  в    игру   Мариула,  взяв  его  голову  в  свои  ладони,   она  целовала  Казбека  с  ещё  большей  страстью,  повторяя  за  ним: -  Ой,  как   ты  мне  надоел,  если  бы  ты  только    знал.  Вот  эти   губы  твои,  эти  глаза   твои,  твои  ужасные  глаза  и  твои  ужасные  кудри.

Казалось,  им  долго  ещё  не  надоест  забавляться   этой  игрой.  А  впрочем,  куда  им  было спешить.   Они   были  ещё  достаточно   молоды.    День   ещё   только  начинался,  ещё  один  день  их  жизни  на  этом,    оторванном    от  времени   острове,  где  шумела  под  ветром   высокая   трава,  где  пели  птицы,  слетая  к  их  каменному  жилищу,   где   река    напевала  тихую  песню,    лаская  своей   рукой   большие  неповоротливые  камни,   упавшие  с   вершин    в  её  объятия.

  Горели,  потрескивая   в  огне  сухие  ветви,  тонкая  струйка    дыма  тянулась   вверх    и  тут   же    таяла,  задевая  лёгким  крылом,   дно   кастрюли  висящей  над  костром,   где    начинала   пыхтеть   пшённая    каша,   приправленная     тушёнкой,    напоминая,    что   давно     бы    пора,   снять    её   с  огня.
   
        Аргут,    прибежавший   с     реки,     втягивая    ноздрями  воздух,   идущий  от  костра,  громко  залаял,  почувствовав    подгоревший   запах.  Но,  ни  Казбек, ни   Мариула  не  обратили  на  его  лай  никакого  внимания.  Чувствуя,  что   надо  спасать   еду,  Аргут     подбежал  к  Сократу  и  слегка  потянул  его  за  хвост.  В  таких   случаях,    осёл   поворачивал  голову  в   сторону   хвоста,     недоумённо    округлял    глаза,   и  начинал    громко,     иза   всех    сил   кричать,    выражая    возмущение,  что  какая - то  собака  позволяет    себе   дёргать   его  за  хвост.

        -  Опять  он   завёл  свою  песню,  -  недовольно   посмотрел  в  сторону  Сократа   Казбек,  освобождаясь   от  женских  объятий:  -   Ты  знаешь, -  сказал  он,  целуя   Мариулу  в  последний  раз, -  всё,   что  угодно,  но  заниматься  любовью,  когда  тебе  в  ухо,    кричит    осёл,   это   уж    нет,  -  уволь.

         -  Каша! -  вскричала,   соскакивая  с  колен  Казбека   Мариула,  -  ты  чувствуешь?  Каша  подгорела!

На   этот  раз  им  пришлось   довольствоваться  пищей   настолько  пронизанной  запахом  дыма,  что  казалось,  в  тарелке    у  каждого    лежало   несколько   головешек   взятых  из  костра  и  перепачканных    пшённой    кашей.
  Даже  неприхотливый  к  еде  Аргут,    понюхав  то,   что  положили  в  его   миску,   так  и  не  смог  определить,   в  каком  месте  лежит,   хотя  бы  самый  маленький   кусочек  мяса.   Придя  к  выводу,   что  всё  мясо,   Казбек  и  Мариула,   как   всегда,    положили    себе,    а  ему   оставили   только    эти   обгоревшие   сухие     корочки,     он    демонстративно   отошёл  от   миски,  лёг  в  стороне  и  с  завистью  смотрел,   как  смачно   жуёт,    свежую  траву   Сократ.

       -  Тоже  мне,  интеллигент,  за  хвост  его   нельзя    дёрнуть,  а  ест,  чавкая,   как  какой-нибудь… -  Аргут  посмотрел  вокруг,  думая  с  кем  бы   его  сравнить  сейчас.

Нет,  Казбек,  ел  аккуратно,  даже  можно  сказать  слишком    аккуратно,   выбирая  из   ложки  чуть    не  по  крупинкам   подгоревшую   кашу.   Мариула,  напротив,  ела  быстро,  с  аппетитом,  словно  ничего    вкуснее   не   готовила  и,  разумеется,  она   не  чавкала.

  Больше  сравнить    Сократа    было  не  с  кем,  сам - то  он,  Аргут,   к  еде   ещё   и   не  притрагивался,  да  и  потом,  если  бы  и  притрагивался,    пёс  посмотрел  на  свою  миску  и  тяжело  вздохнул,  -  много  чести,   подумал    он,  что  бы  я  его  с  собой  сравнивал. 

   Но    Аргут  любил,  чтобы   во  всём   был  порядок,  и    если    начал    искать,   кто  так  же    отвратительно  ест,  то    должен   был    его   найти.

   Он   снова  посмотрел  на  всех,  вернулся  к   толстым  губам  Сократа,   с  которых  свисали  зелённые   стебли  трав,  и  нашёл  с  кем  сравнить, -   чавкает,     как  какой – то    осёл,  -  пролаял   Аргут.
   
   И  ему  стало   так  весело  от  своей  находчивости,  что   обида  на  людей,  которые  уже    не  в  первый  раз,  съедают  его  мясо,  прошла,  он   подошёл  к  своей  миске  и,  в  один присест,  всё  съел  и  даже  облизал  посуду  до   блеска.
 
