Ближе к рассвету

БЛИЖЕ К РАССВЕТУ

 Борису казалось, что этот предпоследний день его службы не должен завершиться обычно. Ему и не терпелось, чтоб всё поскорее кончилось, и одновременно хотелось продлить напоследок все то, что было его каждодневной работой, как бы насытиться и звуками и запахами лаборатории (завтра уже будет некогда: оформление документов, предотъездная лихорадка... Впрочем, она уже началась)... Что-то же должно случиться. Должна же произойти какая-то метаморфоза, в результате которой ты словно приобретаешь новое качество? Ведь вот чему так завидовал в первые месяцы, глядя на старших ребят-однополчан, увольняющихся в запас: в них чувствовалась уверенность в себе, налитость здоровьем, силой  и не только физической, какая-то даже умудренность и оттого, должно быть, снисходительность к своим преемникам, новому набору. Или нет? Неужели всё так обыденно кончится: ну, простится с друзьями-коллегами, выслушает их напутствия, сам что-нибудь пожелает не шибко оригинальное. Неужели так? Ожидание чего-то неясного томило его, к чему-то подготавливало... И чем меньше оставалось до окончания сегодняшних полётов, тем острее становилось его предчувствие.
 Преземлился последний МиГ, прочертив по бетонке напряженным огненным щупальцем из-под "брюха", в конце взлётно-посадочной полосы, вёртко сошел на "рулёжку" и легко, порыкивая, точно сытый зверь, побежал к ожидавшим его техникам, механикам; метров за пятьдесят до остановки заглушил двигатель и катился уже бесшумно, по инерции, как бы смутившись, что оставался единственным, кто нарушает тишину. Огни, очерчивающие взлетно-посадочную полосу, стали гаснуть, линии аэродрома померкли.
 Посеребрённый звёздным блеском силуэт страшноватой птицы-истребителя размыло набежавшей на глаза влагой, а голоса людей, цеплявших истребитель к тягачу, вдруг наполнились высоким смыслом. Борис различал почти каждое слово, хотя переговаривались они негромко, настолько кругом сделалось тихо.
 - Ну наконец-то последний, - сказал один. - Все! - И чем-то слабо звякнул.
 - Эт что-о, вот на ученья пойдём, тогда-а... Я-то летал на полигон, зна-аю...
 "Уже без меня", - подумал Борис. Ему померещился родительский дом и то, как он неслышно входит на террасу, различает на кухне голоса матери, деда, Натальи...
 Напарники, свободные от службы, спали, когда он вернулся в лабораторию, пропитанную кисловатыми парами еще теплых химикатов. Хлипкого сложения Леня тонюсенько похрапывал, привалившись в уголок, подобрав под себя разутые ноги, а Костя, неловко упершись выпуклым лбом в перегородку вагончика, причмокивал пухлыми потрескавшимися от жары губами.
 Борис опустился на диванчик, осторожно умостил под столом ноги, потушил настольную лампу. И тут же возникло ощущение: из-за спины бьёт жёлтый сноп фонаря. Невольно дёрнулся  прикрыть давно убранные со стола фотоматериалы. Закрыл глаза, и под веками защипало, но он знал: скоро боль уймётся, нужно только потерпеть. "Сейчас, решил он, малость отдохну, тогда уж побудку устрою... Вперед, в казарму, под одеяло с простынкой..." И, одолеваемый усталостью, он стал проваливаться в неспокойный сон. Воспаленный двухсменными полетами мозг восстановил, зажёг перед ним яркую картину ушедшего дня так, что она даже смутила Бориса, и во сне он подумал: "Не всё разве, не закончилось?.." Точно со стороны увидел он себя и своих товарищей за работой: то во всю панораму, то фрагментами, в мельчайших подробностях, в непривычно сочных красках. Услышал ураганный гром всех эскадрилей, газующих разом. Увидел синеватые языки пламени, бьющие из сопел в закопчённые стальные отражатели. Ещё секунда и они прорежут металл, сожгут всё позади себя или сорвут тормозные колодки. Вагончик сотрясается, всё дребезжит в нём на разные лады, и кажется, вот-вот он повалится на бок, либо вообще покатится, и ты в нём полетишь вверх тормашками. Внутри каждая жилочка, капиллярчик вибрирует. Расслабишь челюсть - постукивают зубы. Но темп работы убыстряется: техники несут кассеты:  регистрация, разрядка, проявка, зарядка следующих. И тут же новый цикл. И так без конца: фотопулеметы, пуск ракет, параметры двигателя, локаторы. В памяти отпечатываются лишь смены света и тьмы да противный визг выдергиваемой из катушек плёнки. Пальцы действуют механически, задумался над манипуляцией  и сразу разлад. Бум-ба! - грохают о стол бронированные заглушки. - Дзань-дзык! - ножницы. И кто-нибудь из троих, не нашарив больше кассеты, начинает, словно у него на исходе воздух, поторапливать:
 - Всё? Включать?.. Включа-аю!
 И ему в ответ:
 - Стой! Пленку не закрыл!
 В дверь вовсю дубасят:
 - Эй, обнаглели! Время! Вылет же!
 Распахиваешь ногой дверь и чуть ли не в лицо орущему:
 - Н-на!
