Так уж устроена, воистину, наша безграничная память. Ты, не проговорил с другом лекцию в институте - пятая часть услышанного - твоя. Если Ты проспал и остался дома, чтобы в кругу родных, друзей сопереживать героям очередной "мыльной...", считай, половина текстовой сути точно усвоена, и ты доходчиво перескажешь ее содержание подруге.
Но глубже, надежнее, основательнее наши энграммы памяти хранят в своих кладовых сердечные рубцы, личные неудачи, упущения, промахи, обиды - тайные, интимные мысли о прошедшем, переданные шепотом жизни. И "дышит" человек этой сутью, строит настоящее, будущее, используя нужные кирпичики, важные кусочки памяти, как ценный жизненный материал.
Да, память - нежный и надежный щит. Я тревожил ее, но не роптал, если она что-то упускала. Я давал ей установку поискать, пошастать по закоулкам. И, как правило, через несколько минут радовался - она находила.
Спасибо ей!
Эти сказы – встреча с прошлым, дает мне радостный бонус кинуть прощальный взгляд на мои лучшие годы…
Сегодня я спрашиваю себя:
- «Нашел ли я свое место в паутине социальных ролей?
Когда и что позволило мне сделать свой жизненный выбор на сцене советской действительности?
С чем я пытался сверять часы моего будущего?»
Отвечаю:
Я - счастливый человек! Я нашел…
Мои часы всегда были настроены на игру, и Мир прекрасен - в нем нашлось место моим играм и увлечениям. Они – мои весла! Они могли…
Спасибо им!
Каждое увлечение, как дровишки, которые кидал я в костер своей жизни.
И сейчас в зрелом возрасте я вспоминаю о них с радостью и грустью. Конечно, они помогли мне ярче познать мир людей, наслаждаться жизнью, непрестанно чувствовать ее колорит, открыть свое "Я", стать тем, кем я стал. И жаль, что я не помню - кем я хотел быть, не помню и все, и завидую тем, кто в детские годы видел себя в смелых мечтах.
Я постоянно стремился к полноте бытия и увлекался мгновенно, не позволял "душе лениться", а, наоборот, заставлял ее распахнуться остроте ощущений, чему-то новому и, при этом, везде и всегда меня влекло тщеславие, звали победы, а, с подачи Мамы, я во всем умел разглядывать хорошее…
В течение жизни у каждого из нас были события, естественно, так или иначе трогающие "нить" личного, неповторимого житейского бытия.
Эти события определяют удельный вес Человека, его статус, отношение к нему членов общества, укрепляют уверенность в собственных силах, зовут…
Естественно, будущие шаги Человека определяют его социально - биологические среды:
с одной стороны, семья - соки, где ребенок впитывает ростки своего развития;
с другой, общество - воздух, которым дышит человек, и где учат его своим законам;
с третьей, "сила крови", которая позволяет проявлять и усваивать, что предлагается жизнью.
Когда я был маленьким, все вокруг так светилось - и свечи на редкой у нас елке, и подарки родителей, и ловко-неповоротливые красавицы бабочки на полевых цветах, и прыгающие кузнечики на солнечной опушке, и футбольные голы на заваленной кирпичами поляне у каменной ограды, громко звучали смех друзей, и добрые указания родителей, учителей. Потом сверкали и срывались "звезды", они падали и все равно смеялись мне... Учеба в институте, счастливая cемейная жизнь, любимая работа…
А в «бытовухе» летели в тартарары утраченные надежды, несбывшиеся планы.
Да, Это все спутники моей жизни, и я с благодарностью кричу им:
- Что бы я без вас делал?!
Сентябрь 1953 год.
Симка, Борис, Аркадий и я решили заняться фехтованием.
В составе почти батальона ленинградских мальчишек записались мы в детско-юношескую спортивную школу института физкультуры им. П.Ф.Лесгафта.
Многие из нас мечтали сразу о мушкетерских боях, и, естественно, были не довольны монотонной школьно-спортивной муштрой. Не выдерживали, уходили.
Через месяц тренировок оставшихся ждал экзамен. Вере Григорьевне Булочко, нашему тренеру, предстояло из солидной роты ребят отобрать двадцать пять лучших.
Конец октября, день испытаний.
Нас вызывают по одному в центр спортзала и предлагают задания на выполнение простейших фехтовальных движений.
Оценивают нас – «трясогузок», ребята-фехтовальщики.
Вдруг, среди судей я замечаю «Белокурую бестию» - Володю Балона, с которым я год назад играл в шашки во Дворце пионеров. Тогда я просто «отдал» ему партию.
Да, вы правы: Володя, на правах умудренного опытом годичного фехтования, отплатил мне сполна. За ту партию, отданную ему «без боя», он поставил за мои усилия 9,9 баллов, когда остальные судьи давали мне не больше 7-ми.
Владимир Баллон, будущий актер и постановщик фехтовальных сцен в культовом кинофильме «Три мушкетера» и многих других работах «Мосфильма», умер в феврале 2013 после тяжелой болезни. С ним, написал я в его блоге, ушел кусок моей юности.
Тренировался я увлеченно, с азартом, постигал шагистику, защиты, атаки, выпады. Через некоторое время школьные друзья оставили меня одного. Пришла весна.
На своих первых соревнованиях - чемпионате Ленинграда (соревнования проходили в мае 1954 во дворце «Английского собрания», что на Миллионной улице), фехтуя на рапирах всего лишь год, я занял седьмое место по своему возрасту, и дважды был горд, когда свой первый бой в финале смог выиграть у чемпиона Ленинграда прошлого года.
В памяти остался огромный зал, залитый солнцем, тщеславные, глупые мысли, которые крутились у меня в голове, и предстартовый мандраж, когда от волнения уходили силы, дрожали ноги, пульс барабанил в висках, и я «стегал» себя, заставлял двигаться, атаковать и защищаться, как учили...
Крепким, здоровым был я в то время.
Окончен учебный год.
Июнь 1954.
Выдержан заключительный экзамен за 9-тый класс. Я аккуратно царапаю отметку в листок, который парусит над моим столом.
Впереди последнее, школьное лето, и ждет нас, группу десятиклассников, южный берег Крыма, морское побережье с дворцами, садами, радостью свободных троп...
О будущей профессии – институте, куда буду поступать, не думаю…
И вот мы - в Алуште.
Позади Воронцовский дворец с дивным английским садом, где мы тешились с золотыми рыбками; миниатюрный рыцарский замок на краю Авроровой скалы в Гаспре - Ласточкино гнездо, здесь мы не смогли удержаться, чтобы не кинуть каменья в морскую пучину, не увидеть и не услышать всплеск и ворчливые крики моря вслед. Левадийский дворец...
Не чувствуем мы указующего перста, плаваем и недоедаем, но бывает, иногда, спим на белых простынях и... даже программу похода «тянем».
Сохранилась фотография, на которой мы позируем, "надувая" молодые тела у моря, со смехом бегаем навстречу волнам, плаваем в необычно чистом, прозрачном море маленькой, гористой бухты.
Стемнело. Закутавшись в куртку, я слушаю музыку воды, и кажется мне, будто море прячет "под шумок" что-то грандиозное, дорогущее, и, как барахольщик, прикрывает это заговорной водой и пещерной тьмой, над которой кружится хоровод светил, пытающихся подглядеть, высмотреть эти кладовые.
Впервые, здесь я почувствовал бесконечность мироздания, когда долго "бежал" к луне по морской, дрожащей серебристым светом дорожке, выйти на которую еще никому и никогда не удавалось...
Идет подготовка к штурму Аю-Дага, на который мы изредка поглядываем, ищем у горы сходство с медведем, лакающим морскую пену... Это особенная гора, как огромный зверь, она дышит мощью, красотой, свободой. За Аю-Дагом - Кучук-Аю, он же медвежонок, как вы уже догадались, и, говорят, похож на своего большого собрата, только, он уже напился и вылезает на берег, поэтому нам видны лишь "попка да нога."
Солнце давно перевалило зенит, и мы, наконец, нестройно двинулись к вершине. Время подгоняет нас на каменисто-глинистой тропе, с замшелыми валунами и раскидистым папоротником по краям, прибежищем змей. Сказочный, величественный буковый лес с высоченными стройными можжевеловыми слугами сопровождает нас. Собака, крупная коротконогая дворняжка, привязалась у самого подножья и, заглядывая в глаза, "пробует" каждого на желанный кусок колбасы,
ветер "поет" свою всхлипывающую песню.
Карты у нас нет, но мы-то "знаем": высота горы около шестисот метров, поход прост, как утренний восход на Ай-Петри. Идем полчаса... Час… Вершина, кажется, вот она, рядом. Взобрались. А это - "лапа медведя". Спустились вниз и снова, вот-вот, сейчас... ан, нет - теперь "ухо"... Почти три часа мы идем, то вверх, то вниз по узкой тропинке, которая обтекает деревья, пропадает в кустарнике или ловко скачет по валунам.
А «медведь» все пьет, он молчалив и задумчив, с тех пор, как застыл огромным камнем, не сумев стать вулканом; сдержан, потому как привык к топоту многочисленных гостей...
Все же с легкостью заморских пиратов взлетели мы на медвежий "затылок". Говорят, на Аю-Даге зафиксирован разлом, через который идет повышенная энергетика, видимо она хорошо подзарядила нас. Это не выдумка! Серьезно... Уселись мы на небольшом кургане - каменном троне хозяина горы в углу небольшой поляны, осматриваемся... Кто-то пошел спросить косаря, небольшого роста старичка, опрятно одетого в белую (видимо, льняную) рубаху с длинными рукавами и белые же длинные, до щиколоток штаны:
- Долго ли спускаться, дядя?
Переступая ногами в такт широких взмахов, он легко и красиво работает косой у древесных посадок. Вот он поставил ее вертикально, оперся, внимательно смотрит:
- Спуск там, - тянет он руку, - но не спешите, не стоит спускаться, не успеете, лучшее переночуйте здесь, постелю вам скошенной травушки...
Но мы уже все решили, и не сдерживает нас, ни закатное солнце, ни мудрый совет, ни неизвестность впереди... Что делать? Глупо сердце молодое, азартное...
Весело помахав косарю, мы быстрым шагом двинулись вниз.
Солнце в этих краях стремительно падает в море, будто жаждет быстрее отдохнуть, охладиться... И мы бежим вниз, соперничая с лесным сумраком, что «гонится» за нами. Тропа уже пугает темнотой, хлесткими ударами веток по лицу. Каменья, которые мы задеваем при беге, срываются, прыгают, и, набрав скорость, как пули, свистят над головой. Визжит собака, мечется под ногами, достается и ей, бедняге.
Мы останавливаемся.
В темноте с трудом видятся границы маленькой, под уклон поляны, посреди нее мощный, высокий бук с отполированным стволом и густой, раскидистой шапкой кроны. Скат поляны серьезный, долго не простоишь...
Ребята уже разбрелись по поляне, устраиваются, готовые терпеливо перенести новое ночное испытание.
Я приладил рюкзак в ветках кустарника на краю поляны, пока мальчишки громким смехом реагировали на очередную шутку Олега, остроумного, начитанного парня, явного лидера наших походных посиделок (в институт не поступил, работал, спился...), улегся за стволом дерева и отключился - сказывалась бессонная, прошедшая ночь... В дреме вдруг чувствую непонятную тяжесть, что-то давит, прижимает к дереву, не дает вздохнуть... Все ясно: навалились ребята. Задушат... И я вылез. Выбил углубления для пяток, сел недалеко. Спать расхотелось. И через минуту, кажется мне, что я один в полной темноте, где пируют сегодня ветер и ночь, стращая звуками.
Подошел и устраивается рядом со мной Коля Петрищев. Славный парень с параллельного класса, добродушный, увлеченный (я заметил, что эти черты крепко взаимосвязаны). Два года назад мы с ним вышли на ленинградскую городскую олимпиаду: я по алгебре и ... безуспешно, а Коля был пятым по биологии - прекрасный результат (пройдут годы и он – станет профессором, заведующим кафедрой патологической физиологии ленинградского медицинского института им. И.П.Павлова).
И мы говорили с ним, пока не рассвело.
Так и пролетела теплая, южная ночь... Наступал ранний полурассвет. Уже разгорается восток. Мутный солнечный свет просачивается сквозь косматые серовато-белесые пары, освещая верхушки деревьев. Появился ярко-оранжевый теплый "глаз", по-хозяйски озирает он землю...
Ребята встают, ищут рюкзаки, переговариваются...
Мы неспешно пошли вниз по склону, преодолели кустарник и... резко остановились, не я один вздрогнул от внезапного вида... Даже попятились: поляна круто обрывалась вниз, и там метрах в двадцати угрожающе смотрелись острые, сыпучие камни...
Не знали мы, что мощные бока "медведя" - отвесные пропасти и, наверное, у каждого пронеслась мысль: а если бы ни случайная остановка у одинокого бука? Куда бы мы прибежали?!
Кто-то из ребят подошел к самому краю обрыва, посмотрел вниз:
- Да-а...- молвил удивленно, - Ну, что ж, друзья, у нас два выхода: искать обход или кому-нибудь спуститься, чтобы снизу корректировать спуск остальных, третьего не дано - он оглядел всех.
И, если вы спросите: что дернуло, толкнуло, почему у меня вырвалось - "Я пойду первым!", - объяснить не смогу.
Возможно, сказались две бессонные ночи, возможно... Отсутствие опыта, даже мало-мальски близкого к восхождению, или, тем более, спуска с крутых обрывов ... Я даже не задумался в тот момент: смогу ли правильно подсказать спускающимся, увидеть снизу нужную ямку или выступ, если сам, конечно, доберусь... Оксюморон какой-то. Но, безусловно, это были мои «бравые минуты». И, ведь, никто из ребят не "шагнул в конкуренты", не попытался...
Я отошел вправо, выбрал небольшую прогалину в камнях и швырнул свой рюкзак. Потом посмотрел вниз, повернулся спиной к обрыву, лег на живот и мягко, нащупывая ногами выступы, хватая руками щели, пополз ...
Правильно ли я спускался, видел ли, слышал ли что-нибудь? Я даже не успел испугаться...
Внимательно прощупываю каждую ямку, «нежно» ставлю стопу, надежно берусь за выступ, перепроверяю свои действия ни раз. Естественна высокая концентрация живого существа в жизненно важные минуты.
Удивительные, эти «бравые» минуты, о которых с доброй грустью вспоминаешь через годы.
Собака, которая всю ночь была с нами, молча, стояла у края обрыва, пока спускались ребята. Когда "пошел" замыкающий, она тявкнула, будто прощалась, и убежала. Видимо, не впервой провожает такую, как мы, непутевую группу...
Ребята разбрелись, разыскивают рюкзаки, сброшенные с вершины.
Широкая полоса сыпучих камней окружает Аю-Даг. Дальше от скал камни поменьше, там и вьются узкие тропки. Дважды мне попались зажатые камнепадом змеиные скелеты. Надо бы, спросить Колю: чем держатся, обглоданные муравьями, будто спаянные, позвонки змеи?
Тропинка расширилась, петляет, огибает гору. Впереди два огромных камня наклонились друг к другу, уперлись "лбами", по-видимому, продолжают "поединок", начатый падением с горы. Что-то чернеет, движется в пространстве между ними. Подхожу ближе, еще несколько шагов и... цепенею от ужаса! Не часто приходится наблюдать спаривание змей! А "картинка" захватывает и прежде всего необычной массовостью ритуальной игры (насчитал двадцать одну головку).
Завораживающе перекатываются, шуршат чешуей, спаянные в клубок тела.
Мягко и плавно покачиваются высокоподнятые змеиные головы, они не касаются друг друга и даже, мне показалось, не смотрят, отворачиваются: то ли боятся, невзначай, в порыве страсти укусить, то ли в упоении, не желают мешать друг другу?
На меня они не обращают никакого внимания и это так естественно: они заняты Делом Жизни: они творят Жизнь! И, хотя я знаю, что сила яда в этот период многократно возрастает, уверен - они не оторвутся, не оставят Жизнь, ради Смерти!
И я медленно отступил, радуюсь - мне повезло: подсмотрел у Природы ее Большую и сокровенную Тайну!
Нашел свой рюкзак и обнаружил в нем разбитый, мой старенький "Комсомолец", так мы с Аю-Дагом поблагодарили его за долгую, примерную службу.
В хозяйственном дворе "Артека" мы сделали попытку отдохнуть. Кто-то пошел просить...
- Здесь не положено! - и мы бредем по улицам Гурзуфа. Жарко. Зашли в столовую. Сели. Передо мной тарелка супа, струится горячий пар... Я взял ложку... И вдруг лицо "загорелось", резко откинулась назад голова, я закрутил глазами... Ребята, понимающе-серьезно смотрят на меня...
Я уронил голову в суп... Что делать? Заснул... С кем не бывает?
Затем, по указанию мамы я переехал к дальним родственникам в Евпаторию.
Но здесь никто меня не ждал, всем я был в тягость. Месяц где-то спал, без меры плавал в море, загорал, о еде не думал. Исхудал…
Сентябрь 1954
Наступил последний, школьный учебный год.
Я чувствовал себя нездоровым - никак не мог излечить простуду, которая замучила меня кашлем и небольшой температурой.
Но тренировки я не пропускал.
Вот одна из моих заключительных...
Декабрь 1954.
Это была легендарная группа ребят супругов Булочко – Константина Трофимовича и Веры Григорьевны, многократных чемпионов СССР по фехтованию на рапирах и штыках.
Двенадцать ребят внимают словам Веры Григорьевны, словам, которые я запомнил навсегда:
- Фехтовальщики, начинаем новый спортивный год, будем работать по-иному, есть задумки. И, я уверена, - закончила она, - среди вас стоит один Олимпийский чемпион!
Ошиблась Вера Григорьевна! Перед ней стояли ДВА Олимпийских чемпиона!
Обычно тренировочные занятия заканчивались спаррингами - вольными фехтовальными боями. По несколько минут каждый с каждым. И вот беда, я исподволь, но жестко столкнулся с одной, неразрешимой для меня проблемой. Со всеми я фехтую в пределах допустимого: вижу, реагирую, учитываю свои промахи. Становлюсь с Виктором Ждановичем и неуверенность застит мои глаза, внимание, стыд и слабость охватывают тело, ибо я чувствую себя "шкафом", "мешком", иже методично и, как ему хочется, отделывает Виктор. Я не чувствую, как легко он выигрывает у меня дистанцию, не вижу движений его клинка, гарды, не могу, даже приблизительно, предсказать план его фехтовальных действий и будущих фраз.
Я сажусь, надо придти в себя. Спрашиваю у Володи Балона:
- Как у тебя с Виктором?
Получаю уклончивый ответ. Нелегко подростку "держать" такие удары. Иду к Вере Григорьевне. В ответ она улыбнулась:
- Ты знаешь, - сказала она, - Нам с тобой очень повезло, посчастливилось - мы повстречали Талант!
А первая встреча с Виктором произошла раньше, в середине первого года моей фехтовальной школы. Как-то на одну из тренировок к нам пришли ребята из "Труда" (было такое спортивное общество). Сразу возник непонятный беспорядок: Вера Григорьевна отдавала указания, старшие ребята забегали, новички жались к стенам. Потом она отвела меня в сторону, попросила сделать выпады, подвигалась со мной, резко меняя дистанцию. Похвалила и отошла. Подошел Виктор и внимательно следил за моими действиями с оружием...
Началась встреча и на дорожку за нашу команду вместе с Виктором вышел Борис Мельников.
Значит, понял я, предпочли его...
Это был мой первый фехтовальный отбор. И тогда я понял: путь к результату, участию в любых соревнованиях лежит через борьбу, что нужно потрудиться, чтобы сделать что-то важное...
Всего за 3 года Виктор прошел путь от новичка до подающего большие надежды молодого мастера клинка. Ладно
скроенный, открытый, очень общительный, с тонкими, чертами лица, он был красив по-мужски. За те несколько месяцев, что я был рядом, никогда не видел его на острие ситуаций, а немногословие, доброжелательность завораживали, притягивали.
В сборную он вошел легко, играючи, так, будто все посторонились, уступая истинно его место. Первая его Олимпиада была через год - в 1956г в Мельбурне (Австралия). Потом первенства континента, мира...
И, наконец, Римская Олимпиада 1960 г. Говорят, когда француз д"Ариоля - рапирная звезда тех лет, увидел фехтование Виктора, он сказал:
- Нам здесь делать нечего!
Виктор победил, не проиграв ни одного поединка! Это был джентльмен и выдающийся ум в бою! Настоящий д"Артаньян двадцатого века, который своей ослепительной улыбкой мог соперничать с Юрием Гагариным...
Через несколько лет мы с Виктором салютовали друг другу на фехтовальной дорожке в Баку. Кубок Советского союза. Я проиграл: 1:10. Но этот "золотой" укол до сих пор перед моими глазами.
Второй Олимпийский чемпион той "звездной" компании - Борис Мельников. С ним мы остались только двое из батальона мальчишек того далекого набора. И сразу «разошлись» : он выбрал саблю, а мне по душе была рапира.
Борис завоевал олимпийское золото иначе.
Среднего роста, гармоничный, крепкосбитый, очень координированный и динамичный юноша медленно, но настойчиво шел к заветной цели.
Мы встретились с ним летом 1965 года, когда я сдавал выпускные экзамены в школе тренеров института физкультуры им. П.Ф.Лесгафта, на Невском проспекте и медленно пошли в сторону Дворцовой площади. Он улыбнулся в ответ на мое поздравление.
- Понимаешь, - рассказывал он, - попал я в команду, прыгнув на подножку «уходящего» в Токио поезда. Нас - пятеро саблистов. Все, кроме меня, с олимпийскими и мировыми "отметинами". На личные соревнования меня не выставили, а в командных дали "поработать" в двух встречах на предварительном этапе. Потом усадили на скамейку запасных, откуда я наблюдал, как "надежные и закаленные" рвались к золотым медалям. Тяжелая это была доля - неимоверно тащило на дорожку, но... Тяжелый финал с итальянцами. И - победа!
Я встал рядом с ними на пьедестал и мне надели Золотую Олимпийскую медаль! Что это? - продолжал он, - Судьба? С зашторенными глазами бюрократов от спорта? Я думаю: не обошлось без вмешательства Всевышнего... Но в истории олимпизма мне улыбнулось счастье - я вписан Золотыми буквами...
Мы перешли проезжую часть набережной р.Фонтанки и молча пошли по Аничкову мосту. Знаменитый мост "Укрощения коней" - творение П. Клодта, завораживает. Ведь скульптуру можно читать, понимать в деталях замысел художника, переходя от одной группы к другой, выявлять обычные в живой природе смысловые связи!
Вот первая - юноша с трудом сдерживает коня; следующая - ему уже едва удается осадить это сильное существо, прикладывая огромные усилия; в третьей - юноша повержен - он на земле, конь почти на воле; и, наконец, в четвертой - юноша вновь покоряет благородное животное. Настоящая схватка! Но, не будем лукавить, одна деталь мешает назвать эту борьбу, увековеченную в бронзе самим архитектором, честной!? Как и сам многовековой процесс укрощения, и управления человеком лошади... Разумное животное, работая уздечкой, использует в отношении Благородного естественное в природе, но запрещенное и находящееся не в чести средство - боль...
Мы остановились.
- Клодт превосходен, но мне ближе, - Борис чуть замялся. Впереди у Дворцовой площади блистал, отбрасывая солнечные лучи, Шпиль Адмиралтейства.
- Посмотри, - Борис чуть отошел от толпы, постоянно обтекающей нас, - Легкость, вознесенная к небесам! Ты знаешь, Шпиль венчает знаменитый кораблик из чистого червонного золота с личной буссолью Петра I. Кораблик будто плывет в облаках!
Он помолчал...
Вскоре мы расстались. Больше наши жизненные дороги не пересекались.
Январь-март 1955
Повестка призывника на медкомиссию. Рентген легких, один, второй… Врачи вызывают меня с уроков, в медицинском кабинете выслушивают мои легкие, озабоченно качают головами…
Через месяц…
Трехэтажный дом на Песочной набережной скрылся под серебристыми тополями, чтобы упрятать в огромных белостенных палатах подростков, худых, слабых, кашляющих...
Первые дни пребывания здесь особенно тревожны, грустны, обидны, будто тебя, мчавшегося по широкой дороге, вдруг резко осадили и бросили на обочину опустошенным. Настроение мерзопакостное. Родители, мягко говоря, встревожены. Папа зол, расстроен. Мама не сводит влажных глаз, руки ее постоянно теребят что-то; она успокаивает меня и себя, увидев кровь на моем платке. Бывает...
Больничные ребята «тестируют» по-своему, ибо не дано юным трезво оценивать события, факты. В этом неприятии проблем, жизнь, не отягощенная грузом переживаний, видимо, так сохраняет силы на будущее...
Вечером под кроватью среди направлений я обнаружил пузырек с надписью: «на анализ пота». По натуре я нигилист, с ходу отвергаю непонятное, необъяснимое, а здесь насторожил и почерк, типично школьный, и шустрый Илья, который уж больно рьяно, да еще, с чуть видимой усмешкой, пояснял, размахивая руками:
- Попроси вату,- говорит – и ранним утром, когда почувствуешь... – так и промокай, потом отжимай, отжимай...
В первую ночь я долго не мог уснуть, а как провалился, так и встрепенулся, вскинулся, завертел головой – резкая боль обожгла ступни. Так я был принят в «клан велосипедистов» – крутанул «педалями» подожженные листки бумаги, зажатые между пальцев ног.
