Исай, спасатель Поэма

3.
Овцы у меня железные! – похвастался Исай. – Не захромала ни одна, хотя идём от плато, и приплод есть…
- Видел что-нибудь? – спросил Исая участковый Колев.
- Да, конечно! Уже много снега, русло речки после камнепадов и весеннего потока сели чуть переместилось к северо-востоку, волки вроде бы не появлялись…
- Ничего не видел и не слышал? – раздражённо перебил Исая Магомедов, вглядываясь в горы. – Эдик, принеси бинокль.
Эдик вынес полевой бинокль, все стали смотреть по очереди. Дали и Исаю. Склоны гор, внизу поросшие деревьями, кустарником, расщелины, ущелья, тропы… ничего такого, что могло привлечь внимание столь уважаемых мужчин.
- Куда вы смотрите? – спросил Исай. – Там... это... что?
- Там это горы, - отвечал Дерюгов. – В Интернете сообщили, а потом по радио в машине, - он кивнул на свой огромный чёрный агрессивный «Хаммер» с дополнительными фарами на крыше, - самолёт в горах упал. Похоже, где-то рядом или прям на плато, на котором ты пасёшь своих овец. Хотя, возможно, и с той стороны.
- Ты ничего не видел и не слышал? – Колев посмотрел в глаза Исаю, словно на допросе.
- Нет.
- Летел с Тибета, из Непала, в Швецию, в Стокгольм, - промолвил Соломон Дерюгов. – Через Эмираты. На борту, передавали, минимум десяток миллионов долларов. И золото. Из банка. Ты прикинь, Исай: десять лимонов! Налом. Банк расплачивался с кем-то. Да ещё вдобавок золотые слитки.
- Что? Десять лимонов? Это... в банках? – уточнил Исай – все рассмеялись, но невесело, почувствовал Исай, а напряжённо, озабоченно – и каждый думал о своём. – Зачем эти лимоны? И кому? - Исай в недоумении пожал плечами, вглядываясь в склоны. – Ничего не видно. Из Непала?
- Катманду – Дубай - Стокгольм, спецрейс, - кивнул Дерюгов. – Десять, это минимум, на самом деле больше и гораздо! Пластик уже родственники заблокировали, если были и нашлись, а нал... Десять лимонов долларов! И золото.
- Из Катманду, с Тибета? – повторил Исай, будто не веря. - И у нас в горах разбился?
- Да, у нас, - ответил Колев. – Ближе населённых пунктов нету.
- В том-то всё и дело, - прошептал Дерюгов. – Ты, Исай, как полагаешь, завтра ясно будет?
- Завтра-то? – переспросил Исай польщённо: у него, не у кого-нибудь богач интересуется погодой. – Ветер это... переменится на юго-западный, немного потеплеет. Ночью будет снегопад. Но слабый. И туман. А послезавтра метеоусловия испортятся.
- Вот кто по телевизору погоду-то должен предсказывать! – улыбнулся Соломон. – А не девчонки с ножками, в коротких юбочках, которые там для другого, ха-ха-ха! Так говоришь, испортятся?
- Нет, завтра потеплеет градуса на три, - сказал Исай, почувствовав, что Соломон обдумывает что-то. – У меня барометр вот здесь, в башке. После падения и операций. И всегда теплей становится, когда Валерка приезжает отдохнуть, - сказал.
- Брат? Да уж, в городе, я слышал, трудится Валерик твой, не покладая рук, - заметил участковый Колев саркастически. – Опять грядёт судилище? Валерочка твой грабанул по пьяни то ли супермаркет, то ли даже банк…
- Того не может быть, он бы не объявился, лёг на дно! - Исай хотел ответить резко, грубо, но слова вдруг разбежались и попрятались, как в детской игре «в прятки». Он спросил мужчин: - А люди это... были на борту?
- Конечно, из аэропорта «Трибхувана», пассажирский самолёт, - сказал Дерюгов, набирая номер по мобильному. – В районе сотни или больше. Всякие буддисты, исламисты из Дубая и туристы… Хрен с ним, мало ли их падает! Но десять миллионов баксов, вот в чём фишка!
- Мне пора, - не попрощавшись за руки, как принято, Исай пошёл за блеющими овцами.
