Изволь радоваться

Сойдя с крыльца в осеннюю темень, Панков оглянулся в поиске часового по заставе и, различив силуэт у калитки, негромко спросил:
- Прожектор почему не включишь?
- Та светло же, товарищ капитан, - так же вполголоса ответил знакомый баритон, - чо зазря электрику жечь.
- А-а, наш несравненный Чо-чо. Кстати, давно хотел спросить: ты днём также хорошо видишь, как и ночью?
- Та ви-ижу, а чо?
- Та ничо. Где командир?
- Та к себе ушёл.
 Капитан Панков потоптался в раздумье: командир заставы был надобен ему лишь чтобы выпросить в долг бензину. А может, лучше переложить эту задачу на Шуру? - вспомнил он о своём прапорщике, который был в хороших отношениях со старшиной заставы Жихарёвым. Пожалуй, они проще столкуются. И, рассудив таким образом, Панков направился к гостевому домику, где на время строительных работ в пределах этого участка границы располагался его инженерный взвод в просторной, с волейбольную площадку комнате, и он с Шурой через стенку в комнатёнке с печкой-голландкой и отдельным входом.
 Под ногами шуршали сухие листья дуба, и нет-нет да похрустывали жёлуди. Панков остановился, передёрнул плечами от вечерней свежести и со вкусом произнёс:
- Хор-рошо!
 Шура лежал одетый на постели поверх одеяла. Ноги он устроил на табурет и разглядывал не то носы сапог, не то экран портативного телевизора – что именно, понять было трудно, во всяком случае, половину экрана он сам себе сапогом загораживал.
- Чего на ужин не пришёл? - спросил Панков и, не получив ответа, удивлённо приподнял брови. - Тэ-эк.
 Сняв портупею, китель, он прилёг на свою койку и попытался вникнуть в замысловатый теледетектив, затем ещё раз обратившись к Шуре: «Чего скучный такой?» - и получив неопределённый ответ: «Да так», - взялся за книгу. Но и книга не читалась. Странная метаморфоза с прапорщиком вызывала любопытство и недоумение. Долговязый Шура-очкарик, весельчак и острослов, любимец отряда, почему и работа в его присутствии всегда шла споро, без срывов и неувязок, затосковал?! Небывалый случай!
- А ты не заболел?
- С чего бы... - пробурчал Шура, не повернув головы.
 Панков покашлял недоверчиво и принялся правой ногой стягивать сапог с левой. И тут Шура порывисто сел, зажал в коленях ладони и, не глядя в глаза своему командиру, неуверенно спросил:
- А может, разрешишь домой сгонять?
- Как это? - не понял Панков, откинувшись спиной на подушку и положив книгу на грудь.
- Ну как, на машине. Понимаешь, звонил сегодня домой... Маринке. Она и говорит: можно мне в ресторан сходить с подругой, скучно, говорит. Понимаешь, скучно ей.
 Панков взялся опять за книгу и сделал вид, что увлёкся чтением.
- Так как? - печально осведомился Шура.
- Да никак. Три дня прошло, а он уже соскучился. И главное, дай ему машину! Да! Так ты, небось, и с бензином договорился?! Молоде-ец. - Панков приподнялся на локте. - Не-е, ну слушай! Это совсем не смешно. А ты спросил Затеева, как он сегодня устал? А я его должен за сотню километров гнать на машине да ночью, а к утру обратно жми на всю железку, и только потому, что товарищ Шура соскучился по своей Мариночке. А если в кювет шарахнетесь? Ведь ты всю дорогу будешь талдычить: быстрей, быстрей.
- Ну почему шарахнемся, не понимаю? Обязательно сразу крайность.
- А потому, что Затеев весь день крутил баранку и, как всякий нормальный человек хочет спать. А здесь ты со своими мирихлюндиями, изволь радоваться.
- Так я ж сам могу, один, разреши, я сам.
- Что сам? Сам ты только мотоцикл водишь.
- И машину тоже.
- Ты мне не заливай. Машину он водит. И вообще! О себе он подумал, обо мне же подумать и в голову не войдёт.
- А чего?
- А того: то ли мне спать, то ли вашего возвращения ждать. Да и не положено, в конце концов. И не приставай! Ребёночек нашёлся. Приспичило! Изволь радоваться!
