Крепость. лотар-гюнтер буххайм. перевод с немецког

Продолжение:

Из солдатского клуба доносятся голоса горланящие песню «Прекрасный Вестервальд» .  Она звучит довольно забористо и жестко. А потому, когда несколько пьяных матросов вываливаются в дверь, я по большой дуге скрываюсь на другой стороне дороги: У меня нет никакого желания иметь проблемы с пьяными матросами.
    Вскоре добираюсь до Арсенала. Тщательно выбираю путь между тоннами разрушенного и искореженного металла, лежащих на боку огромных буев, могучих корабельных корпусов, отбрасывающих черные тени. Пробираясь среди этих темных пятен, чувствую странный холод между лопаток: не очень-то хочется блуждать здесь в темноте - и, уж конечно, не в одиночестве.
   Вот опять останавливаюсь перед густой тенью: Не было ли здесь какого-то шевеления? Или что-то треснуло там? Я уже давно прочно держу в руках пистолет. Снять с предохранителя! - приказываю себе. А что это было рядом со мной? Черт, не хочу, чтобы меня здесь подстрелили.
Парой быстрых шагов в сторону погружаюсь в тень, и прислоняюсь спиной к большому металлическому остову. Теперь замереть, приподнять пистолет и задержать дыхание. Ничего? Или что-то происходит? Не следовало бы ходить сюда одному. По меньшей мере, не в Арсенал в этот час. Это против всяких правил. Даже в дневное время это не безопасно. Здесь слишком много крупногабаритных отходов, слишком много укромных уголков.
    Ладно. Надо успокоиться, а то кровь прямо кипит! – говорю себе. Чисто театр! В основном тебе еще может быть безразлично, что происходит с тобой. Ведь в любом случае, ничего не случилось. Судя по всему, это не твоя судьба быть застреленным здесь в темноте. Слишком много еще не сделанного...
     Стою на месте и слушаю. В бульканье воды у пирса примешиваются стоны и скрипы трущегося изношенного троса. Незакрепленный должным образом понтон трется о причальные надолбы. Сначала мне казалось, что вокруг царит глухое молчание, но теперь слышу десятки звуков. Вода гавани живет и трудится. Там и тут то и дело доносятся звуки похожие то на неуклюжую походку человека, то на плеск и треск. Вероятно, пришвартованные к пирсу небольшие лодки своими комингсами, подпрыгивая на волнах, производят весь этот грубый спектр звуков напоминающих трение, скобление, шуршание о понтоны или другие такие же лодки.

  В глубине гавани Арсенала осматриваю район глазами партизана маки; и удивляюсь, как бы такой партизан сумел взорвать все здание вместе с разводным мостом, да так чтобы никто не смог пересечь ущелье разведенного моста. Для восстановления чертовски тяжелых опор разводного моста потребовались бы огромные расходы и силы. А если на складе нет готовых запасных опор, то не было бы никакой реальной возможности все восстановить, разве что перевезти их по воздуху. А такие колонны вряд ли будет возможно перевезти и установить. Разве каким-либо поворотным кронштейном со стрелой. Наверное, такую диверсию было бы нелегко осуществить магнитными минами из-за их малой мощи. Вот если до середины моста проедет грузовик упакованный взрывчаткой, и там остановится... От двух океанских буксиров Кастор и Поллукс, которые стоят почти прямо под разводным мостом, в любом случае, останется только лом.
  - Ну а теперь хватит. Пора идти! - говорю себе вслух.

   Кроме удвоенных патрулей солдат не видно. Страх нападения удерживает их в казармах. Распространились слухи об ужасных пытках немецких солдат, которые ночью попали в руки подпольщиков. Трудно сказать, так ли это. Из нашей флотилии еще ни с кем такого не случалось. Тем не менее, бойцы предпочитают оставаться на ночь за оградой части.
    Когда приближаюсь к расположению флотилии, слышу резкие свистки часовых. Они наблюдают, чтобы французы соблюдали светомаскировку и держали окна полностью затемненными. Вокруг расположения флотилии часовые особенно внимательны, так как некоторым французам может придти мысль подать световые сигналы как ориентиры пилотам врага.
   Сделать пару глотков в клубе! Стоматолога, надеюсь, там уже не будет.

    Со Стариком, я вижу это сразу же, когда прихожу на следующее утро в его кабинет, лучше не связываться. Он едва лишь бросает мне «Садись», когда я вошел к нему, и больше ни слова в мой адрес, но лишь шелестит страницами каких-то документов и неистовыми росчерками карандаша зачеркивает целые страницы. Не вижу ничего, кроме глубоко-изборожденного морщинами лба.
    Вид у Старика довольно тревожный и озабоченный. Спустя несколько минут, почти шепотом, он говорит: 
- Плохо, что у нас пропало без вести три шноркеля. Два из них должно быть по пути к нам, но как бы они добрались? Все дорожное движение больше не работает. Мы можем их списать...
- Значит ли это, что некоторые из лодок снова должны выйти в море без шноркелей?
- Да, это оно и значит - говорит Старик скучно и вызывающе.
- Но без них они почти не имеют шанса дойти даже до контрольной точки!
   Старик поднял голову и смотрит на меня теперь в упор.
- Ты хочешь обвинять меня в этом?- спрашивает он раздраженно.
    Я хочу что-то сказать, но лишь бессильно сжимаю губы. Таким образом, сверля друг друга взглядами, сидим мы довольно долгое время.
- Но это же чистое убийство ... – Прерываю я эту пытку молчанием.
   Старик высоко вверх вытягивает брови. Две глубокие вертикальные складки прорезают его лоб.
-Ты чертовски быстр такими словами! - ворчит он. И сверлит меня взглядом, более жестоким, чем его слова.

  В столовой вижу Любаха сидящего на своем месте, словно призрак. Когда встречаемся взглядами, он кивает мне, а я киваю в ответ.
   После еды обращаюсь к Старику:
- Почему это Любах снова здесь?
- Он должен был выехать преждевременно. Мы послали ему телеграмму.
- А что его жена?
- Плохо.
    Спустя некоторое время Старик, добавляет:
- «Судоремонтная верфь сократила время простоя» так это называется официально. - А затем бормочет: - Веселые времена...   
    Сразу же после этого он, к моему удивлению, меняет тон.
- Мы поедем в Ch;teauneuf  и устроим праздник - для всего нашего сообщества, - объявляет он. И потом добавляет: - Старая народная примета: Праздники празднуют, как они падают ..., - эти его слова звучат как-то напыщенно.
- И если он должен стать последним, - добавляю, поддавшись внезапному порыву.
-Тогда просто то, что надо! - реагирует Старик.  - В противном случае парни просто опустят голову...
- Праздник чисто мужской пьянки?
- Ни в коем случае, на самом деле будет с дамами и всем таким, что полагается. Мы поедем после работы - или может на пару часов раньше. До замка что-то около семидесяти километров. Но ты это уже знаешь, нет?
- Сколько людей в целом там будет?
- Думаю около восьмидесяти мужиков. Или немногим больше. На двух автобусах. Половина парней флотилии и свободные от вахты из экипажа Любаха и Улмера. Если им скоро опять предстоит выйти в поход - мы должны им предложить хоть что-то!
- Полагаю, там будут и дамы?
- Я так рассчитываю.
- Мужеподобные женщины?
- С чего ты это взял?
- Ты же сказал восемьдесят мужиков!
   Если бы кто-нибудь увидел нас здесь так веселящихся, он должен был бы думать, что у нас нет лучше времени, чем в данный момент.    
    Когда иду пустым коридором к выходу из здания, спрашиваю себя: что происходит сейчас со Стариком? Должно быть, это своего рода боевой дух, который разбудил его. Наконец я его узнал: Чем складывается более критическая ситуация, тем более это раззадоривает Старика.
  Вскоре узнаю: Любах не едет с нами потому, что он «полностью готов», как выразился Старик. Его Ведущий Инженер тоже не поедет: Он должен остаться на лодке. Но почти весь экипаж лодки едет.
    Старший полковой врач просто не хочет, адъютант не должен, зампотылу естественно будет: без зампотылу ничего не получится. Он считает, что настало время так или иначе, Шатонеф вновь почаще использовать. Вполне возможно, что зампотылу сам и предложил эту поездку. В любом случае он и его команда организовали эту вылазку...

     В автобусе притворяюсь, что сплю. Подводники, сидящие за мной, кажется, довольно быстро убедились в этом: Они так громко переговариваются о медсестрах и женщинах, военнослужащих вспомогательной службы ВМФ во втором автобусе, что сквозь рев мотора я отчетливо слышу их голоса.
- Они все очень горячие, эти членомеры!
- Жаль, что лишь немногие.
  Одна из медсестер Красного Креста, кажется, особенно популярна.
- Парни, у этой Эмми, наверное, молочный магазин! - орет кто-то позади меня.
   Я видел при посадке в автобус эту самую Эмми: Ее значительный дифферент на нос, похоже, совсем ее не раздражает. Она колышет своими грудями, скорее как веселыми, тяжелыми молочными глыбами, а не гигантскими гирями.
 - Если бы мероприятие было достаточно разумно организованно, то думаю, там было бы достаточно баб.
- Одна баба на пятерых - полный отстой!
- Пока один будет долбить - четыре других будут дрочить...
- Судя по всему тебе не впервой! Но некоторые предпочитают потрахаться с бабой - я, например!
- Вот так всегда: Нам придется уехать, а эти придурки из флотилии будут взбивать свою яичницу с бабами! Все схвачено твердой командирской рукой!
- Ты, наверное, уже все разнюхал, сука?
- Думаю все это дело случая и везухи. Эти стервы и так все сообщения на родину перехватывают.
– Лучше бы ты заигрывал с медсестрой, у которой карболка не переводится!
- Ха - ха - ха!
 
   Чем дальше удаляемся мы от Бреста, тем более задумываюсь: сумасшедшая идея Старика, и вот мы без всякой цели просто мчимся в Шатонеф. Наверное, думал провести нас в автобусах чисто ради демонстрации нашего духа: Мы мчимся на автобусе через всю местность и показываем французам, что мы вовсе не трусы, что прячутся в разного рода щелях. Только, к сожалению, никого из французов не видно. Дьявол его знает, где они все спрятались. Я бы предпочел, чтобы Старик всю эту ораву на три автобуса - по крайней мере, на три - рассадил бы или, хотя бы, четвертьтонку  пустил вперед. Таким мирным, как выглядит окружающий нас пейзаж, он просто не может быть здесь...

   Вижу Старика, сидящего рядом с водителем, только в полупрофиль. Если не ошибаюсь, он доволен и собой и всем миром. Вероятно, он считает эту вылазку первоклассной идеей, возможно, даже простой шалостью.
   Наша поездка затягивается. Приходится объезжать два участка ремонта дороги. Интересно, о нас уже сообщили по рации и нас ждут в засаде?
    В задней части автобуса поют песню:
- «Идет одна большая, жирная / и замужем / или любая другая баба / через лес /Она пока еще осмотрится /, и вот уже не целка /, и это разносится по всем горам…!»
   Ликование, волнение, возбуждение – все соответствует повестке дня.

    Ch;teauneuf! Наконец-то! Автобус катится по широкой гравийной дороге через парк, а затем сворачивает на большую площадку. Перед замком стоят часовые.
    Могучее и экспансивное здание в стиле Ренессанса расположено на холме с видом на старый канал, идущему от Нанта до Бреста. Говорят, замок принадлежал какому-то французскому железнодорожному магнату. Но что это за железнодорожный магнат? Я знаю, что имущество находится под управлением одной бретонской семьи и что эти бретонцы вряд ли являются могущественными французами.
- Выглядит до сих пор устойчиво!
- Что ты хочешь этим сказать?
- Настоящий замок Раммельбург, я хотел сказать!
   Даже на этом замке наши идиоты по маскировке поизощрялись. Но то, что эти прямые аллеи, ведущие к окрашенному теперь пятнистому зданию, просматриваемые с птичьего полета, делают его хорошо узнаваемым, эти парни с заскоком в голову не берут.
   Огромные кусты рододендрона стоят близко друг к другу вокруг замка, образуя глубокие, лесистые заросли. Вероятно, виной тому, что рододендрон растет здесь так пышно,  стали дожди Бретонии.
   Проходит немного времени, и прибывший с нами джазовый ансамбль распаковывает и настраивает свои инструменты.
- Хорошо! – сказала бы моя мать, что я ее сын! – доносится до меня.
   Стоя в стороне, обозреваю открывшуюся мне сцену: Широко разлетающиеся брюки молодых вахтенных офицеров смотрят на дешевый проход моряков, на их подпрыгивающие на головах пилотки.
    Что у меня общего с этим театром абсурда? Чувствую себя странно, словно превратился в одного из ботокудо .
    Из цветущего букета дам я еще никого не видел. Только когда вытягиваю шею, обнаруживаю небольшую группу представительниц слабого пола в углу - жмущихся друг к другу, словно робкие цыплята. Неужто Старик действительно тщательно продумал всю эту увеселительную прогулку?
    В этот момент слышу голос Бартля, стакан пива в руке, травящего свои небылицы каким-то молодым маатам:
- В шестнадцатом году, в Шампани, не было никакого шампанского, а вместо него был выжатый в штольнях сок. Его получали через здоровенные дыры, идущие вниз, которые  пробивались бомбами со взрывателями ударного действия, но без замедлителей, как сейчас специально делают у авиабомб. Они сначала ввинчивались точно в дерьмовую пустоту, и только потом раздавался огромный взрыв. Не завидую тем, кто сидел в этот момент в этом меловом туннеле!
- В мелу всегда плохо – обозначаю я себя. Но для Бартля мои слова служат тонким намеком. Он только смотрит на меня укоризненно и, видя, что я ушел, продолжает травить байки дальше.
    Зампотылу действительно молодец: Все столы ломятся от жратвы - не то чтобы на кухне с любовью подготовленной, а в большинстве своем в виде консервных банок.
    Какой-то боцман подносит пальцы, которыми он раскладывал рыбу в сардинницы, себе под нос и оценивающе обнюхает их. Ca sent la jeune fille qui se neglige... , - проносится в моей голове. Понятия не имею, откуда я взял эту фразу.
    Из угла доносится взрыв смеха. Вахтенные офицеры - лейтенанты и обер-лейтенанты, ведут себя как совершенно другие существа! Трудно поверить, что это те самые скучные и педантичные парни из нашей столовой в Бресте.
    По свободной поверхности середины зала плывет, покачиваясь, сестричка Эмми: сольный выход с гигантскими грудями. Эмми рассыпает воздушные поцелуи легкими пассами своих рук направо и налево.
  Со всех сторон доносятся возгласы - Клевая бабенка! - и - Десяток баб заменит!
- Ох, только попадись мне! Задолблю твои барабаны пока не уссышься!
   Словно раззадоренные сестрой Эмми, приободрились теперь и несколько офицеров и фенрихов и тянут своих курочек из угла на свет: Они хотят танцевать с ними.   
     И тут же раздается громкий крик:
- Танцы запрещены! - кричат из группы перепоясанных портупеями офицеров – какой-то тощий боцман орет.
-  Вот дерьмо! – слышен голос.
-  Ну и мудак! - говорит другой.
 - Мы здесь не в Рейхе! - вторит другой.
-  У нас здесь частная вечеринка! Так или нет?
   Ищу глазами Старика - но его нигде не видно. Старик мог бы только одно слово сказать, но судя по всему, он не хочет вмешиваться. Ему, конечно, кто-то так посоветовал. А вот курочек мне искренне жаль: Они явно не понимают, что сейчас происходит на этом празднике в замке.

  Гуляш уже нарезан и подан.
- Я жру, но не все! - Жалуется боцман, который орал, что танцы запрещены. - Они думают, что могут сделать с любым, что захотят!
    Голос звучит плаксиво. У этого несчастного, наверное, есть и жена и дети и никаких новостей от них за последние недели, а потому он и настроен так желчно. Кто бы сомневался!
    При ближайшем рассмотрении, мы все здесь сошли с ума – при всей нашей храбрости. Наше безумие тщательно замаскировано. Но то и дело оно прорывается наружу. Я должен придти на выручку человеку, который все сам здесь разрушает. Но как? Я же не могу просто схватить его за руку и утащить.
    В Военно-морском училище нам устраивали религиозную службу в главной столовой - особенно для католиков и для таких, как этот боцман. Ему срочно нужен спасательный круг для успокоения души.
   Волосы у него свисают запутанными прядями на лоб, спутанными и слипшимися от пота. Вот он сжал губы так сильно, что на щеках образовались ямочки. Ради бога, он же не собирается плакать? Постоянно встречаю таких тридцатилетних носителей портупеи, у которых происходит нервный срыв. Семейные дураки ловят его в первую очередь.
    Проклинаю свою наблюдательность художника: Наблюдаю мимику боцмана, как если бы это был научный эксперимент. Вот у него напряглись сухожилия шеи, уголки рта оттягиваются глубоко вниз. Это лицо я уже раньше видел! - но где? Закрываю на мгновение глаза, чтобы в тот же миг увидеть: черный льняной переплет книги «Пятьсот автопортретов», издательство Phaidon, Вена. В конце книги две скульптуры: «Мрачный, угрюмый человек» и «Опечаленный».
    Период Барокко. 1770-е годы: подозреваю, в это время и был написан ряд автопортретов Францем Ксавером Мессершмидтом - то же имя, как и у нашего истребителя.
    Все это проносится в моей голове, и еще воспоминания, где я купил книгу: В магазине Тица в Хемнице, в этом прекрасном книжном отделе с перегруженными книгами стендами. Мне было лет восемнадцать и все доходы от частных уроков, которые я давал бестолковым пяти- и шестиклассникам местной гимназии, я относил Тицу.
    Расставив перед собой по кругу рюмки с коньяком, смотрю на происходящее вокруг, как на сумасшедший карнавал: Удовольствие для morituri .
    Подводники Любаха с видом специалистов разглагольствуют о достоинствах двух проституток. Судя по их лицам, они предпочли бы оказаться сейчас, скорее, в борделе, чем на такой грустной вечеринке. В публичном доме и потрахаться и выпить культурно можно, а не глушить стаканы со шнапсом черт-те где!