Потом был пневмоторакс, пневмоперитонеум…
И родители апрельским, дождливым днем провожают меня в Токсово.
Там взыграло во мне естественное желание всех болящих – снова, скорее войти в обойму нормальной жизни, задышать полными жабрами, почувствовать радость в этом бушующем мире. Я знал: немало предстоит потрудиться...
Но прежде всего надо получить аттестат зрелости… Как? И тут я узнаю, что при санатории существует заочная школа. И не прилагая серьезных усилий, я заканчиваю 10-ый класс без троек!
Теперь - выздороветь!
Мой врач, Наталья Максимовна, немолода, полновата, с добрыми чертами восточного, темнобрового лица, длинным утиным носом и большим ртом. Она расположила к себе сразу какой-то чрезвычайно уютной мягкой обстоятельностью. Теперь каждый вечер в рентген-кабинете, отдавая частичку себя, она долго крутит меня перед экраном, и до сих пор я чувствую прикосновение ее нежных, требовательных рук, вижу глубокие, черные глаза, которые светятся участием, живым умом, слышу ее голос с прокуренной хрипотцой...
Все, что она говорила, я понимал буквально.
Прощаясь, она тихо напутствовала, касаясь моего плеча:
- Поправляйся!
И теперь за каждой трапезой я ел хлеб с толстым слоем масла, трескал кротовый жир, принесенный Мамой, жадно пил молоко с пенкой...
- Вдохни, выдохни до конца... - говорила Наталья Максимовна, вслушиваясь в шумы моих легких, и однажды добавила, сворачивая трубочки фонендоскопа:
- Дышать надо уметь...
И мои друзья, Борис и Симка, несут мне «Наставление по правильному дыханию настоящего индийского брамина г-на Чандры Джонсона», издания старого, пыльного...
Дыхательная гимнастика по системе йогов надолго стала моим ежедневным увлечением и превосходным тренингом. «Чем дольше, размеренней твое дыхание, тем больше накопил ты жизненных сил» - обещал брамин, это я хорошо уяснил...
Небольшой кабинет Натальи Максимовны уютно расположился в углу торца здания на втором этаже. Стол, стулья, шкаф, раковина и два огромных окна с белыми больничными шторками, льющими радостный, сочный утренний свет во время осмотров. Ничего лишнего, необычного, если бы ни... На столе и широких подоконниках важно, солидно примостились большие глиняные горшки, задрапированные плотной, цветастой бумагой, с ухоженными кустиками можжевельника.
Приятный, смолистый запах, свет лесной зелени оживляли эту канцелярскую обитель и, мне казалось, что, если бы можно было поставить еще пару-тройку вазонов на старенький шкаф, заполненный нашими историями, Наталья Максимовна не преминула бы этим воспользоваться.
Однажды, заметив, что я внимательно оглядываю ее любимцев, она прокашлялась и, улыбнувшись, произнесла охрипшим от дыма голосом:
- Говорят, гектар можжевелового леса способен оздоровить воздух большого города. А уж мне, курильщице, сам бог велел... - и стала писать мою историю.
На следующий день я озабоченно шастал в окружном сосняке, искал мозжуху. Долго бродил, но встретил пару раз лишь одинокие кусты вдоль дорожек. Устал... И повернул к дому. Незнакомая тропинка повела через поредевший лес. Пошли тонкие, слабые, еле видимые сосенки, размываемые солнечным маревом, пытавшиеся прижиться среди старой вырубки – больших полуистлевших пней. Потом поднялся на небольшой песчаный холм и... О, чудо! Внизу – густые заросли высоченного, стройного, как кипарис, можжевельника. Ветер играет, раскачивает остроносые вершинки, словно приглашает на посиделки на уютные, песчаные островки, призывно раскинутые среди кустарника, точно столы у хлебосольных хозяев. А запах... Смолистый, густо-терпкий, как в пору цветения луговых трав. Так и хочется вдохнуть глубоко всей грудью... И решение пришло мгновенно: сделаю столик о четырех ножках, скамейку и буду готовиться к экзаменам в институт здесь.
И все лето я, как североамериканский индеец, с завтрака до обеда не покидал этого места, будто прикипел, сроднился с ним, здесь я штудировал учебники и... прерывисто дышал, не раз выполняя любимое упражнение из «хатхи йоги» «сукша пурвак» - очищающее дыхание. А вечерами я любил постоять на высоком обрыве, ожидать, задумывать, смотреть, как пронзают небо золотыми полосками падающие звезды. Набирал силы.
Прошло полгода... Мой вечный поклон Маме, Папе, Наталье Максимовне, Природе за безмерную поддержку, помощь, мудрость, за то, что не отдыхали рядом...
Июнь 1955
Я побывал на «последнем звонке» в своей школе № 285, посидел на своем месте – второй парте у окна – рядом с моим постоянным напарточником Аркадием Грун, погулял по июньскому, ночному Ленинграду вместе с выпускниками, хотя понимал: еще очень нездоров, слаб…
В ту светлую ночь, я и решил: буду врачом!
Ноябрь 1955
Из санатория в Токсово я вернулся домой. И вскоре, спасибо Маме, вечерами я начал заниматься на подготовительных курсах.
В помещении института Метрологии, больше похожим на мебельный склад, за длинным столом сидели мы, десяток будущих абитуриентов, а за шкафами, диванами - развалюхами стоял теннисный стол. Найти сетку и ракетки, выточить второй ключ - нечего делать. И теперь после вечерних занятий мы до полуночи играем в настольный теннис. Я не только готовлюсь к экзаменам, но и физически нагружаюсь. Чувствую, как понемногу прибывают силы…
Физикой, химией и литературой на курсах я занимался очень увлеченно- соскучился, видать, по серьезной учебе. Да и преподаватели подобрались превосходные. Материал, зачастую, выходящий за рамки школы, излагают четко и ясно, что мне на вступительных экзаменах, «безрезультатно» помогло. Днем я штудировал учебники, а перед сном, лежа в постели, любил просматривать тщательно записываемые лекции, и с каждым днем чувствовал себя все уверенней.
Май 1956
Я еду в санаторий под Москвой «Горки Ленинские». Мы гуляем с отцом по лесу.
Июль 1956
Я продолжил подготовку к экзаменам в г.Зеленогорске (финский Терийоки), где Мама сняла комнату.
Вечерами после учебы я шел в парк, поиграть в настольный теннис, в бильярд.
Познакомился с маркером - бильярдистом, дядей Сашей, и он подтвердил мне, что Николай Березин был лучшим в Советском союзе сороковых годов игроком в бильярд «русская пирамида». А кто такой Николай Березин, сейчас расскажу…
Но прежде я взываю к Вашей памяти. Кто из Вас помнит дни, когда по Невскому проспекту с грохотом и перезвонами ползли трамваи; когда Гостиный двор "царствовал", одаривая гражданок и товарищей, шастающих в свободную охотку, чтобы достать хоть что-нибудь из мышленностей очень уж легонькой и плановой; а длинный, двухэтажный центральный супермаркет северной столицы социализма изредка иронически "выбрасывал" в подприлавок поделки непознаваемого Запада, балуя случайных и терпеливых, но чаще своих, и очень "бесценных", мещанской радостью доставания?
Шел 1951 год. Жил я тогда с родителями в гостинице "Европейская" в номере за 50 рублей в сутки. И радовался, ибо рядом с нами "боксировал" известный в стране легендарный тяжеловес Николай Королев, в номере за 110 рублей. Сейчас я с трудом могу себе представить: во сколько оценивают сервис Европы (помню огромные, стоявшие в углах, амфоры, зеркала, сосуды), ставшие теперь желанными гостями, люди Мира.
В школу я ездил трамваем. Садился на ул. Садовой и через Сенной рынок катил на Измайловский. Школа была рядом со строящимся домом, где в коммунальной квартире нам выделили комнату. Шпиль, непонятное по тем временам "архитектурное излишество", до сих пор украшает наш дом на углу 5-ой Красноармейской и Московского (бывшего Забалканского, Международного, затем Сталинского) проспекта.
Возвращаясь из школы, я шел перекусывать в молочное кафе "Аврора", что притулилось в полуподвальчике на Невском проспекте рядом с кинотеатром "Колизей" и небольшим, но славно оформленным, магазином "Охота и рыболовство", куда я любил частенько заглядывать.
И сейчас эти полуподвальные кафешки, магазинчики, ремеслянки - непременный атрибут небольших участков Невского проспекта. Пройдись, если есть возможность, от Большой до, ставшей отдыхательной, по-человечески обустроенной, Малой Садовой, примыкающей к Елисеевскому магазину. Сам увидишь!
Так вот, кафе "Аврора" - "нетипичное" название бытового альянса той поры. Сорок - пятьдесят посадочных мест, с простеньким, но каким-то удивительно теплым интерьером: белые стены с картинами русской природы, солнечные натюрморты, белоснежные скатерти с небольшими вазочками разноцветья астр, легкая мягко-зеленая драпировка окон. Кафе привлекало недорогим, но вкусным, по-домашнему привычным меню, быстротой в обслуживании, доступностью даже в часы "пик" (сегодня это кафе не существует!).
Ранняя осень. Природа еще играет угасающими цветами, слезливой обидчивостью ленинградского неба, где в высоте дневное светило лишь обозревает, а не греет просторы, переливая свою энергию в краски падающей с деревьев листвы.
Однажды к столу подсел мужчина лет шестидесяти, в темном ладно скроенном и хорошо сидящем на нем костюме. Лацкан его пиджака был украшен прямоугольным значком "Мастер спорта СССР". Это я заметил сразу и, конечно, внимательно оглядывал владельца, столь важного для мальчишки звания. Волосы, приглаженные на пробор, с островками проседи, серые, спокойные, даже какие-то теплые глаза, тронутое морщинами лицо, мягкие широкие губы.
Мужчине принесли сосиски, мне - рисовую кашу. Я взял ложку в предвкушении знакомой по недавним завтракам в пионерском лагере вкуснятины и вдруг:
- Интересно, молодой человек?, - мужчина тихо и доверительно обращается ко мне, видимо, прочувствовав мой заинтересованный взгляд, и, неглядя на меня, по деловому расправляясь с сосиской.
- Да, очень, - меня совсем нетрудно было втянуть в беседу, говор, сказывалась Мамина школа общения. Тем более, что он попал "в десятку". Да и мой ответ был неподдельно искренним. Я смотрел на него прямо и полностью.
- Думаю, еще больше озадачу, заворожу тебя, - мужчине явно передалось мое нетерпеливое внимание, и он продолжал чуть тише, наклоняясь ко мне всем телом, расставив руки с ножом и вилкой в стороны:
- Я - действующий мастер. Понимаешь?
Я проглотил кусок свежей городской булки (каюсь, любил ломать, а не резать хлеб - перенял привычку Деда) и ввернул, практически не раздумывая:
- Вы, наверное, - шахматист? - нисколько не сомневаясь, что хозяин значка владеет малоподвижным, "столовым" видом спорта.
В ответ он широко улыбнулся, глаза его еще минуту назад бывшие мягкими, спокойными, заискрились, собрав в уголках целый костер морщинок.
- Предлагаю пари, - лицо его уже сияло лукавством, а руки "фехтовали" приборами, ему явно понравилась собственная идея:
- Так вот, - продолжил он как-то скромно и даже загадочно.
- Назови вид спорта, в коем я и сейчас далеко не последний среди лучших.
Даю тебе десять попыток, - голос его приобрел добрый, дарительный оттенок.
- Ответишь правильно - десять пирожных из магазина "Норд" (он и сейчас там же, недалеко от "Пассажа") - твои! Не ответишь. Что делать? Ничего и не получишь! И кажется мне, - продолжил он после небольшой паузы, приговорив кус сосиски:
- Что ты - сладкоежка! Но... тебе сегодня будет очень сложно усластить свою трапезу!
Пока он говорил я, внимательно слушая, успел "закинуть" несколько ложек каши и, с почти полным ртом, выговорил:
- Постараюсь.
- Хочу тебе подсказать, - Мастер решил дать мне время прожевать, добавил голосу металлические, жестковатые нотки, подчеркивая, видимо, и для него самого важность этой подсказки:
- Играл я с самим Владимиром Маяковским и скажу тебе, что уж очень он переживал, когда проигрывал, даже...
Мастер замолчал, будто осекся на подъеме. А я напрягся, пытаясь изобразить мозговую атаку: "Пожилой спортсмен... понятно. Во что он мог играть с Владимиром Маяковским? В карты? Ведь к спорту Маяковский был настроен слабовато... курил, выпивал..." Однако, надо начинать. Шахматы были...
- Может в шашки, - наконец, выдавил я.
Мастер рассмеялся тихо, теперь уже широко расставив руки, будто отталкиваясь от края стола.
- Ты что-то путаешь. На Чичикова я совсем, по-моему, не похож. Верно? А с кем он играл в шашки? - Мастер явно посмеивался над моими усилиями.
- С Ноздревым, - отмахнулся я, пытаясь показать насмешнику, что сейчас для меня важен не словострельный юмор Гоголя, а спорт, ну, хотя бы в исполнении Куца, блистательного бегуна - стайера тех лет. И уже на полном серьезе я пошел в атаку:
- Стрельба? Яхты? - сознавая, что иду в разрез с подсказкой...
- Нет и нет! - спокойно отвечал Мастер и обратился к своей трапезе.
Пришлось и мне сделать паузу - взять небольшой тайм-аут и я зачастил ложкой и указаниями самому себе: "Вспоминай, вспоминай, дружище: спорт - единоборство, не требующий максимальных физических усилий, годный для Мастера - пересмешника; основные козыри ты выложил, ищи, думай..."
И я бессознательно потирал указательным пальцем щеку, прижав большой палец с другой стороны, как это делал Папа, когда задумывался над решением моей математической задачи.
А Мастер, видя мою легкую растерянность, недоумение, почувствовал себя победителем, демонстративно откинулся назад и завел обе руки за голову. Вся его поза говорила: "Мне жаль, но ничего у тебя не получится!"
Я окончил есть, отложил ложку и посмотрел на него, как мог, внимательнее, обшаривая, пытаясь прочувствовать, поймать хотя бы маленькую подсказку в его фигуре, движениях плеч, глаз. Обратил внимание на кисти рук. Длинные пальцы показались мне не мужскими, натруженными, а мягкими женскими, с прозрачной почти белой кожей. Контрастная картинка жил и сосудов делала их легкими, почти воздушными.
- Ну, что ж, - я попытался придать своему голосу уверенность, хотя в вопросе это сделать трудно:
- Конный спорт? Большой теннис? Городки?
- Нет! - сказал Мастер, отодвигая тарелку - Пока пью молоко - жду!
Не люблю сдаваться, когда есть хоть малая надежда, здесь, похоже, я ее не вижу....
- Сдаюсь! Не знаю, - и все же улыбнусь, - проигрывать надо весело, играючи, учил меня Папа. Я вопросительно уставился на Мастера.
- Не переживай, и удивляйся, - Мастер вытер губы салфеткой:
- Очень немногие специалисты спорта смогли бы ответить правильно. Я - мастер спорта по… бильярду. Видишь, ты и не слышал о таком спорте.
Он точно прочел мое крайнее удивление в движении взметнувшихся плеч, расширившихся глаз и даже рук, которые резко оторвались от стола вверх и плюхнулись на него всей пятерней. Мастер опустил глаза, как бы связал их прямой линией взгляда с руками и, показалось мне, будто поблагодарил обоих, вспомнив что-то очень приятное.
- Понимаешь, - голос его чуть дрогнул, - В 1947 году единственный раз в Советском союзе разыгрывалось первенство страны по бильярду. Мне удалось победить. Николай Березин, - он протянул руку, - Будем знакомы! А с Маяковским я играл частенько. Сейчас расскажу, что помню, думаю, это будет тебе интересно. Ведь спорт Владимир не любил, больше ему нравилось смотреть, болеть. Не хватало терпения, может и тщеславия. Говорил, что играл в городки, кегли. А бильярд... Однажды я был свидетелем, как сошлись у стола два титана русской литературы М.А. Булгаков и В. В. Маяковский.
- Представляешь, - он обвел взглядом наше светлое просторное кафе, - вот такой, если не больше, зал, высокие, очень высокие потолки, овальные окна, настенные лепные украшения, ионические колонны, ажурные хрустальные люстры, мраморные скульптуры, среди которых поражал своим великолепием динамичный "Давид" Микеланджело. Это была битва! Мужчины, мой юный друг, до старости остаются азартными мальчишками. Выиграть партию для них значило ничуть не меньше, чем добиться признания в среде читателей - знатоков, - он помолчал, задумался, поглядел на меня внимательно, оценивая, воспринимаю ли, что он говорит, потом улыбнулся и продолжал веселее:
- И здесь было все: смех и ругань, угрозы и радость общения, стальные колющие взгляды и доброжелательные восклицания. Маяковский проиграл. Обнявшись, они покидали зал. Я остался и отвратительно играл в тот вечер, а вообще, - и он заговорил скороговоркой, как о чем-то второстепенном, неглавном:
- Я увлекался бильярдом серьезно и, главное, тонко чувствовал игру. У меня получалось. Умел, понимаешь, уводить, ставить "свой" шар туда, куда пожелаю, где мне лучше для удара и безопаснее. Так и звали меня - Свой. Помнишь, как у Гоголя с прозвищами: не отлепишь, коль прилепили..., - и он впервые шумно рассмеялся.
- А Маяковский, - он закашлялся, не мог он быстро отойти от темы, которая была ему несказанно тепла:
- Владимир Владимирович отчаянно переживал, проигрывая, бывало, и кий о стол ломал...
Подошла официантка. Мы рассчитались.
- Ну, что ж, пошли, - он встал и двинулся к выходу. Когда мы вышли, чуть задержался, оглядел вечно живой, веселый, двигающийся, как муравьиная тропинка в сосновом лесу, Невский.
Протянул руку, которую я благодарно пожал.
- Всего Вам хорошего!
- Прощай! Смотри и запомни Невский проспект таким. Не правда ли - бильярдный стол с мечущимися после удара шарами - людишками?
Он повернулся и зашагал легко, пружинисто, по-молодому. И я долго глядел за его ладной фигурой, пока она не затерялась в толпе где-то около Елисеевского...
Вот так. Спорт с бухты Барахты, - небольшой, но такой деятельной, своей крупной галькой выбивающей ниши в основании мыса Слона, во время морских волнений.
Рядом Кара-Даг, недалеко Коктебель, где бывал Владимир Маяковский, с легкой руки которого приклеился маленькой бухте Барахте такой уютный и остроумный смысл.
Вот так играют ветки памяти, что тянутся от ствола моего «дерева». И брюзжу я, как старый Мазай, что «разболтался в сарае». Что делать?
Сегодня накатывает, переполняет меня приступ говорливости и появляется отчаянное желание малые, незатейливые, обыденные мелочи юности изложить тебе, моему студенческому другу, в мягкой, распаренной как горох, беседе. Будь терпелив…
Август 1956
Я поступаю в Ленинградский медицинский институт им. И.П.Павлова.
Шел на экзамены, конечно, волновался, но, отвечая экзаменаторам, я почти не испытывал неуверенности. Экзамены проходили уж, больно, скоротечно. Рассказываю.
Первый экзамен - химия. Преподаватель, откладывает билет, пишет HClO. Спрашивает:
- Что это? - Отвечаю,- Хлорноватистая кислота.
- Идите, пять.
Физика. Сажусь. Билет в стороне. Экзаменатор:
- Поясни подъемную силу крыла самолета.
- Подъемная сила крыла самолета…
- Идите, пять.
Английский язык. Успел сесть. Экзаменатор тычет ручкой в слово английского текста. Смотрит на меня:
- Какая часть речи?
- Past Participle two.
- Идите, пять.
. 18 баллов из 20. Это соответствовало моей готовности.
Но я не поступил: набранные баллы не подарили мне титул «студента»... И не помогли таким, как я ребятам, несогласным с наглым решением приемной комиссии (она ли решала?), шатания по горкомам и горисполкомам северной столицы, телеграммы-мольбы о помощи Генеральному секретарю КПСС Н.Хрущеву, министру просвещения СССР и РСФСР.
Пятнадцать рвущихся, не слабых юношей, набрали по 18 баллов, и остались в обидном неведении, униженные и оскорбленные... Причина им была не очень понятна.
В действительности, Первое в мире государство рабочих и крестьян было насквозь пропитано ложью, кровью и дискриминацией по национальному признаку.
Не знал я тогда, что начиная с 1938 года, на процессе среди обвиняемых в умышленном убийстве пациентов были прекрасные врачи И.Н.Казаков, Л.Г.Левин, Д.Д.Плетнев.
В 1948 году кампания по борьбе с космополитизмом приобрела антисемитские корни.
В 1952 году расстрелом 13-ти еврейских общественных деятелей и репрессиями в отношении более сотни человек завершилось «дело Еврейского антифашистского комитета».
13 января 1953 года в газете «Правда» появилось сообщение «о подлых шпионах и убийцах под маской врачей». Среди них были выдающиеся врачи М.С. Вовси, Б.Б.Коган, А.И.Фельдман, А.М.Гринштейн, Я.Г.Этингер и другие.
Не знал я тогда, что год от года будут сгущаться мрачные страсти вокруг еврейства, что силовые линии пресловутого пятого пункта личной анкеты, и набравшая обороты и почти уже никем не управляемая машина антисемитизма и беззакония продолжит захват вес новых и новых жертв.
Пройдет пятьдесят лет... В 2006 году мой внук, Дмитрий Погрошев, в тех же стенах осчастливит мое сердце отмщением - окажется сильнее меня и одержит победу в конкурсе абитуриентов на стоматологическое отделение Санкт-Петербургского Государственного Медицинского Университета им. И.П.Павлова! Дай, Бог, Диме успехов и вершин радостного труда.
И спасибо Коле Петрищеву. Помните того славного паренька на ночной вершине Аю-Дага? Он, профессор, один из ведущих физиологов России, добром помог Диме на первом курсе.
Сентябрь 1956
Папа «устроил» меня чертежником в "Гипрошахт". Эта проектная организация и сейчас располагается на канале им. Грибоедова в угловом здании у прохода на площадь Искусств.
У меня был свой кульман, прекрасный руководитель, и добрый интеллектуал - наставник.
Михаил Наумович, небольшого роста крепкий, круглолицый мужчина лет сорока пяти, терпеливо, по-доброму обучал меня красиво писать, читать чертежи, деталировать.
Аркадий Семенович, высокий, худощавый, пожилой инженер, с копной белых, седых волос, порывистый в движениях, и очень мягкий в разговоре, поступках, учил думать, решать задачи по типу сегодняшних "Что? Где? Когда?", водил в Русский музей, где его жена работала смотрительницей, и мы подолгу стояли с ним перед картиной К.Брюллова "Гибель Помпеи" (пройдут годы и с внуком Димой мы будем шастать по пустынным улицам Помпеи, заглядывать в дома, дышать пеплом итальянского Везувия)
Получал я пятьсот-семьсот рублей в месяц, в зависимости от объема сданных мною чертежей. Ведущий инженер в группе получал в три раза больше. Хлеб стоил рубль сорок, проезд в трамвае - тридцать копеек, а пирожные, которые я покупал Маме с получки в магазине "Норд", что и сейчас в полуподвальчике на Невском - два рубля двадцать копеек..
Здесь меня наградили медалью "250 лет Ленинграду". Сыпались благодарности, и все это было связано с успехами коллектива на городских соревнованиях по шашкам, где я неплохо играл на второй доске.
Были и подарки высокого качества - папиросы "Беломор", когда мы играли с табачной фабрикой Урицкого, или вкуснейший, терпко-горький шоколад, когда наш поединок проходил на поле фабрики им. Н.Крупской.
Свеж в памяти этот год работы чертежником.
Наверное, тогда я очень «обиделся» на Павловский медицинский, только этим могу объяснить то, что однажды я не поздоровался с заведующим отделом проекта: показалось, он не замечает моих здравиц, не отвечал. Но, это оказалось, мне только показалось... А последствия для меня были реально печальны. Вместо семисот двадцати рублей, которые я получал, на следующий месяц я уже расписывался за четыреста. Жизнь, господа, неплохой учитель…
Практика, которую я получил, работая чертежником, исправно помогала мне в дальнейшем.
Август 1957.
Я снова «штурмую» асклепион им. И.П.Павлова. На этот раз набираю 17 баллов из 20 (пять по английскому языку, остальные – четверки). Согласитесь, неплохой результат…
Каждый день я езжу в институт, чего-то жду… И однажды дождался. Приехал представитель Санитарно-Гигиенического Медицинского Института им. И.Мечникова, и предложил всем, имеющим не менее 16 баллов, немедленное зачисление… Я решил «удержать синицу», и на следующий день ректор ЛСГМИ А.Я.Иванов лично поздравил меня с зачислением в Институт.
В этот год Натан Вайнберг и Юрий Шрагин поступали вместе со мной в Первый медицинский институт. Сдали экзамены лучше, чем я. Но оба даже не смели надеяться… Умные головы подсказали им перенаправить свои усилия в ЛСГМИ… И там мы встретились. Если бы в прошлом году мне кто-нибудь подсказал…
Сентябрь 1957. Первый курс.