 И отшвырнув книгу, Панков уставился в телевизор.
- Нет, так не делают, извини меня! Себя – ладно, но зачем других подставлять?
 Шура взял сигареты и вышел на улицу.
 Панков поднялся, подошёл к окну. Приложив к стеклу ладони, вгляделся в темноту. Машина стояла на месте.
«Так что, - подумал, - в самом деле, отпустить?.. Ну съездит. Действительно, почему сразу в кювет?»
 Он снова прилёг, нашарил под подушкой сигареты, закурил. «Кювет-то ладно – действительно, крайность. А вот что-нибудь другое... Будет мне же потом пенять: зачем пустил, да почему не отговорил?..»
 Ему вспомнилось не такое уж давнее из собственной практики.
 По сути, до этого происшествия он никогда всерьёз не ревновал своей жены. Во всяком случае, держал себя под чётким, рассудочным контролем. А в тот раз, по его понятиям, произошло непредвиденное: он полностью потерял над собой власть.
 Если бы, допустим, перед этим обошлось без упрёков... Борька с Пашкой нахватали в школе двоек, и Наталья взялась пенять ему: вот ты, отец, постоянно в командировках, а они, охламоны твои, совсем от рук отбились. Он же, по обыкновению, не без иронии утешил её: всё нормально, так и должно быть у живых, непоседливых шпанцов. Предлагал вспомнить собственное детство: это не трудно, в одном классе учились... Вот именно, не будь этой проработки с её стороны, не возникло бы и в нём тягостного ощущения вины. А тут, мучимый угрызениями совести, он совершил невозможное: уговорил своего прямого начальника (кремень не человек) позволить ему задержаться в городе ещё на сутки. И, готовя мысленно для жены рассказ о том, как пришлось уламывать шефа, он возвращался домой заполночь, ожидая по этому поводу чуть ли не восторгов. И что же? Ни ключом, ни звонком дверь не отпиралась. Тогда, обескураженный, он спустился на улицу и принялся бросать в окно камешки – третий этаж, запросто не вскарабкаешься. И опять безрезультатно. Замок заело, ладно. Но не оглохли же они все разом!.. И здесь втемяшилось ему в голову: о, женское коварство! Недаром, подумалось, Наталья давила на психику, с тайной целью, очевидно, притупить его чутьё: пусть едет себе спокойно, самодовольно полагая свою жену верной и любящей, чтоб не тянуло его домой раньше условленного срока. А как только он за порог, у неё... И воображение его не в шутку разыгралось.
 За неделю до этого столкнулся он с одним приятелем, хорошим, в общем, мужиком, с которым нужно было решить кое-какой вопрос, и поскольку в момент встречи обоим было некогда, то приятель этот и предложил: «Ну, я забегу к вечеру? - и добавил: - На чай». А вечером Наталья, позёвывая и говорит: «Ох, так захотелось сладкого: взяла и пирог испекла. К чаю».
 И это совпадение всплыло как откровенный намёк, насмешка над слепым муженьком, на что он тогда не обратил внимания. Приятель же пришёл, как и обещал, и они пили чай со сладким пирогом. И Наталья не без лукавства заметила: «Как чувствовала, что гости будут».
 А он-то, дурачок, всегда и непоколебимо верил, что с его бравой внешностью и физическими данными, находчивым умом и прочими достоинствами никто ни в какое сравнение с ним не идёт. Что же получается? Самомнение? Или что? Неужели всякая женщина, как говорят некоторые, с годами и при определённом стечении обстоятельств (Даже Наталья, о господи!) способна согрешить? Но с кем? Неужто правда – с этим чаёвником?! (Не может быть!) Он попытался остудить свой гнев, взглянуть на ситуацию со стороны, с присущей себе ироничностью. Но не сумел. Ноги понесли его к запертой двери, он вновь позвонил... О, если бы сейчас он услышал её шаги! О, если бы она сейчас открыла! Он бы ей признался, что впервые в жизни ощутил себя обыкновенным из плоти и крови человеком... Его Наташа способна на предательство? На измену? Уму непостижимо! И во что бы то ни стало необходимо узнать, на кого его променяли!
