Беспошлинный рассвет Глава IX

Глава IX
«В  воскресенье в 20 часов местного времени по первой программе Центрального
телевидения   состоится  передача    «От всей души».   Дорогие   вязниковцы, не
забудьте посмотреть её.  Вы встретите на голубом экране с нашими земляком,
участником Великой  Отечественной  войны   Григорием Ивановичем Волковым,
узнаете   о   его   боевом пути, волнующей    встрече   на   Белгородской    земле»
Газета «Маяк»


Юрке не спалось. Было три часа ночи, а в глаза, будто спички вставили. Занимался тем, что разглядывал в полутьме яблоко на столе. Вопрос: кто первый придумал, что его можно есть с кожурой? И почему арбуз нельзя есть как яблоко? Посмотрел на стену, где на ковре в лунном свете отражался  оконный профиль с тенями бумажных снежинок на стекле, которые в ноябре, вдруг, налепила Надя.
И откуда она взялась, эта бессонница? Через три часа  нужно было вставать и управляться со скотиной – коровами, овцами и прочей копытной, а также пернатой живностью. Обычно эта обязанность лежала на Юрке по вечерам, а с утра занимался отец. Но он уже неделю как уехал по профсоюзной путевке в Ессентуки лечить язву двенадцатиперстной кишки, поэтому обязанность хозяина и старшего мужика в доме перешла ему (к слову: других-то и не было). А вечером нужно было ещё  зарезать барашка – как ни как: Седьмое Ноября на носу. Ну, барашек, это не боров, с ним можно и одному справиться. Боров – скотина вредная и даже опасная, если почувствует посягательство на свою жизнь.

Хотя домашние кабаны, в отличие от своих диких собратьев, не имели клыков-резцов, в ярости и от  боли  могли своими зубами порвать неудачливого «резака». Поэтому, от того, кто колол такого зверя, требовались: хладнокровие, точный глаз и твердая рука. 
Юркин дед, например, с первых дней обхаживал своих парнокопытных, делая их ручными и послушными. Во время кормежки гладил, чесал за ухом, поэтому они его не боялись. Когда подходило время, он сам, без посторонней помощи входил в клетку и длинным специальным ножом одним ударом через горло попадал прямо в сердце животного. Смерть наступала мгновенно.

У отца с Юркой была другая технология – более простая с точки зрения подготовки, но и более опасная по исполнению. Они вдвоем ловили кабанчика, валили его на бок (Юрка держал задние ноги), а отец наносил удар в грудину визжащей и вырывающейся скотине. Юрка как-то спросил у отца – «почему рогатому скоту (мелкому и крупному) перерезают горло, а свиней колют в сердце?». Отец долго думал, потом предположил, что свиньи более живучие. В этом Юрка убедился воочию. В прошлую зиму у деда кололи кабанчика, которому было больше года. Весил он под четыреста килограммов и в холке доставал Юрке чуть не до пояса. Зверь этот оказался необычайно живучим и доставил много хлопот.

С самого начала всё пошло не так. Во-первых: в этот день дед  не собирался колоть кабана, поэтому с вечера накормил его (Юркин отец сказал, что в следующие выходные он приехать не сможет); во-вторых: боров почувствовал что-то неладное и не подпускал к себе деда, который намеревался умертвить его своим обычным, тихим способом. Чтобы заколоть кабанчика способом попроще, требовалось ещё пару мужиков (от деда с его покалеченной ногой толку было мало, а Юрки с отцом было недостаточно, так как зверюга был очень здоровый и матёрый).

Позвали соседей  справа и слева – молодого тридцатилетнего мужика Лаврикова Пашку и Быстрицкого Андрея, он был постарше, лет сорока. По традиции, как и положено перед таким ответственным делом, мужики «остограмились». Распределили роли, было решено, что Юрка с Лавриковым ловят и валят борова со стороны задних ног, а отец с Быстрицким спереди. Отец засунул за валенок, остро наточенный нож, сделанный  специально для таких случаев из  клапана тракторного двигателя. Пошли. Боров  стал метаться по хлеву, злобно хрюкая и, пытаясь ухватить за руку, стоящего к нему ближе остальных  Быстрицкого. Наконец, с трудом, удалось зажать его в углу.
- За ноги…ноги хватай, Пашка! – кричал дед из-за забора замешкавшемуся Лаврикову.
- Не могу, лягается паскуда…щас!!!

