Падший 4, Отчаяние

Я открыл дверь, шагнул внутрь и очутился в полутемной, освещенной одной-единственной лампочкой комнате. Комната была абсолютно пустой, лишь в углу стонал и ворочался комок живой плоти, и отсюда я не мог разглядеть, человек ли это или очередной продукт централовких экспериментов. Я подошел ближе и осторожно дотронулся до сопящего существа. В полутьме я так и не смог ничего разглядеть. Создание выпрямилось и, одним прыжком преодолев расстояние в половину комнаты, очутилось точь-в-точь под лампой.
 Да, это был человек. Девушка. На вид лет шестнадцать. Кажется, она плакала. Из одежды на ней были только подобие брюк(естественно, не идущих ни в какое сравнение с современными молодежными моделями) и нечто вроде рубашки. Длинные неухоженные волосы доставали до пояса, руки, сплошь изрезанные, нервно тряслись и, кажется, пытались нащупать карманы. Лицо ее и так нельзя было назвать красивым, но сейчас, когда девушка находилась в истерическом состоянии, оно было и вовсе отвратно – раскрасневшаяся кожа, дрожащие губы… я хотел подойти к ней и взять ее за руку(я всегда пользовался таким приемом, когда требовалось кого-либо успокоить), но она в испуге отпряла от меня.
- Не бойся, - сказал я. – Я не причиню вреда.
 Я снова попытался подойти к ней, но она продолжала пятиться назад, к стене.
- Вы все так говорите, - рыдая, пробормотала она. – А потом отрезаете… думаете, мне не было больно? Нам всем больно. Может быть, мы и люди, но ведь поэтому-то и чувствуем боль намного острее… у вашей сестры… у нее тоже есть, я знаю. По крайней мере, будет. Хотя нет, вряд ли… у нее человеческий образ мышления. Значит, ей никогда не быть, - она захлебывалась слезами, горло ее сдавливало рыданиями.
- О чем ты? – осторожно спросил я.
 Она повернулась ко мне спиной и сбросила рубашку. На гладкой, как бархат, коже я увидел два свежих, похожих на прочерченные красным карандашом линии шрама. Не может быть, подумал я, но ведь это… это нарушение всех привычных представлений! Это… невероятно! Она нагнулась, подняла с пола рубашку, оделась и подошла ко мне.
- Вы видели? – по-прежнему рыдая, спросила она.
- Да, но я не понимаю…
- На слишком высоких скоростях законы ньютоновской динамики недействительны, - сказала она. – Помните еще со школы…
- Откуда ты знаешь про мою сестру? – спросил я.
- Так кто не знает? Все знают… представляете, мои крылья были черными… а в темноте отдавали серебром. Как у черного ангела! У меня были такие же крылья! – она снова принялась рыдать.
- Тебе их отрезали? – спросил я. – Кто это сделал? Самуил?
- Нет, мальчик не виноват… я сама их выдрала. Да, выдрала, - добавила она, глядя на то, как мое лицо постепенно приобретает выражение крайнего удивления.  – Понимаете, я не смогла бы жить с ними… конечно, я умела их прятать, но… это ощущение. Понимаете, оно делало меня слишком далекой от людей. Это все равно что страдать тяжелой формой какого-либо извращения. Если бы это были крылья того же Самуила, я бы еще стерпела, но носить черные крылья… я не могу.
- Какая слабость,  - пробормотал я. – Как глупо. Лишаться того, что дорого, из-за мнения ничего, по сути, не стоящих людей. Я знаю, в каких кругах тебе приходится вращаться, я могу понять ту концентрацию боли, которую приходится испытывать. Но это не причина, чтобы… хм, и много вас таких?
- Хватает, - ответила она. – Просто вы их не видите. Редкие из нас желают быть обнаруженными. А многие не выдерживают и выдирают крылья, чтобы снова стать людьми. Нам не место в современном мире, понимаете? Время ангелов ушло! Нам противостоят толпы агрессивно настроенных дождевиков, они убивают нас, а тех, кого не убивают… тем отрезают крылья. Насильно. Мы не можем противостоять, потому что они сильнее нас. Мы молоды, но мы слабы… у нас нет силы ангелов старого поколения. У нас есть только крылья, а вся сила принадлежит дождевикам.
- Разрешите поинтересоваться, а что растет у дождевиков? Рога?
- Как вы догадливы, - она была совершенно спокойна и уже не плакала. – Вырывать крылья – очень больно. Если б вы знали как… но это не больнее, чем терпеть все эти муки дальше. Продолжать мучиться непонятно из-за чего…
- Проще сдаться, конечно, - осознание чего-то жуткого неожиданно прокралось в мою голову. – Проще отступить. Поэтому-то и принято считать, что ангелы неспособны оставлять потомство.
- Ваша сестра… они у нее тоже будут. Белоснежные, как у Самуила. Красивые. И она сможет жить с ними, сможет… она будет сильной, потому что ее ангел еще молод и полон сил. Ее никто не сможет ни убить, ни искалечить. Возможно, они будут жить, когда не станет уже никого из нас.
- Так есть надежда? – спросил я.