 Это представлялось чудовищным ещё и потому, что она с детства отвоёвывала его у подружек: к примеру, в детском саду поцарапала лицо сопернице, потом в седьмом классе в пух и прах рассорилась с лучшей подругой. Позже, конечно, уже не позволяла себе подобных выходок, но он-то знал и чувствовал её ревнивое дыхание. И по этой причине он считал себя вне конкуренции, и ощущал себя уверенно, да ещё позволял себе иной раз отпустить в чей-нибудь адрес едкое замечаньице. А выходит, напрасно он позволял себе это. Похоже, чересчур много мнил о своей персоне и высоко вознёсся. Ну, хорош собой и силёнкой бог не обидел… Да, знать, не одним этим прельщают и завораживают. Видимо, каждый помнит о том, что единожды на свете живёт.
 Она приходила на вечера в военно-инженерном училище. Его стройная, очаровательная Наташа. Да-да, очаровательная принцесса – до умопомрачения. Но почему же только сейчас он отдаёт себе в этом отчёт? Что же, раньше он не мог предположить, какими глазами поглядывают на неё его друзья, знакомые? И он, чудак, всегда был спокоен, словно чурбан. Подчёркнуто спокоен. А тем более после родов, когда она располнела, что-то утратив от себя прежней. Но, может, это только ему так мнилось, будто утратила? На самом деле, утратив одно, женщина приобретает много больше? И значит, всё это время, разыгрывая супружескую верность, она ему изменяла?! (Ах, чёрт возьми!)
 И внезапное затмение рассудка. Он вскрикнул, точно устрашая каратиста-соперника, и вышиб ногой дверь. Влетел в квартиру и никого не обнаружил. И сразу сообразил, где они могут быть: у родителей. И стыд опалил корни волос, ожёг кожу лица, осушил влагу глаз – больно стало глядеть.
 Десятиминутный путь до родительского дома кое-как одолел за полчаса, часто останавливался, перекуривал, отрабатывал версию взлома двери: дескать, испугался, что газом отравились, ну и...
 Позвонил с тайной надеждой, что не откроют (а какой смысл таился в надежде этой и сам толком не разобрал). Однако Наталья открывает скоро:
- Что-нибудь случилось?!
Он проходит в прихожую, заглядывает в комнаты:
- Где родители? - спрашивает, как бы не расслышав её вопроса.
- На похоронах – у отца друг помер. А тут... - она разводит руки и оглядывается на таз у радиатора под окном, в который с шипением бьёт струя горячей воды. - А у тебя что-то случилось? Ты чего такой взъерошенный?
Она прелестна в этом тесноватом ей халатике, слегка заспанная, томительно желанная, ему даже неловко на неё глядеть, и он кусает губы, подёргивает подбородком; под скулами, как всегда, когда он начинает нервничать, начинают пухнуть желваки:
- Д-да... - произносит с усилием. - П-пойдём домой.
- Да ты скажешь, наконец, что с тобой приключилось?! - прикрикивает она на него, как на маленького.
- Да ничего особенного... дверь только...
- Ну? Что?
- Что-что, взломал.
 Наталья разглядывает его в удивлении (и он готов провалиться сквозь пол), брови её строго сходятся, но в глазах мелькают искорки веселья.
- Дурак, - говорит она и уходит в комнату проверить: не проснулись ли сыновья. А ему отчего-то хочется заплакать, и он торопливо достаёт сигарету и идёт на кухню, бормоча: - Изволь радоваться!

 Накинув бушлат, вышел на улицу. Минуты две стоял на крыльце, привыкая к темноте. Наконец различил ствол дуба, о который он уже пару раз успел приложиться впопыхах, и пошёл вокруг здания.
 Шуры нигде не было.
 Но куда же он подевался?
 Зашёл в помещение взвода. Ребята глядели фильм. Лишь Затеев вопросительно кивнул.
- Ничё-ничё. И давай-ка раздевайся. Чего жаришься? Печку натопили – Ташкент.
 От гостевого домика он пошёл по тропке, через буерак, к Августовскому каналу. На траву и кустарник пала изморозь и это разрядило тьму. К тому же на небе заслезились звёзды...
 Шура сидел на мостках, глядел в левобережный хутор, откуда доносилась танцевальная музыка. Панков немного постоял в отдалении и повернул обратно.