Юрка изловчился и первым кинулся на борова сбоку, ухватив его за дальнюю от себя правую заднюю ногу, стал тянуть. В это время и отец с Быстрицким схватили его спереди и общими усилиями завалили борова на правый бок. Боров неистово визжал и брыкался.
- Пашка, помоги! Я не удержу!!! – крикнул Юрка и уселся на борова верхом. Лавриков,  изловчился и, схватив животину за  ногу, улегся на него, придавил телом.
Отец оттянул левую переднюю ногу на себя и, прицелившись, сильным толчком воткнул нож, пробивая грудину борову. От неожиданности и сильной боли тот завизжал и забрыкался ещё сильнее. Его сфинктеры разжались, и он обильно стал поливать жидким стулом расположившегося у его задницы Лаврикова. Пашка плюясь и матюгаясь, отпустил левую ногу и спрыгнул с борова. Юрка один удержать  не смог. Отец с Быстрицким тоже отскочили от животного, нож остался в груди. Все довольно живо перелезли через забор.
- Ладно…сейчас сам дойдет…Пойдем, пока умоемся и еще намахнём, - распорядился запыхавшийся отец. Боров лежал на боку, прикрыв глаза, и хрипел. Нож, торчащий в груди по самую рукоятку, пульсировал вместе с сердцем. «Точно, недолго осталось», - подумал Юрка и пошёл следом за мужиками.

Каково же было  изумление, когда зайдя в хлев через десять минут, все увидели кабана, который  стоял у кормушки и чавкал, несмотря на то, что клеть была обильно полита кровью. Нож так и торчал у него из груди.
- Гватемалу твою Мадрид!!! Не…я больше к нему не полезу, – категорично заявил Лавриков.
Стали думать, что можно сделать. Дед предложил стрельнуть в голову борова из «мелкашки», а потом уже доколоть его. Так и решили. Выстрел в лоб только оглушил скотину, потом, когда тушу уже опалили и разделали, обнаружили, что пуля даже не пробила лобную кость, а застряла в ней. В сердце борова тоже было две раны – ровно столько, сколько и ударов. Почему он не отошёл после первого укола, так никто и не понял. Отец потом предположил, что первый удар попал просто в сердечную мышцу, серьёзно не повредив сердечные артерии и клапаны, поэтому боров и оклемался.

Но, на календаре начало ноября, морозов еще настоящих нет, поэтому крупную животину колоть еще рано – мясо хранить негде. А барашка можно. Разделаешь, он и в морозильной камере поместиться. Юрка так больше и не уснул, подскочил с кровати в половину шестого, и тихо одевшись в коридоре, чтобы не разбудить  сестру, вышел во двор. Сидевшие на снегу и, спрятавшие под крыло клювы, гуси, проснулись и громко загоготали, захлопали крыльями. Старый гусак, вытянув шею, зашипел на Юрку, но близко подходить не решился. Как-то летом он попробовал, подскочил к Юрке, гогоча, и выпятив грудь, пытался ущипнуть его клювом, но Юрка наподдал ему ногой. Он запомнил и теперь только шипел издалека.
Рекс выглянул из будки и потянулся. По-собачьи, широко раскрыв пасть, смачно зевнул,  и уселся, подметая хвостом утоптанный снег. Потом наклонил голову и стал с интересом наблюдать за Юркой, ожидая, когда его покормят.
- А ты потрепи, брат. Сейчас мама выйдет, тогда и поешь, - объяснил ему Юрка и через забор увидел, что под светом фонаря у себя во дворе Альберт из копны дергает крюком сено. Юрка наклонился, набрал снега и слепил снежок, но бросить его не успел. На крыльцо вышла тётя Амалия – мать Альберта и позвала того в дом. Юрка тоже, поёживаясь от прохлады, побрёл в сарай.

