Исай, спасатель Поэма

4.
(продолжение)

Он присел на табурет, подставил старое, трофейное ведро и взял одну из коз за вымя, тёплое, набухшее, тугое. Потянул за влажные горячие сосцы – и из-под пальцев заструилось пенистое молоко. Потом он подоил вторую, благодарно ткнувшуюся мордой ему в грудь. С ведром, стараясь не раскачивать, чтобы не расплескать, взошёл он по крутым ступеням в дом, прошёл на кухню. Печь давно остыла, перед ней, на самодельной, из разлапистого тутового корня, вешалке развешано было бельё, ещё сырое, не просохшее. Исай развёл огонь в печи, поставил на конфорки чайник и кастрюлю со вчерашним супом, выпил молока. На улице поднялся ветер и загнал дым в комнату, Исай закашлялся, прикрыл заслонку, из трубы посыпалась чёрная гарь. Голландке было уже лет под девяносто, клал печь ещё прадед, изразцы в войну, когда дом пустовал, скололи и украли, кое-где недоставало кирпичей, Исай замазал дыры терракотово-вишнёвой местной глиной, притом вышло так красиво, что Мария, увидав их печь, решила, что Валерий приглашал из города дизайнера. Исай был горд. Дрова потрескивали, и налаживалась тяга. В дом вернулся прежний запах, обращавший память в детство, в осень, когда были ещё живы все, стоял холодный солнечный январь, пришли родные, чтоб отметить мамин день рождения, отец, выпив вина, читал стихи Гамзатова, Хайяма и свои, из дневника, который начал ещё дед Исая, продолжал отец, и вот теперь вёл сам Исай, исправно каждый день записывая то, что было, и, в зависимости от того или иного, как ему казалось, смысла происшедшего подчёркивая разноцветными фломастерами фразы и отдельные слова. Вот и сегодня, пока согревался суп на печке, закипал, позвякивая, чайник, взял тетрадь под номером двенадцать и, надев очки, отцовской ручкой «Parker» записал своим каллиграфическим, художественным почерком: «Семнадцатое ноября. Пригнал овец с ягнятами. Абрека отдал дедушке Матфею. По дороге, возле чайной Эдика, стояли Колев, Магомедов и Дерюгов. Самолёт упал, летевший из Непала в Швецию. Сто с лишним человек и деньги - доллары и прочие бумажки. Господи, помилуй! Жду Валерку». Взял фломастеры, перечитал написанное, подчеркнул, как ученик, какие-то слова и фразы жёлтым, что-то красным, синим, фиолетовым, зелёным, жёлтым. И, прищурившись и отклонившись, с удовлетворением разглядывал свою работу.
Ему нравилось и оформление, и, главное, то, что важнейшие минуты жизни не потеряны, не сгинули, не провалились, точно в бездну, навсегда, а вот они, запечатлённые, к ним можно возвращаться вновь и вновь и вспоминать то, что никто отнять или перерасчётом, пересмотром, перекалькуляцией, как говорит Дерюгов, всякой там инфляцией, депопуляцией и девальвацией не сможет уничтожить, застрелить, как застрелили в сентябре на южном склоне у реки с «вертушки» из «калашниковых» губернатор с пьяными высокими гостями из Москвы, двух леопардов, самку и самца, из Красной книги и последних в этом регионе. Рано утром их охранники купили в магазине, расплатившись пятитысячными, ящик коньяка и три ящика водки, подвезли на «Хаммере» из города девиц накрашенных (без проституток и охота не охота), погрузились и отправились. И, слава Богу, не погибли, как два года назад, выкашивая автоматом с вертолёта серн и туров, вдребодан напившись, выпав из кабины и попав под лопасти пропеллера, разрублен на куски был всемогущий вице-президент республики миллиардер Бухаев. А в газете написали, что трагически погиб при исполнении, руководя тушением пожара в горной местности, на фотографии детишки малые и пятая, а может быть, десятая его жена, похожая на старшеклассницу, заплаканная, в чёрно-красном, у величественного, словно, царский трон, с мальтийским рыцарским (Бухаев стал одним из первых рыцарей новой России, заплатив за это кругленькую сумму в долларах) крестом и гербом, позолоченного гроба. Телеграммы-соболезнования были даже из Кремля (кремлёвские ещё со сталинских времён любили здесь охотиться). Исай перевернул несколько страниц назад. «Семнадцатое августа. Как в сказке звездопад. Такое впечатление, что их огромный кто-то и невидимый там потихоньку высыпает из мешка, следя за тем, чтоб звездопад не прекращался, но и звёзд на чёрном бархате не убавлялось, и созвездия, которые и сто веков назад смотрели на живущих на Земле, и миллион, подсказывали путь в горах и в море и предсказывали судьбы, войны, поражения, победы, катаклизмы, - чтобы не редели, чтобы вечно были: Водолей, Волк, Голубь, Геркулес, Столовая гора, Хамелеон, Кассиопея, Змееносец, Андромеда…»
В детстве он мечтал стать астрономом или космонавтом. Сколько себя помнил, лет с пяти Исай часами мог смотреть на звёзды. Залезал на башню, что построил ещё прадед-звездочёт, и смотрел на звёзды в дедовский бинокль, забывая обо всём на свете. На «гигантов» красных и оранжевых и белых «карликов», плеяды, тесные двойные звёзды, крабовидную туманность, звёзды уже умершие, но светящие и после смерти. Он мечтал о телескопе, чтобы оказаться ближе к звёздам. Это было его тайной. Но и в горы первый раз, ещё мальчишкой, с альпинистской группой общества «Динамо» он пошёл, чтобы получше разглядеть Туманность Андромеды, Млечный Путь, Большого Пса, Лисичку, Голубя, Павлина, Муху, Гончих Псов… Они были, словно живые. Он безмолвно с ними разговаривал, делясь и самым сокровенным, исповедовался перед ними. Потому что поп той церкви, где Исай крещён был и куда водила мама, слушал исповеди невнимательно, заглядываясь на молоденьких туристок-альпинисток, заходивших помолиться и поставить свечи перед восхождением, всё норовя их исповедовать отдельно, то зевал, то пересчитывал пожертвования, и всегда, и в постные дни, и в скоромные, разило от попа его любимым жареным ягнёнком, перцем, луком, чачей.