 А утром Шура предпочёл сесть в кузов, а не в кабину, где обыкновенно ездил с Панковым до места работы, и успевал не только рассказать последний свой сон или анекдот, но и уточнить предстоящие дела. Это обстоятельство Панкова огорчило. Субординация субординацией, а жить бок о бок при натянутых отношениях перспектива не из самых приятных. Работал же с ним до этого другой прапорщик, от которого он готов был избавиться любыми способами: мало того, что глупый до неприличия и хвастливый, вдобавок высокомерный и чванливый, считавший своих подчинённых вот того же, скажем, Затеева, существами второго сорта. К обоюдной радости его скоро перевели на склад (родственник порадел), и к дому ближе, и прижать кое-кого имеешь возможность.
 Часовой распахнул ворота, и ЗИЛ вырулил через разрыв в контрольно-следовой полосе за проволочное ограждение системы, и покатил по песчаной дороге в голубоватую утреннюю дымку сосновой просеки. В считанные секунды машина набрала такую скорость, что столбики системы начали мелькать, напоминая вспугнутых из-под куста соек. Панков попридержал:
- Убавь, убавь, Затеев, скоростишку, ишь ты – разогнался, лихач. Полосу только вчера боронили, а ты вылетишь – вспашешь. Заставские нам точно тогда спасибо скажут.
 И Затеев послушно сбрасывал газ, и некоторое время вёл машину осторожно, вскоре, однако, опять забывался, и капитану приходилось вновь напоминать:
- Ведь кувыркнёшь нас к чёрту! И сам вместо  дембеля в госпиталь отправишься. Тебе такой расклад нужен?
- Не-е, - возражал Затеев, - этого не может быть, - но скорость сбрасывал. Выведя машину на прямой участок дороги, пошмыгал носом, сказал: - Голубю сегодня двадцать исполнилось. Выходной бы ему устроить.
 Панков поскрёб ногтем правый висок и потянулся к бардачку, вынул две книги, купленные вчера вечером в Сельце, когда ездил на почту.
- Он у нас, кажется, почитать любитель?
- Анекдоты в основном.
- Ну вот ему детективчик подарю. А эту – легкомысленный рисуночек, да? – эту тебе напрокат, прочтёшь, доложишь: есть ли смысл время терять.
- Почита-аемо.
 Дальше едут молча. И только смех ребят из кузова побуждает Затеева сделать замечание:
- Опять у них ржачка. Маркел, небось, загибает, - он оглядывается, смотрит в заднее оконце: - Товарищ прапорщик тоже гогочет. Между прочим...
 Две косули легко перемахнули через дорогу перед самым капотом машины и, сверкнув белыми задочками, скрылись в еловой чаще.
- Затеев, гляди вперёд!
- Та вижу я, товарищ капитан, чего паниковать...
 «Косули! - мысленно изумился Панков и с удовольствием повторил: - Косу-ули.»
 Отчего-то ему становится покойнее на душе после внезапного вторжения в его несколько подавленное сознание этих грациозных животных. Как-то даже отрадно сделалось от мысли, что неспроста они промелькнули в его поле зрения. Вроде как знак подали ему: не печалься. Если, скажем, чёрная кошка к чему-то нехорошему, то вот они – эти легконогие, трепетные, – обязательно к добру. И хотя это мысленное сопоставление было всего лишь игрой-успокоением, он всё же загадал: если на обратном пути они вновь мелькнут перед ним, то, стало быть, всё у него в ближайшее время сложится удачно. И с Шурой тоже. Несмотря ни на что. И на этом он позабыл про них – такая детская игра в приметы почти всегда помогала ему отделываться от навязчивых, утомительных мыслей.
- Давай, Затеев, сворачивай на сотку, там меньше трясёт.
 Через десять минут они подъехали к полянке, на которой лежали ошкуренные и заострённые с одного конца брёвна – сваи для нового моста. Выйдя из кабины, капитан наблюдал, как выпрыгивают из кузова солдаты, разминают ноги, перебрасываются шуточками. Придержал за рукав Голубева:
- У тебя, я слыхал, день рождения.
Голубев, рядовой, с улыбкой ребёнка на пухлых губах, смущённо пожал плечами.
- Подарок тебе... от нас. Держи.
Солдат сперва шоркнул большими ладонями о бушлат и только затем осторожно принял книгу:
- Спасибо, - и, бесшумно пошевелив губами, прочёл название.