 На какой-то момент я сам уверовал в возможность возрождения синтетического мира. 
- Нет, - сказала она. – Смерть – процесс необратимый. Все когда-нибудь заканчивается. И дождь – признак этого конца.
 Я вздохнул. Как ни крути, она была права – синтетический мир близок к своей кончине, а дождь, идущий уже полтора десятка лет, – лишнее тому доказательство. Ангелы умирают, люди, которым они пытаются привить свои возможности, не выдерживают такой ноши и обрывают себе крылья. Все закономерно. Оказавшись во власти дождевиков, мир сей вряд ли продержится долго.
- Как это забавно, - я не смог сдержать улыбки. – Но… я не понимаю. Ведь были же ангелы и у многих предыдущих поколений. Почему именно наши оказались…
- Дело не в ангелах, - прервала она. – А в людях. Ваша сестра… человек до мозга костей. Она любит Самуила, но… она не верит в идеи, объединяющие ангелов. Она не видит и не понимает их. Ей не стать одной из нас. Возможно, потому что… хотя я не могу судить.
 И все. Все, что осталось после долгой эпохи процветания. Грядущее – пепел, так как то, что растет и процветает сейчас, под дождем, по сути, не имеет даже права на жизнь, а прошлое, мысли о котором согревали нас в холодные дождливые вечера, - уже прах. Хотели ли мы этого? Нет, конечно. Пока тучи не заволокли небо и не пошел этот странный ни на минуту не прекращающийся дождь.
 Я сел на пол и обхватил голову руками, чувство дикого, ни с чем не сравнимого отчаяния захлестнуло мой разум, и не хотелось ничего – ни говорить, ни действовать, ни жить. Внезапно я почувствовал смерть, ее тень, ее дыхание были в каждом предмете, в каждом живом существе, и пуще того, они были во мне, и я не мог не ощущать этого. Девушка с сочувствием смотрела на меня, будто могла знать(хотя, черт его знает, может, действительно знала) все те страшные, наполненные болью и чувством безысходности мысли, пробравшиеся в мою голову. Она положила мне на плечо свою трясущуюся покрытую страшными шрамами руку и сочувственно произнесла:
- Эксперимент не завершился успехом. Это было ясно с самого начала… было понятно, что добром все это не кончится… они хотели получить отдельный подконтрольный мир, но вместо этого получили расу странных  и невероятно жестоких людей. Мир должен умереть. Ведь только тогда смогут умереть они… понимаете, каждый миг их существования наполнен болью, они никого не любят, никто им не нужен, они не такие, как все прочие люди… и никто не может им помочь. Будет только лучше, если они уйдут туда, откуда пришли.
- Они слишком молоды, - простонал я. – Большинство еще дети.
- Вы позволите этим детям вырасти и выбраться за пределы этого мира? Позволите им сеять страдания в остальных сферах?
- Но ведь ты не такая, как они! Моя сестра не такая! Да и мало ли, кто еще не такой…
- Это верно. Нас, то бишь тех, кого не затронули изменения в структуре мира, немало. Но их все равно больше. Да и наши дети, как ни крути, все равно будут такими. И в отличие от нашего поколения, тут уже не будет деления на светлых и темных – темными станут все. Происходит вырождение «старого» человека… они сильны, понимаете? Они очень сильны, злы и опасны. Они не умеют создавать, только разрушать. Их цвет – черный, их музыка – пульсирующий стук, их идеалы связаны с разрушением и смертью. И все они сплошь неудавшиеся самоубийцы…
- Но почему? – я уже терял нить разговора.
- Я не знаю… наверное, им просто больно жить. Возможно, они даже сами не понимают своей боли, но где-то на подсознательном уровне все равно продолжают чувствовать ее. Это объясняет и беспричинную агрессию, и отрицание любой созидательной деятельности… и вообще все объясняет. Но больше страданий приходится, конечно, на наши головы. Они мучаются беспричинно, основной мотив их мучений – собственное никчемное существование. А мы… мы презираемы, смешны, никому, по сути, не нужны, в наши спины кидают камни, в наши лица плюют, над нашими чувствами смеются…
- Стоп, - последние слова привели меня в чувства. – А вам не кажется, что вы и они всего лишь две стороны одной и той же монеты?
- Разные стороны, - подметила она. – Палка о двух концах? Эх… вы знаете, как болят эти шрамы? Дикая боль… интересно, они страдают так же? У них иная боль… у них не могут болеть старые раны…
- А что у них болит? – я разозлился. – Что?
 Одержимый чувством слепой ярости, я вскочил и принялся лихорадочно метаться по комнате. Она, словно хвост, следовала за мной и зачем-то пыталась повторять каждое мое движение. Это еще больше выводило меня из себя, я готов был достать пистолет и прихлопнуть ее, как назойливую муху, но чувство тихой благоразумности, присущее всякому меланхолическому темпераменту, отгораживало меня от неверных действий. В конце концов, убей я ее, порвалась бы еще одна незримая нить, связывающая ангелов с землей. В таком деле важны всякие мелочи.