«Девятнадцатое марта. Сель пошла. Такого не припомнят даже старики – как Божие наказание за что-то. Сразу смыла изгородь, с корнями вырвала деревья: груши, вишни, яблони, инжир, хурму… Снесла сарай, как будто он из спичек, унесла соседский мотоблок, стройматериалы: доску-сороковку, ондулин, дверь, рамы, утеплитель, будку, слава богу, без собаки, убежать успела… Весь табак пропал. А вечером стало известно, что в трёх километрах ниже по течению погибли люди – трое альпинистов, выпивших, заснувших и оставшихся в своей палатке на века под селью. Воля Господа». Исай, прикрыв глаза, увидел мутно-тёмно-бурую бурлящую лавину с валунами и деревьями, несущуюся с оглушительным, космически-утробным гулом, рёвом, грохотом, в котором можно было разобрать, казалось, крик новорождённого и женские рыдания, и вой шакалов, и лязг гусениц, и залпы дальнобойной артиллерии… Сходила сель лишь несколько часов, но чудилось – не меньше полувека. Он, Исай, о чём только тогда не передумал, сидя на верхушке башни и разглядывая сход и все окрестности в бинокль. Вон упала, как подрубленная, вековая ель, вон поскользнулся на камнях и в бездну полетел олень, вон целый выступ с городской многоэтажный дом срубило, точно топором, и разметало, расшвыряло и низвергло, вон, точно живые, валуны пошли, вон падают, сверкая вспышками, запутываясь в проводах, высоковольтные электромачты… Но теперь старался вспомнить то, о чём думал тогда, и ничего не вспоминалось.
«Третье февраля… Семнадцатое января… Седьмое января, великий праздник – Рождество Христово!..» Перелистывая свой дневник, Исай немало подивился вдруг количеству памятных дней, хотя казалось, день идёт за днём, неделя за неделей, год за годом. «С тридцать первого на первое, ночь, Новый год. Сижу один, Валерка обещал, но не приехал. Ладно, дело молодое, видимо, компания, девчонки. Завывает ветер, снег метёт. Сижу у печки, пью вино и чачу и беседую со Львом, который, кажется, гораздо больше понимает, чем способен выразить урчанием и рыком с лаем. Он глядит в глаза, словно напоминая мне о чём-то, что давно забыл я, но обязан вспомнить, а иначе жизнь отчасти не моя, чужая. У меня давно такое ощущение, что ем, пью, задаю корма, стригу овец, сыр делаю, ловлю форель, дышу и радуюсь рассветам и закатам, но живу я не своей, чужой какой-то жизнью, будто мне её подсунули, как я ни упирался, ни отнекивался: внешне вроде бы моя, внутри – чужая. Часто на рассвете не хватает мне себя. А кто я, что я есть на самом деле? Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй нас. Аминь. Ну, с Новым годом!»
«Девятнадцатое ноября. Спуск леса с гор». И видел, как по коридору горному, по «чёрной» трассе, как сказали б горнолыжники, подскакивая на камнях, треща, постреливая, подвывая, вздыбливая пыль, вниз скатываются стволы с обрубленными сучьями, обтёсанные, распускающие по округе смолянистый, головокружительный еловый дух. «Двадцать седьмое октября. Дождь льёт уже неделю, размывая горные дороги, тропы. Протекает крыша, надо завтра залатать. У магазина утром встретился с Марией. Стало, как всегда, не по себе, но виду я не показал. Мария говорит, наверное, уедет в город, мой Валерка обещал её уборщицей устроить на хорошую зарплату то ли в клубе, то ли в бане. Спрашивала, что я думаю. А что я думаю? И сам не знаю, мысли разбегаются, порою скатываются куда-то в бездну, как те ели, что спускали с гор недавно. Может, я и правда – идиот, как говорят в посёлке? Первым мой Валерка так сказал, мне передали: выпил коньяку «У Эдика» и стал рассказывать, что после того случая я стал хоть и не буйным, но помешанным, и надо быть со мной настороже. Сказал, что я и в детстве был лунатиком и вылезал во сне на крышу, выл, как волк, спускался, ничего вокруг не видя, что-то бормоча, боялись разбудить, чтобы не обратился в оборотня – так предупредила бабушка. А после того случая и вовсе стал я слабоумным идиотом, бесконечно созерцаю горы, облака, стрекоз, ручей, огонь в печи – и даже не подозреваю, что все понимают, что я нездоров психически. Подозреваю. Я заметил: с некоторых пор глаза односельчан стали другими - бегающими, ускользающими и всё чаще их отводят, будто пряча взгляд, порой неделю, две, три я не встречаю человеческого взгляда. И такое ощущение, что люди есть, их много, разных – человека нет. Но прав, наверное, Валерик. Он умнее, образованнее. Современнее. Ему виднее».