- И ещё. Пойдёшь сейчас с прапорщиком осматривать погранстолбы, прихвати полиэтиленовый мешок. Так сказать, грибочков попутно наберёте. Вечером жарёху для разнообразия сварганите.
- Да я не очень в грибах разбираюсь.
- Ничего. Прапорщик проконсультирует. Шура! Задача ясна? К часу подтягивайтесь к системе. - И уже обращаясь к остальным, распорядился: - По ко-оням! Затеев, Маркелов, пять свай нам подтяните машиной.
Увязая в песке по щиколотку, он первым направился к мосту, где озеро Шлямы разрешается неширокой, но глубокой речкой, забранной, железной решёткой.
 Через реку уже были переброшены два моста, один железный понтонный, по нему тянулась система и контрольно-следовая полоса, и другой мост – деревянный, его Панков строил несколько лет назад (по нему ездили машины, ходили системщики и дозор), он уже требовал ремонта, поэтому рядом и ставили третий.
 С приближением людей из-под настила выплыли два лебедя и неспешно заскользили к середине озера. Со временем привыкнут, подумалось капитану, и не будут уплывать. С целью приучить их некоторые солдаты прихватывали с собой хлеб и перед тем, как уезжать после работы, разбрасывали у камышей – оттуда корм не уносило течением.
- Ну что, начнём или продолжим? - спросил Ерохин, нескладный по виду, но очень старательный и работящий солдат из призыва прошлой осени. Очевидно, вопрос являлся продолжением разговора, начатого ещё в машине.
- Ты у нас самый ответственный, - язвительно откликнулся Шевчук, водитель-крановщик, - тебе и решать.
Панков недолюбливал Шевчука, и, в общем-то, даже не за то, что тот никогда не переломится в любом деле, а скорее за какое-то полуприкрытое презрение к окружающим. Все замечания и советы, которые давал ему капитан или прапорщик и которые предыдущие крановщики усваивали, что называется, с лёту, Шевчук каждый раз выслушивал с нескрываемым нетерпением, кривя губы и подёргивая бровями, и продолжал делать всё по-прежнему неумело, неуверенно и, главное, опасно для других. Это обстоятельство выводило Панкова из себя всякий раз, и он молил Всевышнего, чтобы тот не дремал на небесах и оградил от ЧП: осталось каких-нибудь полтора месяца до очередного призыва, может, пришлют более толкового и расторопного парня.
Пока сколачивали раму из брёвен, капитан выдерживал спокойствие и даже мог себе позволить мысленно отлучаться от хода работ.
 Служил он в этом погранотряде уже одиннадцать лет, с перерывом на стажировку в Афганистане. И, по существу, был единственным универсалом на весь отряд, умевшим возводить всё, что требует граница: и систему, и вышки, и мосты... Как бы по мере роста его квалификации рос с годами и инженерно-строительный потенциал отряда. В скором времени намечается организовать отдел фортификации, и ему прочат майорскую должность. Сыновья растут, отцом хвастаются, да и материальная сторона не из последних... Так, размышляя о возможных переменах, Панков вглядывался в наполненную солнечным туманом просеку, по которой тянулась песчаная КСП. В её конце, вернее, у поворота, высвечивали несколько слоёв лесного массива. Самый ближний в эту минуту сиял прозрачно-изумрудным, с едва ощутимым, словно газ, голубоватым оттенком. Второй за ним слой выделялся уже солиднее – более тёмным колоритом. Следующий – ещё темнее. И дальше никаких граней уже не различалось, массы светящихся воздушных потоков перемешались, слились в единый, не различимый на небо и землю горизонт.
 По колоколу над лесом разнёсся звук зуммера: застава вызывала на связь пограничный дозор. Через полминуты звук иссяк – значит, на связь вышли. И тут же, как бы подхватывая звуковую эстафету, по небу плавно, удивительно гармонично поплыло журавлиное курлыканье. Капитан невольно задержал дыхание, боясь спугнуть этот чудный перелив, казалось бы, однообразных, но таких трепетных, тревожащих душу, звуков, пока взглядом не отыскал уходящий за вершины сосен остроугольный клин. И подумалось в связи с предстоящими служебными изменениями: «А ведь всего этого мне будет не хватать на новой-то должности...»