   Дочень? Где бы мне найти здесь «дочень»? Здесь? Потому что, прислушавшись, узнаю, что сахарная свекла в Саксонии, называется «дочь».
   До меня доносится:
- Франц влюбился в проститутку.
- Да брось трепаться!
- Так и есть. Для него она просто Мадонна. Молодуха какая-то. Я ее видел: черненькая, с очень хорошенькой фигуркой.
- Ну-ну, давай, не тяни!
- Случилось это так: один раз он ее оставил без оплаты, и с тех пор прилип к ней как муха к меду. Она его полностью в себя втюрила. И теперь он хочет ее сохранить во чтобы то ни стало. Слетел полностью с катушек... Хоть бы крыша не поехала.
- Тут ничего не поделаешь.
- Не-а. Остается только ждать.
- Думаю, придет в себя все-таки.
- Я не знаю, но у него точно крышу снесло.   
    Это не первый рассказ в стиле Ромео и Джульетты из истории публичного дома, что доходит до моих ушей. В целом, все бордели - это одно страшное недоразумение.
   Сразу же спрашиваю себя: Насколько велики - или, скорее сказать, насколько малы - теперь у нас у всех, шансы на возвращение? Конечный счет прописан на английских листовках, что сбрасывают нам ежедневно с самолетов. Я стараюсь выкинуть из головы эти грустные мысли.

- Всю эту чепуху, кроме Бога, мог бы нам только Командующий Военно-морским флотом доложить, - гремит офицер-подводник, сидящий с другим офицером за столиком недалеко от толпы моряков.
- Мы здесь не в цирке! Мы не должны прыгать через обруч, кто бы ни выскочил с кнутом на арену! К чему все эти призывы к порке?
- Вот это-то я и хотел бы сказать вслух! Да в нужном бы месте!
- Уж я это сделаю, можешь поверить! Не могу предложить моим парням всю эту ерунду! Иначе это будет чистой воды Ночь длинных ножей !
- Чистой воды мальчишеская дурь для сопливых! Мы не идиоты!
- На некоторых это, кажется, еще воздействует.
- Должно быть, на тех смешных парней, которые хотят от этого что-то получить. Благодарю!

   За этими двумя, которые тут так увлеченно треплют языками, кажется никто больше, кроме меня, не наблюдает...
   Встрепанный старший механик садится за рояль, дает несколько аккордов, склоняет голову, словно прислушиваясь, и поет:
- Не вешай нос / И будет тебе счастье! / А если все пойдет не так / то мы не проиграем по любому!
    Старик разместился непосредственно рядом с пианино. Его лицо сияет, как только что начищенная рында. В следующий миг он подходит ко мне и говорит:
- Удачно и очень красиво поет, не так ли? Светлая голова, он все сделал сам!
     Все выглядит так, словно стая птиц значительно поуменьшилась. Курочки и голубки исчезли в комнатах верхних этажей... 
     Позади меня, кто-то тянет мелодию на губной гармошке и поет с тремоло :
- Позволь испить воды из твоей ванны/ Позволь тебя в сухое полотенце завернуть / Позволь мне стать твоим спасителем ..! 
    И через минуту басом: - Мой старый парусник так стонет и кряхтит / Что пусто на душе от этих стонов /А потому еще раз нагружусь-ка алкоголем...

  Судя по всему, этот парень знает по куплету из разных песен. Он, очевидно, хочет, показать весь свой репертуар - и быстро, насколько это возможно, прыгает по песням:
- В Гонолулу, в стране Азорских островов / и в Самоа, где жарко / Там топают девчонки / Вечерами в город ..!
  В этом месте все заорали: - Но как?
- Без рубашки, без штанов / Лишь с фиговым листочком! /Девчонки, девчонки! / Лишь с фиговым листочком!
     Стоит только гармонисту сделать паузу, как начинает декламировать зампотылу:
- Мы готовы кричать «Ура!» / Коль нам поможет это..!
    Его голос звучит замедленно, как в плохом граммофоне, и он спрашивает сидящих вокруг:
- Что происходит?/ Я не ворона каркать для начала/ Предсказав конец...
    Тут ему на помощь приходит Старик:
- Мы стоим на коленях пред твоим престолом / Мы стоим пред тобой клянясь в верности.., - глубокий вдох, а затем: - А на переднем плане перед нами: Что вырастает, там на горизонте? / Чей это гордый корабль...? / И сотни думают тотчас: - Разве это не судно нашего императора? / Наш смелый «Метеор»...?

- Я говорю только: либо так, либо никак - орет один из сидящих боцманов. - Что тут чепухового?
- Значит, либо с бабами, либо без баб. Но все-таки не такой же беспорядок иметь как здесь - это моя позиция!
- Ты прав, - говорит второй боцман, громко отрыгивает и погружается в сон, с открытым от отрыжки ртом. Голова его откидывается назад, кадык высоко взметается, а откинутая назад шея так напряжена, что если бы кто-то сделал ему один всего лишь порез бритвой, то легко достал бы шейные позвонки.
    Оркестр распался, потому что некоторые лейтенанты, потупив головы, начали петь церковные гимны. Они исполняют их довольно своеобразно, и гимны звучат душераздирающе, так как офицеры стоят и хором, нараспев поют:
- Лишь тот, кто любит только Бога / И уповает на Него / Во время оное получит чудо/ Презрев печали и нужду!
     Старик заливается смехом так, что вместо глаз образовались щелочки. И он даже протирает их суставами указательного пальца. Затем вытягивает ноги, и глубже устраивается в своем кресле. Сложив руки перед животом, он сидит, напоминая монаха удовлетворенного роскошным ужином.
    Теперь хор лейтенантов старается перепеть группа боцманов. Но услышав припев песни гитлерюгенда с измененным текстом, начинают подпевать почти все:
- ... Мы будем продолжать маршировать / Даже тогда, когда дерьмо начнет падать с неба, / Мы хотим вернуться в Город затянутый илом / В Брест, лежащий у черта на куличках!

    Лишь только поднимаюсь со своего места, направляясь к лестнице, т.к. просто хочу сходить в туалет, как меня тут же звонко шлепает ладонью промеж лопаток зампотылу:
- Ну, чувствуете себя как дома, как сверхчеловек, не так ли? - ревет он и выдыхает мне в лицо коньячный перегар.
    При этом он так близко сует мне под нос наполненный коньяком стакан, что ничего не могу поделать, кроме как пригубить его, если не хочу чтобы коньяк пролился на мой френч.
   В следующий миг зампотылу уже забыл обо мне. Споткнувшись у стойки бара, он орет:
- Поехала моя бабуся в курятник на мотто-оции-кле, мотто-оции-кле..! 
   И поскольку никто не аплодирует, он сам начинает дико аплодировать себе. После чего опять орет:
- Проклятые свиньи, сказал старый лесник. А звали его Уго!
   Затем в очереди на исполнение горланится песня о польской девушке:
- В одном глубоком пруду…

     В кабинке туалета слышу, как двое громко разговаривают в умывальной:
- Наш Старик и этот его пропагандист, они же два кореша – ты это еще не усек, а?
    Я резко протрезвел.
    Чтобы успокоиться, говорю себе: Все это только болтовня. Вульгарный жаргон.
«Кореша» - это звучит отвратительно.
    Едва я вернулся в зал, мне орет кто-то прямо в ухо: - Фюрер прикажет – и мы слушаемся!
    И эти слова эхом отзываются троекратно в плотно стоящей группе: - ... мы слушаемся!
    Все это сопровождается безудержным хохотом. Старик делает страдальческое лицо, потом доносится его голос:
- Вымойте себе грудь! Рекомендую всем, за несколько минут вымыть себе грудь, приготовив ее к расстрелу - стоит только вас услышать парням из СД.
    «Кореша», думаю снова - это звучит так же неприятно, как фраза «Каждая баба позволяет себе...», что трубил мне в ухо один дерьмовый торговый представитель, как результат своего жизненного опыта, когда он подобрал меня на шоссе и вез на своем драндулете в Лейпциг.

   Все, о чем я теперь постоянно думаю, это как представить себе такого носителя этого прозвища, а слово «кореш» остается у меня словно твердо отпечатанное – и нет никакого шанса избавиться от него.
    Старик еще глубже вжался в свое кресло. Каждый должен видеть, что он словно бы отсутствует в этот момент. Мол, в таком состоянии никто ничего не может услышать... Таким образом, вопрос о его ответственности отпадает сам собой.
    Мое удовольствие от этой вечеринки буквально испаряется.… Несмотря на обилие напитков и закуски, что-то не слышно более счастливого смеха. Очень напоминает прощальный прием пищи. Напускная робость Старика производит на меня жуткое впечатление  - мне буквально сводит скулы. Хватит! Немедленно в постель! - приказываю себе, затем поднимаюсь по широкой каменной лестнице на второй этаж.
   У меня довольно помпезная комната с напоминающей роскошный дом кроватью с балдахином.
   Хотя стены толстые, ясно слышу поющий снова хор, и шум горланящих глоток перемежающийся криками ура, обрывками песен, странных трубных звуков и вдруг взрывающего мозг стука. Я думаю: Надеюсь, что это не моя голова. Звук такой, словно звучит разбиваемая на стапелях при спуске корабля на воду бутылка шампанского. Но громовой хохот успокаивает меня.
    Когда я наконец вытягиваю усталое за день тело, в голове начинается хоровод красочных картин – летящих то горизонтально, то вертикально. Не надо мне было пить так много. Я не привык. Никогда не пил столько. Хорошо, что я вовремя убрался из зала.

   В серебристом, болтающемся свинце в моей голове с невыносимым гулом стучит и ворочается гигантский валун. Он в тысячу раз больше моей головы. Прибавьте к этому сверкающие огни, вырывающийся шнурами блестящий фейерверк, горящие огнем тигли и резкий грохот пушечных выстрелов разрывающих голову толчков.
    И вдруг воцарилась тишина. Я с хрустом потягиваюсь и просыпаюсь. Пустота шумит в моей голове. Исчезли дрожь и гул. Окно моей комнаты высвечивается серым светом.
   Что же это было?
   В следующий момент слышу крики и, шатаясь, выползаю из постели. Не могу сориентироваться. Черт, где мои шмотки? Еще сильнее раздаются чьи-то крики. Мигом вспоминается отель, где ночью солдаты были убиты выстрелами. Эти крики звучат здесь как нападение. 
   К окну - посмотреть, что происходит. Вместо серости рассвета в глаза летит пыль.   
   Не пойму что от чего. Граната? Бомба?
   Только в брюках и рубашке скатываюсь вниз по лестнице во двор. Ничего не видно кроме пыли. А что это за дикий рев со всех сторон? «Прямое попадание!» доносится до меня. «Прямое попадание мне в рожу!» И снова: - Прямое попадание!
Куда запропастился чертов Старик?

   В следующий миг пыль рассеивается, и в тусклом свете могу видеть, что здание сверху вниз сразу от портала, рассекла гигантская щель. И тут же слышу громкий крик:
- Там наверху висит койка!
   Я напрягаю глаза, пытаясь проникнуть во мрак, но вижу не много.
   Затем, наконец, загораются два или три сильных фонаря. Теперь ясно вижу: К стене, напоминая ласточкино гнездо, прилипает двухъярусная кровать. Только эта одна стена еще стоит, остальные три словно испарились. В углу застрял треугольный кусок пола комнаты, а на нем кровать. Бомба разорвалась почти вплотную к ней, балдахином свисают лохмотья обоев. А в кровати кто-то лежит и не двигается. Не могу понять, неужели он все еще лежит в своей помятой кровати и спит.
- Он мертв? - слышу я вопрос.
- Не-а, - дрыхнет!
- Да ты чё? ...
- Приглядись!
- Чудо природы...
- Так точно! Ну, дает парень…!
   Наконец доносится подтверждающий голос Старика:
- Прекратите орать! Он скатится прямо к нам в руки, когда проснется!

    Старик ведет с десяток парней непосредственно под «ласточкино гнездо». Они должны подхватить этого человека, если будет необходимо. В темноте они бродят по развалинам, держа друг друга в пределах видимости, и то и дело доносятся их проклятия и ругательства, когда спотыкаясь, они стараются удержать равновесие.
- Давай, ищите стремянки! Здесь должно быть несколько стремянок! - Это был снова Старик.
- Вот, отлично! - Я слышу это сразу же после этого, потому что два человека уже нашли стремянки.
  Две стремянки достаточно длинные, чтобы добраться до человека на койке.
- Этот придурок и не думает просыпаться!
– В полном отрубе!
- Ему придется прыгать на парусину! – кричит кто-то сверху.
   В эту минуту лежащий на койке пошевелился. Но в этом его состоянии мы не сможем отбуксировать его с койки на лестницу. Найти бы линь! Но где его здесь найдешь?
   Выясняется, что в нашем омнибусе есть расчаленный конец, вероятно, швартов, к тому же еще и третью стремянку нашли.    
    Между тем выясняется, кто этот человек, что завис на треугольнике пола: Этот везунчик - второй помощник командира с одной из лодок, которая послезавтра должна идти в море.
    С лодки Любаха?
- Он утопил свой испуг в коньяке – долетает до меня. - Мертвецки пьян!
- …Напоминает скорее состояние комы!
   Тут кто-то поднимает вопрос о том, а не было ли рядом со вторым помощником еще и дамы.   Не лежит ли она где-нибудь в щебне? Все спрашивают зампотылу: - Были две кровати в этой комнате или только одна? - Тот не знает.
    Может, раскопаем кого-нибудь в щебне? Как-то сразу вокруг высящейся горы щебня начинается суматоха. Пропал ли кто-то еще?
    Дамы, слышу, в полном комплекте.
    Теперь весь личный состав наших людей должен построиться на въезде, так чтобы зампотылу смог их всех пересчитать. В царящих сумерках личный состав строится по нескольку раз. После третьей попытки, наконец, устанавливаем, что пропал один человек.
    Интересно, а не мог ли он просто сбежать, говорю свою догадку Старику. Он так не считает, и приказывает какому-то обер-лейтенанту срочно начать уборку мусора:
- Если потребуется, то руками. И быстро! 
  Вскоре раздаются крики: - Мы нашли его!
  Человек  мертв. Это унтер-офицер, писарь флотилии.
   Убит одной из упавших на него тяжеленных балок, да еще и каменистой щебенкой засыпан. Крови нет. Его снова и снова заваливает пылью, как если бы на него сыпался дождь из пепла. У поднимающих его много трудностей: он буквально ускользает от них. У него перебиты все кости!
   Постепенно светлеет: заросли рододендрона уже не такие черные, но стали черно-зеленые.
- Когда нужен врач, никогда его не найдешь! – жалуется зампотылу, и это звучит так, как если бы доктор смог вернуть этого погибшего к жизни.
    В одном углу зала делают завтрак. Настоящий кофе – что за благодать! Бутерброды с колбасой вызывают аппетит.
- Хорошо, что они не подожгли своей стрельбой весь замок, - говорит Старик скрипучим голосом – здесь повсюду более чем достаточно дерева, и тогда наши дела были бы совсем фиговыми!
    Шутки в духе Старика, чтобы забыть о случившемся: Могло бы быть гораздо хуже! Но свое дело делает: - Наверное, косоглазый стрелял. Один человек погиб и один ранен, странно при таком разрушении - слышу его бормотание.

  На обратном пути в Брест в автобусе меньше людей, чем когда ехали в замок: Старик оставил одну группу для разбора завалов.
   Поездка назад кажется мне в десять раз длинней, чем в замок. Хочу, чтобы водитель дал больше газа. Но зачем ему это надо: Старик ему не приказывает, а лишь сидит так, как если бы был сделан не из плоти и крови, а вырезан из дерева или камня.
   Я должен предположить аналогичную картину разрушений и в других местах. Странная тупость и пустота овладевают мной. Мысли путаются. Какую тему ни подниму в своих мыслях, она тут же исчезает.
   Второй помощник командира лодки Любаха лежит в автобусе вытянувшись в полный рост. Теперь он в надежном месте. Пока придет в себя, возможно, это займет много времени. Раненый тоже с нами в автобусе. Ему санитар унтер-офицер вколол обезболивающее и он уснул.
   Если это были самолеты союзников, то теперь они будут возвращаться назад как раз над нами. Но мы проезжаем через городок Даула  - ничего не происходит.
    Какая разница на обратном пути: никто не поет, не шутит, вообще не говорит ни слова. Все лица серо - пепельного цвета.
     И теперь я постоянно думаю: Как же нам повезло! Но, наверное, то, что случилось, может иметь и неприятные последствия.
   Замок был полон людей - два полных экипажа. Один покойник - that has to be accepted  - фраза, которую я помню из какой-то английской газеты, из текста о потере эсминца.
    Мыслями возвращаюсь к погибшему: унтер-офицер, писарь флотилии. Довольно нелепо! По иронии судьбы, убит тот, кто писал письма семьям погибших. «Убит в бою», слова, что с трудом подходят к этому жеребцу отсидевшего войну за письменным столом. Ну, Старик наверняка, что-нибудь другое сможет придумать.
    То, что так отбомбился летчик Томми - я в это не верю! Организация, которая за этим стоит, должна быть суперпервоклассной. Пробую произвести измерения того, как далеко от южных английских портов до этого Ch;teauneuf . У Старика в его кабинете надо посмотреть карту...
    Должно быть, у летчика было какое-то странное чувство, получив это задание низко лететь над Францией в темноте ночи, и искать какой-то дурацкий замок. Радиопеленгация? Световые сигналы? Как, ради всего святого, можно все это организовать? Может ему помогла нарастающая луна – ярко осветила замок - но ее света было явно недостаточно. Небо было сплошь в облаках.
    Как же они смогли это сделать? Если, допустим, один самолет полетел вперед и вывесил осветительную бомбу... Но этот бешеный пес, по-видимому, пришел один, и долго крутиться он там не мог - если он вообще был над замком.
    Старик хотел сделать эту поездку для изменения настроений.... Изменил!  Ему это удалось как нельзя лучше. - Боже мой, как я часто я желал, чтобы вся суета унеслась одним махом!
     Бабах! и я опять вернусь в Фельдафинг: летний пейзаж, коричнево-пятнистые коровы, стрекозы в постоянном полете над болотной грязью, и появившиеся вскоре первые грибы... Но что черт не делает, пока Бог спит…. Эти проклятые прожекторные позиции! Стоят, затаившись в засаде: Почему бы там также не затаиться и моему домишке? Затаившийся – потаенный – самый потаенный из всех….