Хорошо помню Первые Торжественные лекции профессоров нашего института в Доме культуры на ул. Комсомола, что у Финляндского вокзала, как мы слушали, внимали, как переписывал свои каракули вечером…
Вся группа будто и сейчас рядом. Надя Таралина, Тамара Ильякова, Лида Пигарева (с ней мы были "в связке" на самой первой работе по химии), Женя Цветкова, Таня Волкова, Вероника Волкова, Таня Волконская, Марина Конради, Таня Пизан, Лиля Набокова, Неля Жданкина, Давид Розин, Володя Коган, Изольд Кроль, Володя Хрусталев, Натан Вайнберг, Женя Веселов, Церен Ламжав из Монголии, Юрий Шварц, Эмиль Куперман. Староста - Анна Замалина, комсорг - я.
Скромные, веселые ребята и девчата.
С первого дня институтских занятий я увидел: в группе - представитель дружественного Востока. Познакомились. Небольшого роста, крепыш с круглым, смуглым лицом и раскосыми очами - типичный потомок Чингисхана. Пару вопросов и восьмимесячные курсы русского языка "расписались" даже в бытовой слабости. Сейчас, с высоты дней, я не могу понять, что подвигло меня на путь "наставничества"...
Теперь мы сидим рядом, я тщательно фиксирую лекции, задания (помогала стенография, которую я немного освоил в школе), чтобы потом пересказать Церену.
Однажды Церен, рассказывая о себе, произнес так, мимоходом, дескать, он сам выбрал для учебы, именно, Советский Союз.
- Были другие предложения?- полюбопытствовал я.
- Да, Англия, Италия...,- он улыбнулся широко, всем лицом, почти полностью прикрыв глаза.
- И почему, собственно? - настаивал я, - Почему ты выбрал Союз?
- Хотел посмотреть фильм "Тарзан", он шел только у вас, - и Церен, взглянув на меня, вынужденно засмеялся.
- Да...,- ответил я, обескураженный, - Право, юмор и серьезная цель у тебя соседствуют на острие иглы!
Часто он провожал меня домой и тут я устраивал ему настоящую "пытку", настаивая на разговорах, показывая и называя все, что видим. Я пытался развить его разговорное воображение, свободу, преодолеть чувство неуверенности перед языком. Поэтому говорил в трамвае, модулируя голосом, не обращал внимание на соседей, которые "закидывали" нас взглядами. Церен вынужденно отвечал на фоне внимания окружающих. Я понимал, что предстоящая учеба потребует от него много ума и ловкости, что главный наш противник - страх, боязнь не овладеть очень нелегким русским языком, что, именно, страх - это тяжкое наследие времен, сделает исполнение его надежд невозможным, непреодолимым.
В учебе не все шло гладко и у меня. Не давалась анатомия. Каких только оправданий я не придумывал, "обзывая" ее, и схоластикой, и зубрежкой, и начетничеством... А сам на занятиях не заучивал, а занимался болтовней… Заваливал зачеты. Церен переживал, ждал моего выхода из аудитории, пытаясь по моему виду определить "в парче" я, или нет. И тогда мы шли в ресторан восточной кухни, которую оба жаловали. Там мы всласть, расслабленно беседовали. Воспоминания горячат и сегодня, особенно, его рассказы об устоях семьи, родителях, жарких монгольских степях с лошадиными табунами и красивыми юртами.
Приближалась сессия. Исподволь, я начал подготовку к ней, но предварительные результаты меня разочаровывали, будто "трал" усвоения Цереном материала был со слишком большой ячеей - необходимые сведения не задерживал...
Тогда я задумался. И, конечно, призвал на помощь Остапа. Он и подсказал:
- Влезь, - говорит, - в шкуру экзаменатора. Представь. Не первый же раз профессоры, ассистенты принимают экзамены у зарубежных студентов? Они прекрасно понимают языковые барьеры на первом курсе. Как же оценить знания? И тут меня осенило. У экзаменаторов есть лишь один путь выяснить, владеет ли студент языком химических соединений и физических законов? Следовательно, химия для Церена - это периодическая система Менделеева, а физика - формулы законов.
Говорят самый плохой путь лучше, чем беспутье. И мы пошли...
- А, как же с марксизмом? - спрашиваю Церена.
- Не волнуйся, на любой вопрос буду "яснить"(говорить) о советско-монгольской дружбе, о "свете" для наших народов в будущем... Поймут!
Ну, что ж, осталось надеяться.
Каждое утро мы встречаемся в институте, ищем свободную аудиторию и работаем, пытаясь осилить "каменистую тропу..." Начались экзамены.
Сколько радости испытал я, когда видел кроткие, но такие озорные, искрящиеся весельем, глаза Церена, после экзамена по физике, химии. Все происходило так, как мы задумывали. Поначалу, садясь перед профессорами, Церен что-то бубнил, тем это быстро надоедало и они, иногда прикрывая билет, требовали: "Напиши формулу химического соединения... Как звучит закон Ньютона..." И Церен писал! За что и был удостоен отметками.
Бывало, после занятий мы с Юркой Шварцем шли, если не на футбол, то домой к Изольду Кролю, где нас ждал его отец, там мы играли в домино..
С Изольдом у меня связаны теплые воспоминания.
После окончания института я покинул Ленинград, Васильевский остров, дом родителей на ул. Детская, уехал по разнарядке в столицу Советского Заполярья город Мурманск.
Однажды Папа вызвал скорую помощь, сердце... Приехал врач.
Это был Изольд Кроль. Вот его сказ:
«Я приехал, измерил давление у твоего отца - повышено, ввел лекарство, измерил – низкое, снова ввел. А сам оглядываю квартиру, ведь здесь я когда-то был. Только, когда твоему отцу от моих усилий стало лучше, спросил:
- А, как ваша фамилия? – и рассмеялся в ответ. Вот, ведь, дурак, в карточку даже не посмотрел...»
Зимой 1963 я, заведующий отделением гигиены питания мурманской областной санэпидстанции, обследовал поселок атомщиков с поэтическим названием "Полярные зори".
Работу закончил, но вот беда - ближайший пассажирский поезд домой через семь часов. Единственная возможность ехать на товарном поезде. Много их и сейчас катит по нашим дорогам. Грохочущие, пыльно-грязные и уж больно длиннющие. На площадке последнего вагона есть обычно сопровождающий. Вот и показал мне начальник станции, где мне ждать эту единственную оказию. Вскоре подошел поезд.
Ныряю на площадку, поднимаю глаза… Изольд в военном одеянии. Оказывается, он сопровождает груз.
Ни ветер, ни вскоре поваливший снег, не охладили теплоты нашей встречи. До самого Мурманска мы говорили, курили, вспоминали...
В эти годы память, видимо, неотягощенная заботами и проблемами, обычно высвечивает только легкое, смешное. Это был визит Изольда к моему Отцу, и наша сдача экзамена по анатомии. Но об этом чуть позже.
Потом Изольд попросил рубль, и я с радостью сунул ему десятку.
С тех пор минуло еще 53 года. Июль 2010.
Без десяти минут восемь вечера Полина и я приехали в г. Нюрнберг. Месяц мы самостоятельно путешествуем по Германии.
В 20.00 у справочного бюро через десятилетия я должен увидеть и узнать Изольда. Почти двадцать лет он живет здесь.
Стою. Всматриваюсь в каждого невысокого мужчину с озабоченным, ищущим взглядом. Наконец, замечаю... Подходит мужчина, лысый, молодецки сложенный, бегает глазами. Та же молодая походка, повелительная осанка, чуть хаотичные движения телом, руками... Я был поражен. Он. Улыбаюсь и делаю несколько шагов навстречу.
Потом мы садимся в такси, и через несколько минут нас уже встречает супруга Изольда - Кира.
И за добрым столом меня переполняли эмоции. Надо же. Я не мог себе представить, что мы с Изольдом когда-нибудь встретимся, и где - в Германии...
Мы, словно помолодели, пахнуло студенческой семьей, когда было все в радость, в окружении эмоциональных, молодых всплесков...
И за столом, на пару дней опередив "совершеннолетие" Изольда, я поднял бокал. -
Я хочу выпить, - сказал я, - За того веселого, добродушного парня, который сдавал анатомию, растягивая вместо матки желудок. За теплые партии с ним в домино за круглым столом. За осенний, морозный вечер, когда на открытой площадке вагона товарного поезда "Полярные зори - Мурманск", мы говорили всласть три часа. За долг, в конце концов, в десять рублей, которые я дал ему тогда, и которые Изольд должен вернуть мне сегодня!
Январь 1958.
Зачет по анатомии. Огромный анатомический зал, столы из гранитной крошки, на них подносы с внутренними органами, студенты, экзаменаторы... Изольду Кролю "досталась" матка, ее анатомия. Порывистый, небольшого роста юноша с огромными черными глазами, эмоционально, демонстрируя уверенность, кинулся к подносам и взял, почему-то, не матку, а ... желудок. И начал свой ответ с широкой связки матки. Глядя во все глаза на преподавателя, он отчаянно пытается показать ее, растягивая желудок... Я видел эту сценку, комизм которой вызвал смех даже у экзаменатора.
До сих пор я слышу шум - гудение молодых голосов, одновременно, хором бубнящих что-то в большом, просторном зале, чувствую запах формалина, бьющий по носу, и вижу глаза Изольда, умоляюще глядевшего на преподавателя, и его руки, раздирающие "несчастный" желудок.
С первого курса я понял, мне легче, спокойнее, увереннее сдавать экзамены профессорам, нежели преподавателям, ассистентам. Почему? Профессоры не так дотошны в поисках твоей осведомленности, им важно что-то другое...
o Мой самый первый институтский экзамен - по химии. Профессор А.П.Бресткин, среднего роста плотно сбитый мужчина лет 50-ти, с добрым, испытывающим взглядом, спрашивает меня формулу. Я не знаю. Предлагает решить задачу. Я без формулы ее решаю. Просит написать химическое соединение - фосфористый кальций. Задумываюсь. Он ждет. Пишу.
o Я был поражен выдержанному, внимательному отношению Александра Павловича ко мне, студенту.
o
o Следующий экзамен высвечивает просто поразительные возможности моего "открытия".
Марксизм, политэкономия (были такие науки!). Заведующий кафедрой, практически слепой, пожилой мужчина в темных очках с прекрасной шевелюрой. Сажусь. Отвечаю. Первый вопрос - НЭП (новая экономическая политика - находка Ульянова-Ленина в послереволюционные годы). Слышу:
- Первый вопрос вы не знаете. Расскажите о дифференциальной ренте…
И снова мои знания не находят достойного отклика.
- Двадцатый съезд КПСС, задачи. Какая главная? - не смотрит на меня профессор.
- Догнать и перегнать - без всякой надежды забубнил я, - наиболее развитые капиталистические страны в производстве продукции на душу населения.
- Когда? - уже мягко вопрошает профессор.
- В наиболее кратчайшие сроки, - добавляю я тихо. И в ответ слышу: - Идите, пять.
Я просто опешил от неожиданности и, когда шел мимо стола секретаря, на ее вопрос:
- Что? - я повертел руками, дескать, не понял. Так и вышел с билетом в руках, который тут же пошел творить свое богоугодно-студенческое дело.
Кафедра, канувшего в лету Марксизма…
В грустные минуты жизни я часто вспоминал, как с Юрием Шварцем мы буквально утонули в чудовищном, безудержном смехе во время занятий. Пришлось, скрючившись от давивших нас приступов смеха, немедля катапультироваться из аудитории, не спросив разрешения преподавателя. И, когда с почти дымящимися щеками, отливающими самоварным блеском, мы оказались за дверьми, вы думаете, я помню, какой забавный парадокс или перевертыш, какая нелепость или шутка стали причиной беззвучных конвульсий, всхлипов юных "смеюнчиков", так нет... А остановиться нет сил. Видимо, эндорфин, да закон "зеркального отражения" смеянства были тому причиной...
И, наконец, тот, самый важный для меня, зачет по анатомии. Наша преподавательница анатомии, выпуская меня к зачету, уверена – я не сдам. Она права, мне было тяжело. На экзамен я шел с трудом, просто выставлял себя на улицу. Иди! Ноги не слушают. В голове - шум. Пот застит глаза. Возвращаюсь домой. Холодный душ. Снова улица. Трамваи. Добираюсь. Кафедра. Да, мне дорого стоило Это испытание!
Может быть сегодня, когда возможны экзамены с компьютером один на один, стоимость человеческих затрат стала меньше? Дай-то, Бог!
А выручили меня две пятерки в зачетке, и экзаменатор махнул рукой…
Ура, Первая и Повышенная стипендия! В универмаге у пл. Калинина я купил себе коричневые, итальянские туфли, поехал на Невский в магазин «Север». Набрал там 10 пирожных по 22 копейки, которые очень любила Мама.
Так прошла моя первая сессия.
Февраль 1958
Первые зимние, студенческие каникулы я провел в доме отдыха под Ленинградом. Запомнился белый, пушистый снег, которого мне сегодня в Израиле иногда не хватает, чтение книг, лыжные прогулки и домино…
Март 1958
Вся страна готовилась к очередному Всемирному форуму молодежи и студентов.
Все силы, вся интеллектуальная мощь страны брошены в "битву" за красивый фасад, за фанфары в честь "развивающегося" социализма. Но в закромах не так много лишних купюр и колосс "вспомнил" о способе "честного отъема денег" у народа, этом "уродливом явлении капитализма". У Остапа их было четыреста. Голему достаточно было одного - лотереи, которая снова шагнула в массы впервые после 1921 года.
Главный приз, естественно, автомобиль, билеты по три рубля и система четкого увещевания, чтобы никакой самодеятельной желательности. Староста цикла выдал мне, комсоргу, десять билетов. Срок - три дня. Уговорами удалось "зачехлить" семь. А три, как пришитые, ну, никак.
Закончилась лекционная пара. Стоим мы с Владимиром Хрусталевым (он вскоре покинет институт), обсуждаем...
- Ты знаешь, - вдруг заявляет Владимир, наблюдая, как я рассматриваю денежно-вещевые знаки,
- Не представляю, как действовали римские патриции - организаторы лотерей по раздаче рабов во время сатурналий?
В этот момент мимо проходит Неля Жданкина, скромная, тихая девушка, как все первокурсницы, только что выпорхнувшие из гнезда. Остановить-то легко, я уже это прошел, стоит лишь спросить:
- А хочешь?
Последует ответ:
- За эту бумажку? Денег нет!
Ибо никто из нас не ведает, что такое лотерея, не приучен еще играть с государством в азартные игры, а о замороженных на десятилетия "добровольных" вкладах в государственные займы, все мы наслышаны от родителей сполна. Поэтому, я резко меняю тактику. "Металлический" голос, препятствующий любому возражению: "Отдашь со стипендии!"- я сопровождаю мягким, почти доверительным действием - кладу билет ей в руку. А для подстраховки, нежно охватываю девичьи плечи, создавая легкую, даже приятную обездвиженность. Она не вырвалась и эта секунда решила - билет взят.
- Как ты, однако, - удивился Владимир.
- Физиология, мой друг,- пояснил я - Резко замахнись на человека и он обязательно примет защитную позу, но сделай то же самое, у него на виду, мягко, замедленно и он, уверен, и не заметит.
Быстро катятся дни, вытесняя месяцы прекрасного студенческого времени.
Первая летняя сессия на исходе. Празднично и жарко. Солнце везде: на крышах павильонов, в оконных стеклах, на лицах воркующей и смеющейся молодежи.
Последний экзамен по анатомии головного мозга. О нем чуть позже…
Я остановился у памятника Мечникову. Закурил. Обычный предэкзаменационный ритуал. Не успел затянуться, как рядом оказался Владимир. Поразил его вид, таким я его не видел: бледный, запыхавшийся, он смотрел на меня широко открытыми глазами, усиленно и как-то неравномерно моргая, и выпалил:
- Неля! Выиграла машину!
Через несколько минут мы были у дверей павильона, где лечилась в это время Неля. Вызвали ее. Наконец, идет...
- Неля, это правда?
- Да, - улыбнулась она, как-то скромно, сдержанно, даже устало, показалось мне - Вы не первые, уже два профессора пытались уговорить меня продать....
- И?
Наши взволнованные, недоуменные лица ей были откровенно смешны.
- Поеду домой, родители решат.
- Правильно.
Я стоял и смотрел на нее, точно в тумане. Поглядел на свои руки. Ведь, держал же! И отдал! Почти насильно...
Вечером, гуляя как-то у стрелки Васильевского острова, я остановился у гранитного одеяния Невы и вдруг слышу голос Высоцкого с проходящего прогулочного катера:
- Я куплю лотерейный билет.
И тогда мне останется
ждать так недолго.
И хотя справедливости в мире
все нет,
По нему обязательно
выиграю "Волгу".
10 билетов следующей лотереи я никому не продавал. Все взял себе. А то, что ни один из них ничего не выиграл, мне напомнил Юрий.
Так, дорогие мои, и льется шлейф моих воспоминаний. Я, будто актер, спешу менять костюмы, или, может быть, меня, наездника, тяготит однообразный бег рысью моих любимых скакунов, и я перехожу на галоп, так хочется снова испытать напряжение, неизведанные препятствия жизни...
30 мая 1958
Если бы разыгрывался всесоюзный приз за самый короткий и неудачный экзамен, то я, думаю, мог бы претендовать на него.
Это был последний экзамен летней сессии.
Несколько лет назад я был в alma mater, зашел к заведующему кафедрой анатомии профессору А.В. Борисову. Мы, конечно, изменились, но годы, прошедшие десятилетия, казалось, сблизили нас. Мы тепло посидели, обсуждая проблемы, и вспоминая, тот далекий майский экзамен.
С трудом сквозь частокол зачетов я вышел на сессию. Анатомия головного мозга. Я практически не открывал учебника.
Принимает Алексей Васильевич Борисов, он еще преподаватель.
"Первый вопрос", - Отвечаю я ему, - "не знаю".
"Второй ? - Неотчетливо…"
Слышу:
-Покажите боковые желудочки мозга! - Я растопыриваю указательный и безымянный пальцы, целюсь и пытаюсь нащупать их в твердо-студенистом срезе головного мозга...
Без иллюзий.
Что я вынес в первый год учебы?
Прежде всего, учиться я любил.
Институт казался мне истинным другом.
И я начал курить, объясняя себе новое увлечение обстановкой в анатомичке…
Я машинально хлопаю себя по карману, где долгие годы лежала пачка сигарет, приговоренная на день... И, ведь, курил же, подлец, курил, несмотря на нездоровье. Даже журнал "Табак" выписывал. Надеялся найти в нем хоть какую-нибудь "культуру курения", а выуживал лишь отточенную технологию сигарет, да картинки табачных плантаций в Болгарии для курящей элиты. Курил... И не мало. И дешевые сигареты. И терял чувство "меры", особенно, в моменты эмоциональных всплесков.
Так было во время свиданий, когда надо было занять себя чем-то, или просто выиграть время. А, уж, как отчаянно дымил (пачка сигарет за пять часов!) на московском ипподроме, когда был на циклах усовершенствования врачей! Каждые двадцать минут очередной заезд лошадей сулил златые горы, обещал короба, обнадеживал, захватывал, и я, не отрываясь от несущегося каравана, высматривал свою, родную, и обкуривал сигаретным вьюном "Риги" таких же, как я, безумных слепцов тотализатора, парящих в денежных страстях.
Летом, в отпусках девяностых годов двадцатого века, на краславской рыбалке, бессовестно осыпал хабариками нежно-зеленый, травянистый ковер Даугавы. Бывало, тащу головлей одного за другим или, наоборот, - совсем нет клева - без разницы, эмоции все равно захлестывают, лишают узды... Сын Вадим, как-то рядом, швыряя спиннинг, чертовски обидно упрекнул меня в этом. И я решил завязать...
Возвращаясь с отпуска, я выбросил последнюю пачку сигарет из окна поезда, и "уперся" собственной психоподдержкой: " тяжело без курева, но впереди - нормальные, утренние вдохи без надрывного, рвущего горло откашливания, а у них, курящих, сейчас - кайф, потом..." И перетерпел. И благодарен Господу, что не зевал рядом.
Сдана сессия. У меня «анатомический хвостище»…
Июль-август 1958
В профкоме института.
С Германом Малышевым, председателем нашего студенческого профсоюза, будущим главным врачом мурманской городской санэпидстанции, мы потом долгие годы будем работать вместе в столице Заполярья – городе Мурманске.
Без всяких проволочек я получил у него путевку в санаторий под Выборгом. Побывал в Кронштадте.
И в переломные девяностые годы двадцатого столетия посещение легендарного Кронштадта, города воинской Славы, натолкнуло меня на самостоятельное расследование. Наглым был Парамоша до нельзя!
Однажды в воскресенье после сиесты (люблю 15-20-минутный дневной, послеобеденный сон!) я приоткрыл глаза, блаженно потянулся и включил радио. Шли "Последние (редактор, видать, не уверен в завтрашнем дне...) известия". После бодрых успехов на нивах и в цехах, диктор злорадно заверещал:
- Корреспондент итальянской газеты "La Stampa" провел на улицах Вечного города опрос, был задан один вопрос: Спартак - личность в итальянской истории? Из случайных 24 респондентов, лишь 4 смогли уверенно на него ответить и рассказать о трагедии легендарного Спартака (это при наличии великолепной книги Рафаэлло Джованьоли (1874) и эпического кинофильма Стенли Кубрика - мое примечание).
Был сделан вывод: граждане цивилизованной, европейской страны не знают свою историю, ибо охвачены беспрестанной борьбой за хлеб насущный...
Очень интересно! А как обстоит дело с исторической памятью в нашей стране?
Я, «представитель Российского государственного Гуманитарного Университета», отбираю 10 неслучайных! респондентов, каждый из которых, прямо или косвенно, "освещает" наш жизненный путь, "владеет" нашим сознанием, выдает информацию и бытовую помощь, пишет, выступает, руководит...
ЭТО:
1. Заместитель председателя мурманского облисполкома Вильямс Денисович Милосердов, врач. Он тепло награждал меня Почетной грамотой Всесоюзного комитета Защиты Мира за организацию питания участников Стран «Северного Колотта» (1964), трижды проводил решение облисполкома по моей просьбе по выявлению долгожителей области во время выборов в Верховные советы СССР и РСФСР, жал руку и благодарил меня за контроль питания Члена Политбюро ЦК КПСС Кириленко на обкомовской даче…
2. Ректор Мурманского Педагогического института, который вмешался в сдачу Вадимом экзаменов на первом курсе.
3.Заместитель командующего по тылу Краснознаменного Северного Флота. С его подачи я приобретал безвозмездно канат для ограничения дистанции бегов на Оленьих упряжках, лимоны для питания лыжников – марафонцев на «Праздниках Севера», он открыл для меня «магазин», где за копейки я мог приобретать фотоаппараты, одежду, надувные лодки…
С ним я познакомился в поезде. Возвращаясь домой после командировки в Кандалакшу я открыл дверь двухместного купе. За столиком сидел крепкий молодой мужчина в стандартном синем спортивном костюме. Переодеваясь, я обратил внимание на три большие звезды на погонах кителя попутчика.
Сел. Раскрыл газету.
Читаю: Л. И. Брежнев выступает в Кронштадте по поводу вручения ему ордена "Победы".
И, хотя я прекрасно понимал, что военному подобный вопрос, полный иронии, сарказма, груб и бестактен, спросил:
- Извините, - говорю я и, когда он поднял глаза, продолжил,- Почему Л. Брежнев выступает по поводу вручения ему ордена "Победы" перед военным гарнизоном Кронштадта, а не в одной из столиц?
- Думаю, москвичи, а тем более ленинградцы не правильно бы истолковали эту награду... - он ответил, медленно выговаривая слова, чуть смущаясь.
- Статус ордена "Победы", если не затруднит?- наступаю я.
- Крупные воинские успехи, сыгравшие серьезную роль в общей Победе...- это было сказано четко, с целью, вероятно, отбросить все сомнения по поводу его реакции по этому поводу.
Дальше разговор пошел на другие темы, а когда он коснулся спорта, мы оказались близки в своих привязанностях и потом долго были добрыми друзьями на теннисном корте.
4 Облвоенком. Он пытался отказать ветерану войны – соседу по нашей краславской дачи, артисту мурманского драмтеатра Б.И.Соловьеву в получении им памятных часов в честь «Сорокалетия Победы над фашистской Германией».
5 Главный врач областной больницы.
6 «Заслуженный учитель РСФСР» - преподаватель истории в школе №2 , где учились мои дети, Лешка и Вадим.
7 Секретарь мурманского горкома КПСС Борисов, который много внимания уделял организации советских демонстраций.
8 Директор областного краеведческого музея, где прекрасно работала двоюродная сестра Гали, Нина Гунченко, и где в зале «Боевой Славы» висит фотография Е.Холдея «У дверей рейхстага. Мухин из Мурманска». Это родной дядя Гали Норкиной ( Постниковой).
9 Владелец крупной компании по переработке рыбы «Трал», у которого я любил приобретать копченый палтус, очень нужный для получения латвийской визы в Пскове в суровые девяностые…
10 Ведущий краевед области, профессор педагогического института. Он способствовал поступлению Вадима в Мурманский педагогический институт.
Выбираю два вопроса из нашего недалекого прошлого о трагических, людских выступлениях:
1.Мятеж Валерия Саблина?
2.Кронштадское восстание?
Лишь трое ответили на вопросы правильно и полностью.
А Выборгский санаторий поддержал меня, поправил до 95 кг кумысом и ухой. Щук в огромном количестве я ловил на озере «на рыбачью дорожку» для вкусной ушицы друзьям и подругам.
