Выход есть?

1. Эвтаназия

Небо над этим городом задохнулось с приходом осени. А ты, как и лето, пропал. Мои незаконченные письма обратились в бумажных журавликов. Я пускаю их по ветру в особенно холодные дни.
Я больна. У меня почернело сердце.
Плёнка с летними фотографиями безнадёжно засвечена. И их уже нельзя распечатать. В моей комнате пропал свежий воздух и завял фикус.
Остановились часы.
Мучительно длинные и пустые дни, похоже, в меня влюбились.
В твоих книгах написано, что нужно двигаться дальше. Но мне некуда. Твои песни нагоняют тоску. Но никто не хочет смениться ей на светлую грусть.
Хотя я бы тоже не поменялась.
В луже у нас во дворе есть бумажный кораблик. Его методично топили день за днем. Автомобили, их шины и чьи-то ноги, обутые в резиновые сапоги. Мне иногда кажется, что кораблик – я.
В грязной дождевой воде отражаются деревья и мёртвое небо. Птицы улетают на юг, закрывая крыльями блёклое серое солнце. Оно такое, потому что его прячут облака.
Зимой они обнимут город белыми хлопьями. А бумажный кораблик окончательно раскиснет.
В нашем городе мало людей, которые продолжают улыбаться зимой. Все киснут, как тот кораблик.
Журавлики из старых писем привязаны за верёвочки к жёлтой люстре – пылятся.
Я больше не пускаю их по ветру: писем жалко и выходить на улицу лень.
Я запуталась в засвеченной фотоплёнке и летних воспоминаниях. Никак не выбраться.
Холодное солнце сегодня светит так ярко, что мне хочется пустить его в сердце. Но за осень оно ещё больше почернело: негоже солнцу в таком месте жить.
Мне кажется, что лета больше не будет.
Новый день снова навалится бетонной плитой на плечи – сегодня снова ничего не произойдёт.
Вчера я встретила нового соседа. Он тоже болен. И сердце его черно насквозь. Только тронь – пеплом осыплется. И я не трогаю. Лишь смотрю.
Я позвала его в дом.
Он сказал, что приехал сюда учиться. Он с Севера. И видел медведей. А ещё аллергией на шерсть страдает – я прогнала кота на балкон.
Сосед долго пил чай и смотрел на скатерть. Я спросила, а почему его сердце почернело. Он попросил подать зажигалку и вышел на балкон – кот забежал обратно.
Сосед смотрел на одинаковые многоэтажки впереди. Он молча курил. Я смотрела на его лицо, и мне казалось, что он что-то хочет сказать, но не может – ищет слова. А их всё нет и нет.
Он тоже болен.
Пускай молчит.
В прошлом году, когда ходила в аптеку, видела девочку у крыльца. Она была худой и грязной и гладила такого же худого и грязного пса. Но сердце её было такое светлое, что я и не поверила сначала: редко увидишь подобное. Я стояла и смотрела на неё со спины. Девочка обернулась и, увидев меня, подозрительно прищурилась. Она больше не гладила пса и встала с крыльца. Её сердце сияло так, что мне хотелось закрыть глаза. От боли. От зависти.
Ослепительно.
Я рассказала соседу о ней. Он только улыбнулся и потушил сигарету.
Мне кажется, ни я, ни он не поддаёмся лечению.
– Выход есть, – сказал сосед. – Когда моё сердце ещё не было чёрным, я встретил одного человека. Он тоже был болен, как мы. Он говорил, что точно знает: не будет сердца – не будет болезни. Он называл это эвтаназией. Кажется, теперь я понимаю его.
Я ничего не ответила и достала гитару. Она уже запылилась на балконе и расстроилась. Гитара долго давала фальшивый звук. Но позже настроилась, ноты стали чище.
Я сыграла ему свою любимую песню.
На балконе было холодно, но мы не спешили никуда уходить.
Тогда сосед попросил меня забрать его сердце. Кажется, он долго думал над этим. В его пустых глазах отражалось заходящее солнце.
– Хорошо, – ответила я.
Это и есть эвтаназия?
Завтра я пойду к нему в гости: он уже всё приготовил.
Он спрашивал про моих журавликов на люстре и фотоплёнку. Я сказала, что обязательно расскажу ему всё завтра. Но я не знаю, что скажу ему.
Я никак не могу забыть ту девчонку у аптеки. Будет плохо, если такое ослепительное сердце начнёт чернеть.
«Выход есть…» – тогда его голос звучал сильно и обречённо.
Он тоже болен.
Небо над этим городом уже разлагается. Запах просто отвратный. Ты, похоже, так и не собираешься возвращаться. И от этого моё сердце лишь продолжает чернеть. Я больше не верю твоим книгам и песням.
Ни к чему.
Завтра я заберу чужое сердце.
Они называют это эвтаназией.
Мне кажется, что лета больше не будет.