Их отчий дом стоял на берегу реки, примерно в километре от посёлка, посреди так называемой Счастливой слободы – но кто, когда и почему был счастлив в этой слободе, история умалчивала. Ныне шесть домов «Счастливой» находились в «руинированном состоянии», как написала в своём заключении комиссия, никто не жил в них, провалились крыши, окна были выбиты, скрипели на ветру давно незапертые перекошенные двери, поросло всё мхом, полынью, лебедой, борщевиком, чапыжником… Седьмой дом слободы, последний, на краю - Исая и Валерия, построенный их дедом-казаком ещё до революции, - на фоне развалюх «Счастливой» выглядел жилым, уютным и надёжным. Двухэтажный, на огромных валунах (как притащили с гор, никто не знал, вес каждого – не меньше двух-трёх тонн, краеугольные – под десять), окна выходили на излучину речушки и на горы, с краю дома, над обрывом возвышалась башенка, похожая на минарет и колокольню храма, две веранды, кровля – медная (медь доставлялась в монастырь и часть осталась деду, он покрыл свой строящийся дом на зависть всем селянам, что потом откликнулось доносом и посадкой)… Основательно и вечно выглядел даже амбар, пристроенный уже отцом, просторный, тёплый, где теперь Бог знает что хранилось (не любил Исай выбрасывать): одежда, обувь умерших, истлевшие поломанные кресла, мамино трюмо, бюст Ленина с пробитым черепом, бутыли, змеевик, хомут, гитары Визбора, австрийские альпийские ботинки, альпенштоки, ржавые стволы немецких и советских автоматов, глобус, астролябия, изъеденные грызунами книги, пожелтевшие газеты и журналы с фотографиями Ленина и Сталина, Хрущёва, Брежнева, каких-то деятелей в шляпах…
Даже ненадолго оставляя дом, Исай с каким-то светлым, радостным по-детски чувством возвращался. Сенбернар Лев, некогда щенком подаренный гостями–альпинистами и названный по знаку Зодиака Львом и внешне соответствующий кличке, но состарившийся (уже год не поднимавшийся с Исаем в горы - стал подслеповат, отдышка мучила, артрит, опухли лапы, хотя прежде без него хозяин шагу не ступал, гордясь своим могучим умным и неутомимым Львом), встречал возле калитки радостным утробным лаем и вилянием пушистого огромного хвоста, будто докладывая, что на вверенном ему объекте всё в порядке и что рад вновь видеть Розу, да и всех овец с ягнятами, которых он внимательно обнюхивал и по-отцовски ласково облизывал, унизывая, словно ожерельями, слюнями, успокаивая, потому как малыши от ужаса оцепенели. Перебросившись с седобородым стражем несколькими фразами, погладив его за увесисто-мохнатыми ушами – жмурясь и склоняя голову, Лев отвечал урчанием – Исай, входя в дом, бросил взгляд на горные вершины – подпирающие небо пики. И в последних, острых, точно лезвия кинжалов, солнечных лучах, они казались окровавленными – словно кровь стекала на окутанные тьмой расщелины, луга, леса, предгорья. Над горами полыхала как бы подожжённая лучами солнца и оцепеневшая, огромная лиловая с кровавыми вкраплениями туча.
- А в горах сейчас невесело, - сказал Исай Льву, что-то будто бы предчувствующему – сенбернар даже зашёл в дом, что ему не позволялось, и обнюхивал с тревогой вещи братьев. – Ты голодный? Будем ужинать. Но это... потерпи чуток - с овечьим царством нашим разберёмся. Да и коз пора доить.
Удостоверившись, что всё на месте (лазить по домам тут стали с 90-х, прежде и дверей не запирали), сняв бушлат, напившись из ковша, Исай спустился в хлев, зажёг светильник и открыл ворота. Овцы ринулись, толкаясь, в тёплый и душистый (накануне вечером Исай соорудил подстилки из еловых веток, высушенных листьев ясеня, карагача, берёзы, ивы) полумрак, где возмущёнными срывающимися голосами их встречали козы, жившие с весны вольготно.
- Уплотняемся, подруги! - улыбаясь, сообщил Исай, - Овечкам тоже нужен кров.
Родившиеся на высокогорном пастбище ягнята, не бывавшие здесь, натыкались на углы, столбы, поленья, блеяли, со страху прижимаясь к матерям. Но козы не смолкали.
- Да утихомирьтесь же! – сказал Исай. – Всем места хватит, это... в тесноте да не в обиде. И теплее будет, дурочки! Сейчас я подою вас.
(Продолжение следует)."