Сентябрь 1958. Второй курс
Ко всему привыкает человек, ко всему, кроме испытания, где он должен проявить не только знания, но и характер, внимание, ассоциативное мышление и даже волю...
Вы никогда не испытывали страха перед пристальным вниманием собеседника, пытающегося слышать и оценить твои "силы", когда на экзамене сдавливает и пересыхает горло, прошибает холодный пот, когда в голове пустота, и сердце выпрыгивает из груди, а самочувствие по выражению В.Маяковского "Тряски нервное желе"? Вы - счастливый человек!
Я испытал это состояние, когда изучал анатомию головного мозга вместе с Натаном Вайнбергом, и сдавал экзамен…
Через 55 лет в марте 2013 мы повстречались с Натаном. Его узнать было легче, чем меня. Натан все такой же острый на язык, выдержанный, веселый, многое помнит и превосходно рассказывает …
И понеслась учеба…
Помните, как мы пытали наших помощников – лягушек на занятиях по физиологии, отрезали им головной мозг, записывали простейшие реакции?
В 2012 году я тепло повстречался со знаменитой гигантской лягушкой, открытой Ж.Кусто, на высокогорном озере Титикака в Перу.
Лягушка весом до одного килограмма, обитает у дна озера, имеет необычный вид и сильно варьирующий окрас от зеленого до белого жемчуга. Дряблая кожа, свисающая с шеи, ног, живота, образуя причудливые фалды, заменяет ей жабры и обеспечивает нормальное дыхание в условиях высокогорья.
"Jugo de rana" - напиток из нашей несчастной лягушки - Перуанская Виагра - мощный афродизиак я пробовал на рынке в перуанской Арекипе. Очень вкусное пойло, скажу я вам!
За пару долларов, на рынке при мне отобрали маленьких лягушат, шлепнули их пару раз головой о край стола, сняли кожу, сварили, смешали в блендере с разными травами, и подали мне в большой пивной кружке.
Потом на краславской даче, я, как инквизитор буду лягушек заставлять танцевать, держа их за передние лапки, поджаривать на костре, ночами разбрасывать по берегу озера… Ловить на них раков, любимцев моих …
Впервые с раками я близко познакомился на реке Сестре под Ленинградом.
Расскажу об этом своем увлечении …
Жаркий летний воскресный день. Электричка. Небольшая, обмелевшая речка
бочажками, словно ручеек, устало течет по каменьям, не в силах скрыть от
глаз людских свою немощь и "жалуется" - всхлипывает на ходу, ударяясь о груды
покореженного металла, торчащего в ее беззащитном теле. Я скинул сандалии
и - к воде.
- Что это?- Отец подошел, всматривается.
- Так это же оружие, сынок...
Мальчишеское любопытство буквально швырнуло меня в речку. Я перебираю в воде руками, пытаюсь ухватить и... поднимаю автомат, настоящий автомат... я видел
его в кино.
- Автомат, Папа! - кричу я.
- Это ППШ, - поправляет, улыбаясь, Отец, - Пистолет-пулемет, оружие наших
солдат... жаль, ложе сгнило.
- А, это? - я вытаскиваю из кучи металла черный, чуть поржавевший, пистолет.
Отец взял, внимательно осмотрел и вернул мне:
- "Вальтер" - немецкий пистолет, офицерский, - Отец вышел из воды, закурил. А
я уже с трудом тащу из завала винтовку, опутанную водорослями, травой...
- Папа, противотанковая, да?
- Точно, сынок, - в пятнистом серо-желтом, заваленном и заросшем дне я
пытаюсь, хочу высмотреть патроны к ней... Вдруг, вижу в прогалине на
пятачке дна, что-то движется, похоже, рак. Маленький сероватый жилец,
медленно, шевелит клешнями, отползает к чернеющей куче.
- Рак! - кричу я, забыв о пистолетах, ружьях - Папа, поймаем его!
И мы старательно высматриваем беглецов, балансируем, нагибаемся, пытаемся
схватить неожиданно возникающих и исчезающих раков, горячимся, осыпаем друг
друга упреками, тут же забывая о них...
Но я хочу рассказать о Краславе, городе, с которого начинается Латвия. Он надолго приютил нашу семью в последнее десятилетие двадцатого века.
Я не могу не рассказать об этом чудном городе, ибо впервые здесь я почувствовал себя хозяином земли, полюбил ее, и каждое лето бурливая Даугава радовала мою семью утренним пляжем, прогулками в сосновом бору, благодарным огородом, шашлыком по воскресным дням, рыбалкой...
- Нет ли в округе раков? - пытаю я местных парней, вспоминая реку Сестру и деда, который в Ростове-на-Дону приносил нам к поезду, когда мы семьей проезжали на юга, вареных, красных, очень вкусных ...
- Почему же? Есть! Километрах в пяти озеро, Шкельтово называется, очень красивое... - И ребята уже рисуют мой путь.
Нехитрые приготовления: китайский фонарь, одежда, вода, и в предвечерье я направляюсь к озеру.
Позади опрятный центр города, исхоженный за долгие годы в летнем безделии, когда каждый поход на рынок или в магазин солнечным утром - приятнейшее занятие. Замок на высокой горе, его потемневший от старости фасад угрюмо взирает на великолепный в своем запустении парк, обнесенный разваливающейся каменной оградой. Славный мостик через мелководную, периодически иссыхающую речушку с остатками стен отслужившей мукомольни. Приветствую белокаменный костел св. Людовика, веками согревающего свою паству, дающего утешение страждущим. Промелькнула безлюдная, водная база...
Я углубляюсь в лес, где уже вьется мягкий, неверный свет густеющих сумерек.
Узкая тропинка, как сереющий в вечернем сумраке мостик, петляет меж деревьев, пней, оврагов, споро взбирается вверх, весело сбегает вниз. Сколько таких добрых лесных дорожек услаждают сердца старых и молодых, вечно охочих любителей леса и его даров.
Сосны внезапно расступаются и я из лесного полумрака с небольшого косогора, буквально выкатываюсь к полевому простору - пшеничному полю, как кинозритель, покинувший зал дневного сеанса. Закатные лучи солнца расцвечивают золотом тонкие пшеничные стебли, насыщенные васильками, теплый, легкий ветерок ласкает, волнами колышет наливающиеся колосья, в которых, как в ресницах прячутся зерна. И все переливается, шуршит. Рука сама мимоходом, не пытаясь сорвать, ласкает, поглаживает их. В прозрачном, вечереющем воздухе замер в высоте, трепеща острыми крыльями, откуда-то взвившийся ястребок.
Сейчас будет небольшая сопка, с нее я увижу озеро, слева - хутор, хозяин которого, как мне рассказывали ребята, деятельный, своенравный мужик.
Недалеко за высоткой и небольшой балкой проходит автомагистраль "Москва-Рига", но шума машин я уже не слышу, спустился в низину, к озеру. Рядом с неказистыми мостками и лодкой, я и раскладываю свои пожитки. Надо осмотреться, пока не стемнело.
Тихо, уютно на озере в эти вечерние часы. Густеет теплый воздух. Пахнет сладкой мятой и горькой полынью. В зеркальной глади воды уже дрожат отражения первых вспыхнувших звезд, не налюбуется своим темным зраком загадочный дальний лес с каймой осоки в прибрежье. Во всем - природная свежесть, неповторимость, земной покой... Здесь ночью я буду встречать раков, озерных рыцарей с "боевым" панцирем и хвостом в гармошку. Они жируют, общаются в эти темные часы.
Я не буду приманивать пожаренными на костре лягушками или куском "духмяного" мяса, как делали наши деды; не хочу, не желаю шастать по норам, как угорь. Сегодня я не обманываю раков, не атакую их логова. Я буду высматривать их с фонарем, как кайманов в сельве Амазонки, и пытаться перехитрить в стихии, где у нас примерно равные шансы.
Темнота подступает навязчиво и мягко. Спешит. Уже выплыл игрушечный месяц, он "играет в прятки" с облаками и, когда выныривает из воздушных покрывал, льет мне нежный свет из небесных прогалин. Без звуков и церемоний падает ласковая, теплая ночь...
Пора. Надеваю кроссовки, беру фонарь, торбу. Вода теплая, прозрачная, глубина - локоть, дно каменисто-песчаное с небольшими островками травы. Первые медленные, вопросительные шаги. Будут ли раки? Глаза привыкают к освещенному кругу...
Вот и первый! Пятится... Я отвлекаю его светом, а сам завожу правую руку сзади, чтобы лишить отступления, удара хвостом, но... прозевал. Не заметил, куда и метнулся разбойник, оставив за собой облачко песчаной пыли... Ну, что же, первый ремиз - золото! Топай, счастливчик! Вот и мой. Серовато-бурый "тасманец" источает приятный запах озерной травы, пытается освободиться, часто-часто работает, но уже в холостую, хвостом или шейкой, так раньше ее называли на Руси. Есть раки! Только успевай...
А это что за собрание? Разрешите... Выбираю одного из когорты "выступающих". Разбежались? Уже? Послушные демонстранты-отшельники на озере Шкельтово!
Колышется, плывет бархатная, летняя, латышская ночь, ярче стали звезды, чуть задернутые вуалью облаков. Я неспешно иду в темном безмолвии, вдоль строя ракит, как призраки, толпятся они на берегу. Светом "разрезаю" воду до самого дна, высматриваю, ловлю, упускаю... Стоит ночная тишина, только наверху у хутора, позванивая, видимо, боталом, бродит лошадь...
Вдруг... грохот над головой... Вскидываю фонарь, ничего не вижу и... плюхаюсь в воду, как корова на куст. Что такое? Прояснили взбивающие воздух, свистящие звуки и мелкая листва, облетевшая с прибрежных лозин. Потревожил спящих птиц. "Виноват!" - шепчу я в полночной тиши и, по пояс мокрый, продолжаю путь... Да, думаю, по реке звук разносится далеко, по озеру - не так, в кольце деревьев он, как в заглушке, и хлопает, будто стреляет в ухо. Дно, временами, полностью закрывает трава, такие места стараюсь быстрее миновать, ибо увидеть здесь рака крайне сложно.
А это? Что за чурка, висящая в воде? Опускаю фонарь ... Это же линь. Толстяк, укрывшись оливковыми одеждами, безмятежно покачивается, чуть колышет фиолетовыми плавниками, спит в родном лоне. Попробую запеленать его. Руками не ухватить - уйдет, надо создать легкими касаниями озерной травы естественную баюкающую "перину". Вешаю фонарь на шею. Неспешно сдвигаю руки, прихватив пучки водорослей. Не замечает... ближе... ближе... Теперь можно. Гоп! И бьется в руках ошарашенный, неуклюжий линь. На килограмм потянет, точно! Внимательнее надо, дружок, щука не дремлет... Удачи тебе, озерной!
Пора и мне. Будто согласная, призывно и требовательно заржала на взгорье лошадь. Торба наполнена, скрежет копошащихся в ней раков - приятная мелодия ... Всегда с трудом поворачиваюсь к дому - азартен Парамоша, до нельзя! И ненасытен. На обратном пути подлавливаю еще с десяток. Кланяюсь озеру: "Спасибо, зеркальное!"
Сейчас поворот и... Разговор... или послышалось? Сзади? Выключил фонарь... Нет, слабые отблески костра прыгают по воде у мостков. Видимо, рыбаки... Выхожу на берег, костер выше на пригорке. Только сейчас чувствую холод: стали ледяными руки, свело голень... Надеваю походную амуницию. Теперь домой.
Прохожу мимо костра. Двое - на бревнышке.
- Лунной удачи!- и слышу в ответ:
- Если не торопитесь, присядьте, согрейтесь, мы давно наблюдаем...- парень произнес тихо, как-то грустно, невыразительно. Потом встал, накинул пиджак на плечи девушки. Она поежилась, подняла голову, взглянула на меня, губы у нее вздрагивали, и я увидел в ее глазах, блестящих от слез, слабые отблески горящего костра. "Оба выбиты из седла" - мелькнула мысль. И я ответил, не узнавая собственного, надтреснутого, мокрого, чуть осиплого голоса:
- Наловился в радость, думал, брожу в полном одиночестве, - и приподнял торбу... Девушка, видимо, погруженная в свои мысли, вяло поддержала мою попытку внести в разговор веселые нотки:
- Слышали шум падающего тела. Вы, похоже, искупались?
- Это точно! Необычная ночная ванна, - ответил я и потянулся к костру, потирая руки.
- Выпьем? - парень налил мне и себе, чокнулись.
- Будем знакомы! - закусил длинным выдохом.
- Вы здесь случайно, - продолжил я, больше утвердительно, давая возможность ребятам выбрать: рассказывать мне о своих "приключениях" или перевести разговор в другое русло.
- Мы... Рита... - начал Сергей и замолчал, провожая глазами девушку, направившуюся к лодке.
- До сих пор не может придти в себя... - Сергей вздохнул, поморщился и заговорил с напряжением, выталкивая слова:
- Едем на рижское взморье... Припозднились... - замолчал, прикурил от костра.
- Ты знаешь, не могу понять, откуда у людей столько злобы, желания оскорбить, унизить? - Он с силой ударил веткой о землю. Будто, в ответ на хуторе протяжно, как пономарь, залилась собака, страстно и жалобно ответила другая, третья.
- Фрейд подтвердил печальный тезис: "Человек-это животное". Добавлю: брутальное и слабое. Даже укусить толком не может. У слабых и естественная мораль слаба! Они злы и эгоистичны в своей сущности. Зло - в ядре каждого и начинается там, где человек считает себя лучше, сильнее других, а неустроенность, болезни, проблемный быт, лишь, выталкивают его наружу. "Человек весь в грехах, як в кожухе" - сказал И.Куприн, - произнес я эту тираду, чтобы хоть словом поддержать парня.
- Не знаю. Возможно. Едем... Рита задремала и... - Сергей приподнял руки, будто, сжал что-то, - Внезапно увидел летящие на меня фары... - выругался - Что делать? Тормозить? В кювет? На встречную? - Сергей махнул рукой, вздохнул, - Успел лишь тормознуть... Метров за десять, перед носом УАЗ отвернул... Вот так...
Как по команде мы уставились на огонь, прильнули к его теплу... Сергей бросил ветку можжевельника и костер, вспухнув дымом, затрещал в ответ, раскидывая в стороны снопы искрящихся иголок.
- Беда прошла мимо, проехала... Забудь! Поблагодарим господа, что не отдыхал он в эти мгновения. За ваше рождение! - Я протянул Сергею стакан. Мы выпили.
- Душно... Чувствуешь? Быть дождю. Он и отмоет, очистит нашу дорогу... - Сергей поворошил костер.
- Непременно, остальное вы с Ритой "расчихаете", как говорят китайцы.
Сергей улыбнулся.
- Уловом-то доволен? На Кубани в деревне увлекался раками, знаю.
- Да, утолил и этот голод. Люблю, понимаешь, ловить, варить по-Куприну, а ежели с пивом...
- А я пристрастился "мышковать"...
- ??? - я полез в карман, вынул пачку "Риги", закурил и бросил спичку в костер, проследил, как она вспыхнула ярким пламенем, сладко затянулся, понял - тема нащупана, легкая, эмоциональная...
-... Тайменя - на "мышА". - Сергей принес ветки, позвал Риту, чуть повысив голос, и продолжил:
- Красивейшая река в Приамурье - Гилюй: белопенные перекаты, истекающие в черные провалы... Там и ловим свечкующих таймешат, кумжу...
- Слышал, что таймень, хищник с черными отметинами по телу, питается даже ондатрами, соболями, так?
- Иногда и собаками. - Рассмеялся Сергей.
Подошла Рита. Села. Прислушалась к нашему разговору, что-то похожее на усмешку мелькнуло на ее лице.
- Бывают и крупные? - я принял уютную позу, раскаленные угольки с треском выпрыгивали из костра и, описав в воздухе искристую дугу, падали у ног, и то, что мне было хорошо, проглядывало, наверное, во всем: в затяжке сигареты, внимании, которое я наглядно расточал...
- О... - Сергей обнял жену, - Рита недавно молодецки боролась с одним, пыталась сама...
- Если б не ваши советы, - она повернулась к Сергею - вывела бы...
Посмотрела на меня, в глазах играли отражения весело прыгающих язычков пламени:
- Главное, ловим, как ты, в ночной мгле, наобум, наощупь... Представь себя без фонаря. Швыряю спиннингом мышА и не знаю, куда попала, где он... Вдруг, удар... Тащу... Такой выброс адреналина! Буря в крови! - и Рита засмеялась, закрыв лицо руками.
Все притихли и долго молча, глядели на пламя костра, охваченные тем непонятным, тихим очарованием, которое только ночью так властно и так приятно притягивает нас к теплому огню.
Мы еще поговорили, довольные общением на ночном озере Шкельтово. И расстались. Теплая, лунная ночь, костер, глоток водки придали особую прелесть и остроту удачной рачьей охоте...
Я поднялся к хутору, оглянулся. Сергей и Рита, окруженные мраком, точно черные, литые, сидящие силуэты, смотрелись на фоне костра, оранжевые языки пламени которого рвались, вспарывали ночную тьму и сыпали искрами во все стороны. "Теплый разговор растит доброе эхо, выкарабкаются..." И двинулся в обратный путь.
o Запетляла еле видимая полоска-тропинка, приятно возвращение домой... Но, что-то посуровела, ощетинилась ночь, как это бывает в безлуние, когда луна лишь изредка злобным волчьим глазом мрачно выглядывает из сонмища туч, теснимых в высоте черными горами. Влажный от росистой травы воздух потяжелел, давит недвижной духотой. Ветер тормошит, треплет подолы деревьев, шуршит листвой. На земле и на небе все переполнено движением нетерпеливо бродивших сил... "Не дождь, Сергей, похоже, гроза будет!" И я ускорил шаг, может, успею... Неожиданно все стихло, затаилось, задумалось, точно объятое страхом от огромных дождевых туч, грозящих свинцовыми кулаками, которые там, в вышине тащутся по синей бездонной дороге, тяжелые, обвислые... Зашелестело по листьям. Что-то стукнуло по носу. Поймал в ладонь несколько крупных капель... Неужели началось? Началось! И весь лес наполнился звуками барабанного боя. Ошалел ветер, порывами швыряет в лицо пригоршни тяжелых капель, сыплет брызги с деревьев. Я остановился под сосной. Как там? Поднял голову, и в этот момент в вышине вспышка прочертила меж облаками изогнутую, голубую нить, словно кто-то чиркнул в темноте огнивом. Считаю: 21... 22... 23... 5-6 км - просигналил гром каменным набатом и растворился...
Хлынул ливень, разверзлись, низринулись небеса... Будто некрасовские "прутья стальные в землю вонзались струи дождевые"... Нет, лучше двигаться в гитарных струях дождя, чем отстаиваться под елочным душем, и я пошел мокрый, как курица, поначалу пытаясь радоваться этому детскому лесному испытанию ночной грозой...
А зубчатые молнии хлещут, взрывают небо... Гром, как пристяжной на колеснице, сотрясает воздух, рвано дрожит, отдается эхом и, каюсь, сердце заходится в страхе, томительном ожидании... Так страх с грозой в дураки играют... Секундные свечения сменили гигантские струи, рожденные в сердцевинах облаков, пытаясь устрашить, показать " во тьме, в раскатах, в серебре грозы, с себя сорвавшей маску".
Я снова останавливаюсь, прячусь, прижимаемый струями, к дубу, стою, скрюченный, как прошлогодний листок, завороженный страхом, а может быть удивленный первобытной тоской, истомленной от жажды земли... Всполохи все ближе, наглее... Будто миллиарды вольт рвут воздух, мчатся к земле с миллионной скоростью... Мелькнула мысль: молнии рождают и уничтожают жизнь, платят за наше зло... И все же, чертовски красивы, трепетные сияния, стрелами влетающие в землю! Иногда я отчетливо вижу их хвосты... 24...25...26... 500-600 метров! Как многое в природе, молнии непредсказуемы, лишь свобода и влага их желанные друзья, а от сплошной пелены водяных струй, саблями стегающих меня, не увернуться... Я снова в дороге...
Тропинка теперь пузырится небольшими лужицами, скользко, особенно на мшистых участках. Вдруг молния яркой мерцающей дугой раскалывает пол-неба впереди, метрах в 200... Взрыв света, грохот рухнувшего скопища туч, буквально оглушил, прижал к земле... Лихорадочно нащупываю упавший фонарь ( торбу с раками держу!) и, поразительно, но я физически чувствую, как загорается клеймо на правом плече, плавится золотая цепочка, горят ступни ног, прижатые ожогами к земле.. О, Господи! Выбегаю на луг.
Еще удар, уже отдаленный... И... стихла ярость непогоды. Черный колосс, нависший сводом в поднебесье, начал разваливаться, расползаться. Исчезла пелена дождя. Светлело ночное небо. Тишина. Будто отключил...
Неужели прошла? И я быстрее зашагал к дому. Ночной лес, утомленный грозой, теперь дышит легко, свежо, благоухает дурмано-сладкими запахами, играет звуками, и под привычную музыку падающей капели копит силы, ведь, предстоит готовить дорожку заревую...
Но, не для меня. Я уже на окраине города, у железнодорожного переезда. Позади тихие, вымытые, хоженые и перехоженные, улицы моей Краславы. Вот и понтонный мост, вечно спешащая Даугава, привольно несет быстрые, шумливые воды, мой приземистый домик с белыми ставнями на Дарза 62,А ...
На веранде горит свет. Открываю дверь, у стола Мама... Не забыть мне маминых глаз!
- Наконец-то! Переодевайся, я все припасла... Натрись. Ты в порядке? У нас здесь такое было! - Мама успевает все: говорить, открывать спирт, ставить на газ молоко...
- В нашу-то сосну, молния угодила... Печальная она... А грохот... В войну такого не слышала. Всех подняла.
- Представляю... Как ребята?
- Ленушка - молодцом, Вадим поплакал, маленький, ничего... С дедушкой быстро успокоили.- Ты -то как? Поди, сухой нитки нет...
Я обнял, поцеловал Маму. Выглянул в окно. Почти в самом углу участка стоит наша любимица - высоченная, мачтовая, столетняя сосна. На фоне темного неба верхушка ее показалась мне надломленной. "Печальное..." - как точно сказала Мама.
Я выпил кружку горячего молока с содой и желтым, словно вырезанным из солнца, тающим кусочком масла - привычное по детству мамино лекарство и вышел на крыльцо. С деревьев дробно спадали капли дождя, журча, стекала ручьями с крыши вода в бочку, петух хрипло прокричал свое "ку-ка-ре-куу", наверное, радуясь предрассветной тишине, запели птицы, подготавливая перья для сушки. Ночь кончалась, наступал ранний полурассвет...
Я вглядываюсь в шапку сосны, в невозмутимо мерцающую мириадами звездочек темно-синюю высь, где все на месте, где так было сотни и тысячи лет и так будет всегда, когда покинем мы благословенную Краславу, когда вместе с человеческой памятью, отлетит живой дух с земли, затеряется где-то в глубинах мироздания... Я стоял, пораженный великой тишиной и ароматом вечной зелени...
Утром, перед колкой дров, я подошел к сосне. Шапки, веселых густых веток я не увидел. Торчала черная, оголенная, надломленная верхушка...
Годы спустя, читая Н.Заболоцкого, меня встревожили эти строчки:
"... Пой мне песню, дерево печали! Но меня лишь молнии встречали..."
И не знаю, знакомы ли были они Маме, которая очень любила читать ... или Гроза в этом "виновата"...
До сих пор, вспоминая об этой ночи, я испытываю радостное, тоскливое стеснение в груди от удивительного, сказочного ночного спектакля, сыгранного природой для меня...
С физиологией связано и событие, которое открыло мне глаза на «неуды», которые я получал на уроках географии в школе.
Хорошо помню в детские годы непонятное беспокойство, нерешительность, необъяснимое нежелание, даже отстранение от друзей, когда они готовились раскрашивать, рисовать. И все потому, что не видел я ни радости, ни солнечных лучиков в красках, не понимал, не различал цветов. Мне вполне был достаточен черный карандаш KOH-I-NOOR из набора, который прислал мне отец из Германии.
Наступила школьная пора. И я сижу вечерами под черной, "гусиной" лампой, раскрашиваю, по-своему, контурные карты, будто рисую в своем воображении далекие, незнакомые земли. Как я старался! Долго примеривался, присматривался к цвету карандаша, который я должен пустить в дело, и, обычно, не был уверен, что выбрал правильно.
Наступал новый день, и я получал "двойку" по географии за то, что красным цветом выкрасил низменности, зеленым - горы. И никак не мог я понять, принять такую оценку моего труда, как не желал мой Учитель подняться выше своих знаний, чтобы увидеть, почувствовать детские проблемы, так тесно связанные с учением.
Мало ли было таких педагогов, оставляющих нас в незаслуженной темноте?
Иначе, чем можно объяснить такую сцену? Март 1953 года. Умер Иосиф Сталин, вождь мирового пролетариата.
Нас, 12-15-летних, построили в рекреации школы. Стоим 5...10...15 минут. Почему? Зачем?
Вдруг слышу шум падающего тела, один... второй... третий... Относят. Оттаскивают.
"Надо же, - думаю я, - Как скорбят, переживают ребята..."
И невдомек мне было, что здесь "зарыта" нормальная физиология, когда кровь покинула мозг, несогласная с такой поминальной формой.