 А тому уже и некогда отвечать. Только вскоре слышишь, как уходит в небо звено, вспарывая спрессованный воздух. И отчётливо испытываешь, как бы даже осязаешь вину за свой резкий, обидный тон: ведь сам виноват в задержке - выбегал смотреть воздушный бой.
 И вдруг что-то меняется: фон, ощущения, какая-то поломка, авария - нет, катастрофа! И от этого  содрогания по всему телу. И тут из-за черных облаков со звенящим воем пикируют махины. И некуда деться, спрятаться!.. И заполошно, леденея от ужаса, Борис вырвался из сна. Поспешно нашарил выключатель, но удержал вздрагивающие пальцы, не включил: уже сообразил, что это был сон-кошмар. Но сердце колотилось вразнос, резкое и словно бы чужое дыхание отдавалось в ушах, било по перепонкам.
 - Не-ет, - сказал он себе хриплым полушёпотом, - это слишком. Надо на свежий воздух. С ума спятил! - И принялся выбираться из-за стола, с завистью прислушиваясь к мерному посапыванию товарищей.
 Вагончик громыхнул рессорами, когда Борис оттолкнулся от порога ногой; прохлада ополоснула горячие щеки. И он, с ещё не до конца испарившимся из головы дурманом, застыл, пораженный вдруг неживым молочным безмолвием предрассветного часа. Померещилось ему: ничего вокруг нет, ничего, кроме их вагончика! И дикая мысль: не сон то был с титановыми драконами из черных туч, и единственное, что уцелело на земле после их смертоносной атаки, это вагончик!.. Вздрогнул, невольно попятился к порогу, провел ладонью по отпотевшей обшивке. "Какая чушь!.. Сейчас начнет светать, и всё станет видно!.. Уже пора..." И он замер, опасаясь отойти от вагончика, покуда кругом в прореженной черноте не стали проступать серые очертания строений, капониров, кустов полыни, запах которой он тотчас уловил. И глаза его напряженно высматривали проявление, словно на фотобумаге, новых признаков жизни. "Ну и ну! - подтрунил он над собой сконфуженно, стараясь, однако, запомнить ускользающее необычное состояние. - Ну и ну!" Он уже улыбался мужавшему рассвету. И, будто устыдившись своей слабости, Борис убрал руку с обшивки вагончика, сунул её в карман, постоял так и, точно в доказательство своей смелости, направился к ближайшему капониру. И, слыша единственный звук  гулкий звук своих шагов, совпадающих с ударами крови в голове, удивился непривычному ощущению: он будто наблюдал за собой со стороны, как во сне. Вот он идёт, тяжело переставляя ноги, взбирается на холм, трудно дышит. Наверху останавливается. Перед ним, разжиженное туманом, простирается бетонное поле. Застыли на возвышениях либо медленно поворачиваются сетчатые полусферы, покачиваются полумесяцы локаторов, топорщатся антенны. Борис озирает всё это и никак не может постичь, что его так сильно потрясло в этой не в первый раз увиденной панораме. А потрясение растет, громадится, и жутко-радостно становится от такого беспредельного увеличения. Ты, кажется, можешь вобрать в себя всё без остатка и не рухнешь под тяжестью всего, а полетишь - такова энергия напряжения. "Да, увидеть и запомнить, - думает Борис. - Будет ли когда время вот так же... вот так же..." И невозможность сформулировать незнакомое состояние отнимает у него последние силы - вновь мощнее накатывается усталость, опустошенность, и сразу потянуло тут же лечь на сырую траву и закрыть глаза.
 Пересиливая себя, он дождался, когда из-за края аэродрома показался край солнца, и на непослушных ногах пошёл вниз.
 А у подножия капонира, ссутулившись и спрятав руки в рукава куртки, поджидал его дежурный по стоянке.
 - Закурим?
 Борис, не удивившись его появлению, вытащил сигареты.
 - Ты чего там, - прикуривая, поинтересовался дежурный, - стоял-то?
 Борис, помедлив, ответил:
 - Прощался. - И подумал: "А и правда ведь, никогда я уже не увижу всего этого. Никогда. Это уж точно". И вдруг очень чётко и хорошо понял, в чём именно выпала ему сегодня удача: открыть в себе новое зрение, рождённое неким новым знанием, и оно, это знание, потянется за ним в гражданскую жизнь и, быть может, как-то по-новому позволит увидеть там и себя и других. И то, что он нечаянно сформулировал теперь причину своего состояния, обрадовало его, вернуло бодрость, и несмотря на то, что руки и ноги плохо слушались, сил, показалось ему, хватит еще и на сутки, и на двое, и вообще на столько, на сколько нужно.
- Чего говоришь? - не понял дежурный.
- Прощался, говорю. Дембель, понимаешь. Вот и... - Борис вздохнул, усмехнулся снисходительно: "Рано тебе еще, не поймешь..."
 Он вытащил из пачки для себя сигарету, остальные протянул дежурному.
 - Будь.
 Распахнул дверь - в нос ему ударил знакомый дух - и хотел было гаркнуть: "Подъём!" - но тут же увидел своих ребят, спящих в прежних позах, их бледные в утреннем свете лица и осекся. "Боже мой, - подумалось неожиданно, - разъедемся в разные стороны, и... все?" Никаких больше вместе боевых тревог, учений, и стучать ложками в одном котелке уже не придётся…  ничего.
 Осторожно прикрыв дверь, он сел на ступеньку и закурил.