***
Этой ночью плохо спалось не только Юрке. Не до сна было  и Быстрицкому Василию Гавриловичу, отцу  Андрея, который прошлой зимой помогал Юркиному деду заколоть кабанчика. Но если Юрка не мог определить причину своей бессонницы, то  Василию Гавриловичу она была понятна. И этой причиной была не старость и не какая-то (Боже упаси!) болячка, или же мысли о былом, как это часто бывает людей его возраста. Причина была  земная и простая до банальности –  фляга браги, которая  дозревала на печи. Именно этот пенный и уже готовый к перегонке продукт, не давал старику покою. Брагу он завёл еще на прошлой неделе, бабка разрешила нагнать самогона. На ноябрьские праздники старший сын и дочки с семьями обещали приехать из города. Они хоть и не потребляли, но для Гаврилыча повод, да и праздник большой, опять же… Как тут не выпить?

Еще днём старик несколько раз, кряхтя, залезал на печь, открывал крышку фляги. Шумно принюхивался, втягивая дрожащими от желания ноздрями винный, хмельной дух и, проглатывая слюну, говорил бабке:
- А что мать, хороша бражечка…готова уж. Ишь, как шумить-играить… Через  денёк можно гнать, - и любовно косясь слезящимся, подслеповатым глазом на флягу, нежно, как бабку в далёкой молодости, поглаживал её рукой.
- Ты, старый, не шлындай туда-сюда. Смотри на него – зачастил на печь и про спину больную забыл... Только попробуй мне причаститься! Я её зараз всю свиньям вылью…Будет у них праздник, а не у тебя, - строго урезонила его бабка.
Дед Василий знал, что если она сказала, то так и сделает. Проверено уже. Поэтому, он испуганно захлопнул крышку фляги, и забормотал:
- Что ты…что ты. Я ни-ни.
Свиньям она, конечно же, не выльет бражку, пожалеет  скотину. Было как-то раз – вылила, так потом свиньи сутки лежали вповалку пьяные, и еще двое болели с похмелья, ничего не жрав. А вот в уборную запросто могла выплеснуть.
Но обещания и заверения деда Василия, его «ни-ни», если это касалось бражки, стоили немного. Уж кто-кто, а бабка Настасья это знала лучше других. Спала она чутко, поэтому Гаврилыч всю ночь проворочался на душной перине, прислушиваясь к дыханию своей старухи, и выбирая подходящий момент для похода на печь.

Около четырёх часов он решился: «Пора!». Бабка к утру уснула глубоко, перестала ворочаться. Задержав дыхание, старик, молясь в душе, откинул одеяло и, внимательно вслушиваясь в дыхание своей супруги, на цыпочках (насколько позволяли его скрученные артрозом ступни), направился в кухню к печи. Зная, какие половицы скрипят, он как на минном поле, ступал только на проверенные. Пробираясь мимо стола, прихватил табуретку, чтобы забраться на печурку. С вечера не стал ставить, бабка могла заподозрить неладное. Добравшись до печи, Гаврилыч  медленно и осторожно, чтобы не дай Бог не стукнуть, поставил табурет, пошатал его, проверяя устойчивость. Лишь после этого с облегчением вздохнул, почесал худую грудь и, перекрестившись на образок в углу, забрался на табурет,  с него на печурку, называемую «голландкой», а там и на печь. Вожделенная фляга стояла в углу у дымохода, прикрытая стеганным лоскутным одеялом. Кружку он еще вчера утром припрятал в ящичке с клубками шерсти, который стоял тут же.

Гаврилыч, скинув одеяло, приложил ухо к фляге и с радостью услышал, как внутри  лопаются пузырьки, издавая характерное, непрерывное шипение; щека ощутила приятное тепло. Встав на колени, старик стал открывать защелку на крышке фляги. Она не поддавалась. Привстав с коленей, Гаврилыч склонился  над флягой, левой рукой уперся в ручку, а правой, поднатужась сильнее, стал тянуть защелку на себя. «Ишь, как прижало. Как бы не перебродила…», - озабоченно успел подумать Гаврилыч, за миг до того, как крышка с громким, словно выстрел хлопком, под давлением скопившихся газов, распахнулась, больно ударила его в грудь, и липкая, теплая масса потоком плеснула прямо в лицо  старику. От неожиданности он свалился на печурку, и с неё уже скатился на пол. «Эх! Не надо было крышку вечером закрывать», - с отчаянием, пока летел вниз, ещё успел подумать он.
Когда бабка Настасья вышла на шум и включила свет, старик лежал на спине, в луже бражки, слизывая с губ сладковато-кислую пену. Он испуганно хлопал глазами, прикрыл голову руками, словно боясь, что жена будет по ней бить, и повторял:
- Настя, я ничё…я ничё. Она сама. Я ни-ни, ей Богу!
  Потом, в подтверждение своих слов, призывая самые могущественные силы в свидетели, стал часто и мелко креститься.
- Ах, ты, бл*дь худая! – только и произнесла бабка в ответ и пошла досыпать.
С утра и выливать ей  ничего не пришлось. Вся перебродившая бражка выплеснулась из фляги как вспенившееся шампанское из бутылки. На дне осталась только густая и ни для чего не пригодная взвесь (пожалуй, только свиньям), именуемая в народе бурдой.