На занятии по физиологии меня "уличил" в дальтонизме профессор Е.Б.Рабкин своими полихроматическими таблицами. Но я оказался не один. Кто-то из девушек нашей группы (Светлана Одинцова?), что редко бывает, тоже страдала этим недугом.
А Натан Вайнберг совсем недавно рассказал мне.
В инете он натолкнулся на мой сайт рассказов. И долго сомневался: тот ли это студент, с кем он готовился к экзамену по анатомии головного мозга осенью 1958 года. Только, когда Натан увидел, мои школьные потуги с контурными картами, он вспомнил, как я его «тормошил» с красками на занятиях по гистологии…
А профессор Е.Б.Рабкин не только осветил мою «цветовую» проблему, но и зажег красный сигнал на моем желании пошоферить. Автомобиль проехал мимо моей жизненной дороги. Почему-то, я помогал в этом только другим… Неле Жданкиной, массажистке Музе Николаевне…
Столица советского Заполярья – Мурманск.
Вечер. Ритм работы спадает. Прокручиваю, по-Пифагору, события минувшего дня. Размышления прерывают телефонный звонок и стук в дверь одновременно. Заканчиваю разговор, а в кабинет уже "вплыла" Муза Николаевна, красивая молодая женщина.
Смущенная улыбка, сжатые в локтях руки, замедленная походка - все выражает заинтересованность, просьбу.
- Разрешите уйти сегодня на два часа раньше?
- А, что, собственно? - Мой ответ естественен.
- Школьная подруга выходит замуж, я приглашена свидетельницей, регистрация в 18.
Свидетельницей? Чувствую нестыковку. Получается, моего разрешения не требуется. Все решено!
- Когда свадьба?
- Завтра в пять вечера в «Юности».
- Люди у тебя есть?
- Да.
- Ну, что ж, - после небольшой паузы - На свадьбе и засвидетельствуешь, - закончил я грубовато, и выругал себя после, что не попытался смягчить отказ.
Прошли, пробежали недели. Хмурое, холодное сентябрьское утро, одно из последних перед снегами, когда с удовольствием вдыхаешь прощальный, осенний, воздух.
Иду вдоль стадиона, необычно ладно вписавшегося в центральную часть города. Мелькают бледные, серьезные лица спешащих земляков. Солнце уже не в силах преодолеть облачность и будто прощается, посылая нам свои последние нежные отблески.
Захожу в кабинет. Пару телефонных звонков и... объекты.
- Можно? - Кто-то спешит ко мне.
- Заходите.
Муза. Не останавливаясь, уверенно и твердо идет к столу, и вижу я, что она вся светится какой-то внутренней радостью. Вид, явно, не просителя. Зачем же к главному поспешает? Муза остановилась.
- Можно я вас поцелую?
- Господи,- выхожу я из-за стола - Целуй, знать, есть за что.
- Помните, - Муза явно торопится выдать поскорее, переполнявшее ее благостное событие, - Вы не отпустили меня на бракосочетание подруги?
Конечно, помню, но сейчас меня поражает, как свободна жестикуляция женщины в радости. Несколько слов, а сколько игры лицом, руками, телом...
- Купила я десять билетов лотереи ДОСААФ, хотела вручить им в ЗАГСе. Не удалось. Вы не отпустили. Решила, вручу на свадьбе, но вы же знаете, какая там неразбериха, - она сжала кулачки, пытаясь изобразить несуразность своего
поступка.
- Муза, а может быть, тебе было просто трудно расстаться с ними? Мне уже ясно: лотерея и, видимо, неплохой выигрыш...
Но Муза и не слышит меня.
- Вчера прихожу домой, а там муж с друзьями выпивают. Спрашиваю его: «По какому это поводу? В ответ слышу: « Авторучку выиграл…»
Из десяти лотерейных билетов выиграли два, но выигрыши - машина и холодильник!
- Ну, Муза, - я развел руками, - это что-то запредельное. Я рад.
Что я мог еще сказать? Видимо, надо побывать в шкуре выигравшего, чтобы найти те единственные слова, которые могли что-то добавить к этому, упавшему с неба, подарку.
Через несколько месяцев на плакате ДОСААФ я увидел Музу рядом со своим «москвичом…»
Июль 1959.
Сдал экзамены. В профкоме нашего института я без проблем, за копейки, получил путевку в санаторий "Межциемс", что под г.Даугавпилсом (Латвия).
Через сорок лет недалеко от Даугавпилса мы с Галей купим дом и солнечный участок земли в дивной Краславе. Там будет и земля, лес и бурливая Даугава, и шашлыки, и рыбалка…
Пляж, карты, прогулки с друзьями, моя рыбалка - незаметно уносят летние, студенческие дни отдыхательного безделья.
Мое увлечение – рыбалка. Мои рыбацкие плацдармы - два добрых переката тут же под берегом, за которыми любят стоять голавли в ожидании всякой живности: жучков, гусениц, кузнечиков, сбитых ветром или попадавших в воду по неосторожности. Толстые, большеголовые голавли с упругими, крепкими губами, небольшой стайкой дежурят, высматривают добычу теплым, солнечным днем. И я пользуюсь этим рано утром и в тихие послеобеденные часы. Обычно поднимаюсь на тридцать-сорок метров выше первого переката и направляю к нему по течению снасть с большим закамуфлированным поплавком, плывущим в метре от маленького тройника, каждое жало которого спрятано в теле стрекозы.
"Легкокрылые" хорошо держат тройник на плаву, обманывают головля, создают ему полную иллюзию естественной охоты. И он, обычно, не раздумывает - броском заглатывает и тянет добычу к середине и вглубь реки. А, уж, как интересно выводить его! Подсекаю и десятки метров чувствую его удары, подергивания, попытки уйти в траву. И насытившись, я чуть приподнимаю над водой его головку и мягко веду к берегу красавца, охмелевшего от глотка воздуха. Конечно, это не та схватка, которую переживает рыбак в морях, борясь с трехсоткилограммовой меч-рыбой. Пристегнутый к сиденью и крепкой снасти рыбак медленно по сантиметрам, притягивает огромную, отчаянно сопротивляющуюся рыбину к баркасу, прилагая немалые физические усилия... И все же головлиная и угриная рыбалка удивительно стегают генетически обнаженные чувствительные нервы....
Однажды во время игры в преферанс я разговорился с Юшкусом, молодым латышским врачом.
Он поведал мне о бесчинствах нацистов во время Второй мировой войны, о даугавпилсском гетто, массовых расстрелах евреев, коммунистов, военнопленных... И через несколько минут я уже держал в руках рукописную карту "латышского бабьего яра", - так сказал Юшкус.
На следующий день, теплым и ясным утром, с Михаилом и Артуром мы вышагиваем неширокой лесной дорогой. Перешли шуршащее машинами рижское шоссе у деревни Визбули, маленькой, но такой ухоженной, с точеными деревянными домиками, аккуратными палисадниками, просторными хозяйственными постройками.
Углубились в Межциемский лес. Сосны приветливо окружают нас, благодарят особыми смолистыми запахами, укутывают солнечным теплом и долго сопровождают величавыми, шапистыми, медноствольными колоннами, которые своим спокойствием, говорят одни, продлевают жизнь, дарят удачу; другие - считают сосну деревом смерти, ибо срубленная, она не пускает ростков, а древесная суть ее настолько горька, что не выдерживают этого соседи по земле.
Идем около часа. Внезапно лес закончился, и перед нами открылась большая лысая поляна с островками сухого мха, скудной травы. Что-то черное перекатывается, мечется по песку, гонимое ветром...
- Это же пепел,- тихо опередил нас Артур.
Жуткие мысли полезли в голову... Неужели? Прошло пятнадцать лет, немалый срок, как окончилась война, и ни снег, ни дождь не смогли развеять следы костров расстрелянных душ?
Я взял в руки черные, сухие метки... Пепел! Точно, пепел! Поразило еще то, что поляна, если присмотреться, будто размечена ровными рядами маленьких кустиков с сухими, узкими листьями...
Около одного из них я и падаю на колени. Жаль, не подумал о лопате, но мысль копать, пришла в голову только здесь в песках, обдуваемых пеплом... Сухой песок поддается легко, тихо шуршит между пальцев...
Ребята, молча, стоят за моей спиной, наблюдают...
Внезапно чувствую - наткнулся на что-то твердое... Вытаскиваю, отряхиваю... Детский ботинок! Даже шнурок... Сомнений нет: я в не захороненных могилах... Вспомнились слова Юшкуса: детей расстреливали последними, сбросив в ров сначала мужчин, затем женщин.
Чем был заполнен мир обреченных в их последние минуты? Как принимали смерть души, безвинно убиенных? Наверное, женщины рыдали, теряли сознание… Может быть, были мужчины, которые пытались бороться, заслоняя собой жен, детей, бросались на убийц с голыми руками; кто-то молился ... Думаю, знали несчастные, для чего их сгоняют в многочисленные гетто, везут ранним утром... Не ведали лишь, что существуют специальные эйнзацкоманды СС и схемы убийства. Не думали, что однажды, ранним утром их заставят раздеться (одежду потом разберут местные крестьяне), спуститься в глубокую яму...
Местные полицейские, добровольцы, покуривая и улыбаясь, расстреливали их, засыпали землей, известкой, крыли дерном... И это в присутствии местных жителей, детей.
Солдаты вермахта фотографировали страшные акции, чтобы послать близким в Германию.
Многие места массовых расстрелов евреев неизвестны, укрыты советским режимом.
И сегодня на этих местах строятся дома, супермаркеты - власти России повторно расстреливают души убиенных.
И кажется мне сегодня, что народу Германии предстоит еще дорого платить за то, чтобы нам не было стыдно принадлежать с ним к одному биологическому роду...
А земля и воздух еще очень долго будут кричать и рыдать черными метками пепла на песчаной, лысой поляне...
Я продолжаю копать. Кости, много костей, разных, маленьких и больших, позвонков, ребер...
Простреленная коленная чашечка, череп, внутри которого перекатывается высохший до яйца мозг... Другой - с длинной девичьей косой... Пряжка ремня, очки, чаша курительной трубки с кусочком чубука, маленькие часы с остановившимися стрелками на 3 и 40... Последний рассвет?
Я сел. Сложил все останки, прикрыл валежником. Ребята давно отошли к деревьям.
" Кровь,- подумал я,- Не имеет ни границ, ни времени, ни лица...
Обида стократно откликнется в поколениях!"
Мы возвращались подавленными и усталыми от тяжких мыслей. Решили перекурить, присели на поваленную сосну. Чуть в стороне, одиноко стоявшее богатырь-дерево привлекло наше внимание. И поделом! Вдвоем с Михаилом мы смогли объять мощной ствол сосны. Долгую жизнь прожила она, стойко покачиваясь, встречала непогоды, и наверняка, слышала выстрелы, стоны, рыдания, видела огненные факелы, брошенные рукой дьявола, которые вспыхивают злым прошлым, и еще долго будут сеять беду вокруг себя...
Я рассказал главному врачу санатория о Юшкусе, карте, останках убиенных, которые я выкопал…
Через многие годы я узнал, что в 1961 г. было «открыто» и оформлено это захоронение.
Сентябрь 1959. Третий курс.
Я возобновил фехтовальные тренировки в институте П.Ф.Лесгафта. Вера Григорьевна, мой тренер, сказала:
- Много внимания я тебе уделить не смогу. Поработай. Там будет видно.
И я пахал, умывался пОтом, чтобы сбросить лишние килограммы, отрабатывал перед зеркалом простейшие приемы, фехтовал с новичками, воскрешал утраченные навыки...
Вспоминаю укоризну в Галиных глазах, когда поздно вечером на пятом-шестом курсах я встречал ее на Финляндском вокзале. Жили мы тогда в Ольгино, сторожили богатую усадьбу продавца мяса в магазине на Среднем проспекте Васильевского острова. Каюсь, не мог без спорта. Что делать?
Появилось и новое увлечение - хирургия. Побудительная причина - И.М.Тальман!
Удивительна человеческая память. Живешь, творишь, идут годы, а в копилочке памяти сохраняются, странным образом выбранные, эпизоды собственной жизни и люди, игравшие в них главные роли.
В alma mater творили прекрасные ученые, интеллигенты, личности. Помню, как Николай Петрищев с сокурсниками из медицинского института им. И.П.Павлова приходили на лекции к нашим профессорам.
И я хочу добрым словом вспомнить одного их них: профессора И.М.Тальмана - хирурга божьей властью, его золотые руки и удивительно мягкую бескорыстную душу.
Помню, что жил он один, наверное, потому что кроме хирургии никого не мог любить. Знаю, что все накопления (в наше время труд профессора оплачивался более достойно!) он тратил на ежегодные ремонты своего хирургического павильона, а посему последний всегда блестел, отличаясь от остальных.
Впервые я увидел Израиль Моисеевича Тальмана на лекционной кафедре.
Тихим голосом, медленно выговаривая каждое слово, он рассказывал, совершенно не требуя тишины и внимания, о ранах, болезнях, стерильности и грануляциях, сравнивая их многоцветье с украинской ярмаркой, сыпал примерами из военно-полевой хирургии, которой занимался многие годы, удивительно ярко рассказывал о наркозе, хирургии сосудов.
Часто на занятиях мы покидали свою аудиторию в павильоне, и, сбиваясь тесным кружком вокруг преподавателя где-то в коридоре, обсуждали очередного хирургического больного.
Однажды вижу, к нашей группе приближается высокая, сухощавая фигура профессора. Он остановился вблизи, ожидая окончания разговора, улыбнулся нашему педагогу, и, положив руку на плечо одной из студенток, мягко произнес:
- Пойдем, баба-дура.
Потом легонько ее подтолкнул и оба (она абсолютно растерянная) зашагали в сторону операционной.
Секундное замешательство среди нас. Первыми заверещали девушки:
"Зачем, куда?". Но никто из нас не выразил своего отношения к такой необычной манере обращения профессора. Не только мне показалось это в устах нашего Учителя естественным и даже весьма доброжелательным.
Не раз и не два повторялась эта сцена: ласково положенная рука на плечо очередной помощницы и своеобразное обращение: "Баба-дура!"
Лишь однажды все произошло не по сценарию. Был у нас в группе Игорь Пизель - тихий скромный парень. В тот злополучный для Игоря день рука профессора легла на его плечо.
- Как фамилия? - наклонясь, спросил Учитель.
- Пизель - ответил обескураженный юноша.
- Ах, Пизелечек, - почти пропел профессор, - Пойдем со мной...
Так и осталась в моей памяти сутулая фигура этого высокого сокурсника, плетущаяся за профессором.
Прошло несколько минут, и Игорь, уже размашисто вышагивал, почти бежал от операционной в нашу сторону, закинув пиджак за плечо. Когда он подошел, я увидел, что лицо его покрылось бледно-красными пятнами. На наши вопросы он не реагировал, просто молчал, порываясь уйти. Лишь подошедшая к нам медсестра раздраженно прояснила:
- Вошел ЭТОТ в операционную, минуя моечную, и, представляете, положил пиджак на стерильный стол с хирургическими инструментами?! Хорошо, не заметил профессор… - Закончила она.
Октябрь 1959
Я член хирургического СНО. В дежурные по городу ночи - рядом с оперирующими хирургами. Иногда мне улыбается случай быть в оперирующей группе профессора Б.И.Клепацкого.
Его неординарность в лексике и обращении во время операций, должен сказать, были удивительны, поражал его слог в сторону медсестры, подавшей не то, что нужно, меня, опустившего руки ниже стола, долго молчавшего анестезиолога.
Человек ко всему привыкает и скоро я уже не слышал "вводных" слов, следил только за руками и глазами Учителя. Сознаюсь, мне было приятно, когда однажды после операции, он сказал мне: "Молодец, не спешишь, зря в рану не лезешь!".
Хирургия была серьезным испытанием для моего характера.
Мудрецы вещают: "Беспомощным бывает дважды человек, когда свой начинает и завершает век". Между этими мгновениями ворчит и хохочет жизнь со всеми ее атрибутами и простыми сложностями. Бывает, она вскрикнет, тогда необходима помощь, поддержка.
Операция в этой череде житейских буден - не исключение. И выходят "на сцену" двое - хирург и больной, как связка альпинистов. Один наделен знаниями, другой - рюкзаком хворей; и оба, основательно нагруженные, разумно рискуя, движутся к манящей, жизненно-важной, такой лакомой вершине. Со стороны иногда операция кажется несложной, даже банальной, как и пологий мягкий подъем восходителей, который видят наблюдатели. Вот он - пик, рядом! Тогда бойся непредвиденного, внезапного, словом, будь внимателен и сосредоточен - совет знающих, опытных.
Смогу ли я рассказать о своем увлечении? Ведь совершенно лишен дара рассказчика, даже не знаю, существует ли особая техника рассказа, позволяющая донести до читателя изложение событий, описание чувств, мыслей? А слово. Смогу ли наделить его надлежащим смыслом? И все же, попытаюсь, не обессудьте.
Вечерами я езжу в институт, когда клиника дежурит. Обычный путь: с Васильевского острова и пересадкой на Финляндском вокзале у ленинского броневика. Доезжаю быстро. Относительно, конечно, ибо время в мегаполисе, ох, как материально. Подсчитал, что за шесть лет учебы "прожил" в трамвае более полугода. Обычно читал, был увлечен А.Хейли. Воистину, растворялся в его описаниях профессиональных и бытовых тонкостей.
Часто вспоминал первую операцию. Мы стоим в нескольких метрах от операционного стола. Вижу, как скальпель в руках хирурга врезается в тело, чуть приподнимая кожу по краям. Поразили именно эти руки, вскрывающие нормальную внешне кожу, пересекающие мышцы и кости...
Стучат колеса на стыках, баюкают.
Январь в этом году малоснежен, мягок, даже тепл. И утром паримся мы отчаянно в четырнадцатом трамвае, прессуясь молодыми "сельдями".
К вечеру небольшой морозец стягивает пленкой тонкого стрельчатого льда маленькие лужицы, оттаявшего днем снега. Идешь, а он так тихонько, сухо потрескивает в такт.
Приветствую Илью Мечникова в камне, он сидит на площади у входа в институт, чуть ссутулившись, охватывая руками микроскоп, но смотрит на нас и взгляд его кажется мне очень серьезным, озабоченным, оcобенно сейчас, в морозных, туманных сумерках. Быстро прохожу по пустой аллее, вдоль оголенных, кажущихся кружевными деревьев.
Приехал рано. Сажусь в ординаторской на диван, оглядываю: столы, стулья, шкафы, холодильник - обычная канцелярская обитель, если бы не большой экран для просмотра R-снимков.
С дороги - в тишину, тепло и я задремал. Будят меня легкий смех, разговор. Открываю глаза, хирурги, с которыми разделю сегодня заботы ночи, весело пикируются. Здороваюсь.
Я и не пытаюсь отвечать на их обычные шутки, ибо хитрят мои наставники, "лепят" их обо мне в третьем лице.
- И чего ему не спиться? - начинает Олег, молодой, спортивной внешности, соискатель степени.
- Несчастная любовь... - с грустью в голосе изображает Виктор, чуть полноватый, с большим залысинами и круглым лицом, провинциальный хирург на стажировке.
- И несмотря на это позавчера неплохо шил, - глядя в газету, серьезно говорит Андрей, ординатор, на днях справивший свадьбу.
- Говорил же ему: Иди в закройщики, хоть семью обеспечишь, - подхватывает Олег, хитро глядя на новоиспеченного супруга. Посмеялись.
На некоторое время воцаряется тишина, изредка нарушаемая свистом ветра и урчанием холодильника. Ждем.
Около часа ночи шуршание шин, хлопанье дверей, голоса. Подвозят нашим заботам и сразу, похоже, несколько.
- Подъем! - командует Олег и мы идет к Наталье Васильевне, доценту кафедры, она сегодня руководит нами. Небольшое обсуждение.
- Ваша больная с приступом аппендицита, - говорит Наталья Васильевна Виктору. Он поворачивается ко мне:
- Пойдем, помощник...
Иду в предоперационную. Волнуюсь, ведь впервые буду работать вторым номером. Обычно стоял рядом, выполнял требования хирурга, держал, сушил. Сегодня меня ждет иное: я обязан "читать" операцию, опережать команды Виктора, точно выполнять действия по обстановке. И я мысленно прокручиваю ход операции.
Открываю кран. Смотрю на часы. Руки мыть люблю. Смываю мыльную пену и, кажется мне, что сам освобождаюсь, очищаю душу свою от всякой пакости. А как легко думается в эти минуты. Меняю щетки. Подставляю руки до локтя мягким, нежным, облегающим струям и думаю: ведь нет в природе более естественного и приятного звука, чем шум падающей воды.
Опускаю кисти в таз с нашатырем, сушу, спирт, йод и я, облаченный в стерильный халат, перчатки, с марлевой повязкой и поднятыми на уровень лица кистями иду в операционную.
Кафель. Два стола. Бестеневые лампы. Приборы. Своеобразная, строгая красота. Царство стерильности, аскетичности. Здесь нет места букету свежих роз, солнечной картине, легким занавескам.
Вхожу. Но кажется мне, что я не иду, я лечу к операционному столу, ибо легкость, невесомость ощущаю во всем теле. И походка стала необычной: танцующая, скользящая, с какими-то высокими перекатами с пятки на носок. Мне кажется, что я так двигался только на фехтовальной дорожке...
Люда, операционная медсестра, светловолосая, очень милая девушка, жесткая и аккуратная в работе, осматривает армию своих инструментов. Увидела меня, улыбнулась и снова само внимание. Нина, наша больная, уже подготовлена. Пытаюсь шутить:
- Что больше любите, Нина? Доброе утро или спокойной ночи?
- Утро. Утром светлее, теплее душе, - звучит высокий девичий голос.
Подражаю наставникам. Спрашиваю и выясняю: с 9 лет полиомиэлит, коляска, работа на дому, живет с родителями.
Подходит Виктор. Что-то тихо говорит ей. Чувствую, что Нина хотела бы ответить, но не находит слов. Она понимает, подошел хирург, сейчас начнется... и пытается собрать по крупицам все свои силы, чтобы справиться с волнением.
Кинув взгляд на Люду и меня, Виктор поднимает глаза и тихо произносит: "С Богом! Приступаем..." - последнее нам, увереннее и чуть громче.
Как-то я спросил Виктора:
- Почему он выбрал хирургию?
На что он ответил замысловато:
- Жизнь хочет, чтобы каждый человек следовал своей дорогой.
- Она может подсказать? - уточнил я.
- Да, когда ты точно знаешь, чего ты хочешь.
У каждого, подумалось мне тогда, своя дорога, лишь подстегивают родители, друзья, знакомые; по сути, каждый из них "рисует" близкую себе "дверь" - стелет твой путь...
Допустим, я хочу, допустим... смогу ли? Предстоит отказаться от увлечений, размеренной жизни, ибо хирургия не терпит соперниц, ей надо всего тебя с макушкой. Задумаешься. Обрабатываю операционное поле. Виктор следит. Не вовремя всплывает байка, рассказанная им. Хирург обращается к медсестре:
- Пинцет. Спирт. Огурец...
Это уже признак моего волнения, фиксирую я. Все. Внимание!
Скальпель скользит по коже, напоминая мне подводную лодку при погружении. Работаем кохерами. Сушим рану. Виктор ставит распаторы с двух сторон. Передает их мне. Сам раздвигает фасции, тонкий слой мышц. Пока, похоже, успеваю, главное зря в рану не лезу. Виктор меняет глубину распаторов. Накладывает "держалки", берет их на зажимы. Ножницы... Как удивительно красивы эти профессиональные, отработанные, чистые движения рук.
Как руки хорошего дирижера, они "льют" симфонию, сотканную из негромкого говора, редкого постукивания металлических инструментов и почти неслышного дыхания "всего оркестра", склонившегося к ране.
Небольшой разрез. Виктор работает. Проходит минут десять. Безрезультатно. Виктор мне:
- Видел? Только мягко. Не спеши.
Пробую. Ищу знакомые ощущения. Мысленно наделяю пальцы повышенной чувствительностью языка, носа, даже локтя. Проходит несколько минут. Виктор глазами показывает на Нину. Спрашиваю деланно-весело:
- Нина! Все в порядке? Ничего не беспокоит?
- Ничего.
- Спать не хочется?
- Нет.
Ищем поочередно. "Мало, что воспалился, еще и спрятался, разбойник!"
Других мыслей нет. Так уж устроен человек. Пытаясь решить проблему, он, словно, ныряет в стремительный поток, который захватывает его и несет, отбрасывая в сторону все ненужное, неважное, несущественное сейчас.
Смотрю на Виктора. Когда он поднимает глаза, я читаю напряженность в чуть прищуренном взгляде. Периодически он прикрывает их, будто обдумывает, взвешивает...
В неудачных попытках проходит еще двадцать минут. На другом столе операция завершилась. Виктор продолжает искать, изредка уступая мне. В основном, я беседую с Ниной. Спрашиваю о работе, подругах, возможности прогулок.
Последнее особенно важно, ибо нам знакомы планировочные решения наших строителей. Они далеки от жизни, сродни заявлению министра по спорту Павлова в 1980 году, году ХХ-ых олимпийских игр в Москве. Когда его спросили журналисты:
- Будут ли в Москве проведены параолимпийские игры? - Он ответил:
- Нет.
- Почему?
- У нас нет инвалидов!
Слышу: Виктор рассуждает вслух: "Перейти на наркоз? Но сердце... уж больно детренировано, выдержит ли? Пока состояние вне опасений".