 Наконец, я остановился, схватил девчонку за руку, притянул ее к себе и осторожно, стараясь скрыть накатившую на меня злость, шепнул на ухо:
- Черт, неужели вы горазды только ныть? Ангелы! Одумайтесь! Опомнитесь! В вас столько сил…
- В нас нет сил, - на ее искаженном гримасой боли лице заблестели слезы. – Поймите.
 Она так резко вырвала свою руку, что я пошатнулся и едва не упал, и, всхлипывая, проковыляла к углу комнаты, где бесформенной серой кучей(во тьме Централа все предметы утрачивали свои первоначальные очертания) опустилась на пол. Судороги уродовали ее нескладное тело, словно волны уродуют идеально гладкую морскую поверхность, похожие на грубые животные звуки рыдания доносились из глотки того изоморфичного серого существа, в которое превратилась недавняя девушка. Я прекрасно понимал, что вряд ли чем-то смогу ей помочь, так как я не мог чувствовать и потому понимать боли потери крыльев… боли капитуляции. Боли ухода чувств. Боли, наступающей после отхода анестезии, ведь все то спокойствие и все то облегчение, приходящие сразу после избавления от пораженной гангреной части тела, вскоре сменяются фантомными болями, тоской по утраченным возможностям. Это все равно, что отрубить ногу бегуну-спринтеру.
 К тому же все эти подростки, по сути, никогда не были ангелами. Их человеческие сущности целы, поэтому можно смело говорить о том, что попытка создания старогвардейцами нового поколения ангелов одновременно была еще и попыткой сотворить нечто среднее между человеком и ангелом. Гнилая попытка. Для того чтобы создать полноценного ангела, необходимо прежде уничтожить в нем всякую человечность, полностью стереть все прежние личностные характеристики, чтобы дать пространство для зарождения новой, терпимой к нечеловеческим возможностям личности.
 А они решили использовать в качестве подсобного материала сопливых юнцов…  не уничтожая в них людей.
 Что-то откровенно не вязалось во всей этой истории. Если они утверждают, что создать новое поколение ангелов в данных условиях невозможно, то почему же продолжают попытки привить свои возможности глупым подросткам? И продолжают ли…
«На слишком высоких скоростях законы ньютоновской динамики недействительны…».
 Я вышел в вестибюль, присел в ближайшее кресло и полностью погрузился в свои собственные мысли. Все более сомнительным казался мне тот факт, что ангелы сами пытались передать молодежи свои возможности. Ведь для Самуила наличие в обществе человеческой особи, имеющей крылья, было, похоже, не меньшей неожиданностью, чем, скажем, для меня или для любого другого представителя человеческой расы. Выходит дело, эти ребята прятались не только от людей.
 Но каким образом?..
Я прислушался. Ничего. Тишина. Централ будто бы утонул в безмолвии; не было слышно ни стонов из-за соседней двери, ни ставшего уже привычным (но оттого не менее загадочным) звука шарканья невидимых ног по паркету. Ничего не было. Только звенящая, как комар, тишина изо всех сил давила на барабанные перепонки, грозясь полопать в голове все сосуды. К чему бы это, подумал я.
 Смерть… как она, оказывается, близко. Ближе с каждым днем. И когда твои часы неожиданно для тебя самого переходят на обратный отсчет, начинаешь понимать, что толком ничего не успел сделать в своей жизни. Ангелы, как правило, проживают недолгую жизнь. И…
 Мозг мой неожиданно захлестнули волны дикого отчаяния. Я понимал, что то не мое отчаяние, чувствовал его чужеродность, приход откуда-то извне, из чужой головы, но оттого не становилось легче. Я почувствовал себя обреченным, безнадежно больным, пронзенным насквозь неким невидимым металлическим стержнем. Этот стержень разрывал мне грудь, и хотелось кричать от накатившей боли, звать на помощь, делать все что угодно, лишь бы избавиться от этого странного болезненного ощущения.
- Больно, - раздалось в моей голове. – Холодно…
 Дверь справа от меня распахнулась, и на пол упал луч фиолетового цвета. Я ожидал появления на пороге нового гостя, но ничего подобного не случилось: буквально через пару секунд дверь захлопнулась вновь, оставив меня в гордом одиночестве предаваться собственным страданиям. 
- За что, - я не узнавал свой собственный голос. – За что… отпустите.
Сотни разъяренных бесов раздирали меня изнутри, белесая туманная дымка застилала глаза. Я ничего не понимал, да и не мог понимать, и всем сердцем хотел лишь одного – чтобы то маленькое стонущее существо, прокравшееся в мою голову, наконец, прекратило метаться.
 Но оно не прекращало. Ему было больно, очень больно, ему хотелось кричать о своей страшной боли, наверное, именно поэтому оно по каким-то невидимым каналам передавало свои ощущения мне. Что-то разрывало его грудь, жгло мозг, выжимало из болезненно сухих глаз обильные слезы. Я видел его - оно было маленьким и некрасивым. Настолько некрасивым, что мне поначалу стало жаль его, но потом я почувствовал силу, скрывающуюся в его уродливом теле, и понял, что всякая жалость тут неуместна.