«Шестое сентября. Приехал брат Валерик с шумной городской компанией. Устроили пикник в горах. Девица в мини-юбке, крашенная, настояла, чтобы дали выстрелить, и застрелила из моей винтовки двух овец деда Матфея, а Валерка объяснил, что в сумерках она подумала, что это горные козлы. Пришлось отдать своих. Но слава Богу, что друг друга не перестреляли». «Двадцать третье августа… Седьмое мая…» Исай листал дневник и время будто поворачивалось вспять, он как бы молодел. «Тринадцатое января. Мария принесла пирог на старый Новый год. Но не осталась, только выпила вина немного и возле ворот, взглянув в глаза, спросила, что же всё-таки тогда произошло, ну не могу же я нисколечко не помнить. Я ответил, что не помню. Она долго на меня смотрела. Понимает. Я всё думаю ночами: это кончится когда-нибудь? И вновь, как будто кровь с заснеженных вершин стекает, разбегается ручьями, и они затягиваются причудливой кровавой сеткой, как татуировкой…»
Отложил одну тетрадь, достал другую – за тот, чёрный год. Хотел открыть, но сразу не решился. Стал поглаживать обложку, словно успокаивая память. Кончиками пальцев вытянул большую, А-4, фотографию, которую умышленно не поместил в альбом. Альбомы с фотографиями у Исая были в идеальном состоянии. Все фотографии, и выцветшие, пожелтевшие, нерезкие - родных, и близких, и далёких, и людей давно забытых или вовсе незнакомых сохранял он как зеницу ока. Эту фотографию Исай держал в тетради, точно опасаясь, как бы не передалась другим её смертельная начинка.
Это было много лет назад. Исай был молодым, но уважаемым односельчанами от мала до велика, даже аксакалами проводником-инструктором-спасателем, о нём писали в прессе, даже сняли в фильме вместе с Михаилом Хергиани и другими чемпионами по альпинизму. Говорили, что само его присутствие на восхождении сулит удачу, а беду отводит. Молчаливый, мускулистый, жилистый, пронзительно-голубоглазый, ростом метр восемьдесят семь, большие, «микеланджеловской лепки», как сказала альпинистка-скульпторша Фаина из Москвы, чрезвычайно сильные, но «хирургически, сапёрно-чуткие и невообразимо нежные», как высказалась альпинистка-поэтесса из Одессы, он имел успех у женщин.
Стана, то есть Настя, югославка, черногорка из столичной группы альпинистов и «сочувствующих», как себя они именовали сами, увлечённые безмерным возлиянием, красивая, весёлая и разбитная Стана назвала его, придя к нему в палатку ночью в лагере, своим «любимым и единственным спасателем нагорным, самым неземным из всех земных мужчин, которых знала». Поговаривали, эта Стана – то ли внучка, то ли правнучка Григория Распутина и первой при дворе красавицы, княгини черногорской, роковой Анастасии, тоже Станы, настоявшей на участии России в жертвенной империалистической войне, после которой наступила революция. В той группе было много интересных личностей. Засиживались у костра в базовом лагере, пока погоды «не давали», до рассвета. Пили, ели шашлыки, которые Исай умел отменно жарить, спорили о философии, истории Кавказа, музыке, литературе, альпинизме, сексологии, политике, генетике, высоких технологиях, боях без правил, ссорились, Исаю приходилось разнимать, потом мирились, обнимались, целовались, пели хором. Под гитару пел Максим, корреспондент, приятель Станы, пел романсы и Высоцкого надрывным хриплым голосом, похоже на оригинал. Из фильма «Вертикаль» - «О друге», «В суету…», «Мерцал закат, как сталь клинка…», про альпинистку-скалолазочку, «Ну вот, сорвался в пропасть страх, теперь – наверх!..», а также посвящённую погибшему товарищу Исая Мише Хергиани:
Ты идёшь по кромке ледника,
Взгляд не отрывая от вершины.
Горы спят, вдыхая облака,
Выдыхая снежные лавины.
Но они с тебя не сводят глаз,
Будто бы тебе покой обещан,
Предостерегая всякий раз
Камнепадом и оскалом трещин
Горы знают, к ним пришла беда…
(Продолжение следует)."