 Бабочка-лимонница порхнула чуть не в глаз и, увернувшись от столкновения, чётким виражём ушла за КСП, повторяя изгибы бурлящей из озера речки. "Ах ты, нарушительница..."
 Паутинка облепила лицо и, смахивая её, Панков вернул себя из состояния созерцательности к делам насущным. И в самое время, потому что в работу пора пришла включать кран.
 Сколоченную из брёвен раму нужно было стоймя опустить на дно реки, закрепить её, соединить с уже построенной частью моста, настелить брусья и уже на них втащить дизельный молот, и с его помощью забивать сваи. После этого разобрать временную конструкцию и повторить проделанную операцию заново, только вместо рамы используя вбитые в дно сваи. Всё это капитан объяснил своим подчинённым, однако сейчас видел, что без его помощи ничего у них не получится.
- Как вы подцепили крючья! Шевчук, ты что ж, первый год замужем? Не видишь разве, как у тебя рама криво висит? Видишь? А чего не подскажешь?
- Да пойдёт, товарищ капитан! - высунулся из кабины Шевчук. - Её течением поправит.
- Да? Ты уверен? Ну, давай-давай, я погляжу.
 В первый момент он хотел скомандовать, чтобы раму перецепили, но после самоуверенного тона Шевчука изменил решение. Не хочет ставить за один раз, пускай ставит дважды. В конце концов, тем ребятам, которым, в отличие от Шевчука, служить ещё год и больше, сия манипуляция будет необходимым навыком, а крановщик пусть подёргается, коль ему в охотку.
 Поэтому он не стал вмешиваться, когда раму опустили, и она никак не устанавливалась вертикально. Можно было б, конечно, захлестнуть её верёвками да поднапрячься и выровнять, только это потребует больших и, возможно, неоправданных усилий. И по времени выигрыша всё равно никакого. И он помалкивал, наблюдая со стороны за бесполезной вознёй.
- Эй, крановой! - не выдержал Маркелов. - Давай-ка поднимай её, к дъяволу, обратно! Лучше мы её десять раз перецепим, чем так корячиться. Это ты там сидишь, рычагами двигаешь, а мы тут, между прочим, упираемся!
Раму подняли из воды, уложили рядом с мостом.
- Ероша, - сказал капитан, - иди, покажи им, как надо цеплять. Заманали!
 После установки рамы укладывали брусья, на них стелили доски (с них в воду отваливались куски глины и они всплескивали, точно форель играла). Капитан работал вместе со всеми: всё же рук Шуры и именинника Голубева не доставало, и всё это время Панкова не покидало ощущение, что должна случиться какая-то неприятность, и он уже не чаял дождаться того момента, когда можно будет выключить из работы Шевчука с его краном. Но вот, наконец, уложили последнюю доску и он с облегчением распорядился:
- Всё! Сворачивай кран! Давай отсюда... Э-э! Пер-рила сломаешь! Обрадовался, чёрт! - и в досаде Панков махнул рукой. - Вместо семи секунд полтора часа по его милости ковырялись. Куда ты?! Вот же... слов нет! Пускай только машину разобьёт! Пусть только попробует!
- А что вы ему сделаете, товарищ капитан? - поинтересовался Затеев. - На дембель раньше времени отпустите?
Панков не успел ответить, потому что кран, взревев мотором, начал съезжать с настила.
- Стой! Язви тебя в душу! Затеев, садись вместо него за руль!
- Чего? - выскочил из кабины Шевчук.
- Стрелу покарёжишь у дизмолота, чего!
- Где ж я её покарёжу? Мимо еду.
- Да? Ну-у, езжай...
Кран поехал и задел стрелу, от неё отлетел трос и едва не хлестнул стоявшего поодаль Маркелова.
- Так, значит, ты мимо ездишь?!
- А чем я её задел? Я её не задевал.
- Сама отлетела? Давай теперь чини, мастер!
Полчаса ушло на то, чтобы закрепить оборванный трос.
- Да ты заплетай, заплетай концы, не то опять оборвётся.
- Меня не учили заплетать, я не умею.
-Всё, пора тебя на мыло, - капитан сам взялся заплетать. - При мне пять крановщиков сменилось и все умели заплетать. А тебя не научили.