    Во флотилии все восхищаются человеком, лежавшим на кровати на куске стены. Ему приходится снова и снова поднимать бокал за свой второй день рождения. А насколько реально весело ему в преддверии нового выхода в море, в чем вопрос. 
    Старший полковой врач никак не возьмет в толк, как такое могло произойти: почти попасть под прямое попадание авиабомбы и спать как ребенок.
- Вам просто надо было с нами поехать, вот и увидели бы все своими глазами!
- Ну, Вы-то хоть сфотографировали все, что произошло, по крайней мере? – спрашивают меня то и дело.
- Света было недостаточно! - отвечаю раздраженно.

   В довершение всего говорят, что Старик послал отряд в Шатонеф, чтобы доставить погибшего. Старик стал осторожным - он посылает с ними четвертьтонку для прикрытия. А теперь еще узнаю, что это Милло, который погиб – как назло, именно Милло – тот самый унтер, писарь, с пивным брюхом и мечтой о собственном домишке, который недавно показывал мне несколько фотографий своей жены.
    Перевариваю услышанное и сижу такой же закрытый и отсутствующий, как и Старик, и размышляю о погибшем писаре, унтер-офицере Милло: Вот ведь какая судьба: по своей военной специальности он не попал служить на подлодку, а нес тихую службу в своей писарской рубке, потом захотел съездить на вечеринку в великолепный, реконструированный замок эпохи Ренессанса в глубине Франции - и в это самое время, где-то в Англии поднимается в середине ночи какой-то бродяга-мародер, и унтер-офицер, простой писарь спящий сладким сном, убивается одной - единственной бомбой этого шатуна, и к тому же является одной-единственной жертвой из всего соединения: Пути Господни воистину прекрасны и непостижимы! – И тот мерзавец, кто говорит иначе!

   Замок Шатонеф является притчей во языцех всего офицерского клуба. Причина достаточная для Старика, чтобы не заходить сегодня в клуб.
    Еще говорят о пропавшей медсестре из Военно-морского госпиталя, как говорится «вывезена в тыл», мол, потому что сошла с ума. Или как шепчутся, «явила все признаки безумия…».
   Они все, кажется, знают эту медсестру. Со всех сторон доносится, что она была подругой, одного за другим, трех командиров и что все трое были потоплены. «Многовато для одной девушки!» Необходимо как-то все это осмыслить. Совсем не смешная история. Смешные истории стали редкостью. Я тоже не хочу больше слушать сальные шуточки. Надо бы запретить говорить подобные вещи здесь, как унтер-офицерам так и оберфельдфебелям о своих сослуживцах.   
    Предпочитаю прогуляться в наступивших сумерках, а затем стучусь к Старику, чтобы предложить ему выпить со мной пару бутылок пива в его кубрике. Но Старика в комнате нет.
    Усаживаюсь на стул и жду. Из тихо звучащего радиоприемника слышу знакомые три короткие удара литавр, потом еще один, глуше на одну терцию, с большим временем затухания: вражеская радиостанция.

    Удивляюсь, что Старик не переключил свой радиоприемник, покинув кубрик, на другую радиостанцию. Ну, на Старика не смогут много навесить. Он всегда, в случае необходимости, сможет утверждать, что он вынужден слушать официальные сообщения Лондона по служебной надобности.
     Я не хочу увеличивать громкость приемника. Так что приходится напрягать слух, чтобы услышать то, что вещает диктор.
    В следующий миг входит Старик, замечает, что радио работает, быстрым движением выключает его и говорит:
- Не стоит слушать шпионов.
- А не выкуривают ли, собственно говоря, нас томми из флотилии? - спрашиваю с невинным видом.
- Не профессионально! - Старик отвечает резко и как-то странно.
- Они ежедневно посылают к нам своих воздушных разведчиков, а потом дома, в уютной тишине разглядывают на сделанных фотоснимках различные милые детали, такие например, как здания нашей флотилии - с настолько высоким увеличением, что даже слепой идиот разглядит, что у нас есть и маскировочная сетка и укрепленные здания!
    Но Старик не попался на мою удочку. Совершенно невпопад он отвечает:
- Его могли бы просто четвертовать.., - и мне требуется некоторое время, чтобы понять, что он мысленно опять улетел в Шатонеф, и говорит о втором помощнике Любаха. – Он бы этого даже не заметил!
- Сколько могла весить такая авиабомба? - интересуюсь.
- Не слишком много. Я бы сказал килограммов шестьдесят.
- Наверное, кто-то нас предал, сообщив, что в замке будет происходить пирушка...
   Старик надолго задумался, а потом говорит:
- Не обязательно. Господа с другого факультета, возможно, тоже знали об этом, когда мы были там ... Мне кажется, ты подозреваешь семью управляющего…
- ... только тех, кто говорит по-бретонски, - я заканчиваю.
- Я не думаю, что это они. Вероятно, по соседству с замком сидели люди с рациями.
- Наводившие самолет на цель?
- Полагаю, что им было достаточно посылать световые сигналы. У нас здесь почти нет войск. Поэтому это не то... Но в любом случае, хорошая работа! Иначе на нас спустили бы стаю воздушных собак!
   Через некоторое время встряхивает головой:
- Я уже многое повидал но, судя по пережитому, еще не все!

   Вспоминаю, какую нелепость я уже пережил на этой войне, когда приехал на машине в Сен-Назер, вышел из нее и только успел свернуть за угол, как разорвалась авиабомба и моя машина оказалась на почти плоской крыше пятиэтажного дома аккуратно стоящая на колесах, а я стоял и удивлялся. И было чему…. Но что это был за трюк против сальто-мортале в Шатонефе?

  Утром, с рисовальными принадлежностями под рукой, отмечаюсь об убытии из расположения флотилии у Старика. Пришедший в упадок угловой дом, неподалеку от гаража Citroen, впечатлил меня во время моей последней вылазки туда. Я хочу нарисовать его вместе с навесом гаража и сужающимися вдалеке узкими улочками.
- Ты уже был после последнего воздушного налета в торговом порту? - интересуется Старик. - Тебе стоит увидеть, как там все сейчас выглядит.
- Покорнейше благодарю. Картин и фото с руинами у меня уже было достаточно, - говорю я. Но когда я узнаю, что могу взять автомобиль Старика, хочу съездить и туда.
    От увиденного в гавани, у меня перехватило дыхание: Серый газгольдер рухнул, и сжался слоями, напоминая морщинистый гигантский старый гриб-дождевик. Могучие двутавровые балки изогнуты в спирали и как виноградные лозы странно торчат из лома сгоревших ферм. Интересную тему навевают странные метаморфозы в растительные формы побывавших в чудовищном огне технических строений. Их страшное очарование буквально манит меня. Мне нужно пройти еще один участок, потому что дорогу разбомбили почти полностью, но я присаживаюсь и начинаю рисовать.
   Израсходовав три листа чертежной бумаги и уже собираясь упаковать свои вещи, появляется инженер-механик флотилии.
  Он тоже хотел увидеть повреждения, говорит он. Он просматривает мои рисунки, которые я еще не успел убрать, и когда хвалит меня, я говорю ему, что чувствую себя польщенным.
Узнать инженера-механика флотилии издалека как офицера не так просто. Он выглядит скорее как судостроительный рабочий и не придает значения офицерскому жеманству. После всего, что я услышал, его частная жизнь кажется полным отстоем. Хотя он должен заботиться, по слухам, о трех женщинах, он почти никогда не получает почту. Немногие письма, которые ему все же приносят - это официальные письма из местного управления по делам молодежи и загса.
     Инженер-механик флотилии вырос до этой должности из рядового состава. Он инженер по призванию. Когда он сжимает губы, морщит нос и с шумом выдыхает воздух, выказывая свое презрение и скептическое неудовольствие каким-либо сообщением, это выглядит, как будто бы он унюхал слишком старый сыр камамбер - или подобную фигню. Инженеры-механики с подлодок трижды подумают, прежде чем обратиться к нему с какой-либо просьбой или жалобой. Однако, затем, если точно установлено, что они не могут продвинуться вперед своими «бортовыми средствами», они могут рассчитывать на быструю и радикальную помощь с его стороны.
     Даже от Старика инженер-механик флотилии умеет обороняться - если, например, лодка должна выйти в море, а она, по его мнению, еще нуждается в конечном ремонте. Между Стариком и его инженером-механиком флотилии господствует, тем не менее, тайное согласие. Я еще ни разу не слышал, чтобы Старик отдал ему приказ в повелительном тоне.

- Наши новые подлодки типа U-21 и U-23  должны были бы, если программа их строительства так функционирует, как сообщалось, скоро вступить в действие, - я пытаюсь выманить инжмеха из его сдержанного молчания.
- Что касается этого, нашему брату не стоит баловаться с такой информацией. Шеф разбирается в ней лучше!
    Сказал, как отрубил! Исподволь у этого старого лиса я ничего не смогу выведывать.
    Но, вероятно, это потому, что слишком много людей стоят неподалеку. Когда я демонстративно оглядываюсь вокруг, инженер-механик флотилии движением руки и кивком головы приводит меня в движение, и скоро уже мы остаемся одни.
- Вот Вы, что собственно считаете новыми подлодками?  - наступаю я на него.
- То, что я слышал, звучало очень хорошо, -  получаю нерешительный ответ на ходу, -  у них, например, новая глубина погружения до 300 метров! Большее помещение для экипажа, сильная батарея аккумуляторов и огромные двигатели! Радиус подводного хода при скорости в 6 узлов превышает больше чем в три раза ход подлодок типа U-7C - а именно 285 морских миль против несчастных 90 морских миль, которые все еще считаются у нас суперрасстоянием.
- Прилично! – бросаю я, чтобы побудить его продолжать.
- Во внутренней части у них все тоже совсем другое. Новые лодки - это двухэтажные лодки с встроенным твиндеком . Жилые помещения больше не лежат ниже двигателей, а расположены над ними.
    Инженер-механик флотилии прямо замер от восторга.
- Две стальные трубы, составляя прочный корпус подлодки, проходят друг над другом – и это разделение оправданно: В нижней половине размещается только двигатель, в другой - помещения для экипажа, кроме того устранена угроза поражения членов команды газами аккумуляторных батарей. И, кроме того, лодка получает большую устойчивость, так как диаметр обеих труб меньше, чем единственной, собственно большей трубы. Естественно, там же оборудованы шноркель и масса всяких новых штучек-дрючек.
    Инжмех так раздухарился, словно принимал непосредственное участие в строительстве лодок нового типа.
- А как насчет нового двигателя, мотора Вальтера? - продолжаю спрашивать.
  Инжмех замирает на некоторое время, а потом, менторским тоном, словно в студенческой аудитории, как будто бы не замечая, что мы следуем по улице, начинает:
- Мотор Вальтера - это турбинный двигатель, который работает независимо от наружного воздуха. Все же, большие и тяжелые аккумуляторные батареи, которые должны двигать наши лодки, - это самый серьезный их недостаток. К сожалению, до сих пор нет такого двигателя, независимого от наружного воздуха и, при том такого же мощного как обыкновенные двигатели внутреннего сгорания. Мотор Вальтера нуждается также в кислороде для воспламенения, но он не может получить его из-за борта. Необходимый кислород скорее выделяется из перекиси водорода - мотор Вальтера - это турбина сгорания, которая получает необходимый кислород как 80-процентную перекись водорода, таким образом работая без кислорода. Впервые мы получили независимую, настоящую подводную лодку.
- Такой совершенной силовой установки, кажется еще никогда не было, но что-то, кажется, пока не ладится.
- Точно, продолжительность работы турбины еще слишком незначительна. Но там уже решают эту проблему. Энергия тепла для турбины Вальтера возникает, между прочим, из-за смешивания высококонцентрированного пергидроля с водой...
- Мне это ничего не говорит. Был всегда слаб в химии. Но если процесс удачен, почему тогда он не находит применение?
- Потому что обращение с этим бульоном, к сожалению, очень проблемно. Он химически очень активен. Требует специальных баков. Все должно быть очень четко выверено. И, кроме того, материал страшно дорог. Но все идет по пути улучшения. Турбина Вальтера скоро увидит свет - это вполне официально!
      Инженер - это старая, хитрая лиса, думаю про себя. Этот патетический тон его речи мог бы быть насколько серьезен, настолько же и насмешка надо мной. Он выучил этот фокус у Старика.
- Все-таки уже построены четыре небольшие лодки U-24 на 240 тонн с приводом. Однако они слишком долго остаются на своих местах. Прототип на 312 тонн, который испытывается теперь, должен суметь пробыть под водой 24 часа....
     Но теперь он, к сожалению, должен идти дальше, говорит инженер-механик флотилии.
- Там сзади стоит моя машина. Если хотите еще помучить меня - а у меня будет время: я в вашем распоряжении.

   Завтра Любах и Ульмар должны выходить в море. Старик собирает их заранее в своем кабинете к «Молитве перед битвой», как он называет проводимый им инструктаж перед выходом лодки в море.
     Я занимаюсь подготовкой документов и могу при этом во всех подробностях слышать, что Старик вдалбливает обоим командирам: «Новые успехи ждут... Трудный период преодолен... Скоро НОВЫЕ ТИПЫ ПОДЛОДОК прибудут из учебных подразделений... изменится все внезапно. Добьетесь уважения... Кто смеется последним...»
     Едва оба исчезают, Старик обращается ко мне, хотя я молчу как рыба, раздраженно:
- Что я должен говорить всем этим людям, по твоему мнению? Должен ли я лишать их мужества, чтобы они стали непокорны и неуправляемы? Если они откажутся выполнять приказ, они будут расстреляны – это тебе ясно или нет?
- Я же не сказал ни слова! - я пробую сдержать несправедливые нападки Старика.
- Нет, ты не молчал! Но ты сидел, выражая всем своим видом один сплошной упрек.
  И снова все происходит, как обычно в таких случаях. Старик застывает на мгновение, и превращается в статую. Он смотрит на меня так долго, как будто никогда не видел раньше. Затем складывает три, четыре папки для бумаг одну на другую и с размаху шлёпает ими по своему столу. А затем с шумом вдыхает воздух и глухо говорит:
- Твою мать! Проклятье! Будь оно все проклято!
   
    На следующее утро я, с серой, туманной зарей, уже на территории порта, чтобы принять участие при выходе подлодок. Здесь, говорят, после последнего воздушного налета, надо быть особенно осторожным, чтобы не сломать себе ноги. Поэтому здесь запрещено толпиться: рельсы и повсюду лежащие тросы и кабели ясно говорят: тут уж точно морду расквасишь.
    На подходе к бункеру  доносится шум восьмицилиндрового двигателя Horchа Старика. Четыре человека выходят из машины и образуют, в еще плотной рассветной мгле, силуэт группы: Старик, инженер-механик флотилии, Любах и Ульмер. Я следую за этой четверкой к воротам бункера-укрытия.
     Старик на миг останавливается, позволяя Любаху приблизиться на шаг, и интересуется у него:
- Ну, что? Что сейчас с Вашей женой?
- Никаких известий. Опять был тяжелый авианалет.
- Вы звонили?
- Не смог пробиться - пытался всю ночь. Больница находится как раз посреди города.
- Что же теперь? Ваша жена все еще лежит в больнице?
- Да - все еще там.
   
    У часовых перед воротами бункера высоко подняты воротники шинелей. Они зябнут от холода в тумане. Их лица почти полностью скрыты между стальной каской и поднятым воротником. Увидев нас, часовые тут же становятся навытяжку.
     В бункере царит размытый полумрак: Дух погребальной пещеры. Отдельные члены экипажей маршируют в направлении обеих лежащих бок обок подлодок, проходят по сходням и исчезают внутри. Свои немногочисленные пожитки для похода подводники увязали в свои кожаные брюки и кожаные куртки. Это все выглядит так, как будто бы они переносят разделенные пополам тела. У одного за спиной гитара, у другого гармонь под мышкой.
      Высоко вверх бесшумно выдвигается перископ на лодке Ульмера. Глаз Полифема  поворачивается во всех направлениях. Он высоко вытягивается на серебристо блестящей штанге, затем снижается и исчезает.
     На верхних палубах еще лежат кранцы, тросы и новые швартовы. Из открытых камбузных люков клубится пар.
    Большинство моряков полны озорства и шалят как мальчишки. Но я вижу также и других, которые стоят группкой в стороне, вокруг аккордеониста с лодки Любаха. Какой-то маат  одного из отплывающих экипажей, осторожно несет перед собой свою правую руку в повязке.
- Маат электрических машин, - говорит Старик, - сломал себе позавчера в потасовке запястье. Заменить некем, а Любах поручился за него, как за вполне годного офицера.
    Взбегаю по сходням, смешиваюсь на верхней палубе с группой моряков, поднимаю время от времени фотоаппарат, и то и дело смотрю в визир, чтобы все поверили, что я поднялся на лодку только для фотографирования. При этом я все время прислушиваюсь.
     Вот я вижу одного моряка, который протягивает узелок, связанный узлами платок, к другой лодке и говорит:
- Отдай это моей матери! Мы утонем!
- Ты что, Франц! Не мели чепуху!
- Я знаю, что мы утонем, - звучит упрямо.
- Да брось ты! Забери его обратно. Ты несешь полную хреновину. С таким успехом и мы можем утонуть!
- Пожалуйста! Выполни мою просьбу..., -  говорит Франц и всхлипывает.
     Моряк на другой лодке хочет что-то сказать, но сначала сглатывает, словно кусок застрял в глотке:
- Тогда отдай это все Бруно, - наконец, выдавливает он и указывает на какого-то судостроительного рабочего, - он тоже живет в Берлине. Потом сможешь у него забрать.
    Мне невмоготу и я отворачиваюсь.
    И невольно вовлекаюсь в деловитость сцены прощания - громкие команды швартовным командам, суета на верхней палубе при подготовке к выходу в море, тупая покорность бледных morituri  в жестких, серых кожаных штанах и куртках, тупо ждущих своей участи, словно убойный скот - все это сильно действует мне на нервы. К счастью, у меня есть мой фотоаппарат, за которым я могу скрыть свое лицо.
    Я борюсь с собой изо всех сил, чтобы сдержать свою ярость. Знать, что этот точно запрограммированный ритуал непосредственная дорога в погибель, что никто не может приказать остановиться этому безумию... Я едва выношу собственное бессилие! Также мятущиеся взгляды молодых матросов, подергивание щек и глаза полные слез.
- Все же, табанить на электромоторах через Бискайский залив слишком долго, - говорит Старик, когда прощание заканчивается. - Но другого нам не дано.
    А потом внезапно говорит так громко, что я вздрагиваю:
- Хочешь обратно со мной вернуться?
   Отваживаюсь отказаться и продолжить свой путь, поскольку бензина и так не хватает, на велосипеде до самого берега, мои принадлежности для рисования свисают с багажника справа и слева.
    Перед церковью Saint-Mathieu с огромной покрытой мхом крышей, стоит небольшая Calvaire : на простом фундаменте расположен узкий, каменный крест с фигурами на нем. Дождь исполосовал темными полосами темно-серый камень, а светло-серые лишайники образуют покрытые мхом таинственные орнаменты: неразборчивые послания праздным гулякам. Таким образом, эта Calvaire - чистое крестьянское искусство: сильное, и неподдельное. При этом уверен, это был не только стиль, что диктовал создание таких простых форм, но сопротивление материала принудило их к этому: Гранит.
       И вот, наконец, передо мной широко раскинулось море цвета сланца: finis terrae . Край Света. Никакой линии горизонта: Небеса и море переходят друг в друга в сизой дымке. Здесь такое редко встретишь. В большинстве случаев западный ветер начисто выдувает мощными порывами линию горизонта.
    Мертвая тишина. Ни дуновения ветерка между утесами. Лишь слабый шум прибоя.
    Доносится шум самолетов, стреляют металлические молнии, отсюда все видится бесконечно медленно. Ничто не мешает стройному стальному клину. Пытаюсь определить его генеральный курс из направления полета. Скорее всего, они вылетели с южно-английских аэродромов. Наконец-то могу спокойно, без страха, провожать взглядом эти бомбардировщики: Куда хватает взгляда, здесь нет интересной для них цели.
     Немного позже в уши бьет поющий грохот: дневной авианалет.