- Ты беседуй, - кивает он мне - я должен слышать ее голос. Я взглянул на него, заметил слегка нахмуренные брови, озабоченный, напряженный, вопрошающий взгляд: Где же он? Клиника не подсказала - боль была разлита...
Я же должен тормошить Нину. Быстро и тихо читаю Нине Семена Надсона:
"...Море, как зеркало! Даль необъятная
Все серебристым сиянием горит;
Ночь непроглядная, ночь ароматная
Жжет и ласкает..."
Какая ты молодчина, Нина. Сильная, терпеливая. Ты же все понимаешь, мы скоро завершим, найдем его. Дай еще Виктору время. Я знаю, ты ждешь сейчас не моих слов, тем более вопросов, они лишние, ты не можешь и не хочешь вникать в их смысл; ты прислушиваешься к своим ощущениям, возможным болям, чувствуешь наши действия и ждешь, ждешь восклицаний..
Надо сбросить твою скованность, тревожные эмоции. Мелькнула мысль - "Спеть". Но возможно ли? Разумно? Ночь. Отнюдь. Решаюсь! Куплет не навредит. И, воспользовавшись паузой, глядя на Виктора, я тихо проскрипел сквозь четырехслойную марлевую повязку:
- Что ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня? Трудно высказать и не высказать..., - Нина тут же откликнулась:
- Люблю "Подмосковные вечера". Как ты угадал?
А Виктор сделал вид, что не заметил мой вокал. Он повторяет новокаин, меняет салфетки, ищет... Подошла Наташа, вытирает лицо Виктору, подходит ко мне, я не замечаю ее намерений, тогда она легким движением бедра касается меня, шепчет: "Повернись…"
По глазам Виктора вижу расстроен. Гляжу на часы: 2 часа 20 минут. Виктор, не поднимая головы, говорит медсестре:
- Зови Наталью...
Проходит несколько минут. Слышу: моется. Подходит. Уступаю место. Смотрит без всяких эмоций. Виктор коротко докладывает. Наталья Васильевна тут же приступает. Стараюсь следить за ее действиями. Проходит минут пятнадцать. Иногда шумным выдохом она показывает нам, что понимает причину наших безрезультатных поисков. Делает паузу. Смотрит на меня. Я практически ни на минуту не прекращаю беседу с Ниной, а тут увлекся, загляделся...
- Нина, - говорю я - мы у цели, еще немного, хорошо?
- Я стараюсь, устала спина, - голос Нины был спокоен - Потерплю.
- Умница,- подбодрил Виктор
- Наконец-то! Нашла! Вот он, умыкнул под печень,- негромко, но радостно воскликнула Наталья Васильевна и уже спокойно:
- Нина, заканчиваем. Все в порядке.
Виктор проводит, я думаю, вдвойне приятную ему экзекуцию отростка, подмигивает мне:
- Зашивай. - И отошел.
Только спокойно, - говорю я себе - твой шов должен быть таким ровным, красивым, почти невидимым, чтобы Нина могла при случае хвастнуть им! Прошло 3 часа 5 минут.
- Нина, - говорю я - Все...
Вышел из операционной и посмотрел в окно. Самый темный час. Значит скоро рассвет.
Я уже не слышал, как подвозили новых больных, как Виктор, Олег, Андрей снова, как часовые, стали у столов. Спал.
Утром перед занятиями я поднялся на третий этаж. Взглянул на Нину, она дремала, подложив ладонь под голову. Лицо было спокойное, легкое. Спросил медсестру:
- В порядке?
И почувствовал себя великаном, ибо деяния, приятные сердцу, растят крылья, когда же они оказаны во время, льют такой мед на душу...
Закончились занятия. Я грустно ощутил невозможность своего желания : принести Нине цветок. Вошел в палату. Нина сразу увидела, улыбнулась. Я подошел:
- Как?
- Все хорошо.
- Смотрели?
- Да.
- Ты - молодчина!
- Я? Это вы кувыркались полночи. А тебе спасибо. Ты - хороший... болтун!
И мне показалось, что глаза ее увлажнились.
Нину выписали на восьмой день.
Кафедра общей терапии. Осваиваем манипуляции с больными: клизмы, банки, инъекции…
Помню первый свой укол. Маленькая пожилая дама так расслабилась, что мой шприц с иглой, которой я метил в верхне-наружный квадрат ягодицы, воткнулся в тазовую кость… А Юра Шрагин недавно рассказал мне, что игла во время одного из его первых уколов так согнулась, что он смог вытащить ее после больших усилий…Хороши были наши старания и наши иглы одного диаметра и долгой, добросовестной службы!
Катится студенческое время.
Наступила очередная экзаменационная сессия.
Ко всем экзаменам мы готовились вдвоем или втроем: Юрий, Ламжав и я. Обычно приезжали в институт утром, искали свободный стол, стулья…
И однажды попались… Один из корреспондентов нашей институтской газеты пятикурсник Лев Левинсон случайно на кафедре фармакологии прочел аккуратно вырезанное на столе сообщение потомкам: «Здесь готовились к экзамену достойные мужи …»
Этого было достаточно, чтобы «пропесочить» нас в газете за порчу социалистического имущества в очень серьезном памфлете.
А кто это нацарапал: я или Юрий, мы не помним.
- Знаешь,- скромно говорю я Юрию, когда подошел экзамен по хирургии. - Придется тебе "ломить" одному, я, понимаешь, более чем готов.
Он:
- Один готовиться не буду...
Наступил день экзамена. Перед входом в аудиторию предстояло определить группу крови. Я прошел вперед, взял билет. Сел отвечать к профессору И.М.Тальману. Билет оказался уж очень легким, да, Учитель, казалось, и не слушал. Лишь спросил:
-Все?
- Все, - ответил я и попросил разрешения подождать рядом с ним своего друга.
- Пожалуйста, - разрешил профессор.
Перед Юрием готовилась Наташа (фамилию не помню), она уверенно села в кресло напротив профессора, хотя внешне, конечно, было заметно волнение на ее лице. Я рассеянно слушал вопросы, задаваемые ей, ответы. Уловил лишь финал.
Профессор мягко выговаривал:
- Удочку я тебе все же поставлю.
- Нет, - заискивая, говорила в ответ Наташа.
- Спросите еще... - И снова:
- Больше удочки не могу!
И, что это она, - подумалось мне, тройки ей мало? В этот момент Наташа резко уронила руки и как-то сникла, лишь тело удерживалось в кожаном кресле.
"Сознание!" - вскочил я и увидел, как медленно поднимается из-за стола профессор, подходит к Наташе, мягко кладет ее голову на подлокотник кресла и вопрошает, нисколько не усиливая голос:
- Скажи, баба, зачем голову вниз?
Я опешил, когда чуть дрогнули ее ресницы и, не поднимая головы, Наташа произнесла: "Анемия мозга, профессор"!
И тут вспыхнула моя память, озаренная ситуацией, о которой говорил профессор на лекции. Он подчеркивал, что при банальной потере сознания оно полностью не выключается, особенно у "слабого" пола, и, если в этот момент сказать что-нибудь нелицеприятное о позе или об одежде, упавшей в обморок женщине, она, как правило, это услышит и постарается принять меры.
Когда мы вышли, я спросил Наташу, почему она так упорно отказывалась от "удочки"?
- Понимаешь, со страху решила, что "удочка"- это двойка!
А Юрка экзамен сдал, получил свою удочку, за то, что пояснил профессору:
- Остеомиэлит бывает острый и хронический…
Февраль 1960
Наступило время рассказать о Татьяне, моей первой любви…
Мы встретились и подружились с ней в санатории Токсово. Вечерами гуляли по вечернему лесу, мечтали, загадывали…
Однажды слякотным вечером я возвращался домой после занятий. На трамвае пересекал Невский проспект. Татьяна шла вместе с мамой.
Вечером я позвонил ей, и вскоре мы встретились на Дворцовой площади у Ростральной колонны на Дворцовой площади.
Я и она были очень скромны. В санатории после прогулки по лесу, мы любили стоять, обнявшись, на вершине холма, и, как "впередсмотрящие" на корабельном носу, искали «буруны» в вечернем лесу…
А, если мы успевали к закату, то видели пылающий диск, который грузился в «лесную быль», посылая нам прощальные огненные лучи. Потом мы, не отрываясь, впивались глазами в темное небо и ждали падающих звезд, ждали так отчаянно, будто от них зависела наша судьба. Мы очень старались не пропустить миг, когда падет звезда и можно будет загадать желание, которое Господь бог обязательно исполнит. Я тоже загадывал, и мое желание было, разумеется, всегда одним и тем же: чтобы мы оба поступили в институты, поженились, поехали работать врачами (наше решение было одинаковым) в село, чтобы у нас было двое детей...
Однажды, когда следы сгорающих звезд вдруг открылись так ярко, что я даже вскрикнул от удивления, Татьяна спросила:
- Ты знаешь, почему падают звезды? - И тут же продолжила, глянув на мое смущенное лицо. - Это Атлант в гневе на Геракла трясет небосвод... Да, я читала "Мифы древней Греции", честно... И вот еще о звездах. Шекспир звездное небо видел "величественной кровлей, выложенной золотым огнивом". И Татьяна засмеялась...
А когда мы впервые поцеловались?
Может тем, предгрозовым вечером, когда мы сидели совсем-совсем рядом на сваленной у дороги сосне, и я слышал ее частое дыхание, видел в полутьме ее полные шоколадные губы?
А может, на нашем "лесном проспекте", когда помогал встать Тане, запнувшейся о корень сосны?
Нет, скорее это было днем, когда Таня засмотрелась на белочку, затаившуюся у ствола медноствольной. Таня глядела вверх, приоткрыла рот и двумя руками придерживала на голове, сплетенный на рыбалке цветастый, полевой венок...
В памяти осталось: Татьяна не закрыла лицо руками, не отвернулась, а приблизив ко мне лицо, на котором коварно соединились любопытство и кокетство, будто спрашивала меня - "Ну? И что?"
Да, какое, собственно, это имеет значение? Было. Было, как бывает... Главное, поцелуи, даже в центре Ленинграда на Невском проспекте никогда не становятся привычными, пресными, а всегда незаметными для окружающих, как омут загадочный, влекущие и такие дьявольски вкусные...
Мы вели себя, как настоящие влюбленные, хотя я ни разу не признался Татьяне в этом.
Многое ушло из закромов памяти, теснимое жизненно-проблемными годами, но обещания, мечты, слова тихими вечерами у лесного обрыва, когда срывается и падает небесная звезда, вычерчивая никогда не исчезающий золотистый след, времени неподвластно! Нигде и никогда звезды не светят так пленительно и ярко-зовуще, как в стране первой любви, когда два чувства родились вместе и тянутся друг к другу, независимые и чистые!
А Таня? Она и сейчас девочка-подросток с короткой, необычной по тем временам стрижкой, подчеркивающей ее озорной характер, маленьким носом, большими вишневыми глазами, и, что мне особенно нравилось, - будто надутыми, полными, розовыми губами. Небольшого роста, 162 см. (я измерял), тугие, девичьи грудки и пчелиная талия - все делало ее для меня неподражаемой, как танагрскую статуэтку...
Она любила в лесу кружить вокруг сосен, петь. Пела высоко, очень нежно, почти неслышно. Этим она как бы показывала, что поет только для меня, искоса, поглядывая: "Как я? Слышу ли?"
А я наслаждался, чувствуя себя подлинным эмиром, Таня понимала и это... Пропев несколько арий (среди них особенно нравилась мне «Сердце красавицы склонно к измене»).
Иногда мне казалось, что я угадываю мимолетное желание Тани, прильнуть, приблизиться, спрятать голову у меня на груди, тогда я осторожно обвивал ее половиной своего пиджака, и мы оба затихали, прижавшись, друг к другу, касаясь головами, сливались в один темный силуэт.
И сегодня через десятилетия я слышу дикий, дразнящий запах чистых девичьих волос и тихие слова Тани, в которых заключена, по-моему, важная жизненная позиция: принимать людей такими, какими они есть, не забрасывать их недостатками, чтобы ярче видеть солнечный свет достоинств...
- Ох, эти господа, - говорила Таня,- Они никогда не понимают своих слуг!
Татьяна... Она была воплощением женского кокетства. Мордашка почти всегда с легкой улыбкой, хитрющие, потупленные глазки - просто пай-девочка! Мне нравилось в ней все: как она одевалась (скромно, неярко), ее бархатный голос, как она двигалась и садилась, но, особенно, - походка с легким хрустом капроновых чулок, несущимся откуда-то снизу.
Танцевали ли мы? Было и такое, но только однажды мы хорошо "повальсировали" у нее на студенческом вечере в первом меде. Ей нравился вальс, и мне казалось, что она охотно отдавала себя во власть музыки и моих рук. В темноте зала, я брал ее за талию, мягко вел, чувствовал что-то женственное, нежное и чего-то боялся, поэтому танго мне нравилось Этим Чем-то. Но сейчас я жалею, что чилийскую мамбу или румбу мы видели только в мексиканских фильмах. Запомнился мне этот студенческий вечер не только танцами, но и запиской Татьяны, которую она кому-то писала на моей спине.
Иногда, как бы отвлеченно, не думая, мы обсуждали возможности совместной жизни, но оба, и прежде всего я, мне кажется, отчаянно пугались такой перспективы.
После санатория, перед нашим первым свиданием я много времени раздумывал над тем, чем бы удивить Татьяну, чем ее порадовать, какие места в Ленинграде она не знает, что ей будет интересно. Перетасовав десятки вариантов, я предложил Татьяне в ближайшее воскресенье поездку в Царское село к А.Пушкину и она согласилась.
Теплым, сентябрьским утром я ждал Татьяну у Витебского вокзала. В десять часов, когда увидел ее, выходившую из метро, опешил: она была чертовски мила в легкой полупрозрачной блузке, и я готов был в эти минуты запродать душу дьяволу. Помню наши долгие гуляния по Пушкинскому парку. Татьяна вела себя естественно, и я наслаждался каждым мгновением. Я был не опытен, крайне непредусмотрителен и глуп, ведь мы ничего не ели и не пили. К тому же, оба были так наивны и сверх терпеливы, что когда к вечеру подходошли к вокзалу, то без "стартового выстрела" и предварительных команд кинулись к ... туалетам.
Мы с Татьяной никогда не собирали друзей, не принято это было, чаще я шел к ней домой, у нее была своя маленькая комната. Мы садились на диван, о чем-то говорили, целовались, а когда родителей не было дома, я ловил ее в коридоре, мы прижимались друг к другу и я шептал ей в ухо горячими устами: "Я тебя съем!"
Но чаще мы ходили в театры, очень редко - в кино, где во мраке зрительного зала я, почему-то, робел. В театрах, филармонии, музеях всегда отмечал внимательный, смешливый огонек в ее глазах, как она вся светилась, когда ей нравился спектакль, опера, картина. Часто, особенно в слякотные, морозные дни шли в «пирожковую» на Невском, что рядом с улицей Желябова. Там, не чувствуя очередей и ожидания, мы съедали по паре горячих, жареных, мясных или капустных пирожков с бульоном или горячим чаем. Мы не чувствовали себя бедняками, были, как все, но по-юношески, строили альтруистические планы. Потом снова гуляли и, подустав, шли в наш маленький, уютный садик на площади "Искусств", садились на нашу скамейку напротив музея Этнографии и целовались. Я считал бесценным даром видеть, как Татьяна поворачивает ко мне голову, что-то тихо говорит, прижимаясь к моему плечу. Но никогда теплыми летними вечерами мне не удавалось углядеть в вырезе Таниной облегающей блузки едва заметную ложбинку, с которой начинались немаленькие груди, кругленькие, крепкие, как неспелый гранат...
Нашим ритуалом было фланирование по ленинградским улицам. О чем мы говорили? Не помню…
Май - июнь 1960
На третьем курсе я, как обычно, с трудом "катил" к летней сессии. Патологическая физиология.
Профессор Р.Л.Перельман, высокий, под два метра, сухощавый, удивительно красивый в свои шестьдесят. Великий физиолог! Обычно на лекциях он становился за кафедру, чуть сутулился. Мысли уносили его так далеко, что своим тихим голосом, не слышным даже во втором ряду, он и не пытался перекрыть шум и разговоры бездарного студенческого племени. О чем он говорил? О сложности физиологических процессов в организме, о непонятных, нераскрытых явлениях, о коэффициентах прочности различных систем.
Экзамен. Нас осталось двое. Перед профессором сидит белокурая улыбчивая, симпатичная девушка.
Отвечает она так себе, без божьей искры. Я уныло слежу за ее ответами, понимая, что меня ждет нечто подобное. Наконец, профессору надоело.
- Последний вопрос, - говорит он, - Что проявляется ярче всего при гиперфункции передней доли гипофиза у человека?
Девушка задумывается. Но по ее лицу я читаю - светлых мыслей нет. Профессор пытается помочь:
- Ну,- говорит, - Будь внимательна, смотри!
Безрезультатно! Вдруг на милом личике появляется подобие гримасы, она изо всех сил пытается понять, на что указывает профессор, чувствует, что ответ где-то рядом, совсем-совсем близко. - Ну, посмотри на меня, - Профессор встает, пытаясь выправить осанку, этим увеличить свой и без того немалый рост.
-Так, что проявляется ярче всего при гиперфункции передней доли гипофиза?
И тут улыбка озаряет девичье лицо. Профессор и я в предвкушении победного ответа. И вдруг слышим:
- Идиотизм!
Трудно описать мое состояние, оно, пожалуй, больше похоже на смесь глупости, которой стукнули тебя по голове, естественного желания смеяться и огромной жалости к профессору, "поставившему" на плохую карту свой прекрасный физиологический рост. Профессор медленно опустился в кресло, обхватил голову руками и, покачиваясь, своим тихим голосом произнес:
- Сколько раз... Сколько раз я говорил себе: никогда, ничего не показывай на себе! Сколько раз…
Девушка взяла зачетку, ушла…
После небольшой паузы профессор обратил свой взор на меня. Задал вопрос, я ответил. Он взял ручку и – очередной вопрос. Я молчу. Он положил ручку и снова задает мне вопрос. Я отвечаю. Он берет ручку и – вопрос. Я молчу...
- Достаточно, - Тихо сказал профессор. – Последний вопрос. Что такое алкаптанурия?
«Урия», думаю я – моча, «ал» - щелочь…
- Если в мочу влить щелочь, она…
Я не договорил. Ушел с переэкзаменовкой …
Вины профессора в этом я не усмотрел.
Сентябрь 1960. Четвертый курс.
Тренировки я не пропускаю. Понемногу восстанавливаю утраченную технику, прибавляю. И радуюсь этому...
Однажды я увидел на коже верхней части груди мелкие желто-бурые пятнышки. Видимо, не соблюдал личную гигиену после тренировок, решил я и…
К кому вы думаете, я пошел за помощью?
Конечно, к заведующей кафедрой кожных болезней проф. А.Д. Троицкой.
Маленькая, седенькая женщина с очень добрым лицом, не отложила нашу встречу, а сразу провела в свой кабинет и осмотрела меня. Выписала два рецепта, которые я долго хранил, и с благодарностью не раз ее вспоминал.
Октябрь 1960.
Пересдаю проф. Р.Л. Перельману патологическую физиологию.
Ее я штудировал летом в д/о «Приозерск», где с Юрием мы купались и загорали.
Вернувшись в Ленинград, в публичной библиотеке я рассматривал научные статьи, новые монографии и знал патологическую физиологию, мне казалось, превосходно.
Профессор здорово погонял меня и, внимательно разглядывая зачетку, поставил «хорошо».
Январь 1961
Зимняя сессия. Экзамен по пропедевтике внутренних болезней.
Я верен себе и сажусь к одному из ведущих гастроэнтерологов страны профессору С.М.Рыссу, с плевритом в билете.
Я так ярко и красочно описал клиническую картину плевритов, опираясь на собственный опыт, что Симон Михайлович сразу отпустил меня с улыбкой.
А память моя снова сверкнула. В июле прошлого года с Полиной мы путешествовали по Южной Америке. Бродили по джунглям Национального парка Аргентины - шли к красивейшему водопаду планеты Игуасу нижним маршрутом, петляли в свое удовольствие по тропинкам среди пышных, тропических растений, пальм, деревьев, среди которых я вдруг замечаю своего знакомого - "аспидосперму квебрахо" - высокое дерево с тонкими, вислыми ветвями.
Откуда я его знаю? Бывает, что-то из услышанного врезается в память намертво…
Однажды на лекции профессор-блестящий терапевт С.М.Рысс, рассказывая о нарушениях кровообращения (я в те дни курировал больного с мерцательной аритмией и, конечно, сразу насторожился), он использовал в качестве "опорной точки" это лечебное дерево серовато-желтого цвета, растущее в Южной Америке. На следующий день я уже сидел в "публичке", что на Фонтанке, и рассматривал на фотографии желтоватую кору дерева, которую, как рассказывал профессор, мельчат, заливают сухим белым вином, готовят неделю и принимают по рюмке четыре-пять раз в день до еды...
Надо же, запомнил…
С профессором А.А.Кедровым студенческая судьба столкнула меня на экзамене по терапии.
Экзамен, по-моему, дело чрезвычайно тонкое. Он не только высвечивает знания, но и может поощрить, возвысить, направить ...
Итак, терапия.
Профессор А.А.Кедров - один из лучших учеников академика Л.Ф. Ланга, прекрасный врач-кардиолог (через два года перешел в 4-ое Главное Управление, курировал членов правительства), высок, осанист, красив по-мужски уверенной мягкостью движений. Отложив в сторону, вытащенный мною билет, профессор круто меня озадачил:
- Снег. Пурга. Перед тобой - больной боец: заворот кишок. Ответствуй симптомы и их генез.
Я начал:
- Pвота, - И пояснил, - Преграда пище.
- Дальше - судороги. Почему? Гнилостные яды всасываются в кровь и массированно воздействуют на мозговую ткань, вызывая непроизвольное сокращение скелетной мускулатуры.
- А, что теряет организм с рвотой?" - спрашивает профессор.
- А-а-а!!!" - восклицаю я, - Кальций, он - причина судорог.
- Правильно - подбадривает меня профессор.
- Жажда, - продолжаю я, - непроходимость создает неперевариваемую, гниющую базу - пожар в организме, его надо тушить! Нужна вода - организм настаивает, требует - появляется жажда!
-А, где всасывается вода в организме? - уже инквизиторски спрашивает профессор.
-А-а-а!!!" - снова почти кричу я. - Вода всасывается в дистальном отделе кишечника, до которого, из-за заворота кишок, не доходит, - И для вящей убедительности даже взмахиваю руками, чуть ли не пытаясь обозначить проблемное место...
Так я еще долго продолжал, называя симптомы, потом по-детски, примитивно, их объяснять.
-Идите, - закончил профессор и я, представьте себе, обрадовался: ведь, не вернул профессор зачетку, значит - не двойка, а тройка - это отметка.
У профессора была традиция: выйти в коридор и, вручая каждому зачетку, комментировать полученную отметку. Без комментариев были - "Пятерки". Слышу свою фамилию, протягиваю руку и почти деревенею от неожиданности :
- Пять.
-За что? - вырвалось у меня.
Профессор обвел всех взглядом, внимательно посмотрел на меня:
- За то, что не молчишь, думаешь...
Этот экзамен я запомнил на всю жизнь.
Июль 1961
Сданы экзамены. Медсестринская практика в Боровичах Новгородской области.
Я активен. Мне все интересно, идем ли мы на сдачу нового панельного дома, осматриваем ли молочный завод, помогаю ли хирургу за операционным столом.
Не раз на вторых ролях я работал с заведующим хирургическим отделением Василием Ивановичем. И каждый раз заживление раны опрерируемого почему-то проходило «вторичным натяжением» с симптомами воспаления.
- Ты плохо моешь руки, - заявил мне однажды Василий Иванович. -Завтра я оперирую нашу медицинскую сестру. Остается неделя до вступительных экзаменов в медицинский институт, поэтому я буду делать операцию без тебя. Посмотришь…
У меня было другое мнение на сей счет и, конечно, я проследил за послеоперационным течением удаления паховой грыжи у Веры.
Мне было ее очень жаль…
Я коплю опыт выступлений перед небольшой аудиторией, читаю лекции « о рациональном питании» в парикмахерской, ателье верхней одежды…
Однажды главный врач больницы Арсений Иванович, направляясь с инспекцией, взял меня посмотреть фельдшерско-акушерский пункт. Расторопный газик час тряс нас по обычной проселочной дороге, о которой писал Алексей Апухтин:
"По Руси великой, без конца, без края
Тянется дорожка, узкая, кривая,
Чрез леса да реки, по степям, по нивам
Все бежит куда-то шагом торопливым..."
Такие дороги очень привычны глазу, они, как бы, рассекают выметенные влажным ветром, спокойные ландшафты.
Мы все наслышаны о земской медицине по произведениям А.П. Чехова, М.А. Булгакова, В.В. Вересаева. Ее творили интеллигенты конца XIX века, внешне чуть полноватые, обязательно в тройке, в пенсне и с бородкой клинышком. Они легко втискивались в любое жилище, говорили или, скорее, пели, смягчая обращение к родным больного, потом, присаживаясь, быстро что-то писали, поясняли, чтобы через мгновение встать и, попрощавшись, уйти...
Молодая, лет двадцати, хозяйка ФАПа в чистом, белом халатике приглашает нас войти.