2. Пепел

Наверное, не зря жизнь женского рода, а смысл – мужского. Наверное, не зря «возлюбленный» так хорошо рифмуется со словом «загубленный».
Наверное, всё не зря.
Как ты думаешь?


… Каждая секунда приравнивалась к часу. Каждый час к секунде. Своё и чужое, плохое и хорошее, ложь и истина – они примирились, снесли границы. Они танцевали, они целовались, они растворились друг в друге.
Теперь даже им наплевать.
И, когда фары проехавшей за окном машины на долю секунды лизнули мои руки желтым скользящим светом, сердце соседа рассыпалось в прах. Ладони, колени – всё черное, грязное, в пепле.
Я вдыхала его.
Я думала, что если мне тоже?..
Сосед молчал, положив голову на стол. Он обреченно и глупо смотрел в одну точку. Так, будто точно знал, что она ответит на все вопросы, что она решит все проблемы.
- Это, как поезд в один конец, - полушепотом начал он. – Можно, конечно, ждать, но бессмысленно… он никогда не вернется.
Я ничего не ответила, опустив взгляд.
Тишина, заполняющая комнату, была тягучей и горькой. Бархатные тени исступлённо и ласково гладили лицо соседа.
Даже им было жаль его.
А где-то там, на другом полюсе этой граненой реальности, есть ты со своим ослепительным, ровно бьющимся, вечно юным сердцем, есть девчонка и пёс у крыльца аптеки, есть счастливые, влюбленные люди. И в их жизни - закаты, рассветы, есть даже радуга…
А в моей - на ладонях пепел, тот, что некогда был чьим-то сердцем, и безысходность, бессмысленность, вечность, тусклое солнце и пустота.
- Ты не жди со мной этот поезд, - произнес сосед, слабо сжимая мои холодные пальцы. – С догорающим сердцем на вокзале долго сидеть нельзя… потухнет.
Я свободной рукой гладила его по волосам. Часы на стене громко, трескуче, безжалостно продолжали отсчитывать время.
А когда за окном полусонно и трепетно начал заниматься рассвет, солнечные лучи коснулись пыльного подоконника, моих ладоней и коленей, а пепел сердца соседа вдруг заискрился, вспыхнул, взлетел.
Миллионами бабочек – и в окно.
Сосед вымученно улыбнулся, прикрыв глаза. Мне нестерпимо хотелось заплакать.


… Наверное, не зря смысл принадлежит жизни, а не жизнь смыслу. Наверное, не зря в этих словах разного рода одинаковое количество букв.
Наверное, не зря сердце – и не мужского рода, и не женского.
Подумать только, даже слова не зря.
Можешь себе представить?