***
Все четыре урока, начиная со второго, Юрка проклевал носом. Не выспался. Как назло первым предметом по расписанию была физкультура, и он по морозцу пробежал семь километров на лыжах. Из-за этого на втором, разомлевшего в тепле, его клонило к парте какой-то невидимой сонной силой. Что он только не делал: дергал себя за нос, яростно растирал уши, тёр глаза, пытался сосредоточиться на монологе учителя, но всё было напрасно. На третьей перемене он даже выбегал на улицу, обмыл лицо снегом – не помогло, потом в тепле кабинета ещё больше спать захотелось. Школьный класс – это не римская аудитория в институте. В нём не спрячешься на задней парте, не подремлешь.

А после занятий нужно было еще идти в актовый зал, готовиться к торжественному собранию и концерту, посвященному шестьдесят четвертой годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции. Там Юрка должен был прочесть стихотворение Маяковского про паспорт… Это у него неплохо получалось. Учитель литературы – Эльвира Леонидовна сказала, что он даже чем-то внешне похож на знаменитого поэта Революции, особенно, если кепку наденет.

Юрку это «декламирование»  не вдохновляло и не радовало, но деваться было некуда – общественная нагрузка. Лучше бы он под гитару спел о Ленине…о том, что он вечно молодой. Но комскомитет решил, что петь будет Альберт Круч, он это тоже умел неплохо, а вот Маяковского никто лучше Юрки не прочтёт. Ну что ж, против общества не попрёшь.
Уже традиционно, ведущей вечера должна была быть Ольга. Но Валентинов, отвечающий за организацию и проведение мероприятия, сказал, что нужен еще второй ведущий - юноша. Должно быть два, так сейчас модно. Пытались «напрячь» Юрку, но он категорически отказался, сославшись на то, что ему нужно будет входить в образ, настраивать тембр голоса… «И вообще, я, Юрий Леонтьевич, и так во всех мероприятиях участвую. Пора давать дорогу…молодым!», - заявил он учителю. Как не странно – прокатило. Учитель ухватился за эту мысль и стал терроризировать восьмиклассника Шульгу, который долго упирался, ссылаясь на то, что он на пол головы ниже Ольги и будет неуютно себя чувствовать.  У него не прокатило. Используя метод убеждения и принуждения, Валентинов победил.

Но, на Юрку жутко обиделась Ольга, потому что он, вроде как отказался быть вместе с ней и проводить вечер. На репетициях, она демонстративно не смотрела на него, ни разу не обратилась и не заговорила с ним. Игнорировала по полной программе.  Обиделся на него и Альберт, которому Ольга нравилась, и он дулся на Юрку, что тот не подкинул Валентинову идею о назначении его на роль второго ведущего. Если честно, Юрка и отказался только потому, что не хотел расстраивать друга, но и его не предложил по понятной, шкурной причине – не хотел, чтобы Альберт занял его место. Пусть, уж лучше всем будет плохо. Вечная история – любовный треугольник: девушка и два лучших друга. Что окажется крепче – любовь или мужская дружба?