"Многое изменилось за прошедшие полвека",- подумалось мне тогда - "мужчину сменила девушка, врача - фельдшер, осталась в неприкосновенности (пока) изба с ожидальней, комнатой приема, процедурной, просторный, прибранный двор, скамейки и, естественно, вечно болеющий люд".
После осмотра Арсений Иванович и Мария сели и заговорили об оснащении, транспорте, лекарствах, денежных суммах. Я внимательно слушал.
- А сейчас перекусим,- сказала Мария, когда они завершили беседу, и вышла. Арсений Иванович сел писать, а мне протянул "журнал обращений" - огромную амбарную книгу с аккуратно расчерченными графами: даты, фамилии, данные осмотра, диагноз, назначения.
- Посмотри пока,- сказал он наставительно.
Листаю я этот журнал и... вдруг, на меня пахнуло чем-то удивительно народным, бесхитростным вот с этой строчки:
561... 19 мая 1960г., Савельева А.И., 1902, жалобы... - понятно, осмотр... - неплохо, последовательно, четко, но... диагноз - "ЧИРЯК НА ПРАВОЙ ПОЛУЖОПИЦЕ".
Осмысливаю, согласитесь, очень находчиво, понятно, но забавно и уж, больно, по-сельски...
Тут Мария захлопотала и на столе явились: прохладное скисшее молоко в большой тарелке, золотистый липовый мед, мягкий и душистый белый хлеб. Славная трапеза в жаркий июньский день! Поблагодарив Марию за угощение, мы отправились домой.
Темнело, насыщенные, пряные запахи с полей, вечерняя прохлада после напоенного жарой дня, умиротворяли, освежали, даже взбадривали. Но этот диагноз... "Не сшивает ли "Марьин чиряк" вялыми стежками нашу "бесплатную и общедоступную"?
Нет,- решаю я - Бумага все стерпит, главное, Мария все сделала грамотно, профессионально. А опыт диагноста придет к Марии, как и ко мне, обязательно. И земские врачи, оснащенные больницы еще вернутся на село...
И я спокойно внимал краскам уходящего дня.
Здесь в Боровичах, я познакомился с будущей женой – мурманчанкой Галиной Постниковой.
Вечерами, гуляя по улицам патриархального городка, я любил слушать стихи Дм. Кедрина «Зодчие» в ее исполнении.
Она декламировала негромко, будто рассказывала, меня не видела, глядела куда-то вдаль, покачивала головой и движения рук, которые она сцепила перед собой, говорили, что она волнуется, тогда она останавливалась, задумывалась, морщила лоб, как обиженный ребенок. В этот момент мне так хотелось протянуть руку и осторожно разгладить эти бороздки. Убаюканный музыкой ее нежного голоса, я не мог отвести взгляд от ее чувственных, по-детски пухлых губ и мне так хотелось в эти мгновения ее поцеловать. У меня бешено колотилось сердце, а Галя, ничего не замечая, вдруг, усаживалась на скамью, поправляла юбку, и жаркие мысли мои охладевали...
В один из воскресных дней мы с Галей решили побывать в селе Кончанское, семейном имении опального полководца Суворова. Почти год провел он, сосланный Павлом Первым, в нелюбимой деревеньке в скромном, похожем на крестьянскую избу доме.
Жаль, мы не осмотрели стоянку древнего человека, археологического подарка краю, богатого городищами, курганами, жальниками. Мы лишь забрались на гору Дубиха, где стоит летний домик-светелка Суворова, чтобы осмотреть его и подивиться на природную русскую красоту.
Как мне описать тот солнечный, светлый день, один из самых ярких в моей жизни?
Бывали ли вы в новгородчине - стране Див, неброской, но волнующей красоты лесов и полей, небольших, задумчивых и тихих, и раздольных, с изумрудными островками озер, ниточками рек и ручьев? Бывали?
А день выдался таким светлым и солнечным, напоенный молодостью и любовью, что ни нежная озерная волна Шерегодро с радостными, жемчужными брызгами, ни прибрежный, золотой песок не пытались охладить наши счастливые сердца, лишь добрые разговоры иногда остужались молчанием, тонким и дорогим, как шелковая ткань на легком вечернем ветру.
Не помню: запаслись ли мы едой, питьем, но то, что оба были сыты, это точно...
Незаметно подкрался вечер, а мы и не думаем о ночлеге, лишь спустившаяся лунная тьма позвала нас в темнеющий лес, погруженный в ожидание приближающейся ночи.
Мы примостились на упавшую мшистую сосну и Галя задремала, положив голову мне на колени.
А густая, теплая ночь дышала затаенной тишиной, вздыхала шорохом веток, пока на моих глазах не начала мутно разбавляться. Вот скользнули первые лучи восходящего солнца, розовеет небо, уже стелятся седоватые пары, косматыми перинами они устилают землю, лишь поверх проглядывают вершины деревьев, подернутые золотым песком. Тихо и свежо. Быстро светлеет. Луна еще сторожит остатки темной тишины, прячется за барашками облаков от солнечных лучей. Влажный воздух дрожит, а легкий утренний ветерок, прохладный и суетливый, изредка набегает и трепещет в листьях кустов. Уже явственно слышится освежающий аромат сосновых веток, воздух готов наполниться птичьим многоголосьем.
И проходят передо мной картины наших песочных купаний, по-Фетовски, напоминая: "Вздохи дня есть в дыханье ночном..."
Ранним, ранним утром, туманным и прохладным, обещающим быстро разгуляться, Галя проснулась, зевая под восходящими лучами солнца.
И остались в моем сердце ее глаза, чистые, умытые утренней росой, в них еще темнеет ночь, но вместе с тем уже сверкает свет.
И снова я в дороге, рассекающей густые леса и привычные поля васильков.
Мы, Виктор Гришанов, Юрий Чудаков и я, едем к задумчивому озеру и тускло-серым, кособоким избам деревни "Ручьи" Новгородской области - центральной усадьбе колхоза "Заря коммунизма". Приехали, разместились у бабушки Даши и, почему-то, сразу заторопились в магазин.
- Не спешите, хлопцы,- задумчиво, вытирая рот передником, сказала бабушка Даша,- Нет там ничего, кроме соли, маринованных помидор, кильки, горилки и махорки...
И выложила на стол несколько картофелин, лук, грибы сушеные, кусок черного хлеба...
Не знаю, чем бы мы питались две недели, если бы ежедневно я не обследовал молочно-товарные фермы, которые лучами отстояли от нашей усадьбы на четыре-пять километров каждая.
Ранним, солнечным утром на очередную молочную ферму я шел пустынной дорогой, заершенной колесами телег, заваленной стволами и ветками берез. Осматривал места содержания коров, обследовал аптечку, присутствовал при доении коров, и читал дояркам лекцию о мытье сосков, сдаивании первых струй, подвязывании хвоста коров, правилах гигиены и безопасности. После всего этого они со смехом наливали мне трехлитровый бидон, на котором красовалась наклейка "На анализ", написанная моим отменным, чертежным почерком.
Однажды в порыве честности я принес домой молоко от маститной коровы. Ребята чуть не озверели от негодования и моей беспечности... Пришлось доходчиво объяснять им, что мы не дадим молоку маститной коровы скиснуть, не будем делать сыры, сгущенное или стерилизованное молоко, мы просто его прокипятим, добьемся допустимого уровня содержащихся там микробов, т.е. не более 100.000 в миллилитре... И выпьем молоко, которое я любил с детства.
Кстати, - с хлебом вприкуску, три "кирпича" которого каждый день, опять же, "на анализ" таскал из местных пекарен Юра Чудаков.
Лишь однажды удалось подсластить наш "наполеоновский" рацион. Заведующая яслями Ангелина, симпатичная, веселая девушка, принесла нам как-то вечером полкилограмма шоколадного маргарина, наверное, вырвала из горлА своих воспитанников...
Мы, нисколько не смущаясь, уплели его за один присест. И ничто не екнуло в наших совестях...
Дивными, деревенскими вечерами мы, голодно и сладко покуривая на крыльце, вспоминали, как перед экзаменационной сессией готовились к обследованию ленинградского мясокомбината им. С.М.Кирова (теп. "Самсон"). Как покупали круглый, черный хлеб на двоих, брали бутылек воды, и, доходя до цеха буженины, популярной в России со времен "Домостроя", с удовольствием уплетали сей окорок из свинины или баранины, а, возможно, и медвежатины (не знаю!) сколько могли, и не брезговали мы сервелатом "особым", но соответствующим, лишенным, к тому же, сегодняшних соевых и крахмальных добавок.
- А, когда мы посещали кондитерскую фабрику им. Н.Крупской, напомнил нам изощренной заглаткой Юрий (а у нас уже текли слюни!):
- Надеюсь, не забыли, что говорил наш Хомо Чеботарь?
Мы рассмеялись.
- Да, - продолжал Юрий,- Как сейчас вижу, вот он подходит ко мне и, тихо так, шепчет: не спеши хватать...
И ярко отпечаталось в моей памяти, как мы шагали по сладким фабричным цехам, сдерживая естественное желание вкусить запашистые карамели, свежие зефиры, мягкие мармелады...
Очень хотелось "подготовленными" добраться до "Мишек на севере", "Грильяжа", " Каракума", праздничных наборов шоколадных конфет. А там, под перекрестным огнем улыбок молодиц - мастериц и летящих шоколадных плиток, которыми они в нас бросали, мы объедались зверушками из шоколада с коньяком и рассовывали по карманам стограммовые плитки.
Потом мы шли прогуляться на большую поляну за домом, там был лошадиный выпас. Я пользовался случаем, и храбро садился на коня, надеялся погарцевать, хотя совсем не был к этому готов.
Местные ребята, видя это, зло обрывали мою выездку: предлагали мне лошадь без седла, почти необъезженную, в результате я, не успев, как следует устроиться, уже летел с нее. А если лошадь оказывалась послушной, то деревенские подлецы били ее сзади хлыстом, отчего она резко срывалась в рысь, и сбрасывала меня на землю. Благо, я хорошо умел падать, чуть притормаживал рукой "свидание" с землей и мягко перекатывался через плечо.
Однажды солнечным воскресным утром Ангелина предложила нам посмотреть местную достопримечательность.
- Здесь похоронен Велимир Хлебников, поэт - звезда русского авангарда, математик и философ. Говорят, что он предсказывал гибель нашей страны - сказала она и подвела нас к погосту деревенской церкви.
Мы постояли около памятника: обнаженного мальчика-короля с закрытыми глазами и свитком в руках.
Мне много ль надо?
Коврига хлеба
И капля молока,
Да это небо,
Да эти облака!
Пел поэт, гонимый, больной, неустроенный, рано покинувший этот мир, пел он и нашу песню...
Грустное и веселое всегда рядом.
Второй день нашего пребывания в "Ручьях". Меня и Юрия, вернувшихся с ферм и пекарен, Виктор встретил озабоченным, почти расстроенным. Он обследовал колодцы на приусадебных участках.
- Ты чего? - Спросил его Юрий.
- Понимаете, ребята, ни на одном колодце я не нашел замков, все облазил... И они же пьют...
У меня мелькнула мысль:
- Как они должны выглядеть, замки твои?
- Что ты имеешь в виду? Замки, как замки...
Мы рассмеялись и долго не могли успокоиться. А после, перебивая друг друга, прочли "колодезнику" небольшую лекцию об оголовке колодца, который должен возвышаться почти на метр от земли, глиняном замке вокруг него в полметра шириной...
Август 1961
Закончена практика и мы с Юрием Шварцем решили заработать побольше бумажек с ликом великого основателя нашего государства.
Ищем работу. Потолкались на московском вокзале, поспрашивали, и уже маячит перед нами работа проводниками поездов дальнего следования.
В поликлинике мы долго упрашивали врача-окулиста, чтобы она меня-дальтоника, допустила к работе.
- Да я не коснусь этих флажков, не дотронусь до фонаря,- канючил я,
просящее, глядя в глаза маленькой, седовласой женщины. И брезгливо морщился, дескать, эти сигналы - знать их не хочу, не для меня созданы...
Юрка, хитрец, с жаром поведал доктору давнюю историю, когда во время открытия железной дороги в Англии поезд наехал на члена парламента, после чего сразу появились верховые с рожками.
- А я его, - отталкивая меня, закончил эмоционально Юрка, - не то, что на лошадь, даже к флажкам, к "Летучей мыши" не подпущу.
И уговорили же.
Так мы стали "октябрятами" рабоче-крестьянской железной дороги. Прошли инструктаж. Планерка. И понеслось...
Для непосвященных сразу скажу, профессия проводника - конечно, романтика, приятные похождения, а не работа. Меняются пейзажи, города, пассажирки... И, если не напиваться, то жизнь из окна поезда куда красочнее, колоритнее, чем из грохочущей, пыльной форточки своей городской квартиры. Думаю, вы согласитесь со мной: кочевой образ молодой жизни прекрасен общением и динамизмом.
По сути, проводник где-то сродни врачу, ведь "короеды" (пассажиры) нуждаются не только в постелях и чае, но и в чистоте, тишине, внимании, иногда и помощи. Во всяком случае, мы никогда не стопорили опаздывающих "диверсантов", когда они прыгали даже на ходу в наш вагон.
Правда, было однажды. Запрыгнул в Ясиноватой на подножку нашего уходящего поезда пожилой мужчина с поклажей, а потом оказалось, что ему надо было совсем в другую сторону ...
Застучали колеса на стыках. Мы проверили билеты, выдали всем постели, составили начальнику поезда рапорт о наличии мест, разнесли чай. Все делали слаженно и собранно, на совесть. Наш начальник, Сергей Спиридонович, кстати, с ним мы потом не расставались целый месяц, был высоким, худым мужчиной средних лет, лысым, с маленькими черными глазками и густыми, пушистыми кубанскими усами. Сергей Спиридонович, не знаю почему, был очень добр к нам, благоволил в высшей степени - не замечал наших промахов, поощрял премиальными порядок, чистоту, которую мы рьяно поддерживали в вагоне, учил по ходу, и сразу мягко предупредил нас:
- Ежели возьмете ушастых "слепаков" (зайцев) и длинных (большой участок пути) при том, или возникнут какие-нибудь непонятки, сразу ко мне...
Поначалу все шло гладко. Мы быстро усвоили объем нашей службы и "прейскурант опций", естественно. Час проезда "скота" (дачников) - рубль и никто не торгуется с нами. Ящик южных мандарин, апельсин - полтора рубля. С бельем не "китайчим" (вторичное использование белья) соду в заварку чая не сыпем, с "Яшками" (провоз алкоголя) дел не имеем. Но бутылки сдаем регулярно. Только пришвартуемся к питерской стоянке, а команда с готовыми мешками и машиной тут, как тут. Без разговоров мы сваливаем им по восемь копеек халявных бутылок, которых за рейс с юга, обычно, набиралось больше сотни. Однажды, правда, мы решили заработать сверх того еще и на обед, сами потащили мешки на ближайший пункт приема. Замучились вусмерть и зареклись... Там же свой «общаг...»
Так и работали целыми днями, ежели э т о можно назвать работой. До сих пор, закрою глаза, и плывет в голове заурядный поездной пейзаж: мелькающие, зашмыгованные лесины, акорья, беленькие, редкие верстовые столбики, серые домишки с впалыми крышами, покосившимися изгородями, мягкое, пыхтящее прибытие на очередной расхристанный вокзал - летит навстречу поезду природа, история, жизнь... И если долго смотреть в окно, то среди всего этого хочется узреть что-то колоритное, живое и, когда появляется рыбацкая лодка с мелькнувшей на миг удочкой на разливистой реке или лошадь, коровенка на далекой пашне, воспринимаешь это, как лучший дар...
Ночь мы сразу распределили по-дружески: первая половина ночи моя, вторая, с трех часов - Юрки. Обидно, но о шахматах я, как-то, забыл, и играем мы с ним до полуночи. Потом, перед рассветом в недосыпе я "носом ловлю окуней", сидя в служебке, пока Юрка посапывает в нашей "десятке".
Однажды слышу в полусне грохот, крики, будто торнадо на пороге, оказалось, просто на полустанке тарабанят в стекло мои нетерпеливые короеды, бегу...
Было и хуже: забыли, как-то, в Туапсе набрать воды в "кадушку". Только отъехали, туалеты, быстренько так, напомнили нам, дуракам... На первой же остановке я стремглав мчался со шлангом к ближайшей водяной колонке у путей, пока Юрка выбрасывал красный флажок, сигнал остановки, чтобы передали его по цепочке машинисту "Томагавка" ( Электровоз). Я не видел, как к Юрке спорым шагом подошел Спиридонович (не успели его предупредить), не слышал, что он ему сказал, но поезд ждал, пока мы не наберем водяной бак. Жаль пассажиров, но мы "убили" состав - сорвали его с графика, и в Ленинград, в результате, опоздали на целых восемь часов...
В наказание на следующий рейс Спиридонович поставил нас в общий вагон. Многие из вас знают этот "мешочник на колесах" того времени. Но мы отработали и его на совесть. Пару следующих рейсов мы провели уже в двухместном, мягком вагоне, международном, так его называли.
И повалились на нас гостинцы "чаевые".
Сначала мы провезли Николая Крючкова, одного из "трех богатырей" моего времени, "живую легенду" Советского кино, на гастроли в Сочи. И не смели мы, глупые, разговорить его, а, ведь, на фильмах с его участием росли...
Обычно, он возвращался из вагона - ресторана "не в форме", грузно наваливался всем телом на дверной проем в служебку, прикрывал глаза и приказывал:
- Чаю, крепкого, два стакана...
Мы позже узнали: второй стакан он выпьет остывшим.
- Охотничий,- пояснил нам, когда широко расплачивался рублем.
Рину Зеленую я узнал сразу. В послевоенные годы я часто смотрел фильмы с ее участием в московском кинотеатре "Перекоп", куда я ходил со своим другом Тля-Тлей, он пел в перерывах между сеансами и поэтому нас пропускали бесплатно. Однажды в одном из фильмов Рина хвастала, что "ее могут пригласить в "Перекоп" петь между сеансами". Я это вспомнил, и мы посмеялись с Юркой... Ехала она с мужем отдыхать в Крым.
Оба показались мне тогда глубокими стариками. Иногда, проходя мимо, я слышал ворчливые, звучные голоса из купе.
Но Юрке повезло. Подметая утром, он так выразительно и весело посмотрел на нее, что знаменитая Рина рассмеялась и, как рассказывал мне возбужденный Юрка, свойственным только ей одной, неуверенным, детским голосом спросила:
- Юноша, бледный, любишь ли ты спорт?
"Наверное, я показался ей очень маленьким, хилым. Ты знаешь, я промямлил что-то, поймав ее радостный, живой взгляд, видимо, просто обалдел от такого близкого, особенного говора. А она закурила и мягко посоветовала:
- Надо и обязательно! Я, вот, умею играть в теннис, даже ракетку с собою везу, а в бильярд сражалась с самим Владимиром Маяковским...
В это время проснулся ее муж, по-моему, кавказец..."
Встречались ли мы с "внезапниками" (контролерами)? Было и не раз, и всегда все проходило нормально. Правда, однажды поздно вечером взяли мы на семичасовый перегон семью с ребенком. Поместили их в нашем купе, предупредили, естественно, Спиридоновича.
Наступила ночь. Я только что заступил на дежурство, как вдруг, отворяется дверь, на пороге - озабоченный Спиридонович:
- Похоже, на перегоне,- он посмотрел на часы,- около пяти, будет "грозовик", готовься. - И ушел.
Я заглянул в служебку. Юрка мирно спал на второй полке, на нижней - сидели молодые у ног сопящего малыша. Я предложил им чай и прошел к себе. Открыл "Новый мир" и углубился в чтение.
Около шести часов после остановки на полустанке бесцеремонно заходит в купе мужчина средних лет, в очках и в темно-синем форменном пальто, покряхтывает от утреннего холодка. Поздоровались. Он сел, потер руки. Я молча положил перед ним сумку. Он быстро проверил, пересчитал билеты, ухмыльнулся:
- Как насчет ушастых?
- Никак нет!- ответил я, улыбнулся в ответ и пожалел, что сразу не предложил чаю.
- Пошли...
Он заглянул в туалеты, прошел по вагону, остановился около служебки:
- Открывай...
- Трое там,- развел я руками, не опуская глаз.
- Сколько?
- Десять...
- Хорошо.- И через минуту, когда мы отошли от купе, потише продолжил,- Пять мне, остальное вам, - потом открыл свою книжку и что-то записал.
Когда он брал деньги, я обратил внимание на рукова его пальто с хлястиками и пуговицами, стало, почему-то, смешно, он понимающе, серьезно посмотрел на меня, дескать, такова s"est la vie, и мы попрощались...
Первое время, когда я шастал по вагону, а приходилось это делать часто, уж, больно непривычными, казались мне, вылезающие в проход с верхних полок ноги пассажиров, стопы с грязными, зачастую, носками.
И не нужно мне было иметь семь пядей во лбу, чтобы вспомнить забавную студенческую сценку перед заключительной летней сессией. Мы с Юркой, дотошные, на занятиях по акушерству в поликлиническом кабинете "снегиревки". Пытаемся все познать. Так увлеклись, что Юрка, проходя мимо женщины, сидящей на гинекологическом кресле, задел ее ногу головой... На его тихое "Простите!", я мог только серьезно улыбнуться - обстановка не позволяла большее.
Быстро бежало тогда время, шаловливое и подарочное для нас: приехали, разлетелись по домам, помылись, поели, обняли родителей и снова в путь: в Адлер и Воркуту, в Мурманск и Кисловодск, Вологду и в Севастополь...
Середина августа. Вечереет. У шестнадцатого плацкартного Ленинград - Адлер проверяем билеты, посадка близится к концу. Нас трудно отличить от пассажиров, одеты мы в обычную одежду, стоим, курим. Подходит парень, как-то нерешительно. На вид ему лет двадцать семь - тридцать, небольшого роста, щупленький, невзрачный, в сером свитере, с гитарой через плечо. Я обратил внимание, что некоторое время он топтался неподалеку, и все поглядывал в нашу сторону...
- Ребята, помогите... Вот, вот моя справка...- замельтешил он с места в карьер. Волнуется, неуклюже лезет дрожащими руками в карман:
- Домой мне, недалеко от Дагомыса... Вот дали три рубля...- он протягивает Юрке полусмятую бумажку.
Юрка пробежал ее глазами, вернул, смотрит на меня:
- Справка-освобождение, пять лет... Пойду к Спиридоновичу, да?
Я кивнул. Парень отошел к краю платформы, сел на корточки, закурил...
"Неужели в крестах занимался йогой? Ведь это же асана -"Уткасана" - почему-то не к месту мелькнула у меня мысль. Я же занимался хатха - йогой, знаю.
Позже я узнал, что это бытовая поза зэков, ритуал чаепития и, одновременно, репрессивная "нагрузка" "дедов" в советской армии.
И пока Юрка ходит, я расскажу грустную, "кОрточную" и типичную историю тех времен.
По долгу службы я был знаком со многими набирающими силу, перспективными спортсменами нашей орденоносной мурманской области. Был среди них и Алексей Шпагин из "Трудовых резервов". В семнадцать лет он стал чемпионом Советского союза по боксу среди юношей.
Это был талант. Я не раз с удовольствием наблюдал за его боями. Легко передвигаясь по рингу, он тонко и умно вел бой, не позволяя противнику удачно атаковать, сам прекрасно защищался, порхал, жалил, и побеждал... Пятьдесят боев - пятьдесят побед!
Но свой последний бой...
Я встретил его в Мурманске на Пяти углах у сберкассы. Со мной поздоровался небрежно одетый, нескладный парень с заросшим щетиной лицом. Я с трудом узнал Алексея. Мы отошли в сторону. Он сразу сел на корточки, закурил и стал рассказывать...
- Четыре с лишним года назад, вы знаете, я выиграл союз... Москва, сборы к международному турниру в Будапеште. Гостиница. Девушки. Нашлись и почитатели. Пару раз выпил, потом еще... Подрался... И загремел. Сейчас в полной незнанке... Александр Николаевич обещал устроить в ПТУ...
Грусть и уныние сквозили в его словах. По сути, чуть взлетев, он рухнул, не набрался ни опыта, ни знаний жизни. Зато хорошо сидел: прямо и на полных ступнях... Погиб талант, создавая никому тогда не интересные проблемы...
Александр Николаевич, его тренер, сделал все, что мог. Успел. А в новогоднюю ночь сам выпил и прыгнул в прорубь, пробитую для моржей в заполярном льду Семеновского озера, и ушел навсегда под ледовую корку...
Вернулся Юрка:
- Шеф сказал: "Ваше дело...". И постукивая по руке флажками, добавил,- Надо помочь...
- Заходи,- секунду подумав, я подтолкнул парня к двери.
Благодарная улыбка осветила его лицо, он суетливо сунул справку в карман, снял с плеча гитару и легко впрыгнул в вагон.
- Вспомним господина Столыпина,- почти про себя, тихо сказал ему в спину Юрка.
Первые минуты после посадки всегда суматошны. Артем, так звали нашего попутчика, скромно стоял в дальнем тамбуре вагона и курил, пока пассажиры располагались на своих местах, а мы бегали с билетами и постелями.
Любого человека сильнее всего тревожит неизвестность. Поезда - другого поля ягода, здесь все запрограммировано, расписано, поэтому стук колес, воспринимается теплой, предсказуемой мелодией безмятежности и покоя. Недаром, у короедов сразу после посадки, вмиг, залпом включаются два (из четырех) базовых рефлекса: поесть и поспать, особенно у молодых...