    -  Смотри,   с  каким  аппетитом   Аргут  поел  кашу,  а ты  говоришь,  что она  подгорела,   разве   только    слегка,  чуть-чуть,  -  оправдывалась   Мариула.
Казбек  вместо  ответа,   пожал  плечами,  что  можно  было  расценить,   как  не   желание  уточнять  значение   слов,   -  слегка,  чуть-чуть,    когда  на  зубах    твоих    хрустело,  то,   что   меньше  всего   было   похоже  на    пшённую   кашу  с  мясом.

 Зато  после   этой  каши,  которую,  кстати,  после   Казбека    пришлось    из  его    миски,   доедать  Аргуту,   наступило     нечто    неожиданное.

    Мариула    подошла  к   ящику,   стоявшему  у   входа   в   пещеру,  который  был   прикрыт   простынёй.  Откинула  её,  и  Казбек  увидел   два    серебряных  кубка   украшенных   искусной  резьбой
.
     -  Представляешь,  в той  большой  сумке,  куда  мы  из  сундука  высыпали  украшения,  оказывается,  были  и  эти  кубки,   а  мы  с тобой,  имея  такую  посуду,  пили   из    кружек.  Она  достала    из  того  же  ящика    бутылку   шампанского   и  наполнила    кубки   до  края.

   Казбеку  казалось,  что  и  сам  напиток   теперь,   в   новой  посуде,   приобрёл   другой,  более   утонченный   вкус.

   -   А  что   там   было   ещё,  в  этой  сумке,  может   какое-нибудь  волшебное  зеркало,  или  ещё,  что-нибудь,  такое  же  необычное,   ты   посмотрела  внимательно?   - спросил  он,   не  отрывая  взгляд  от  рисунка  которым  был    украшен   кубок.

    -   Ни  волшебного  зеркала,  ни  скатерти  самобранки, ни  даже  аленького  цветочка  я  там   не  нашла, - развела  руки  в стороны  Мариула,  так,  ерунда  всякая,  из  жемчугов  и  алмазов,    и  других  камней,  которые,  я  даже   и   не  знаю,  как  они  называются.

     -  Как  ты  сказала?   -  переспро Казбек,  -  нет,  это  надо  запомнить, -  ерунда  всякая  из  алмазов!  Боже  мой,  да  ведь  на  всей  земле  больше  нет  такой   женщины  как  ты.  Такой  восхитительной  в  своей  наивности,  в  прямоте  характера,  в  доброте  души.  И  Казбек  начал   перечислять  все  достоинства   присущие    Мариуле,  и  те  которыми  она  действительно  обладала  и  те,  о  которых  никогда  и не  подозревала.

     -  Ты,  что,  от   одного лишь   бокала  опьянел?  -  посмотрела   она    с   удивлением  на  мужа.  -   Я  за  все  эти  дни,  от   тебя  не  слышала  так  сразу,  всех  этих  возвышенных  слов.
   
 Сказала,  смущаясь,  но  видно  было,  что  это  ей    всё  же   понравилось  и она,  была  бы    не  против,  чтобы  Казбек  как можно  чаще,  вот   так   возносил  её,  отчего  и  у  Мариулы  тоже  слегка  закружилась  голова.
 
          После  этого   стали   они    замечать,  чтобы  не  налить  в   эти    кубки, пусть  даже  обычную    воду,  стоило   только    пригубить   её,   как   тут   же   начинали  испытывать    желание  говорить  друг  другу   самые  необыкновенные,  самые  нежные  слова. 

 Стали  замечать  и  другое,   что   через  какое - то  время,  восторженное  настроение  сменялось  тягостным  чувством  депрессии,   желанием  уйти  куда-нибудь,  побыть   в  одиночестве,   сидеть,  уставившись  взглядом,  во  что-нибудь,  и  ни  о  чём  больше   не  думать.

     Когда,  в  очередной   раз,    он    поставил    на  стол  эти  кубки,  заполняя  их   водой,     Мариула   сказала: -  Давай   лучше,    от   греха  подальше,  уберём   их,   недобрая  сила   в  этих   кубках   есть.  Слова,  против  воли  вырываются,  такие,  что  потом,  просто  стыдно  вспоминать.  Ну,  что  это  за  выражение, -  воробушек  ты   мой    изумрудный.   Где  это  я  могла  видеть   изумрудного  воробушка?  А  ты  растаял,  словно  я  тебя  орлом  назвала.  И  потом,  все  эти  слюнявые  сравнения,  если  честно,   не  привыкла  я  к  этому.    Я  тебя люблю,  и  ты  это  знаешь.  А  сидеть   вот   так,  за  этими  бокалами,  пить   из  них,  и  говорить,   ни  с  того   ни  с  сего,    всякую   чушь,  -  нет,   давай,  мы  лучше  вернёмся  к  нашим  кружкам,  от  них  особенно   и  не  захмелеешь,  и   потом,       не  бывает  такого  настроения,  что   от   тоски,  хочется,    чуть   ли,  не   волком   выть.
 
       -  Это   точно,  согласился  с  ней  Казбек, -  а  то  я  вчера,  как  наш  Сократ,  тоже  полез  на  вершину  горы,  спрашивается,  -  а   чего  я  там  забыл?   И  сидел  там  целый  час,  уставившись  в  небо.  Всё!  -  решительно  произнёс  он, -  долой  всё  это  колдовство.   Да  здравствует  ясная,  в   пределах   нашей    видимости,    разумная  жизнь!

       -  И  любовь!  -  добавила  Мариула,  которая  и  без  всяких  серебряных  кубков  могла  бы  сказать  Казбеку  о   тех   чувствах,   которым  тесно  в  душе,  но  только  без   всяких  сравнений,  языком  любящего  сердца.