     На низких стенах из бутового камня, обрамляющих здесь каждую улицу и каждую тропинку, лежат странные, коричневато-серые лепешки, напоминающие безобразно окрашенные, блеклые оладьи: коровье дерьмо. Так как в этой местности едва ли имеется древесина на растопку, крестьяне обречены сушить коровье дерьмо, а потом сжигать сухие лепешки на открытых очагах в своих каменных жилищах для обогрева и готовки пищи. Они горят неважно, несущественно отличаясь от торфа, но при этом дают достаточно жара для ежедневного супа.
    В таком одиночестве, между этими стенами, вдруг чувствую неосознанную угрозу. И тут, слышу щелканье кнута и приглушенные крики "Ну-ну". Должно быть, они доносятся откуда-то из-за стен, но с какого направления? Внезапно я вижу растрепанного черного дервиша, который двигается справа налево над стеной из бутового камня рядом с улицей и при этом то исчезает за ней, нагибаясь, то вновь возвышается. Это напоминает мне кукольный театр, но всего-то лишь тянется усталая кляча.

     Когда бы я не посещал Saint-Mathieu, каждый раз замечаю что-нибудь новенькое. Не только из-за перемены погоды и освещения - приливы и отливы - часто определяют всю картину и меняют ее: При отливе между очень крутыми, высокими утесами и водой лежит широкое поле странных скалистых горбов, меж которыми образовалась тут и там сверкающая трясина, у вершины, однако, ничего не увидеть с этого предполья, с гласиса , настоящих скалистых бастионов: Совсем другой ландшафт, чем при отливе раскинулся передо мной.
    Вот и сейчас, все погружено в яркий, в высшей степени ослепительно-резкий свет. Я вынужден закрывать глаза до щелочек - настолько яркое солнце. Оно высветило все цвета ландшафта. Только маяк своими горизонтальным, красно-белым цветом образует странную полосу в ряду множественных линий серого и коричневого цвета и замершим, стального цвета морем, создавая сильный цветной эффект. Он стоит так, напоминая огромную дурацкую подошву. Все маяки мертвы: Ночью противник мог бы легко ориентироваться по ним. В дневное время маяки играют для него, конечно, отличную роль береговых ориентиров.
     Сбрасываю куртку на песок, ослабеваю поясной ремень и позволяю брюкам сползти. Теперь запросто выбираюсь из них. В таком скомканном виде я их и оставляю. Мои полуботинки сидят на ногах настолько свободно, что могу снять их, просто зацепив один носком другого ботинка, а потом, то же сделать со вторым не наклоняясь, лишь пальцами ноги. А вот рубашка требует от меня некоторых усилий с вывертом: Она мокрая от пота.
    Ну а теперь - в воду! Там, где песок темнее, он тверже.
    Я чувствую, как прохладная влажность благотворно влияет на подошвы ног. И уже первые, пенистые капли долетают до меня: Прилив прибывает. Я останавливаюсь: глубоко и спокойно дышу, поднимаю и опускаю грудную клетку, однако руки оставляю висеть свободно. А затем совершенно неожиданно сильно вращаю руками словно пропеллером.
     И - внутрь в низкую воду, что словно дождь брызжет солеными каплями и плещется впереди. Вода быстро становится довольно глубокой – она словно хочет схватить мои ноги и заставить оступиться. Но я наклоняюсь вперед и щучкой бросаюсь навстречу следующей, бутылочно-зеленой, полой стене воды. Приподнимаясь, несу на своих плечах на какие-то секунды бело-завитое полотно морской пены, словно вуаль из горностая. Однако, с моими первыми гребками кролем, пенный горностай быстро исчезает.
    Мчусь как сумасшедший, пока совсем не теряю дыхания. Тогда переворачиваюсь на спину и мигаю от яркого солнца. Глаза горят от соленой воды. Яростно моргаю веками, чтобы облегчать жжение. К счастью, здесь, вдалеке от берега, нет больших волн.
Ласковые волны мягко поднимают и опускают меня. Я едва двигаю руками и ногами. Мягкие подъемы и опускания убаюкивают меня и уносят вне времени. Остаются только эти водные качели, небесная лазурь и ослепительное небесное светило.
    Выйдя из моря, прыгаю как сумасшедший, напоминая мятущийся огонек между скалами, до тех пор, пока не валюсь с ног совершенно сухим от обдувающего тело воздуха. А потом позволяю солнцу погреть мою шкуру.
   
    Рисовать? Сейчас не хочу. Я позволю себе прикрыть глаза. Но я не бездействую: Мой взгляд то и дело бродит вокруг и буквально пожирает открывшиеся картины - моментальные снимки больших бушующих волн, портреты скалистых троллей. Воздух пронизан густым запахом морских водорослей. Водоросли морской капусты, ламинарии – здесь, для этой скудной земли единственное удобрение. Миг – и ветер снова смешивает запах земли с запахом морских водорослей. Где-то позади меня, наверное, работают крестьянские плуги, вгрызаясь в землю.
    Война не могла бы быть от меня дальше, чем сейчас. Никакой приказ не достанет меня здесь. Я мог бы скрываться в одном из покинутых жителями домов или в одной из многих скалистых пещер. С продовольствием проблем не было бы тоже: За три-четыре поездки я смог бы подсобрать кое-чего. Здесь, на прибрежном песке, в изобилии имеется нанесенная волнами древесина. Я мог бы зажигать костер и жить как отшельник. Воду можно было бы черпать из углублений в скалах. Я уже пробовал такую воду: Это пресная, «сладкая», вода. Раньше я удивлялся названию «Сладкая вода», но когда пробуешь ее солеными от морской воды губами, она действительно сладкая.
     Наконец, я начинаю рисовать и, как ни странно, довольно быстро. Один за другим исписываю три листа – тростниковым перышком и черной тушью. Никаких цветных красок.
   Знаю, знаю: пора смываться, уже довольно поздно. Старик всегда недоволен, если являюсь в расположение слишком поздно. Но именно сейчас солнце начинает опускаться, и морской ландшафт и скалистые утесы у моих ног, а также небо, обтягивающее все вокруг, погружаются в цветовую гамму. А потому, раскрываю этюдный акварельный ящик и еще раз погружаюсь в творчество: Я смотрю прямо на солнце. Моя кисть буквально летает. Непосредственно под солнцем море образует красно-серебристый, сверкающий, украшенный выпуклым орнаментом гигантский щит.
     Закончив рисовать я, словно внезапно проснувшись, удерживая взором открывшийся ландшафт, внезапно чувствую: Произошло что-то значительное.

Невольно задерживаю дыхание: Солнце исчезло – и в эту минуту, кажется, что оно никогда не вернется, вообще, никогда…. Оно опустилось и исчезло навсегда...
    Вода перед утесами быстро становится темно-лиловым. Коричневые морские водоросли лежат, словно пучки волос на головах скалистых троллей. Они потеряли свои тени и слились в плотную массу – и лишь нескольких могучих горбов торчат из них.
     Сразу ощущаю себя одним из этих серых скалистых гигантов. Что за судьба: Неподвижно стоять в череде приливов и отливов – то мокреть в разбивающемся приливе, то высушиваться солнцем и покрываться крапинками солевых кристаллов, как тонкой тканью выпавшего снега...
    Чем ближе к флотилии, тем больше растет моя подавленность. На КПП я превращаюсь из любопытного молодого человека в «лицо, носящее форму». Неприязнь к этому званию вызывает горечь во рту. В ушах все еще стоит шум нарастающих волн, глухой грохот сталкивающейся гальки. Но мне снова предстоит выслушать очередную, набившую оскомину, пустую глупую болтовню, устаревшие лозунги и призывы, неоднократно провернутые через идеологическую мясорубку абсурдные гипотезы и умозрительные рассуждения...
    Чтобы отдалить этот момент, я делаю крюк и прохожу мимо офицерского борделя. Он выглядит безлюдным и пустым, как и весь город.
    Зампотылу – первый, кто встречает меня во флотилии:
- Шеф ищет Вас! Вас уже считают пропавшим без вести. Я бы доложился как можно быстрее.
    Старик озлоблен:
- Ты должен ставить в известность о своем выходе. Месте и времени. Мы направляем двойные патрули, а ты шатаешься в ночи. Так больше не пойдет!
     На следующее утро царит плохая погода. И все же меня тянет в гавань.
    Весь вид - это одно сплошное сфумато : Туман над гаванью настолько плотен, что я боюсь задохнуться в нем. Время от времени вздымаются вверх несколько туманных пластов, но тут же их место занимают бурлящие новые пласты. Все серое и туманное. Чайки яростно проносятся в тумане, пронзительные, как темные призраки: крылатый голод.
     Пахнет морскими водорослями и морем, нефтью и рыбой. Я присаживаюсь на огромный влажный кранец и выжидаю, до тех пор, пока не различаю во все более и более редеющем тумане у противоположной пристани корабли, маленькие суденышки, плотно стоящие там друг подле друга. Сложно представить, как они различают, кому принадлежат пересекающиеся носовые части и корма. Когда туман рассеивается, на борту одного из них сверкает в утреннем свете свежая зеленая окраска, слепящая взор словно эмаль, и окрашенные свинцовым суриком пятна сияют, словно это инкрустированные в серые корпуса куски кораллов.
    Плавучий док с противолодочным кораблем внутри проходит мимо. Корабль кажется неуклюжим, когда показывается его раздутое в различных позициях подводная часть.
    Солнце, которое еще почти невидно, сверкает в окне кабины крана: оно одновременно высвечивает и глубокосидящие в воде, черные как смоль, шаланды с  песком, что лежат перед акваторией порта. Внезапно раздаются пронзительные гудки - условный сигнал на восходе солнца.
    Перед завтраком держу курс в канцелярию Старика. На входе меня встречает щелкая каблуками фигура из театра теней, и приветствует зычным «Хайль Гитлер!»
- Кто это такой? – интересуюсь у Старика, входя в его кабинет.
- Господин из СД, - сухо бросает он.
- Надо бы все продезинфицировать здесь, - говорю осторожно, однако думаю в этот момент о Симоне: Нет ли каких новостей?
     Старику, очевидно, не до шуток. Он сидит как аршин проглотил за письменным столом и не прикладывает ни малейших усилий, чтобы скрыть свое состояние.
- Хороших сообщений нет! - наконец бросает он резко.
Нет хороших сообщений?
     И тут Старик говорит:
- «Та француженка, которая работала в Вашей флотилии, содержится под стражей в Fresnes» - так сказал этот костолом из СД. Но так ли это?
- Fresnes? – удивляюсь, - Где же это?
- Где-то около Парижа.
И помолчав добавляет:
- Кстати, он расспрашивал меня о тебе.
  Чувствую такое сердцебиение, словно сердце готово выскочить из груди. Опять, с трудом подавленная паника овладевает мною.
- Жаль, что я не рассмотрел его.
- Ты его еще увидишь..., - произносит Старик глухо.
- И как все в целом было обрисовано, если я могу таким образом спросить? – спрашиваю как можно равнодушнее, чтобы Старик не заметил, что творится у меня на душе.
- Как товарищеская информация, так сказать.
    Пришла лодка с ранеными на борту. На пирс Бункера их достают через люк рубки перевязанные бинтами, словно мумии и по сходням сносят с лодки к санитарному автомобилю. Никто не оттренировывал этот маневр. Дело дрянь, судя по тому, как страдают эти бедолаги.  Но никто не сетует и не кричит.

- Нас обстреляли с бреющего полета! – доносится до меня. – Трое убитых, двое тяжелораненые.
     Кто-то обращается к командиру:
- А что произошло вон с тем?
- Маат электромеханической боевой части. Обожжен газообразным хлором. Весь скальп снесло. Руки тяжело обожжены. Будем надеяться, что все обойдется.
     Взгляд мумии бьет мне под дых. Когда я собираюсь уходить, вижу, что Старик тоже пришел. Старик, который уже многое повидал, выглядит довольно мрачно. Однако здесь ему открылась такая картина, с которой сложно примириться. Здесь, высший Режиссер пустил в ход все средства: глухую реверберацию команд в пустых кавернах бункера-укрытия, тусклое освещение... Проклятая инсценировка!
    
  Когда мы сидим в его кабинете, Старик говорит:
- Раньше, если что-то подобное происходило, то это оперативно исправлялось. Теперь же у нас практически нет врачей на лодках!
- У нас всегда на лодке был маат-санитар.
- Да, уже...
- И врач-командир.
  Проходит немного времени, и Старик погружается в представленный перечень аварий произошедших на борту. Между тем у меня перед глазами стоят картины наполовину сожженных, потерпевших кораблекрушение судов, людей на лошадях, скелетов в спасательных шлюпках, утопленниках. Потерпевшие кораблекрушение – это стало бы темой номер два, если бы Свод правил и норм поведения позволял говорить об этом. Но эта тема является табу. Она никогда не будет затронута.
     Входит адъютант и хочет узнать у Старика насчет «мероприятия сегодня вечером». Старик одаривает его несколькими скупыми фразами.
- Не пойму, как эти парни отваживаются вновь рисковать своими жизнями ради пирушки, - ругается Старик, когда адъютант уходит.
    Я знаю, что он подразумевает – я уже слышал от зампотылу, что партийный оратор на подходе.
- Это говорит о том, что они мужественные и смелые люди, - говорю я. – Они жаждут этого из-за близости фронта.
- Я бы хотел, чтобы все уже закончилось! - кидает Старик, театрально закатывая при этом глаза.
- Но должно ли так вообще все быть?
- Да, все должно идти, как предначертано. Мы просто должны смириться. Командующий подводными силами, кстати, тоже прибудет.
- Превосходно! С собакой?
- Как же иначе! – Знаешь, а этот господин Партайреднер  – государственный советник. Поэтому речь идет о, так сказать, «высоком посещении».
- Государственный советник? Как же его встречать?
- Как золотого фазана, естественно! Сегодня вечером, в любом случае, состоится богослужение в столовой. Как-никак, служителя заказали уже месяц назад.
- А почему ты мне не сказал ни слова об этом?
- Потому что я думал, что он больше не отважится... - Старик умолкает, а затем недовольно добавляет: - Меня удивляет только то, что Командующий подводными силами все еще сидит в Angers . Ему там, должно быть, постепенно становится довольно рискованно.
     Наступает молчание.
     Старик берет следующую папку для дел из стопки на своем письменном столе, карандаш и начинает читать. Мне же остается только сидеть и размышлять, что здесь мог бы хотеть КПС ... Я никогда не мог понять, в чем, собственно состоит его служба: Стратегической работой занимаются в Коралле, а если лодки стоят в базе, то непосредственно Флотилия заботится и о лодке и об экипаже. И все же вот имеется этот «Командующий подводными лодками на Западе», вместе с богатым штабом, как высшая служебная инстанция над флотилиями. Мне известно, что КПС совершил, в качестве командира, два подводных похода с отлично обученным экипажем. Во времена, когда не было еще такого смертельно опасного Абвера  как сейчас. Два похода – и это все в его послужном списке.
     В одном я уверен: Я точно не стремлюсь с ним встретиться. Если он запретил Старику беспокоиться о Симоне, то ему, конечно, известно все произошедшее. Но что он знает на самом деле?
    В этот миг Старик откладывает в сторону папку и объявляет:
- Когда прибудет КПС, ты пойдешь со мной в клуб!
- Мне это надо?
- Так точно! - И затем гремит: - Эта встреча может тебе пригодиться, и ты снова нравственно вооружишься.
    Ни слова о том, что для него встреча с КПС может тоже оказаться неприятной.

ЗОЛОТОЙ ФАЗАН

     Большое помещение, в котором должен выступать госсоветник, производит полупустое впечатление, хотя Старик созвал всех свободных офицеров-подводников, которых смогли найти во флотилии. К тому же еще  и всех свободных людей из роты охраны. Однако, многие очевидно были настороже и смогли вовремя отчалить. Теперь они недостижимы для Старика.
- Партийный трубадур! - предостерегающе шепчет Старик. А перед нами, стоит и поблескивает своим кричащим коричневым великолепием, «золотой фазан».
    Господин штаатсрат  надут как лягушка-бык, с огромной кепи на голове-шаре. На нем широкие коричневые брюки, его куртка, которая смело зовется такими парнями «военный мундир», имеет тот же самый коричневый цвет поноса. Добавьте к этому и сшитые на заказ коричневые сапоги. Портупея тоже коричневая. Весь господин штаатсрат - это симфония в коричневом цвете. Только повязка со свастикой нарушает одноцветность.
    И там же - как по волшебству - наш проворный КПС, пижон как всегда: белые брюки, мускулист и подтянут, как теннисист. Конечно: Летящая походка, орлиный взгляд - слегка измененная в снобистском духе копия Дёница. КПС всем своим видом демонстрирует нам, что он видит войну с более высокой точки, недоступной собравшимся в этом зале.
    Все просто нелепо: Командующий сидит, напоминая бледно-серую кинозвезду большого экрана – раздутую от самодовольства. Добавим сюда взгляд синих глаз, который по идее должен быть стальным, но выглядит как в театре у переодетого офицером опереточного баритона, в состоянии готовности выхода мадам Butterfly .
     Прошло почти четыре года, с тех пор как этот франт в последний раз был на борту подводной лодки. От командира у него не осталось ни малейшего следа. Хотел бы я увидеть его однажды, когда его клюнет жареный петух!
   То, что такой высший, влиятельный чин всегда должен является со своим фокстерьером, где бы ни появлялся, является в глазах Старика признаком хороших манер - мне это известно из его язвительных шуточек.