- А чё, я просто... - начал было оправдываться Шевчук.
- Простота тебя и погубит, - оборвал Панков. - Отгони кран подальше... Нет, стой!.. не надо. Затеев, отгони кран.
 ...Втягивали стрелу на собранный настил.
- Затеев, держи стрелу, чтоб не упала. Остальные дружно – раз! Давай, давай, в ней всего-то двадцать кило!
- Да неловко, - пыхтел Маркелов, уцепиться не за что. Двадцать, ага! Двести! Может, краном?
Капитан вытер со лба пот, оглянулся:
- Шевчук, ты чего уселся? Во, мастер! Старшины на тебя нет, он бы тебя поддел! Ну и ...о-ой хрен собачий.
Закрепив стрелу, стали навешивать ударную часть. И поскольку у лебёдки находился Затеев, а в пазы дизмолот направляли Ерохин с Маркеловым, капитан не испытывал опасений. Окончив установку молота, сели передохнуть.
На левом фланге показался заставский УАЗик. С пригорка его мотало по сухому песку. Рядом с шофёром Панков различил начальника заставы, уже издали он приложил руку к козырьку, приветствуя. Машина притормозила, с заднего сиденья спрыгнул майор Сахнин и, захлопывая дверцу, крикнул:
- Тормознёте за поворотом, я выйду к вам напрямик. Привет инженерам!
- Привет, - ответил капитан, доставая сигареты. На днях он имел с Сахниным стычку и теперь воспринял его приезд настороженно.
Майор присел рядом на бревно, прищурясь поглядел на дальний берег озера, затем перевёл взгляд на бурлящий поток под мостом.
- А что, форель не играет?
- Не замечал.
- Похвально. Это говорит о трудовом энтузиазме.
Намёк на тот неприятный разговор: майор назвал солдат Панкова лоботрясами, которых не стоит кормить (как раз входили в столовую). И не потому, что была причина, а так под руку подвернулись: пребывал не в духе.
После обеда, в канцелярии у начальника заставы, Панков сказал:
- Насколько я понимаю, вы сюда приехали по грибы. О нашей работе не имеете ни малейшего понятия. Поэтому я прошу вас впредь свои замечания о моих подчинённых оставлять при себе, а не то...
- А не то? - усмехнулся майор.
- А не то пусть нас разбирает кто постарше.
- Да вы, я вижу, капитан, юмора не понимаете.
- Возможно. И тем не менее.
- Может быть, оно и глупо так-то держаться, - сказал он после своему старшине, - но вот... не переношу!..
Теперь вот он приехал порыбачить.
 Панков поднялся:
- Ну что, орёлики, продолжим?
За работой он не обратил внимания, как майор, отряхивая на ходу галифе, пошёл по следу уехавшей машины.
Дизмолот завели с седьмого удара. Поначалу лебёдку крутил Затеев, но после того, как ударная часть в шестой раз безрезультатно упала на поршень, лишь пыхнув облачком солярного дыма, он уступил место Ерохину и тот с таким рвением взялся за дело, что капитан на всякий случай взял верёвку от глушителя. И точно, ударная часть, чмокнув, самостоятельно взлетела кверху, и молот заработал – чих-пых, чих-пых, – вгоняя сваю в дно реки. Ребята прокричали «ура», и капитан, заглушив молот, распорядился собираться на обед.
- Шевчук, хватай трос, после обеда слетаешь в мастерские, заклепаешь в кузне. А то рано или поздно сорвётся.
- Почему я?
- По качану... Ё-маё!
- По сотке поедем или здесь? - притормозил Затеев на развилке.
Панков вышел из машины и прошёлся по песчаной дороге, поворачивающей в лес. Вдоль полосы увидел следы.
- У Голубева какой размер?
- Сорок третий.
- Ну, стало быть, они. Шурины копыта я знаю. - И он вскочил в кабину. - Вперёд!
- Как думаете, много они набрали?
- Сейчас увидим.
За поворотом на дорогу выскочили две косули, на этот раз Затеев увидел их первым и притормозил. Капитан совсем забыл о том, что загадывал на них поутру. И теперь, увидев вновь, вспомнил и обрадовался. Как-то светлее сделалось на душе, и он подумал: «Вот, всё будет нормально...»