3. Yesterday


Твоя посылка пришла ровно в тот вечер, когда я решила избавиться от сердца. Почтальон сказал расписаться и, устало вздохнув, протянул мне коробку.
Пожелал всего доброго.
А картон, перемотанный скотчем, пах морем соленым и мокрым горячим песком. Едва уловимо, тонко – еще ровно сутки и я никогда не узнала бы, как прекрасно там, где есть ты.
Жадно путаясь в упаковочной ленте, раскрывая слои мятой, серой газеты, руки шарили по дну и углам коробки.
Морская ракушка.
Пластинка The Beatles.
Записка: «Надеюсь, у тебя всё хорошо».
Блестяще. Прекрасно. Надейся.
А по лицу – слезы. Соленые, горькие. Они, как частичка моря, только не то всё равно.
Но тебе и не важно.
Там, далеко, ты слушаешь мерный крик чаек, гудки теплоходов, шум волн, вдыхаешь густой предрассветный туман и, наверное, светлые пишешь стихи.
Я прижала ракушку к уху, стараясь представить, как это – просто жить.
Включила пластинку.
Маккартни проникновенно и тихо запел: «Yesterday… all my troubles seemed so far away».
От его мягкого полусонного тембра сердце немного согрелось, и мне показалось, что его старая почерневшая корка надтреснула и скоро совсем осыпется, оголив свежую сочную ткань.
Сердце - всего лишь орган. Но сердце трогать нельзя, я думаю.
Возможно, я не права, но всего одна песня сумела меня спасти. Всего одна песня сделала то, что не смог ни один другой человек.
В ту ночь мне приснилось море и ты.


4. Побег

Если я захочу быть чьей - то мыслью, мне придется стать ещё более материальной, чем я есть сейчас. Мне нужно будет научиться сбываться, дарить покой и уметь убивать.
Если я начну с последнего, мне придется стать приземленной мыслью.
Если я начну с первого, я перестану нуждаться в разгадке.
Если – очень красивое слово. Мне кажется, оно применимо, куда ни ткнись.
Если бы я была там, где ты, то…
Если бы ты мог вернуться, то…
Тупик. Потолок. Дальше некуда. Да и незачем. Нить оборвана.
Так же, как нарисованный человечек в своем тонком двухмерном пространстве не может вдруг встать и пойти, я не могу забыть тебя.
Наше пространство – твоё, моё, трехмерное, внезапно огромное, гипотетически, бесконечное. Такое, о котором не может даже мечтать тот самый нарисованный человечек.
Ты только представь, а о чем же мы не умеем мечтать.
Мы.
Это, как я. Это, как ты. Но не так. Мы – это мы. Волны твоего моря – мы. Многоэтажки моего города – мы.
Если бы ты был чьей-то мыслью, то…


Вчера от меня сбежал кот. А, может, он также, как я, потерялся. Не знаю. Не хочу знать. Но, надеюсь, с его маленьким теплым кошачьим сердцем всё хорошо.
Надеюсь.
Вокруг всё тот же знакомый город, знакомый дом, мебель, в конце концов. Всё на своих местах, но чего-то всё равно не хватает. Чего-то важного, вечно от меня ускользающего. Я не знаю, на какой вопрос ищу ответ, но мне отчаянно нужно его отыскать.
И пока я его не найду, мне никак не вздохнуть свободно.
Недавно звонила твоя сестра. Вы с ней очень похожи, знаешь?
«Так нельзя…» - говорит.
Но я в курсе. В этом городе тесно и пусто. Я уже собрала рюкзак. Я уеду куда-нибудь, где побольше неба и сути. Но еще день-два подожду кота. Может быть, он вернется, и мне уже не о ком будет скучать.
Твоя сестра говорит, это правильно. Мне на пользу пойдет.
Надеюсь.
Но, как бы я далеко ни уехала, я никогда не смогу сбежать от тебя.


Знаешь, если бы ты был чьей-то мыслью, тебя бы никто не смог высказать. Тебя бы никто не смог разгадать. Потому что нарисованный человечек никогда не сможет пойти. Потому что для этого ему нужно покинуть своё узкое двухмерное пространство.
Только подумай, как много мы сделаем, если покинем своё - трехмерное.
Если – очень красивое слово.
Оно прессует мечты и надежды в звуки.

Кажется, кто-то скребется в дверь.