     Напряженно жду, когда начнет говорить Старик, но он, словно в прострации, не знает что говорить. Он ведет себя так, как будто ждет вступительного слова Командующего, но тот, однако, машет ладонью, делая защитное движение. До меня долетает:
- ... Я здесь только гость!
   В воздухе повисает наряженное молчание двух упрямцев. Тем временем государственный советник решительно подходит к кафедре и начинает свою речь.
   Сквозь полудрему слышу:
- Державы победительницы,  которые в 1919 в Версале позорный договор... без исторической ответственности... зеркальный зал... погребальную камеру всеобщего вселенского уровня... неимоверный стыд... Рейх против этого мира... Всеми силами выступили в поход... не позволим нас подавить...
    Старик рассматривает своего, навязанного ему гостя, как невиданную экзотическую птицу. Судя по тому, как штаатсрат стоит здесь перед нами и мелет языком, он чувствует себя великолепно,
     Когда он, наконец, дерзновенно сравнивает в смелости и неустрашимости Генриха IV и Гитлера, я пытаюсь сконцентрироваться и слушать более внимательно.
- Canossa  было вознаграждено - через искоренение германского позора в усилении нации. Кайзер, как руководитель нации, победил те элементы, с триумфом которых закат империи был бы в свое время неизбежен... Да, можно очень хорошо видеть полные хаоса четырнадцать лет в период с 1066 до 1080 год и с 1918 по 1932 год, не только в их временном протяжении, но и после их завершения. А именно, царившие в Германии и за ее пределами инсинуации! На пике и на спаде вселенской вечности нашей Империи, мнимое превращение немецкого духа во всемогущий всемирный дух, которому его существование было отвратительно по сути своей, который произносился с анафемой и ложной ответственностью за войну - что же все это как не секуляризованное отлучение нас от церкви?
     После небольшой передышки:
- Времена Хлодвига ... большая внутренняя судьба... элементы 1919 года..., - и тут я снова отдаюсь в руки сумеречного состояния своего сознания.
     Голос Золотого фазана и звенит и гремит и крякает и квакает. Время от времени он тычком наносит удар указательным пальцем, как шпагой, словно желая проткнуть натянутую вокруг него оболочку.
    Внезапно этот человечек кажется мне ужасно смешным: Нам, на военно-морскую базу, прислать такого карикатурного оратора партии – это какой-то абсурдный подарочек. Но чей подарочек? Подцепил ли его тот же КПС? Или Золотой фазан прислан к нам из Берлина?

    Когда он вновь наносит удар указательным пальцем, у меня невольно вырывается колючий смешок. Элегантно, чтобы скрыть его звук, покашливаю два-три раза и прикладываю обе руки ко рту таким образом, будто хочу изобразить индейский сигнал.
     Старик смотрит на меня, недоуменно подняв брови. Но позади меня уже смеются несколько человек - и довольно громко.
     Бог мой! Судорожно фиксирую взгляд на какой-то точке на полу, в паре метров перед моими ногами, чтобы снова не выйти из-под контроля.
    Тут поднимается сидящий впереди всех КПС, поворачивается к аудитории и говорит во внезапно наступившем молчании:
- Я прошу слушать господина штаатсрата с большим вниманием!
    Позади, как в школьном классе, слышно глухое ворчание. КПС игнорирует его и снова занимает свое место, а лягушка-бык продолжает реветь дальше...
    После речи в клубе начинается большое веселье. Адъютант внимательно наблюдает за тем, чтобы штаатсрату постоянно подливали. После пятого стакана он опять начинает свое фехтование пальцем:
- Этот выпад в академическом духе – так точно, господа мои! Отвечаю! Двадцать три острых выпада шпагой...
     Я смотрю на Командующего. Когда он поднимает кружку с пивом, то окидывает меня быстрым, каким-то осознанно-трезвым взглядом. Или мне мерещится? Был ли этот взгляд случаен? Может я ошибаюсь? Играет ли он в благородного человека или просто осматривается? Но для меня это своего рода знак: куда хочешь смотри, но только не в направлении Командующего. Показываю заинтересованность тем, что происходит вокруг. Время от времени влезаю в болтовню за моим столом.
     Господин штаатсрат развалился в кожаных обивках своего кресла. Он полулежит в нем наискось, руки брошены безвольно на подлокотники так, будто в парикмахерской приготовился бриться.  Но и в таком положении он вливает в глотку стакан за стаканом.
- Союзники увязли у нас, как мухи приклеились, - ревет он басом.
Поскольку все молчат, Старик выдавливает, наконец:
- Да?
    Для штаатсрата это звучит слишком скептически. Он приподнимается повыше и начинает, качая головой, новый словесный понос:
- Вы что, думаете, что эти господа смогли бы высадиться в Нормандии, если бы Фюрер этого не хотел? Фюрер даже определил точное место их высадки. Все другие места были закрыты намертво Атлантическим валом . И там эти господа немедленно сделали свою основную ошибку: из страха усраться  перед Атлантическим валом они высадились точно там, где мы хотели. Точнее там, где мы специально оставили для них проход. Высадились, проявив полную бестолковость!
   Старший полковой врача откашливается:
- Странно только, почему это союзники все еще сидят на побережье - а не плывут в свою merry old England ?
     Вот это выдал наш старший полковой врач! Я чуть не падаю от удивления! Как просто он завел здесь себе противника.
- Вам что еще т эти очевидные истины объяснять надо? - горячится штаатсрат, и яростно стучит кулаками по подлокотникам. - У Вас что, полностью отсутствует стратегическое мышление? Какая нам польза от того, что мы выдавим этих парней, и они снова улетучатся? Мы это уже проходили... в Дюнкерке! Там они ускользнули от нас, хотя мы разбили неприятеля наголову! Но на этот раз им не ускользнуть и не будет им никакого прощения! На этот раз обратный путь им заказан!
     Госсоветник выпрямляется. Голос его от раздражения становится на тон выше, когда он продолжает:
- Фюрер знает, что он хочет. Теперь это означает сохранять выдержку и проявить твердую волю. Мы захлопнем мешок только тогда, когда вся эта шайка в нем соберется. Вот тогда-то Вы и увидите в один прекрасный день, как эти ублюдки умоются своей кровью!
     Закончив речать, госсоветник настолько доволен собой, что снова, широко и с наслаждением, растягивается в своем кресле. Тыльной стороной кисти правой руки он потирает свои пузырящиеся прыщики в уголках рта. От этих движений остается стойкая краснота.
- Pantry ! - командует Старик и заказывает вишневый коктейль для всех сидящих за столом штаатсрата.
     Внезапно Командующий поднимается, а его фокстерьер высоко подпрыгивает.
- Тишина, господа! - звучит громовой голос Старика на все помещение. Зубной врач кривит лицо так, как будто бы он откусил лимон.
     КПС расправляет складку на кителе, а большой палец правой руки задвигает над второй пуговицей кителя. Выждав минуту, он начинает:
- Коль уж мы так пируем, то я себе говорю: Все для подлодок! Это мой принцип! Я стоял и стою на этом, и это так! Наши подлодки непосредственно противостоят врагу в мировых водах, а штаб сидит на суше - поэтому все для подлодок!
- К сожалению, сегодня это не так как было раньше, и мы вынуждены затянуть пояса. Но мы остаемся ветеранами, которые помнят. Мы высоко держим традицию рыбы-пилы . Мы были и остаемся старыми ее приверженцами!
Раздаются громкие возгласы:
- Браво! Прекрасно сказано! И другие: - Верно! Точнее не скажешь!
     Наглый оттенок этих выкриков, должно быть, не ускользнул от КПС. Но он не раздражается, а начинается снова:
- Этим мы можем сказать себе, что мы верны своему стягу и крепко держим его древко в наших руках, и для нас нет никаких Если или Однако. Мы поднимаем знамя борьбы над головой, мы это отработаем по полной программе - мы не сдадимся…
- ... не смотря ни на что! - хрюкает кто-то пьяно позади.
   Высоко тяну шею, чтобы рассмотреть, кто это был там. Почти одновременно и Старик тоже поднимается и кричит:
- Требую полной тишины!
Командующий невозмутимо продолжает:
- Нас не сможет сломать никакое поражение. Сейчас это только начало. Мы по-прежнему готовы встретить врага. Мы держим оружие наготове. А потому, господа, стоящие перед нами задачи ясны. Мы - мои господа... Мои господа, мы пьем за окончательную победу! Ваше здоровье!
    Повисает минутное молчание, а затем, вдруг, тишину взрывают крики:
- Вперед, гип-гип - ура!
- Бороться, побеждать или погибнуть! - скандирует один, и тут же еще двое, дуэтом, с шумом подхватывают его возглас.
   
    Из полутемного угла доносятся слова песни "Bel Ami" : «... ты не герой – а лишь мужчина, который нравится, Bel Ami!»
    Штаатсрат поднимается и гремит:
- Вот вам еще один их метод, господа. Таким вот образом международный иудаизм разлагает боевой дух немецкого народа - такими наглыми способами наступает он на героизм нашей расы, втаптывает его в грязь. Вы только вслушайтесь в слова этой песни! Еврей как грабитель, который с противной наглостью старается влезть в доверие к арийской женщине и пытается вытеснить немецких героев, хранителей очага - «…не умен - но элегантен / не красив - но очарователен…». Это заведомо известная нам еврейская фривольность, воздвигнутая на пьедестал: « …не герой – а только мужчина, который нравится…». Это целенаправленный удар кулаком в лицо немецкого солдата.
     Говоря все это, штаатсрат размахивает обоими кулаками в воздухе. Его, похожая на биллиардный шар, круглая голова снова стала красной и шрамы на ней опять пылают.
     Как запоздалое эхо, из угла вновь долетает:
«Ты пользуешься успехом у женщин, Bel Ami! / Столько успехов у женщин, Bel Ami! / Не красив - но, очарователен / не умен - но галантен / не герой, а лишь мужчина, который нравится...»
     Старик двигается в кресле, стараясь сесть повыше и поворачивает туловище в направлении угла, в котором так красиво поют.
    Царит громкое, разудалое веселье! Кто бы мог подумать!
    Старик надел на лицо мину, выражающую нечто среднее между верой в предопределенность судьбы и отупением. Затем он медленно встает. Что он хочет сделать? Ага, это КПС хочет раскланяться и уйти по-английски.
     После его ухода хрипящим покашливанием штаатсрат снова просит слова. Он поменял тональность:
- Думаю – это бесцельная трата времени – среди, так сказать, необразованных людей.
    Штаатсрат бьет себя в грудь, некоторое время так и стоит, судорожно пытаясь вспомнить, о чем собственно шла речь.
   При этом он слегка покачивается и, наконец, извергает:
- Об этом нужно было вам сказать! Это нужно было вам доказать! О мужестве и храбрости! Так точно, я вам говорю!
 - Pantry! - командует адъювант, - Господин штаатсрат больше не должен ничего пить. Эй, на камбузе! Я вас сейчас расшевелю!
- Конечно, это было настоящее мужество! - Госсоветник корчит яростную рожу. – Двадцать три острых сабельных удара!
    И при этих словах он делает пренебрежительное движение рукой в пустоту и кривит уголки рта. Не хочет ли он облевывать нам весь клуб?
     Мне надо сочно выйти в гальюн. Когда возвращаюсь, Старик сидит на передней кромке своего кресла, в руке бутылка коньяка, наготове вновь подлить штаатсрату сразу, как только тот допьёт свой бокал.
- ... все силу нашего оружия, силу наших душ – наши горячие сердца...
- Ну, понеслось! - слышу голос Старика.
Из брызжущего слюной рта больше не долетают никакие слова, только какой-то лепет.
- Убрать! - Старик рычит таким глубоким басом, что он звучит, как звук рыгания. Но несколько молодых офицеров, сидящих поблизости, поняли этот рык как команду,  и бросились тут же к «золотому фазану», ухватили его за руки и ноги, как санитары хватают тяжелораненых, и уволокли его прочь.
     К моему удивлению, он не делает никакой попытки сопротивляться.
     Бог мой, думаю я, это уже второй «золотой фазан», которого я вижу, буксируют таким образом, только с тем отличием, что первый - около Регенсбурга - вероятно, уже был покойником.
    Когда все ушли, и только мы со Стариком сидим в углу клуба, а перед нами полные пепельницы и пустые стаканы, он громко выдыхает, и затем говорит:
- Ну, вот ты сам все и увидел: Наши люди не хотят иметь ничего общего с этими коричневыми типами, которые нос бояться показать на палубе.
- Но ради кого тогда мы жертвуем собой? Вот за точно таких же, как эти, коричневых братьев – или нет?
- Ты несешь полную чепуху! - кричит мне Старик.
      Едва сдерживаясь, я, с удерживаемой где-то в животе яростью, замолкаю. Хочу выплеснуть свою ярость на партию и ее типчиков, о которых тут переживает Старик, но что-то меня сдерживает. Было бы слишком глупо разругаться из-за этого проклятого «золотого фазана»...

      Утром хочу продолжить в кабинете Старика разговор о нацистских фюрунгс-офицерах . Но старик отвечает весьма общо. Осматриваюсь: Дверь в кабинет его адъютанта приоткрыта.
      Только когда мы остаемся одни - адъютант, со стопкой папок в руке, доложил об уходе – Старик возвращается к прерванному разговору.
- С этими наци всегда оказываешься в очень затруднительном положении. – Он буквально цедит каждое слово еще более глубоким басом, чем вчера, и так медленно, как будто он должен проверять каждое отдельное слово на вес, прежде чем выпустить его на волю. - Однажды подлодка доставила с собой двух пленных. Они свыклись на борту и подружились с экипажем, и по прибытии на базу они, естественно, тоже присутствовали при встрече. Командир лодки настоял на том, чтобы они, наряду с членами экипажа, получили свое пиво. И об этом пошел на него донос. Ну и начиналось тогда… Ладно, оставим это…

  Старик вдруг смолкает на средине предложения. Смотрю на него удивленно. Но тут его словно что-то толкает, и он продолжает:
- Но в те времена это еще можно было легко обойти. Теперь это стало гораздо тяжелее. Теперь нужно быть дьявольски внимательным. Уже наслышаны о подобных историях.
- Да? – вылетает у меня. Но у Старика, пожалуй, в мыслях уже другая история. Очевидно та, что задевает его за живое. А я, в принципе, не хочу слышать ее именно сейчас.
     Но внезапно, Старик ругается:
- Я буквально задыхаюсь от ярости, как только подумаю о том, что мы обязаны общаться с этими людьми, в случае если лодка не вернулась из похода...
    Я знаю, что он имеет в виду: Существует приказ, по которому извещения о смерти могут передаваться родственникам только членами партии – ортсгруппенляйтерами  или крайсляйтерами . Это называется "процедура соболезнования". К сожалению, я хорошо представляю себе, как это происходит...
- Почему же тебе это, тем не менее, нравится? Ведь ты постоянно утверждаешь, что морской флот - вермахт - не имеют ничего общего с партией? - цепляюсь к нему.
- Здесь мы привязаны к приказу.
- Главнокомандующий Вооруженными Силами получил его от верхушки партии...
- Знаю я, как все это происходит..., - злится Старик.
    Я воздерживаюсь от ответа, чтобы больше не донимать его. Однако замечаю, что эти слова Старика, похоже, не имеют ничего общего с тем, что он, собственно, хотел сказать мне.
- Мне не следует, - наконец, произносит он, - говорить сейчас, где, да это и безразлично сейчас – собралась диверсионная группа из пяти человек. Может быть, были сброшены на парашютах. Короче, их схватили флотские. Командир соединения – в его ведении небольшие соединения, охрана побережья, дозорные катера и тому подобное – заключил их под арест. Но тут прибыли люди из СД и потребовали их выдачи.
- И?
- И, к сожалению, командир последовал их требованиям. На следующий день, это установлено точно, этих пятерых расстреляли.
- А что затем произошло?
- Что должно было произойти? Для капитана цур зее  - безразлично, кто это был, и что случилось – получил на руки квитанцию о передаче пленных, и теперь может повесить ее в рамку.
    Уверен, Старик точно знает, какое это было соединение, а также как зовут командира. Тем не менее, я понимаю, что сейчас невозможно узнать от Старика что-либо еще.
    Однако почему Старик рассказывает мне об этом происшествии?
   
     На улице дождь: Моросящий дождь, такой мелкий, словно его распыляют из форсунок. Трудно сказать, сколько он будет идти.
    Дожди не заявляют о себе здесь медленным ухудшением погоды. Они появляются, в буквальном смысле из ясного неба: Без того чтобы их можно было действительно сразу заметить - ветер дует всегда - облака цвета серого капока налетают со стороны моря так быстро, что в миг затемняют солнце. Непосредственно за этим авангардом следуют развернутые веером тусклые грузные облака. И практически тут же город накрывают первые капли дождя.
    Проходит всего несколько минут до тех пор, пока водостоки не забурлят, и по всему городу спешат по ливнестокам к заглатывающим их колодцам потоки с одинаковым, напоминающим  икоту и чавканье, звуком. И когда уже кажется, что весь город должен утонуть в этом сильном сливном потоке, ливень внезапно прекращается. Как по мановению волшебной палочки. И вот уже солнце снова сияет на умытом небосводе. Парусящиеся облака, плывут брасом дальше внутрь страны и снова открывают солнце, да так быстро, как будто прошедший ливень был совсем не серьезным. После этого повисает ослепительный блеск и сверкание: Покрытые асфальтом улицы, ведущие от гавани наверх, обычно черные как смоль, серебрятся от прошедшего ливня, крыши сверкают, напоминая всполохи молний, а вода, не успевшая стечь с домов по водосточным желобам, капает с крыш, зависая как станиоль на темно-пегих от дождя фронтонах домов.
      Иногда таких неожиданных ливнепадов бывает по пять-шесть в день! А в иные дни, облаков не бывает и за целый день. Практически постоянно, высоко за линией горизонта, надвигаются все новые облака, неупорядоченными группками, мокрая бахрома которых иногда скрывает и крыши и стены зданий, придавая им какой-то новый, загадочный вид. А иногда бывает, что и на второй день дождь никак не закончится. И из этого шумного бурного ливня раздается заунывное, неумолчное журчание воды струящейся в ливнесброс.
     Иногда кажется, что неведомый случай точно регулирует падение дождевых капель. Часами падают они абсолютно равномерно, никакого замедления, никакого намека на то, что источник небесной влаги иссяк и вдруг – ливень полностью прекращается! Также никаких вариаций в силе ветра, направление которого всегда неизменное: с запада. Дома дождевой шквал налетал с востока. Здесь все наоборот.