«И в какой момент она стала мне нравиться? – размышлял Юрка, пытаясь нащупать ту отправную точку, тот день, когда, глянув на Ольгу, он внезапно почувствовал, что его сердце ёкнуло, - И почему именно она? Знал ведь, что Альберту она нравится. Вот же, ещё летом в магазине встречал и ничего…». Но, на то оно и сердце, что ему приказать нельзя.
- А сейчас, «Стихи о Советском паспорте» Владимира Маяковского, прочтёт ученик 10 «б» класса Сёмин…, - она намеренно не назвала его по имени, пытаясь задеть таким образом. Юрка вышел на сцену.
- Стоп! Стоп! Стоп! - Валентинов захлопал в ладоши, - Ольга, а почему просто Сёмин? Сёмин Юрий…с начала, - и присел на стул.
- А сейчас, «Стихи о Советском паспорте» Владимира Маяковского, прочтёт ученик 10 «б» класса Сёмин…Юрий, - пришлось повторить ей, буквально выдавливая из себя последнее слово.
- Я волком бы выгрыз…бюрократизм…, - начал рубить слова Юрка, и тут, как писали классики: его понесло, - к манда… там почтения нету, - разбил слово на два, сделав небольшую паузу – чуть больше чем нужно, а фразу «…Там почтения нету» он выделил особо, сделав на ней акцент.

Продолжая чтение стихотворения, краем глаза  заметил, как сначала недоуменно, словно не веря в услышанное, поднял левую бровь  Валентинов, потом его лицо побагровело, щёки раздулись. Он  гулко закашлялся и, подскочив со стула, стремительно вышел из зала в коридор. И там, через секунду, послышался его гогот. Физик был очень смешливым, ценил юмор и хорошую шутку.

«А не переборщил ли я?», - заволновался Юрка, продолжая чтение. Кроме физика, пожалуй, никто ничего не понял. Потому, что все были заняты своими делами: готовились к выходу, повторяли тексты, переживали в общем… А! Нет, еще Ольга заметила – она сжала губы, и уши у нее загорелись… «Неужели она свой счёт приняла?!» - ужаснулся Юрка.
- Ну, что ж, Юрий. Неплохо, - Валентинов в это время зашел в зал, - но падежи учат в начальной школе. А у тебя, насколько я помню, по русскому языку всегда пятерки были. Поэтому, ты должен знать, что у этого слова…в дательном падеже другое… окончание, - тут он снова не удержался, всхрапнул и выскочил из зала.

«Даже если до директора дойдет, ничего у них не выйдет. Скажу: от волнения дыханье сбилось, запнулся…»,  - успокоил себя Юрка.
После Юрки на сцену вышел Альберт и попытался под свой аккомпанемент спеть песню. Но не всё так просто оказалось, в одном месте не задался аккорд. Валентинов прервал его, вышел на сцену и показал нужный. После этого мелодия зазвучала, и Альберт вполне сносно исполнил песню.

Когда Юрка и Альберт вышли из зала, Ольга стояла спиной к окну, опираясь руками о подоконник. Не глядя на Юрку, даже не попросила, а утвердительно сказала, обращаясь к Альберту:
- Аль, проводишь меня…, - повернулась и понесла себя по коридору, высоко подняв подбородок. Альберт взглянул на Юрку, виновато заулыбался и пожал плечами, словно хотел сказать: «Извини, друг», - и быстрым шагом пошёл догонять Ольгу. Противной ревностью  Юркино сердце кольнуло и сказало: «…Таков закон…третий должен уйти», и еще зло подумало об Альберте: «Тоже мне…друг. Мог бы и отказаться».

Юрка вернулся за кулисы, взял оставленную Альбертом гитару, присел на краешек стола и, перебирая струны, запел ставшую недавно популярной песню:
- Вновь о том, что день уходит с земли… в час вечерний спой мне, этот день, быть может, где-то вдали мы не однажды вспомним…
На душе было  погано. Но уже через пять минут Альберт вернулся, молча прошёл, сел рядом с Юркой и сказал:
- Ну её…Она сама не знает чего хочет. Наорала на меня!
 Потом взял у Юрки гитару, ударил по струнам и запел с хрипотцой, подражая Высоцкому:
- А я кручу напропалую с самой ветреной из женщин…
Юрка засмеялся:
- Не кручу, а кружу! Но тебе можно и покрутить. Ты же Круч! –  уже про себя подумал: «Значит, всё-таки дружба!» - и хлопнул друга по плечу.