      Разговоры с самим собой – это мой щит: Парировать рассерженный взгляд, противостоять безумию – удается делать довольно долго, но затем наступают часы депрессии. В La Baule было тоже самое. Несмотря на щебет Симоны меня это буквально убивало.
     Там даже Старик вел себя по отношению ко мне и всему штабу флотилии как сумасбродный упертый нацист. Офицеры-подводники – это тщеславные простаки, перед которыми можно было разыгрывать все, что хочешь. И вот уже перед глазами, как наяву возникают и парижские мракобесы и верящие в Фюрера заговорщики в Коралле.
Какое отношение я имею ко всей этой своре?
      
    30 января 1933 года, когда орды штурмовиков СА, с факелами поднимались в по дороге из Касберга в Хемниц – с тем чтобы пройти по кривой, напоминающей букву S, на которой трамваи всегда издавали страшный скрип и писк – голося свои ревущие песнопения, а я 14-летний мальчик говорил: «Вот это театр!», я впервые смог почувствовать, что массовая истерия может резко смениться дикой агрессией. Парни и женщины, стоявшие в колонне плотной стеной, образовывая настоящую реку потока огней, убили бы нас в момент, если бы моя мать чисто интуитивно не вскинула руку в гитлеровском приветствии, не прижала бы меня другой к себе и не заорала бы истошно «Хайль! Хайль! Хайль!».
«Это - начало конца!» Для моей матери это истина была очевидна, и те, кто приходил к нам, выражались похоже. Тогда еще никто не прятался за неопределенно пустыми фразами.
- А где, собственно говоря, живут твои родители? – интересуется у меня Старик, когда я захожу незадолго до полудня в его кабинет, таким тоном, как будто бы он почувствовал, что я только что унесся мыслями в Хемниц.
   Вопрос бьет меня словно удар под дых.
- Ты хочешь знать это по служебной необходимости? Я имею в виду...
- Нет, просто так, - поспешно успокаивает меня Старик.
- Где живет мой отец, жив ли он еще вообще – я не знаю. Не имею никакой связи с отцом.
«Хорошая наследственность – это так здорово!» - констатировал мой господин Папаша, когда я, после десятка лет полного забвения, впервые посетил его, и, говоря это, он не заметил, как сильно ударил меня по колену, простота святая.
- А где твоя мать?
- Где она теперь, я не знаю. Мы потеряли нашу квартиру. Я живу, так сказать, без домашнего адреса. Мой брат – летчик – летает на самолете-разведчике где-то в России. Если ему пока везет, то он все еще жив. Во всяком случае, у меня нет никаких вестей о нем.
- Вот этого я не понимаю. Ты же недавно был в Берлине? А там ты бы мог получить известия о нем.
- Теоретически. Но меня тут же отослали обратно. Я должен был тут же развернуться и adieu . А потом на меня навалились другие заботы.
   Старик, должно быть, заметил, что эта тема мне неприятна, поскольку теперь он погружается в полное молчание. Но почему мы должны были сцепиться? Как-никак, у нас такое впервые, что Старик спрашивает меня о моем происхождении. На лодке U-96 все, что касалось личной жизни, было табу.
     Прежде чем Старик может еще попытаться перейти теперь уже на другую тему, я спрашиваю его, хотя уже давно кое-что знаю о нем:
- А как у тебя сложилась жизнь?
- Обыкновенное кадетское воспитание, если ты, конечно, можешь себе это представить.
- Только в соответствии с моделью господина Райберта: кадет – это надежность, умение, послушание, неустрашимость в бою, молодцеватость - и естественно слепое подчинение приказам.
- Если хочешь, где-то так. Но ты можешь оставить господина Райберта в покое. Мой отец был кадровым военнослужащим, в звании «вертела» , так сказать. И потому это напрашивалось само собой - я имею в виду кадетское воспитание.
- Совсем не веселое дело.
- Скажем так: не совсем такое, как у твоей деградирующей богемы , которой ты так поклоняешься.
    Старика заметно радует, что у него для меня нашелся этот язвительный удар. Он чешет за правым ухом, и впервые это не выглядит жестом смущения.
   
   «Солдатская радиостанция Кале»  сообщила, что немецкая подлодка была потоплена после пятнадцатичасового преследования ее кораблями союзников и бомбежки глубинными бомбами. Я узнаю это от зампотылу в клубе.
    Пятнадцать часов! - мне становится дурно. Не думаю, что господа дикторы преувеличивают. С такого рода техническими данными английская радиостанция точна.
    Пятнадцать часов: Мне не надо напрягать всю мою фантазию – картины вероятной трагедии появляются самостоятельно. И пока я тупо пялюсь в пространство передо мной, меня буквально разрывают вопросы без ответов: Были ли у них хоть какие-то паузы в этом преследовании и бомбежке? Сколько преследователей гналось за ними? На какой глубине бомба попала в лодку? Чья вообще была эта лодка? Называл ли зампотылу номер лодки?
   Поднимаю голову и встречаю взгляд зампотылу:
- Кто же это был?
- Хорстманн.
- О, Боже! – вырывается у меня помимо воли.
    Старик, который как раз вошел, услышал мой возглас:
- Ну, ну, ну что случилось?
   Зампотылу молчит. А мне хочется вскочить и нестись куда-нибудь сломя голову. Однако, вместо этого я глубоко вздыхаю и объясняю:
- Речь шла как раз о Хорстманне...
Старик застывает и не двигается.
- ... нашему Фюреру и высшему Главнокомандующему троекратное «Да здравствует Победа!»   - это гремит из радио.
    Скосив взгляд, вижу, как наш доктор пытается совладать с собой. Насколько я его знаю, он бы сейчас с удовольствием, скорее даже из большого подхалимажа перед командиром, заткнул бы радио ударом кулака, чтобы заглушить этот вой. Но, кажется, доктор слишком погружен в свои мысли. После третьего ревущего «Да здравствует!» он вдруг орет как резаный:
- Не может ли кто-нибудь прекратить этот проклятый балаган? Проклятье!
- Ну, ну, ну! - слышу вполголоса из глубины помещения. А затем еще один:
- Держите нервы в узде!
  Как долго, спрашиваю себя, доктор сможет выдерживать такое напряженное состояние? Кто-то со стуком опускает стакан на небольшой круглый стол, поднимается одним рывком, громко говорит:
- Приятного аппетита! - поворачивается и направляется к переборке.
- Нервы! – слышу снова.
    Так как молчание становится все более тягостным, какой-то лейтенант обращается к присутствующим:
- А что происходит сейчас в России?
   Никакого ответа.
   Того, что происходит в России, никто совершенно не хочет знать. Названия городов, которые диктор скрипучее оглашает по радио, влетают в одно ухо, а вылетают из другого не вызывая никаких чувств и эмоций.
- То, что должно, то там и происходит!  - запоздало раздается голос инженера-механика флотилии, к общей неожиданности.  - Там наши побеждают, господа мои. Побеждают, побеждают – нет ничего иного, кроме победы!
- Точно так! - отвечает лейтенант. - Мне просто хотелось узнать немного точнее...
   Снова воцаряется молчание. Инженер-механик положил оба локтя на подлокотники своего кресла, а руки сложил на животе. Слегка подавшись верхнею частью туловища вперед, он заинтересованно рассматривает лейтенанта через верхнюю дужку своих очков: Взгляд психиатра. Сидит он так довольно долго, но лейтенант этого не замечает.
Но как только они встречаются взглядами, инжмех резко расцепляет сложенные руки и хватает стакан. Подчеркнуто громко он поднимает тост:
- За Вашу тягу к знаниям! – обращаясь к лейтенанту.

- Если бы я только мог знать, как там, у нас дома, - слышу я жалобный голос Бартля в столовой. Четверо других, в таком же звании, что и Бартль, сидят, цедя пиво вокруг стола для команды и с унылым видом пристально пялятся в столешницу.
- Дома...
   Если они так говорят, то, пожалуй, снова начались тяжелые бомбардировки на немецкие города.
   Роммель был тяжело ранен при воздушном налете. Случилось это на дороге на юг от Lisieux  между Livarot  и Vimoutiers .   
Трудно укрыться от прицельного огня в машине на шоссе, когда атакующий самолет несется почти над самой землей. В такой ситуации, пока не увидишь атакующий самолет, практически ничего не видишь и не слышишь о его приближении, пока очередь не прошьет кабину. Все длится всего несколько секунд.
Если бы Роммель погиб - это могло бы оказаться тяжелым ударом. Солдаты, я постоянно ощущал это, боготворят его.
В столовой обсуждается тема шноркеля.
- Ни то, ни сё! - доносится до меня. И дальше:
- И все же так не годится! Необходимо придать больший угол возвышения с помощью гидравлики!
- Но это чревато серьезными повреждениями.
- Может разорвать барабанные перепонки и глаза вылезут из орбит. Все же, пониженное давление в процессе погружении - это та еще мука.
- А эта блевотина, когда только и ищешь куда срыгнуть!
– А правда, что пониженное давление поднимает все дерьмо из пищевода?
   Я еще ни разу не позволил себе привязаться с разговорами о тайнах шноркеля к инжмеху флотилии, но, в принципе, мне после всего, что я до сих пор слышал из обрывков разговоров, стал ясен принцип его работы: Когда-то, на заре своей юности, я видел фильм про ковбоя, и там индейцы Апачи, стараясь ускользнуть от преследователей, прятались в мангровом болоте. При этом они с головой скрывались под водой. Но перед этим, они хитрым способом срезали стебельки камыша, с помощью которых могли дышать... Шноркель подлодки функционирует по тому же принципу. Остается под водой и засасывает воздух для обоих дизелей на 1400 л.с. также как и воздух для дыхания экипажа через трубу – а именно через дыхательную трубу - шноркель. Собственно говоря, речь идет о сдвоенной трубе с ответвлением для засасываемого воздуха и вторым ответвлением для отсасываемого воздуха.
- Собственно говоря, шноркель у нас работает без сбоев только с конца мая этого года, - говорит Старик.
    Под водой лодка на дизелях, естественно, дает больше хода, чем на электродвигателях от аккумуляторов. Движение с максимальной скоростью под водой - восемь миль, но такую скорость подводного хода можно было выдержать лишь около одного часа, а потом аккумуляторные батареи сдыхали. На скорости в две морские мили подводного хода, максимально низкой скорости движения пешехода, заряда аккумуляторных батарей хватало до трех дней.
      Голландцы, у которых мы подсмотрели принцип шноркеля, ушли в том, что касается техники, уже далеко: Они выводят мачту для забора свежего воздуха и удаления отработанного, как перископ. Будучи сконструированной таким образом, эта система кажется более надежной. Наша же система – выдвижение лежащей на верхней палубе мачты посредством гидравлики – это в высшей степени подверженное авариям временное решение, едва ли больше чем просто временное явление.
      А еще нужно учесть и проблему погоды: При плохой погоде плавание под РДП  несет в себе мало приятного! Чтобы поверхностная вода не смогла проникнуть через шахту поступающего воздуха, у головки шноркеля имеется плавающий клапан, который закрывает трубу поступающего воздуха, как только головка шноркеля притопится или накроется волной.
     Одно вполне ясно: плавание под РДП - это вам не кекуок  танцевать! Вернувшиеся экипажи подлодок оборудованных РДП – живое доказательство тому.
      
    Вхожу утром в кабинет Старика, как раз в тот момент, когда он застегивает портупеею с кобурой на боку. Судя по всему, он очень спешит.
- Следуй за мной к бункеру! - командует он мне. И уже на бегу, он еще раз оборачивается ко мне:
- Мольцан возвращается, тебе будет интересно.
     Когда Старик говорит таким вот резким тоном, не имеет смысла задавать ему вопросы. И все же, никак не возьму в толк, почему возвращение Мольцана может быть для меня интересным. Но слова Старика означают для меня: Ноги в руки, махнуть вниз по лестнице и бегом через двор, потом вверх к павильону, схватить мои фотопринадлежности и лучше всего уже сидеть в машине, прежде чем придет Старик.
В прибывшей лодке не вижу ничего особенного. Никаких повреждений. Но что это за вид у людей, становящихся в строй за рубкой на верхней палубе? Они грязные, просто черные как трубочисты.
- На лодке все напоминает шахту, - слышу чей-то голос, и постепенно узнаю что произошло: Во время охоты на два парохода союзников вышла из строя выхлопная труба дизеля, и ядовитые выхлопные газы устремились в лодку. Боевую деятельность следовало бы. Согласно всех регламентов, поскольку повреждение было невозможно устранить на ходу, прекратить.
- В дизельном отсеке нельзя было ничего рассмотреть – даже собственную руку не разглядеть! – сообщает мне один из измазанных в черное моряков после смотра. - Но повезло: Из всего экипажа лишь один дизелист потерял сознание.

  Командир лодки рапортует Старику:
- Над линией горизонта облака дыма пароходов, а тут дизельный отсек чадит! –незавидное положение. У нас не было никакой возможности использовать этот дизель. Нам требовалось еще добрых два часа добираться до пароходов на той же самой скорости хода. И тогда стармех приказал личному составу электромеханической боевой части работать в ИСП ...
      А вот и окончание его рапорта: Через два часа лодка достигла необходимой позиции для атаки с носа и потопила один из пароходов.
    Старик скрежещет зубами. Мне кажется, что эти грязные черти заслужили надлежащую похвалу из его уст.
   
    В столовой – за едой – дантист старается раздразнить нашего доктора, старшего полкового врача. Он с притворным лицемерием рассказывает о медицинских феноменах. Некто заявился на прием к практикующему врачу, так как испытывал ужасные приливы крови к голове. Уколы, таблетки и порошки - ничего ему не помогало. Этот пациент консультировался у другого и третьего врачей: без всякого успеха. Но четвертый, наконец-то заметил, что воротник этого господина был на два размера меньше, чем нужно!
   Доктор кидает на дантиста злой взгляд. Но вместе с тем тут же оказывает ему любезность:
Легкая усмешка вдруг кривит его губы и быстро гаснет. Наш доктор - это я отчетливо вижу, в ярости.
  А у дантиста в запасе есть еще одна история. Он уверяет, что сам был этому свидетелем:
- У семьи, которую я хорошо знал, был восьмилетний мальчик, довольно толстый пацан. Домашний врач посоветовал - очень разумно! - давать мальчику поменьше есть. Толстячку уменьшили  рацион вполовину, но вместо того, чтобы худеть, он становился все толще.
   Все взоры теперь прикованы ко рту дантиста, который, однако, делает сначала внушительный глоток из своего стакана и, закатив глаза, показывает, что при этом он не может продолжать свой рассказ.
- Что за чушь! - произносит доктор.
- Во всяком случае, домашний врач был просто растерян! - продолжает зубной врач. – Так вот. Парню давали всевозможные пилюли и еще меньше еды и каков результат?
- Мальчик становился еще толще! - немедленно возмущенным голосом язвит доктор.
- Так точно! Как Вы догадались? Итак, прошло около полугода, и только тогда случайно выяснилось, что этот хитрец каждый день возвращаясь из школы, посещал армейскую полевую кухню в непосредственной близости от дома и просил порядочную порцию в свою эмалированную миску. Кто-то рассказал об этом его больной матери – все бродяги знали его. Такая обстановка заинтересовала мальчика, а армейский суп нравился ему больше, чем домашняя еда... Да, такие случаи нередки в общей врачебной практике!
   В этом месте доктор театрально закатывает глаза и с шумом выдыхает.
   
    Я поклялся себе никого не расспрашивать о Симоне и становиться глухим и немым при обсуждении всевозможных слухов о ней. Однако теперь я убеждаюсь на своем опыте, что не могу доверять и самому себе. Что хорошего в том, что я позволяю своей ревности быть сильнее моей воли?
    Что за жеманство я тут устраиваю с собой? Ведь я уже пытаюсь расспрашивать даже Старика! Но я так и не продвигаюсь ни на йоту. Единственное, что я узнал от него, это то, что «мадемуазель Сагот» здесь «находилась».
    Даже наш дантист совершенно очарован Симоной. Она снабжала его книгами о дольменах и менгирах – это его конек – а также  фотографиями и старыми почтовыми открытками, принесла даже пожелтевшую литографию дольменового поля у Карнака .
    Если я правильно понимаю дантиста, «Mademoiselle Simone» в самое короткое время превратилась в удивительного знатока бретонской предыстории.  «Очень культурная малышка, которая знает, чего хочет», так он называет ее и при этих словах глаза его полны восхищения. Старик, зампотылу, дантист – кого еще обвела вокруг пальца Симона?
   Я вздрагиваю во сне. Симона настолько явно причудилась мне, что я даже слышу ее голосок. Он звенит с гортанной хрипотцой, почти сонорно, вкрадчиво и в то же время проникновенно. А потом наступает locklout , в который я полностью погружаюсь.
     На меня наваливаются картины дней и ночей с Симоной с такой силой, от которой становится больно. Вот я вижу нас обоих на нашем крохотном пляже между гранитными утесами городка C;te Sauvage . Волнорезы в рост человека в контровом свете залиты глубоким изумрудным отблеском. Бурлящая пена разбивающихся волн вспыхивает, напоминая огромную белую гирлянду. И из этой стеклянной зелени и вспенивающегося белого цвета показывается загорелая Симона, разбрызгивая водяные жемчужины вокруг себя: Театр теней с вспыхивающими алмазными россыпями на фоне солнца падающего в красное малиновое желе.

А потом мы лежим под нашими купальными халатами на песке, который все еще теплый от нагревшего его солнца, и мы чувствуем себя единственными людьми на нем во всей вселенной, на этом несущемся в никуда мяче из жидкой магмы и твердой коры.
У меня еще не было столько много времени размышлять о Симоне, как сейчас на моей раскрашенной сине-белыми квадратами койке. Так глубоко увязнуть в таком вот несчастье – и это при остром уме и вопреки многочисленным предупреждениям! Но это все беспечность Симоны, эта странная ошибочная оценка своего окружения, совокупная недооценка действительности.
      Вероятно, уже года два тому назад - и даже прошлым летом - она, должно быть, утратила всю осторожность. То были времена, когда мы, еще во всем в белом, гордо гарцевали по La Baule, на зависть сухопутных вояк: Любимцы нации. Это тоже, пожалуй, ударило нам в голову...
    Я никогда не знал, было ли то, что Симона рассказывала мне о себе, правдой. У неё был своеобразный способ врать. Часто я не мог врубиться, зачем она вообще делала это. Лгала ли она, лишь потому, что правда казалась ей скучной? Она настаивала, что правильно будет «идти налево», если я говорил «идти направо». Она говорила «черное», когда должна была сказать «белое». Она лгала даже тогда, когда нельзя было скрыть правду, когда ложь была просто бессмысленна.
    Сообщения о фронте вторжения в высшей степени скудны: Информационный поток, кажется, иссяк до ручейка. Все же каждый, тем не менее, должен был знать, что пробил час: Союзники все более расширяют свой плацдарм.
   От адъютанта узнаю, что из Ренна пришел новый приказ, и мне следует немедленно туда отправиться.
   Сейчас это проблематично. Что скажет Старик? Конечно же, ему известен этот приказ уже несколько часов и он наверняка давно решил, что следует сделать. Но его нигде не видно. Адъютант сообщает, что шеф в бассейне, где контролирует раскладывание маскировочных сетей.
   Действительно нахожу Старика за огромным рулоном маскировочных сетей. Я вижу его, стоящего словно полководец, а Бартль рядом указывает выброшенной вперед правой рукой то в одну, то в другую сторону. Скоро весь бассейн должен быть покрыт этой кажущейся экзотической тряпкой из сеток из манильской пеньки и там и сям вставленными зелеными тряпицами.
     Увидев мое приближение, Старик спрашивает только:
- Ну?
  Я отвечаю без обиняков:
- Я должен снова выехать в Ренн?
- Ничего не выйдет с этими битенгами и мачтами, - произносит он вместо того, чтобы ответить мне.
- Вся деревянная конструкция не годится.
- Сбросить бы весь этот хлам просто в воду, - предлагаю.
- В этом случае все вот это будет здесь же и плавать, - недовольно возражает Старик. Затем обращается к Бартлю:
- Вот сюда выдвинем две обычные мачты, самые изношенные, а там растянем единственный канат – и эта конструкция накроет все словно крыша. И никакого геморроя!
    Проходит еще довольно много времени, пока он не говорит мне:
- Господа из другого номера полевой почты кое-кому добавляют работы!
- Но что же мне делать? – я начинаю снова.
- Оставь, - только отвечает Старик и, ухмыляясь, добавляет:
- Как другие оставляют себе.
   Но потом, когда Бартль уходит и возится на противоположной стороне бассейна, он, основательно откашлявшись, интересуется:
- Ты ничего лишнего не сболтнул господам при твоем первом их посещении?
- Кажется, нет.
   Старик пристально вглядывается мне в лицо. Но ему приходится подождать, пока я сморщу его как от зубной боли.
- Когда, как ты думаешь, я должен отправиться? – задаю волнующий меня вопрос.
Старик делает благообразное лицо и спрашивает:
- У тебя есть бензин?
- Бензин? У меня?
- Ну, мне просто интересно: Как же ты хочешь поехать в Ренн без бензина? В любом случае обычные поезда больше никого не возят...
    Старик говорит все это с неподвижным лицом как бы себе под нос. Но затем с серьезным видом, акцентируя на каждом слове, возвещает:
- Мы не можем больше немедленно исполнять пожелания штаба военно-морской контрразведки в Ренне, в твоем лице то бишь, при сложившемся положении дел – о чем искренне сожалеем...
- А мне как жаль! – возвращаю с таким же серьезным видом.
- Временно поупираемся. Ты же обычно упрекаешь в этом военно-морской флот: в нашем ухоженном горделиво-упрямом виде.
     Выждав несколько мгновений, Старик говорит как бы между прочим:
- Впрочем, нам следует еще сегодня приблизиться танцуя на лапках, к Первому.
- С какой это стати?
- Они прихватили себе очередной «замочек» – неподалеку – и сегодня будут его торжественно открывать.
- И мне следует туда явиться?
- Так точно. Там ты познакомишься, наконец, с нужными людьми – всей милитаристской кликой. Кроме того, там будет молочный поросенок.
   Старик играет рубаху-парня. Он действует, к моему удивлению, так, как будто мне ничего не надо кроме знакомства с военными блюдолизами и куска жареного молочного поросенка. Кажется, Старик чувствует себя уязвленным происшедшим в Ch;teauneuf.
  Интересуюсь:
- Когда?
- Прямо сегодня во второй половине дня. Отъезд в пятнадцать часов. Маленькой делегацией: доктор и зампотылу. Я поеду своим ходом.
    
    Вскоре после четырнадцати часов начался авианалет: бомбардировка средней тяжести. Кто бы мог подумать в начале войны, что к бомбежкам можно привыкнуть? Новые ощущения рождают новые чувства. Как бойцы в траншеях под Верденом предчувствовали, где будет следующий разрыв мины, я также уже предчувствую, куда упадут бомбы, как только загрохочут зенитные орудия.

   "Небольшой замочек" Первого, не идет ни в какое сравнение с нашим Manoir Logonna : узкое, безвкусное здание, построенное вероятно для какого-нибудь промышленника в 1850 году и полностью изуродованного камуфляжем от фундамента до крыши. Никакого парка, только большой, запущенный и неухоженный сад.
   Между немногочисленными деревьями висит синий чад большого костра, куда то и дело подбрасывают дрова, над пламенем которого поворачивают на вертеле, более напоминающем алебарду тушу свиньи. Группа молоденьких лейтенантов, у большинства одна рука в кармане брюк, стоит вокруг костра. Очевидно, никто не знает с чего начать. Говорить друг с другом они не учились. Двое выглядят как близнецы: У обоих нестандартного размера брюки, волочащиеся по земле, и стоят они так, будто хотят спрятаться, держа сжатыми кулаками короткую трубку перед лицом.
    На террасе образовалось что-то вроде приветственного хоровода: Все в синем и сером цвете, которые соответствуют скорее цветам военной авиации. Новоприбывшие подходят робко – как бы стараясь быть в безопасности – к кругу из серебряной мишуры галунов и аксельбантов, а затем начинают его обход, причем прикладывают руку в приветствии к козырьку перед каждым отдельным серебрянопогонником, пожимают им руку, и передвигаются дальше таким же образом к следующему, каждый раз повторяя свое имя.
Тот, кто затеял весь этот смешной своим поведением урок танцев, должен быть от еще идиот. Одно мне ярко бросается в глаза: Здесь нужно запоминать лицо того, с которого начал свое кружение, иначе может случиться конфуз, что начнешь повторно представляться в этом театре абсурда.
    Начальник Первого, коренастый, неприметный и почти лысый человек, раскраснелся от волнения и сильно потеет. Не удивительно, он такой кругленький, что полностью соответствует своему прозвищу «шаровая молния»! Он считается деловитым и очень популярным, но и очень тщеславным человеком. Трудно представить, что он мог бы работать в одной упряжке со Стариком.
 
     Старик изображает из себя, как будто ради контраста, «good old fellow ». Он надел приветливую ухмылку и не отпускает ее с лица. С орденом, носимым на шее, Старик так или иначе опережает начальника Первого: «Шаровая молния» добрался только до «яичницы », и на его правом боку этот странный орден со свастикой выглядит особенно неприглядно, словно на гулянке у Старого Фрица  или как подвязка у танцора котильона .
Старик передвигается какое-то время напоминая дрессированного медведя от группы к группе, а затем падает на удобный плетеный стул. Там он теперь и сидит, опершись на локти, и наблюдает, опершись на положенные друг на друга руки, тщеславное жеманство военного Hautevolee .
    Он кажется настроенным очень решительно, и ничто не вызывает его неудовольствия. Вот он пьет, ухмыляясь, за мое здоровье, поднимая свой бокал за более чем два стола от меня, и движениями головы и закатыванием глаз спрашивает меня, воспринимаю ли я увиденное показное архитектурное излишество также верно, как и он.
     В следующий миг низенький, хилого вида офицер – заместитель начальника АХЧ , который уже как-то посещал нас в нашей столовой, подходит ко мне и сразу тянет меня в дом: Я должен осмотреть в столовой зале картины, которые он вчера купил в Париже.
     Четыре сильно залакированных довольно дурных картины, скорее мазня, а не картины, в разряженных рамах висят на свежеокрашенных стенах.
    Так как я не впадаю в эйфорию от увиденного, хилый пожимает плечами, а затем жалобно канючит: Что же ему было поделать – он же не говорит по-французски. Командующий флотилией послал его, дав пачку франков и приказ не возвращаться без картин. Он просто зашел в первый попавшийся магазин и купил там эти четыре картины.
    Чтобы сыграть взятую на себя роль эксперта хотя бы вполовину удовлетворительно, я меланхолично киваю, а потом изображаю нечто вроде восхищения прекрасными и роскошными рамами. Заместитель начальника АХЧ благодарно принимает это, он буквально расцветает и ищет мою поддержку на его утверждение, что печальные, унылые ландшафты Средиземного моря подходят к этим превосходным портьерам с длинной бахромой.
    Когда я снова покидаю замначальника АХЧ, то опускаюсь в одно из множества стоящих вокруг кожаных кресел – «клубную мебель!». Тут только я замечаю, что пахнет чадом - но не от жарящегося поросенка. Какой-то придурок, несмотря на жару, закрыл камин, и огонь, естественно, не горит, в то время как солнце нагревает крышу.
   Итак, покончено! Назад на свободу!

   В это самое время матросами в белой форме выносится во двор длинный бак и старательно размещается таким образом на мостовой, чтобы не раскачивался. Соображаю: Готовятся разбирать поросенка. И вот уже образуется очередь. Старику говорят изысканные комплименты. Размещаюсь позади, через несколько человек от доктора.
     Старик проходит вразвалочку, держа тарелку с куском свинины мимо очереди назад, видит меня и восклицает:
- Отлично мясо! То, что надо!
     И в этот самый момент кусок поросятины соскальзывает с его тарелки и падает на землю, поскольку он свободной правой рукой бьет по сидящему на его левой руке, в которой тарелка, комару. Неудача вызывает стон разочарования у всех, кто это видел, но Старик, как если бы ему удался заранее разученный трюк, раскланивается на все стороны. Один из матросов уже подбегает к нему с новой тарелкой.
    Таким бодрячком я давненько не видал Старика. Он щурится от солнца и что-то обдумывает, после чего держит курс внутрь здания. Если он ищет там прохладу, то вот удивится!
- Вряд ли здесь установлены набивные плиты, - рассуждает доктор, - скорее бимсы  уложены!
 И повернувшись вполоборота к стоящему позади него, добавляет: «Толстенные кряжи» я бы так их назвал.
    Так как эту шутку большинство ее слышавших не понимают, доктор на долгое время получает славу остряка. Он безмолвно ждет, когда ему наполнят тарелку и также направляется внутрь поместья. За несколько шагов перед входной дверью он останавливается и отклоняет голову назад, чтобы лучше разглядеть всю переднюю часть здания, а затем качает головой: Маскировочная раскраска ему вовсе не по вкусу.
   
   В саду подсаживаюсь к грубосколоченному столу, где уже разместились четыре офицера, на который подавальщики сразу ставят поднос с коктейлями.
   За столом сидят командир зенитной артбригады, два офицера-подводника и серебрянопогонник. Коктейли оставляют меня равнодушным, взамен хватаю бокал свеженацеженного пива, и, сделав большой глоток, тихо откидываюсь назад и прислушиваюсь к разговору.
- Такие вот длительные застолья, все же вредны для народного здоровья!
- Возьмите-ка лучше вот этот кусок, он прекрасно прожарился...
- Еще картофельного салата?
- Да, только побольше: если гулять так на всю катушку!
- «Если гулять, то на всю ка…» - так и помер мужик! Что тут скажешь? Это была его единственная рифма...
- Я не совсем понимаю…
- Последние слова – точно! – ха-ха-ха... Один мужик сказал на своем расстреле, дальше он не успел. Только и молвил: «Если уж гулять, то на всю ка…»

    Молоденький обер-лейтенант, которому серебрянопогонник адресовал эти слова, смотрит, открыв рот в смятении на него, в перекошенное от смеха лицо своего визави. Я тоже пристально вглядываюсь в этого человека - и его знаки различия. И тут меня словно током пронзает, да это же, прямо напротив меня: Кригсгерихтсрат ! Такой персонаж мне еще не встречался. Водянистые глазки, слюнявый рот, прыщи в уголках рта, влажно-блестящие мелкие зубы - все на этом лице выглядит влажным.
- При расстрелах преступникам прикрепляют красный матерчатый лоскут, именно там, где сердце. Преступников сковывают в середине тела, с тем чтобы они при попадании пуль в тело не откидывались сильно назад - это бы смотрелось не очень красиво... , - продолжает говорить кригсгерихтсрат, а я перевожу взгляд с одного на другого из присутствующих, так как не верю своим ушам, что это все происходит в действительности, но никто не возмущается. Веселенькое дело!
    Зенитчик, сидящий напротив меня, кажется тоже особенным образчиком своего вида: Он, своими белыми зубами, срывает мясо с ребра, и сок стекает каплями из уголков рта по подбородку. При этом он задирает верхнюю губу так высоко, что обнажается розовая десна.
   Сидящий за соседним столом, отодвинув тарелку с костями в сторону, пристально смотрит перед собой в раскинувшуюся местность. Кажется, он совершенно отстранился от раздающегося вокруг громкого чревоугодия. Но вдруг он отрыгивает так сильно, что это звучит напоминая удар щебенки.
- Еще никогда в жизни так хорошо не ел! - произносит он довольно.
- Я бы вас попросил! - восклицает кригсгерихтсрат.
   Очередь разошлась, и глазам открылся вид на костер и корыто с трупом свиньи. Оба повара еще раз подступают к ней и вскрывают своими длинными ножами ее грудную клетку: Они протаскивают ножи между ребрами, наваливаются своим весом и нажимают на них, ведя иногда ножи поперек, если наталкиваются на кости позвоночника.
     Вижу, как сосед справа глодает грудинку, держа ее двумя руками. Я не могу глядеть на это: чистой воды каннибализм! Внезапно перед глазами возникает картина того сэндвича, что я увидел в пилотской кабине сбитого Боинга. К черту! борюсь с собой. Не стоит портить аппетит таким способом. Но пилот из сбитого Боинга в La Baule и белоснежный сэндвич его мозга застряли в моей голове.
     Под большими деревьями образовалась песенная группа. Они поют: «Мы - рыцари глубин / Мужественные и твердые как сталь / Скрывающие мирные взгляды / Не имеющие ни милосердия ни выбора... »

   Рассматриваю лежащий передо мной на тарелке обжаренный на слабом огне до коричневого цвета кусок свинины, и внезапно понимаю, что для меня это будет слишком. Тогда поступаю так, будто хочу добавки, но затем скрываюсь в растущие сбоку кусты, и моя еда делает поворот оверштаг: Наверняка, здесь найдется какая-нибудь собака, которая поблагодарит меня за это...
   Комары кружатся в таком плотном рое, словно облака ржавчины, разлетающиеся от удара молотом. Нахожу за лучшее укрыться в доме и сажусь непосредственно под одним из ландшафтов.
   Вскоре вся группа появляется в дверях, и по воле черта ли, но все мои соседи по обжорству притопали тоже. Не успеваю глазом моргнуть, как они уже сдвигают два стола, и я сижу в болтающем и хохочущем круге напротив кригсгерихтсрата.
  Он ведет себя очень оживленно подбадриваемый таким количеством полных надежды слушателей и рассказывает:
- У меня был как-то однажды один француз, так тот еще и поблагодарил меня за приговор - за правильное ведение уголовного процесса. Мы же все всегда делали чисто и правильно. Свидетелям всегда давали слово и тому подобное - однако ничего, естественно, не могло пригодиться правонарушителю. За преступления связанные с укрывательством сил противника наказание одно – смертная казнь...
   Кригсгерихтсрат делает в этом месте порядочный глоток из только что поставленной кружки пива.
   Вместо того, чтобы смыться во второй раз, я остаюсь словно парализованный в кресле.
   Спустя некоторое время новые мерзости доносятся из этой влажной, брызгающей слюной пасти:
- При этом должен присутствовать военный врач. Он приподнимает веко... Нет, никакого выстрела в затылок. Для этого у нас нет надлежащих мер безопасности. В гробу преступнику закрывают глаза, кисти кладутся на грудь. Также и у французов.
  Идет общее тостование, и тут же:
- У французов сложился стереотип кричать: «Vive la France! » - это в основном борцы Сопротивления... Но обычные французы, те стоят спокойно. Спросил я одного его политическое мнение и затем даже дал ему несколько сигарет...
   На уровне подсознания я одновременно вижу рисунок на старой рубашке Симоны из расписанных тысячу раз строчек «Vive la France», и билеты метро с надрывами в виде буквы V: Victory . Вот была бы, конечно, истинная обжираловка для этого болтающего чудовища, если бы он увидел ее и поймал кого-нибудь при изготовлении таких рубашек или надорванных билетов!
   Чудовище льет в себя как в прорву: Едва у него появляется новая порция пива, он снова начинает, но вдруг произносит деловым тоном:
- Расстрелы происходят в Mont Valerien  около Парижа... Немецкие военные судьи сидят на Rue Boissy ...
    Нет, не на Avenue Foch , нет, там начальник полиции СС… Точно: Высший начальник СС и начальник полиции Франции. Немецкая полиция вся в другом месте, а именно на Rue Saussaies ...
    В этом месте командир зенитной бригады хочет тоже кое-чем угостить:
- У нас есть масса грузин. Я должен был разрешить расстрелять из них троих - были большевиками... Знаете, можно привыкнуть даже к расстрелам... Это странные люди, я бы сказал неотесанная деревенщина. Они в первый раз увидели железную дорогу... Много старых пней в том числе. Один упал замертво, когда мы начали палить из наших орудий...
    Смотрю как кригсгерихтсрат – саксонец, как он себя называет, начинает беспокоиться: Он не хочет позволить, чтобы зенитчик украл у него внимание слушателей.
- Стоит только оборудовать экстра бордель специально для братишек, и все, у них начнется совсем другой нулевой цикл, - он начинает равнодушно,  - иначе бы им пришлось онанировать, как каким-нибудь лесным ослам... Да, Вам смешно!
   В этом месте зенитчик наполовину откидывается назад, поворачивается и кричит в глубину:
- Еще пиво!
 И затем:
- Когда они дрочат, то значит больше не уверены в своей жизни!
  Теперь, наконец, господин Захзе может снова почувствовать себя во главе беседы:
- В скором времени у меня будет сразу трое! Кстати: То, что все священники так делают вовсе не от их плохих родителей! В последнем моем случае священник был всю ночь один в камере. Но какая мощь! Он всю ночь держал себя в форме как мужчина...
     Господин кригсгерихтсрат снова аккуратно вливает в себя пиво и нарочито широкими движениями тыльной стороны кисти руки вытирает свою пасть. Он являет собой уверенность в своей правоте: Его слушают и ему удивляются.
     Спрашиваю себя: Что ему придется еще нам предложить? Долго ждать не приходится, господин Захзе объявляет:
- Казни через расстрел всегда лучше, чем исполнение приговора через гильотину. Когда там человек еще бьется в конвульсиях, которому голову давно оттяпали, это неприятно.
     А еще тело брызжет красным соком во все стороны. Я больше не хочу слышать этот голос. Однако все же остаюсь сидеть и когда закрываю уши, мне становится хорошо. И тут оно происходит: Господин Захзе достает свой последний козырь: У господина Захзе есть фотографии. Повешенных и расстрелянных.
     Точно таким образом очень плохие проститутки предъявляют здесь на Rue d'Aboukir  свои потертые фото как они трахаются для эрекции членов таких же, как и здесь. Но там господствуют ясные отношения, им просто нужны деньги.
   Какое счастье, что здесь нет Старика! Он бы сейчас что-то выдал...

Позади нас поют: «Между Шанхаем и St. Pauli  большой океан / Матросы вдали мечтают о Реепербане ...»
    В это время появляется Старик и бормочет:
- Пожалуй, парни уже набрались. Очевидно, жаркое из свинины было порядком пересолено.
- Дорога назад на родину далека, так далека так далека... , - поет один солируя тенором.
    Старик быстрым взглядом искоса просматривает фотографии. Он закусывает нижнюю губу и стягивает брови.
- Пора в путь-дорогу, - затем говорит он мне, и я мгновенно вскакиваю. Внезапно все замолкают. Старик холодно осматривается вокруг и раскланивается.
     Когда мы снова сидим в машине, я испытывающее смотрю на Старика, уставившегося невидящим взглядом на дорогу и сидящего так прямо за рулем, как будто у него случилась судорога в затылке. И поскольку он ничего не говорит, доктор, сидящий рядом с ним, тоже молчит, да и зампотылу весь погружен в молчание: При этом у обоих языки, наверное, горят от услышанного и увиденного. Поэтому могу беседовать только мысленно сам с собой, представляя что Старик мог бы сказать, если бы два других не сидели с нами в автомобиле...
     Мы проехали уже около десяти километров, когда, наконец, Старик, кажется, захотел нарушить тягостное молчание: В какой-то момент я вижу в зеркале заднего вида, как он закусывает нижнюю губу. Затем, прямо посреди узкого поворота он говорит:
- У поросенка была такая хрустящая шкурка...
   Услышав это, доктор и зампотылу фыркают дуэтом, словно Старик сморозил прикольную шутку. А когда мы проезжаем через ворота флотилии, доктор осмеливается тоже открыть рот:
- Удачный день - country life at its best , - произносит он вполголоса, будто бы разговаривая сам с собой.
   Когда я поднимаюсь вместе со Стариком в его студию, останавливаюсь и вдыхаю воздух полной грудью. Меня охватывает нечто вроде ощущения домашнего очага.
- Это было слишком много для сына моей матери, - говорю, - но в любом случае я кое-что узнал...
- Я бы тоже не возражал пропустить сейчас стаканчик шнапса!
- А потом?
- А потом полная тишина!
   
   Старик уже все обсудил с Ренном, успокаивают меня утром. Остаться здесь и спрятаться, втянуть голову и затаиться, по этому правилу мы поступаем уже довольно давно – по крайней мере, пытаемся.
   Для меня эта флотилия самое лучшее и самое надежное место.
   Только здесь я наполовину защищен от легавых, здесь они менее всего могут причинить мне зло. И все же: вопреки всему... у меня земля горит под ногами! И почему Старик ничего не говорит о Симоне?
     Пусть пройдет какое-то время это самое благоразумное. Но это уже все. Покинула ли Старика его смелость? Может быть, он, в конце концов, хочет совсем выбраться из этой аферы угрожающей его карьере? Но ведь такая карьера может существовать лишь как абсурдное представление в его мозге. Поскольку в нашем случае карьера для нас – это безвозвратное прошлое – независящее от того насколько быстро или медленно продвигаются вперед союзники...
    После завтрака, с мольбертом на плече, захожу отметиться в служебный кабинет Старика. Старик пыхтя выдувает из себя воздух и неожиданно бросает:
- Мольцан задолбал!
  Я стою и не знаю, что сказать по этому поводу.
- У него, конечно, была причина для празднования – но все же что-то должно оставаться в рамках приличия! - продолжает Старик.
     Узнаю, что Мольцан вчера вечером, упрямый и бухой, каким он всегда был, не захотел пойти в офицерский публичный дом, а во что бы то ни стало хотел остаться со своими людьми и направился в бордель для команды.
- А там ввязался в ссору – даже затеял драку, - говорит Старик, - и оказался Мольцан в самой середине!
- Задачка! – отвечаю меланхолично. – Нам вот раньше просто добавляли соду в чай. Мы называли эту хрень «Пофигизм ».
- Тебе хорошо смеяться! - произносит Старик и яростно передвигает туда-сюда папки на письменном столе. Затем внезапно встает и объявляет:
- Я должен быть в бункере! Едешь со мной?
- О лучшем и не мечтал!

  В машине, Старик ведет ее сам, его словно подменили. Он даже насвистывает:
- Гордо реет флаг...
   Рискуя разбить губы о ветровое стекло, я начинаю говорить:
- В Коралле я, кстати, видел твою фотографию с Фюрером.
- Это ту, с капитаном Рогге , командиром крейсера «Атлантис» и обер-лейтенантом Зуреном ? Райнхардом Зуреном?
- Да. Как это все прошло тогда?
- Да, а как это должно было пройти?
- Я имел в виду, какое впечатление произвел на тебя Фюрер?
- Я бы сказал: как на фото.
- И больше ничего?
- Ну может быть, чуточку менее низковат, чем я думал.
- И никакого особого впечатления?

  Теперь Старик вынужден сконцентрироваться, пытаясь пробраться между горами обломков. Только когда мы оставляем позади эту трассу слалома, он отвечает:
- А вот как ты все это собственно говоря, представляешь? Стоишь навытяжку, рукопожатие, пристальный, испытующий взгляд тебе в глаза – вот так все это происходит. И сюда добавь, естественно, волнение и подготовку ответов на возможные вопросы. Таким вот образом это происходит!
- А где все проходило?
- В «Волчьем логове» . Около Растенбурга, в Восточной Пруссии.
- Как они только и нашли такое место?
- Они начали строить его там уже в 1940 на землях одной фермы, еще перед началом кампании в России. Теперь это гигантская вещь. Снаружи видишь немного, но затем можно только удивляться: огромная лисья нора из бетона - и полная безопасность! Здесь, напротив, мы как на ладони!
    Я вспоминаю, как мне пришлось однажды ждать одного человека из Имперского управления студенчества в Доме художника в Мюнхене. Вокруг меня пол был покрыт восковыми каменными орнаментами, передо мной огромный круглый стол - столешница из полированного гранита, из единого куска в дубовом кольце. Ножки стола резные: Орлы с лапами льва. На стенах тусклые гобелены, на потолке мощные бронзовые канделябры и по обеим сторонам высокой, во все помещение, дубовой двери бронзовые факелы, косозакрепленные, по римскому образцу. Сюда же добавим отзвуки шагов сапог, прищелкивания каблуков. Приходят и уходят партийные чины: с полудюжины различных униформ - как они излучали! Я смог внезапно представить себе, как на попавшего в такое окружение вдруг нападет мания величия.

- Разве он не хотел узнать что-нибудь о тебе? - я вновь тереблю Старика. – Неужели ничего не спросил?
- Ничего особого. Только, так, в общем – Англию поставить на колени и тому подобное - и тут же все орут: «Так точно, мой Фюрер!»  А ты, что, его еще не видел? Он же и твой Главнокомандующий.
- Видеть видел - да. Один раз в Мюнхене. Издали, правда, но у меня эта сцена стоит перед глазами, словно это было вчера.
    Старик резко сворачивает направо и вновь гонит прямо. Заглушая шум двигателя он кричит:
- Ну и как? Давай рассказывай!
- Это было на Кёнигинштрассе в Мюнхене. Она тянется вдоль Английского сада - здания там стоят только на одной стороне. Я как раз топал по ней, и тут навстречу мне выезжает автоконвой. В первой машине сам Фюрер! Я четко рассмотрел кузов: открытый, с низким ветровым стеклом, жесткозакрепленный флажок со свастикой, но только свастика на золотом фоне вместо белого - и, кроме того, вертикальный, а не под углом как на обычных знаменах.

И еще запасное колесо около капота мотора, немного опущенного в переднее и заднее крыло и таким образом невидно резинового протектора шины. Странно, что все это можно было воспринять в точности за одну секунду. А это значит: машина ехала довольно медленно. Я стоял, плотно прижавшись к бордюрному камню, а Фюрер сидел на ближнем ко мне борту и пристально смотрел на меня приблизительно с расстояния в один метр, из-под козырька фуражки. Бледное лицо, сальная кожа. Узенькая «зубная щетка» под носом будто намалеванная. От сильного страха я не знал, что делать. Я даже думал, что вот сейчас из машины выпрыгнут два быка из СС и наваляют мне по полной, потому что я не вздернул вверх руку от охватившего меня страха. Но в следующий момент факельный проезд уже проехал. Мне понадобилось добрых пять минут, пока я снова не пришел в себя... Людей, проходивших мимо часовых у зала заседаний этого полководца и не поднявших в приветствии вверх правую руку, жестоко избивали.
     Старик ухмыляется. Он, очевидно, не знает, что должен сказать, выслушав мой рассказ. Наконец, он ворчит:
- Да, такие вот у нас дела.
   
    В одном из цехов у Старика с инженером-механиком флотилии идет обсуждение какого-то вопроса. Поскольку я не хочу, как собака у своего хозяина стоять на поводке, то собираюсь уйти.
- Полчаса, не больше! - говорит Старик.

- Боже! Ну и дела! – доносится до меня, когда я присаживаюсь на кнехт у достроечной стенки - это почти рядом со мной восклицает какой-то моряк, и я тихо удивляюсь, как умело он выкладывает свою приманку. Но трое других, сидящие с ним у стеллинга , знают правила игры: Они не говорят ни слова. Ему остается лишь смотреть, какое впечатление производят его слова.
- Парни, есть вещи, которым можно только удивляться! - немедленно начинается второй заход.
  Теперь один из присутствующих милостиво соглашается:
- Ну, давай уже! Трави баланду!
   Но рассказчик теперь не торопится. Он просто снова задерживается:
- Можно только качать головой – ведь часто обычаи имеют людей, но об этом мало кто догадывается!
   Реакцией на эти слова было недовольное бурчание. Теперь первый моряк действует так, как будто он совершенно утонул в размышлениях о пережитом. И только когда один из слушателей говорит:
- Да ладно гнать-то! - он вздрагивает, словно очнувшись ото сна:
- Я был в отпуске в Берлине у моего дяди и моей тети. У них же там, в Берлине, магазин скобяных товаров…
- Лучше бы тебе сунуть кольцо в нос и поводить по зоопарку – вот это было бы очень интересно...
Однако рассказчика нельзя сбить этим замечанием.
- Это прямо за углом на Фридрихштрассе. Так вот там я как-то болтался вечерком - и тут со мной заговаривает одна девка. Она захотела пять рейхсмарок.
- Не тяни! Захотела от тебя прямо тут же?
- Ну, вот я поднимаюсь с ней на третий этаж, где она жила. Там сидят трое и играют в скат . Им нельзя мешать, а нам надо было пройти именно там. Ну, входим мы с ней в спальню, а вокруг кровати полный срач, и с кровати все сброшено - там был только голый матрас. И тут она стягивает с себя трусы и ложится на матрас!
- Ну и! – хрипло лает один из слушателей.
- ... а рядом хлопают своими картами игроки в скат! Ну и получился полный облом...
     В эту минуту раздается такой сильный шум, что я не могу ничего больше понять: Где-то долбят молотом по лежащим металлическим листам, и этот звук забивает все.
     Когда стук молота, наконец, стихает, парни продолжают обсуждать животрепещущую тему.
- DKW – мастерского класса - может быть вполне приемлемым автомобилем, но ты же не знаешь всех его недостатков, -  кто-то кричит резко.
- Так я об этом и твержу тебе, засранец!
  Но судя по тому, что еще один говорит:
- DKW, это значит «маленькие ранки», - эта история быстро не закончится.
- Ну, ты ляпнул: DKW – это «Завод Немецких Мотоциклов »,  - раздается голос еще одного собеседника, что полностью переводит болтовню в сторону от основной темы.
- Не, я точно от вас свихнусь: Завод мотоциклов? - стонет другой, голоса которого я до сих пор не слышал.
- Парни, вы говорите об автомобиле, мотоцикле или о ебле?
- Скажу тебе по секрету: Ты - самая глупая свинья, какую я только знаю.
Это замечание сбило спрашивающего.
- Да ты знаешь, что я сейчас с тобой сделаю? – угрожающе рычит он.
- Не-а, - отвечает говоривший простодушно.
- Я зажму твою голову между ягодиц и сожму мышцы – и ты сдохнешь в темноте.
- А сверху посыпь еще хлорной известью, - рекомендует другой,  - чтобы не задохнуться от трупного запаха.
- Да ладно, не трепи языком попусту, ты, тупой засранец!

- К сожалению, новым командирам не хватает опыта, - сетует Старик, когда мы едем назад во флотилию. - Они конечно не хуже чем старые, но именно сегодня время не позволяет им накапливать опыт, постепенно врастать в профессию, пожинать успехи без слишком большого сопротивления и при всем при этом завоевывать уверенность в себе.
- Кажется, никто не интересуется общим положением дел...
- Ну и …? Что ты хочешь сказать этим?
- То, что при такой большой лености ума не может не удивлять, что они не спрашивают о том, является ли их собственное боевое применение все еще рациональным...
- Ты требуешь слишком многого. Они равны...
- То, что планируется в Берлине, является для них словами Бога! - я перебиваю Старика и пугаюсь своего строптивого тона. Но Старик, которому приходится объезжать воронку от авиабомбы, ведет себя так, как будто он не услышал меня, и просто говорит дальше:
- В конце концов, они привыкли к послушанию... и, кроме того: Что ты можешь знать о том, что они думают? Ты же совсем не знаешь большинства из них...

    Позже во дворе мне перебегает дорогу зампотылу. Интересуюсь у него, как его дела. Он только машет рукой и говорит:
- Слышали ли Вы что-нибудь о фрейлейн Загот?
- Я? - спрашиваю в тупой оторопелости, и мы мгновение стоим лупая глазами полусмущенно. Наконец, мы говорим о погоде, пока я не говорю:
- Мне необходимо сейчас переодеться.

    После обеда сижу со Стариком за одним из низких круглых столов в клубе. Беседа течет буквально по каплям. Присутствующие явно никем не интересуются.
- Я, на твоем месте, не был бы настолько заносчив, - тихо говорит Старик, не смотря на меня. - Я бы вообще не хотел знать, чем интересуются такие скользкие типы как ты...
   Я пристально смотрю на него. Почему он внезапно стал так агрессивен?
- Это приглашение к самопроверке? - спрашиваю его.
- Можешь и так понять!
- Как насчет свежего пива? - приходит мне на помощь зампотылу.
- Не возражаю, - отвечает Старик.
    Когда зампотылу исчезает, Старик снова поднимает нить разговора:
- У тебя в Берлине все схвачено. Если тебе позволено играть роль туриста между обоими мирами, значит, о тебе там хорошо говорят. А что же здесь можно узнать?
- Если бы они действительно этого хотели – то огромное количество материала. Но с шорами на глазах живется гораздо удобнее, чем в мыслях и думах.
   Старик бросает мне предупреждающий взгляд: Следует потише болтать. В клубе слишком много посторонних.
- По-видимому, у тебя тоже есть шоры – по крайней мере, при оценке действий твоих коллег, - снова начинает Старик через некоторое время. - Ты просто не хочешь понять, что они были воспитаны согласно некоего определенного кодекса. И уж точно, переодетое в форму гражданское лицо, такое как ты, абсолютно не в состоянии понять, что значат солдатское воспитание и солдатские идеалы.
    Затем Старик погружается в молчание, и я не мешаю ему. Нет никакого смысла продолжать этот разговор: Если Стариком признаются солдатские идеалы, то наш спор бессмысленен. Он залезает в свою скорлупу и закрывает забрало.
- У меня много дел, - говорю я, поднимаясь со своего места и делаю нечто среднее между военным приветствием и гражданским приветом. Старик лишь неприветливо кивает, как будто он не хочет позволить мне мешать ему в его размышлениях.
     Пробираясь между креслами, я чувствую себя неловко и пристыжено. Я спиной ощущаю взгляды сидящих у барной стойки. Старик взял под свою защиту и этих упрямцев.
     Старик, говорю я себе, когда держу курс на мой павильон, стоит перед неприятной дилеммой. Он слишком точно знает, что сейчас разыгрывается в действительности, и он должен действовать так, как будто верит в мудрость Верховного управления и окончательную победу. Нацисты поступили, во всяком случае, довольно хитро: связали солдат с их собственной этикой и из их традиционных идеалов создали и создают своеобразную garotte .
- Довольствоваться существующими отношениями - что еще вообще остается...? - так Старик сетовал уже пару раз, и оно все и идет таким образом: Поскольку мы ничего не можем изменить, мы довольствуемся лишь отношениями. Мы не кричим во всю глотку «Ура!», но сплоченно маршируем и послушно держим шаг.


                Продолжение следует...