Наконец, Юрка завершил сервировку и нашего ужина. Надо сказать, что он всегда делал это с удовольствием, аппетитно, как бывалый официант, раскладывал наш "проводниковский хлеб"; хотя вилку, почему-то, всегда ставил справа от тарелки, а нож слева, да и скатерти пастельных тонов у нас не было, а то Юрка, уверен, следил бы за правильным положеннием ее центральной складки. Но, на отдельных тарелках нашего маленького стола всегда стояли яйца, хлеб, сыр, помидоры, а в чашках уже курился чай. Мы пригласили Артема, сели и молча принялись за еду.
- Ждете моего рассказа? - ломая хлеб маленькими кусочками, опередил нас Артем. Ему, видимо, не очень хотелось навязывать нам свою историю, а, может быть, он просто не желал быть заклеванным нашими вопросами, поэтому поспешил возможный диалог сменить монологом, и после небольшой паузы продолжил,- Закончил кировский авиационный техникум, четыре года работал в сочинском аэропорту авиа - техником по приборам. Тяжелая катастрофа. Осудили... Пять лет от звонка...- он разбил скорлупу яйца костяшками кулака.
Я посматривал на него. Ел он неспешно, и не обычно, так едят старики, перекатывая, а не пережевывая пищу во рту и часто вытирая его платком. Потом уже, я узрел его прореженные зубы и кровоточащие десна.
Мы ничего не спрашивали Артема, даже о катастрофе самолета, хотя вопросы так и витали в воздухе... Молча допили чай и я пошел спать, зная, что меня ждет раннее, холодрыжное утро. Перед этим я решил зайти в соседний вагон к Олегу и Василию, студентам техноложки. Славные ребята. Как-то перед очередной поездкой Олег спросил меня:
- Знаешь ли ты, как лучше спать в поезде?
И, услышав мое "нет", пояснил:
- Не ложись головой на колеса, побереги сны...
Когда я рассказал об этом Юрке, тот горячо возразил:
- Спать в проход головой? Видел таких. Головы тогда лежат так низко, что кажутся футбольными мячами. Так и хочется стукнуть...
Сколько я спал, не знаю, но проснулся с пересохшим ртом, весь волглый в отсутствии примитивного аэркондишн, а разбудили меня звуки: то ли плач ветра в поле, то ли стоны волн, я не разобрал. Открыл глаза и слышу пение - тихий голос выводил:
...проснулся рано,
Тюрьма еще спит,
Не спит душа -
Она не проснулась.
И только сердце стучит...
Пел, понятно, Артем, и я не двигаясь слушал, мне показалось, что он не поет, а пытается вдохнуть свободу полуоткрытым ртом, и получалось нечто похожее на стон... Песня затихла.
Я заглянул в служебку. Артем, положив пальцы на струны гитары, полуобернувшись к Юрке, негромко рассказывал:
...охота жить, заставляла не только петь, маршировать... Ходим в мороз по плацу и поем минут тридцать. Споешь неправильно, разворачивайся и снова пой. Что? Патриотические, советские, что у всех на слуху.
Увидев меня, он улыбнулся, подвинулся.
- Рассказываю, вот, как жили... - и замолчал, выжидая, потом продолжил,- Барак, около ста. Воры, блатные... Клопы... Встал, поел, поработал... Мертвая, пустая монотонность. Воля - райский мир! И внезапно ударил по струнам:
... А там за забором, душистей трава,
И воздух свежей и синей синева...
Вдруг он остановил гитару кистью руки и резко спросил:
- Что такое РОКЗИСМ? Уверен, не знаете. Россия Облита Кровью Зэков И Слезами Матерей... Да, т а м поют простые, цепляющие душу песни, они похожи друг на друга, как сестры-погодки, под такие песни хорошо лежать и думать о жизни. Да, они кричат о ссоре с обществом, а что это такое? По сути,- те же грустные эмоции, что при исполнении песен. Мелодии чаще светлые, а песни всегда печальные... С ними я научился ждать и мечтать... .
Внимательно, бросив взгляд на гитару, покручивая колки, он пальцами заскользил по грифу в поисках нужных аккордов и снова запел, сокрушенно глядя в окно:
... Земля ее дышать устала,
Вокруг сосет ее трясина.
И, хоть лицом она красива,
Душа ее черным черна...
Там страна падшая,
Общая тюрьма...
И без перерыва:
Пой же громче, луженая глотка,
Чтоб покойника бросило в дрожь,
Наша жизнь - это б... и водка,
А цена ей - поломанный грош!...
Мне показалось, что от боли гитара вдруг закорчилась, захрипела, рвет струнами...
Затем Артем моментально прямо-таки преобразился. Голос его, несильный, но симпатичный тенор, с невыразимой тоской и нежностью повел:
Прости меня Мама,
Ребенка родного,
За то, что я жизнь загубил....
- Жаль мать, себя... Пока сидел умер брат...
Мимо нас прошла дама с маленькой болонкой...
- Небось наркотики ищет,- криво улыбнулся Артем и добавил, - трехлитровая банка кипятка да двенадцать пачек чая - превосходный чефир, скажу вам...
"Да, жарко,- подумал я,- Чаю бы сейчас, не холодной воды, а чаю, горячего, дымящегося, с сахаром..."
Пройдут годы. Я везу своих детей, Лешку и Вадима, на лето к бабушке и дедушке в благословенную Краславу. Маются от жары мои маленькие. И я предложил им горячего чая, вспомнив узбекскую "чайхану" и пиалушки, которые, кстати, надо брать не за края, а за попку, снизу которая. И с тех пор в жару любим мы пить горячий, черный чай с молоком!
Подошла молодая женщина, она едет в первом купе с сыном трех-четырех лет, попросила второе одеяло. Артем расторопно, услужливо достал одеяло с верхней полки и повернувшись к малышу весело сказал:
- Теперь тебе ночью будет тепло. А как тебя звать? Меня - Артем.
Мальчик тихо ответствовал:
- Богя.
- Хорошо, Борис. Я вижу, ты славный мальчик. А кого ты больше любишь: маму или папу?
- Папу.
Артем хитро, вопросительно повернулся к молодой женщине. Та очень засмущалась...
- Пошли, Артем, сегодня поспишь, как человек,- сказал я, - Завтра продолжишь...
Сейчас не помню, раздевались ли мы с Юркой на ночь, но Артем спал одетым...
Дорога тоже утомляет - это все знают, но в работе ты не чувствуешь этого. Как-то я ехал с соревнований в купейном вагоне из Москвы в Ленинград. Как обычно, полез на верхнюю полку, подо мной устраивался Андрей Миронов, которого я вчера видел выкладывающимся в спектакле Театра Сатиры "Дон Жуан, или любовь к геометрии". Я не заговорил с ним вечером, уж больно уставшим он выглядел, утомленным. Утро нисколько не освежило его, жаль...
Рассвет обещал хорошо разгуляться. В белесом тумане за окном поезда неслись навстречу, мелькали стоящие навытяжку вековые ели, дубы, вечно юные березки в тесном окружении кустарников. Между ними распластанными пауками нежно зеленели поля. Вот на повороте показалась небольшая возвышенность, по ее ровному, цветочному откосу стекали первые золотые ручьи восходящего солнца.
Артем встал рано и стоял у окна, задумался. Потом, вдруг, исчез. Я поднялся наладить чайный титан. Посмотрел вдоль вагона. Вижу: Артем идет, наклоняется, заботливо поправляет спадающее одеяло у одного пассажира, другого...
Потом он вернулся, спросил у меня веник, смочил его в туалете и аккуратно, вытаскивая обувь из каждого купе, стал подметать...
- Тряпка есть?
- Сначала протри ручки - и я протянул ему тряпку, смочив ее в дезрастворе...
Проснулся Юрка. Мы позавтракали, чем бог послал. Артем встал, чтобы налить нам чай. Внезапно вернулся, резко поставил пустые чашки на стол и вышел. Что опять? Я следом. Вижу: мальчишка из первого купе карабкается к маме, которая спит на второй полке. Артем подхватил его подмышки, что-то тихо сказал на ухо, и мягко посадил на нижнюю полку. Мальчишка заулыбался и уставился на Артема. Артем вытащил из сумки, стоящей в углу полки, книжку и протянул ее малышу.
Однако, подумал я, парень настолько же добр, насколько и внимателен. Мне казалось, что советская тюрьма не делает людей лучше, скорее наоборот…
Чуть позже Артем уже тихо пел:
За полярным кругом, в стороне глухой,
Черные, как уголь, ночи над землей.
Там, где нету солнца, человек угрюм,
Души без оконца, черные, как трюм...
Когда он закончил петь, не дрогнуло у меня сердце. А ведь с Полярной ночью я потом на многие годы свяжу свою жизнь...
- У нас же телевизора не было и свет часто тухнул... А что делали наши предки вечерами? Да, садились и пели... - Будто в оправдание сказал Артем.
Спой лучше "Ванинский порт",- попросил Юрий. И Артем с готовностью запел:
Я помню тот Ванинский порт
И шум парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт,
В холодные, мрачные трюмы.
От качки стонали зэка,
Обнявшись, как родные братья,
И только порой с языка
Срывались глухие проклятья...
.............................
По тундре,
По железной дороге,
Где мчится поезд,
Ленинград - Воркута...
......................
Во время обеда, на котором я хвастал мамиными котлетами, а Юрка отварной треской, мы открыли банку болгарской баклажанной икры. Артем, озирая стол, восторженно произнес:
- Какая закусь, - и тут же спросил,- Ближайшая, большая остановка?
- Посмотришь потом, по-моему, Россошь,- Юрка взглянул на часы,- минут через сорок, стоим полчаса.
Подъезжаем к Россоши. Заряд ливня, сопровождавший нас последние десять минут, спал. Я выглянул в окно, поезд выходил из поворота к живописному, арочному мосту, будто ввинчивался в окружающий пейзаж.
Я протер тряпкой ручки и мы спрыгнули на платформу. Артем немного повертелся около нас и исчез. Юрка отошел в сторону, чтобы немного размяться. На больших станциях мы тренинговали по очереди. Я закурил. За несколько минут до отправления прибежал, запыхавшись, Артем с небольшим свертком под мышкой.
- Ты, чего свитер завернул, жарко? - заулыбался Юрка.
Артем махнул рукой, ответ его был туманным, дескать, к холоду я привычный. И поднялся в вагон.
После обеда у меня "сиеста". Двадцатиминутный послеобеденный сон удивительно восстанавливает ночной недосып. Это я почувствовал еще в школе. И, хотя в мое время сиесту рассматривали, как удел лентяев, у меня было другое мнение. Позже, в Мурманске, на обеде я быстро забрасывал в себя первое, второе, выпивал компот, обязательно с хлебом, и ложился навзничь на диван. Я закрывал глаза и слышал, как карабкалась ко мне по тюлевой занавеске окна моя Чуча, большая белая крыса, которую я зимой, почти замерзшую, нашел в холодном подъезде. Чуча устраивалась у меня на груди и мы засыпали. Ровно через двадцать минут Чуча начинала мягко покусывать меня за кадык. Нравилось ей Это, да и у меня, после легкого присыпа, мысли становились чище, как только что вымытые руки, а тело свежим, отдохнувшим, веселым.
Мягко на стыках стучат колеса, погружая всех в созерцательное настроение, плавно сторонятся станционные столбы, а вечером снуют в окне огоньки, скрещиваясь и исчезая, или заскакивают они в вагон, моментально по очереди пробегая его. А легко ли быть взаперти сутки - двое? Я всегда считал, что для нормальной жизни нужна гармония, нагружать надо и голову, и ноги, поэтому и в поездах всегда разминался в тамбуре. После болезни в юности это стало привычной необходимостью и я тренинговал, где только возможно. Помню, как бегал с Татьяной даже по людному, зимнему Летнему саду...
Я открыл дверь. Тихо. Артем сидит в первом купе, говорит с Екатериной, в основном, через "переводчика". У мальчика в руках альбом, карандаш.
Екатерина чувствует легкую и добрую ауру Артема, и, смеясь, воспринимает его невинный флирт.
- Давай, Боря, я повезу тебя к папе, а маму оставим здесь...
- Неет, - тянет мальчуган.
- Почему "нет"? Ведь ты сам сказал, что с папой лучше.
Мальчик задумался, смотрит на мать:
- Я хочу с мамой...
- Хорошо, а рисовать тебя, кто учит? Мама?
- Папа...
- Покажи, что рисуешь... Это что, солнышко? Неплохо. А самолет летит, сможешь нарисовать?
Артем говорит и поглядывает все время на нас, Екатерину, вдоль вагона - "смотрит телевизор", говорят об этом дорожники. Внезапно Артем поднялся и без слов, направился быстрой пружинистой походкой центрфорварда, готовящегося таранить защиту соперника, в конец вагона. Там шла какая-то непонятная возня, несколько человек склонились, слышны восклицания...
Артем опередил меня на несколько шагов и, когда я подошел, он уже растолкал всех и сидел на полу, поддерживая на коленях голову девушки, бьющейся в судорогах.
- Всем на свои места,- скомандовал я металлическим голосом и сел рядом, повернув голову девушки чуть на бок.
- Дай подушку,- потребовал я ни к кому не обращаясь.
- Да, стой, ты, не лезь в рот, не к чему зубы разжимать. Давай повернем всю, вдруг рвота...
Судороги не прекращались. Изо рта девушки пошла слюна, пена...
- Вытри... Открой лучше окно, кислород...
Мне было ясно: приступ эпилепсии. Однажды в санатории под Выборгом я был свидетелем приступа, да и почитал на досуге. Позднее в институте мы эпилепсию теоретически обсуждали...
Артем на мои замечания, просьбы откликался незамедлительно.
- Может массаж сердца или искусственное дыхание, - Громко, больше утвердительно, сказала пожилая женщина, склонившаяся к нам со второй полки.
"Страна советов, обычное "может"...- мелькнуло у меня.
Артем укоризненно посмотрел на нее, дескать, работают два специалиста, а вы со своим кухонным здравомыслием...
Судороги стали реже, напряжение тела спадает...
- Сейчас, через пару минут,- произнес Артем, и я уважительно посмотрел на него, искренне радуясь, что есть отличный помощник.
Внезапно тело девушки обмякло, глаза были попрежнему закрыты...
Я выждал еще немного и, когда дрогнули ее рестницы:
- Артем, давай девушку на ложе...
Артем улыбнулся. Понятно, коснуться мягких девичьих форм, после пяти лет... Тут же проявился и Юра. И мы, втроем, обхватив тело девушки, положили ее на полку...
- Пусть поспит,- сказал Юрий, а я схожу к Спиридоновичу, надо скорую на ближайшей...
Мы с Артемом вышли в тамбур.
- Ты откуда такой грамотный? - закуривая, спросил я.
- Дважды видел приступы в зоне, второй раз уже сам разжимал рот одного мужика руками, потом долго болели укусы... И здесь с зубами офоршматился(11), что делать?
Вечерело. Я обратил внимание: в поездах отсутствуют насыщенные цветом закаты, лишь проблески лучей падающего солнца снисходят в маленький оконный проем. И все же окно притягивает пассажиров, как маяк моряка. Я помню, как мальчишкой, любил постоять, опершись лбом о запотевшее стекло, смотреть на уносившиеся вдаль деревья, дома, и долго не отрывал взгляд от проводов, извивающихся в воздухе, как змеи; и часто размышлял, радовался тому новому, что ждет меня впереди...
Юрка и я пошли к себе. Так настоял Артем, дескать, передохните, ежели кто-нибудь или что-нибудь, тут же позову...
Когда через час мы зашли в служебку, то увидели накрытый стол: сыр, помидоры, колбаса, масло, кильки, хлеб и пустые стаканы...
Артем, немного смущаясь, предложил нам сесть...
- Прошу, - сказал он, и когда мы, потирая руки, загремели вилками, достал бутылку водки, разлил по чуть-чуть. Немного выждал, потом взял стакан, встал и, тепло глядя на нас, глухо сказал:
- Жизнь - жестокая дама, я не думаю, что мы когда-нибудь встретимся, но я буду помнить...
Потом выпил и долго тер глаза...
Юрка, молодчина, быстро закусил и снова налил:
- За тебя, за таких, как ты, кого изгнаньем время лечит...
Я добавил:
- Все плохое под давлением дней мягчеет...
- И на посошек,- Артем основательно, веско чокнулся, глядя в глаза каждому из нас, и медленно выпил.
Когда мы поели и Артем взялся за гитару, Юрка, заранее зная ответ, все же спросил, окидывая взглядом разворошенный стол:
- Это все свитер?
Но Артем уже пел:
Разлука, ты разлука,
Чужая сторона.
Никто нас не разлучит,
Лишь мать-сыра земля...
В Адлер прибыли поздно вечером минута в минуту. Пассажиры благодарили нас.
Артем простился без сантиментов, на полуслове. Мы вышли из вагона, закурили, молча пожали друг другу руки, и он ушел, не оглядываясь...
Долго в моих ушах стенал его невеселый голос...
Сентябрь 1961. Четвертый курс
Я продолжаю тренировки по фехтованию.
По совету Владимира Баллона перешел в обществе «Динамо», и теперь тренируюсь на стадионе. Здесь мои друзья - Аркадий Альтман (родственник Эдиты Пьехи, которая в то время набирала высоту), мой тезка - Рафальсон…
С рапирами, шпагами я разъезжаю по городам Советского союза.
Был несказанно рад активному веселью в здравии (об этом я мечтал в годы нездоровья!).
Пробовал кофе с коньяком и зефиром вечерами в киевском ресторане на первенстве Советского союза с моими фехтовальными друзьями, когда я выполнил норму «мастера спорта СССР».
Как я «работал» на дорожке? Во-первых, никогда не видел, не чувствовал зрителей, меня не волновало их присутствие. Во-вторых, в сопернике я всегда видел «врага», настраивал себя соответственно, злил, дескать, он... В-третьих, всегда старался искать путь к победам. Например, атаку старался начинать, пластично, плавно, максимально ускорялся лишь в самом конце. Физиологические законы подсказывали мне: резко замахнись на человека, попытайся ударить, он также резко отскочит или подставит руку, а сделай тоже мягко, чуть замедленно, он и не заметит... У меня было свое, любимое место поражения у соперника – чуть ниже его подмышки. Был и свой кумир – Яков Рыльский, прекрасный саблист, веселый, добродушный. Я даже его привычку курить между боями взял на вооружение, правда, он курил «Беломор», а я – маленькие, болгарские сигареты...
Не раз я встречался на фехтовальной дорожке с чемпионами мира.
Запомнился поединок с Германом Свешниковым во Львове, он в прошлом году на чемпионате мира в Москве стал чемпионом мира. Проигрывая 2-4, Герман вырвал у меня победу, используя свою фирменную защиту с шагом вперед.
На следующий год я отыгрался в бою с Юрием Сисикиным, чемпионом и героем Токийской Олимпиады. Выигрывая в четвертьфинале 4-1, я снова пропустил три укола подряд и, поправляя клинок перед решительной схваткой, отметил про себя: Юрий любит сложные атаки - надо контратаковать. Ну, что ж, и по команде судьи я пошел в контратаку. Он наткнулся на мой клинок... Победы над чемпионами мира и союза Рудовым, Шевелевым жгли мое тщеславное сердце.
И, конечно, я не забыл и никогда не обойду молчанием общение студенческой жизни, веселое и просторное, как ласковое море, где торжествуют свобода и любовь.
Всем, всем, читатель, мне памятно студенческое время, причем, заметь, - в безденежной оправе. Прибавь сюда мою залихватскую непрактичность пополам с идиотской скаредностью. С такими черточками характера у меня в то время могла тягаться только мысль о наличных деньгах, причем, в мечтательно-сослагательном наклонении,- типичная для всех времен кладоискательская маниловщина. Я, как все инфантилисты, надеялся, что когда-нибудь...
И свершилось же! Однажды, поздним осенним вечером, мы с Галей, согнувшись в три погибели, укрывались от длиннющих нитей дождя, переходили пустынную улицу Маяковского у родильного дома им. Снегирева, где прошла наша акушерская практика, и мы стали свидетелями рождения дочери Эдиты Пьехи - Илоны. На проезжей части дороги в мерцающем свете фонарей Галя вдруг увидела разбросанные денежные купюры... Их было много, бумажек разных достоинств с грозным ликом вождя, лежащих в лужах расстаявшего под дождем снега. Будто кто-то сеял денежками из машины, подъезжая к Невскому проспекту. Естественно, не раздумывая, и озираясь, мы быстро оприходовали их в наши пустые карманы.
Они составили целое студенческое состояние и подарили нам не только бутерброды с семгой и икрой в театральных буфетах, но и - Сказки жизни, политической сатиры - свежий воздух Шварца в акимовской другое... Комедии, Дмитрия Шестаковича с С.Мравинским и К.Элиасбергом в филармонии (исполнение Седьмой симфонии Д.Шестаковича было нЕчто!), непривзойденного мастера устного рассказа Ираклия Андронникова с лермантовскими находками, Аркадия Райкина с легким, ироничным смехом в "греческом зале", "Ромео и Джульетту" с великим Константином Сергеевым в Мариинском... И многое, многое другое…
Ноябрь 1961
Прошли, пролетели месяцы тренировок... В составе команды я выезжаю на соревнования в Северную Осетию.
Свободный вечер в Москве. Как обычно, в одиночку побродил по Красной площади, искал подарки для Гали и детей на прилавках ГУМа, и побрел по улице им. 25 октября (она вернула свое бывшее название, теп.- Никольская). Простоял часовую очередь в общепит, откушал котлету с ядовито-коричневой подливкой и направился к площади Дзержинского (быв. и теп. Лубянская). Повернул направо Центральному лекторию Всесоюзного общества "Знание". Вижу плакат: "Лекция - "Рациональное питание", участвуют ведущие специалисты страны, академики и профессора "Института питания". И я, скрепя сердцем, заменил намеченный поход в театр на лекцию и... не жалею, ибо попал в "цирк", который оказался для меня интересней любого спектакля.
Аудитория полна народа. Директор Института В.А.Шатерников долго и сухо бубнил о разработке фундаментальных основ рационального питания, а узкие специалисты - о сбалансированности потребления витаминов, о белках, жирах, калориях. Выступающие профессора изображали хладнодушие и невыразительность. Я обратил внимание на сидящих рядом. Женщина справа постоянно ерзала, крутилась. Парень слева застыл с ручкой в руках над листом бумаги, так ни разу и не нарушил ее девственную чистоту.
Последним выступил заведующий отделением лечебного питания членкор М.А.Самсонов он рассказал о нормах питания при заболеваниях, успехах по внедрению лечебного питания в больницах союза. Потом бодрым шагом прошел на свое место у трибуны и сел.
Воцарилась мрачная, насупленная тишина.
- Вопросы, пожалуйста...- наигранно весело спросил аудиторию директор, не предвкушая никаких осложнений.
С первого ряда с трудном поднялся мужчина среднего возраста:
- Прошу пояснить, как же, все-таки, рационально питаться?- вежливо спросил он, опираясь на подлокотник.
В ответе директора прозвучали жесткие нотки:
- О чем же мы целый час вам рассказывали?
- Не знаем...
И зал зашумел, затопал...
- Так что же нам делать? - потерянно выкрикнул директор.
- Уйти... - закричали несколько голосов...
Сегодня на первом месте в пирамиде питания у большинства россиян стоит хлеб низкого качества, на втором - кондитерские изделия, сахар вместо необходимых фруктов и овощей; о колбасах, мясе, рыбе, морепродуктах, как и о стремлении россиян, где бы они ни жили, "доставать" только продукты низкой стоимости и соответствующего качества, поощряя явную и скрытую фальсификацию, обо всем этом я вынужден вообще молчать по понятным причинам...
С командой еду на всесоюзные соревнования – первенство вооруженных сил по фехтованию.
Помню лекцию для девушек, подружек по тренировкам, на тему половых отношений.
Гостиница. Хорошенькая, маленькая Рая на утренней тренировке, так скромно, застенчиво опустив глазки, изложила просьбу девичьего коллектива.
- Годится, - сказал я, а сам подумал:
- Где же я читать-то буду? А потом... Не сгорю ли?... И что же поможет развязать мне язык, а девчатам очистить уши?
Договорились - я подойду к ним перед отбоем.
"Там, что-нибудь и придумаю", - решил я.
Когда я постучал и открыл дверь, то нашел девчат, сидящими за столом, в ожидающе-серьезных позах. Уж больно резко они обернулись и, как-то неестественно улыбнувшись, уставились на меня. Даже в полутьме я видел, как, заинтересованно блестят их глаза.
"Во!",- Решил я,- Что надо! - и скомандовал:
- Всем прилечь по постелям.
А сам выключил свет и лег на свободную кровать. После минутной паузы, глядя в потолок, на котором летали стрелы света машинных фар, я начал... Что я рассказывал? Не помню. Наверное, глупо сердце молодое, да и вам я, думаю, это неинтересно. Главное, я хотел внушить им: отношения Эти хороши и загадочны, ибо по велению Жизни и Творца - естественны. Они требуют не только действий, но и мыслей, чтобы преодолевать пороги и ухабы на извилистом пути. И мы вопросами-ответами посекретничали, внесли кус ясности в запутанное той советской порой действо...
Так пытался наигрывать опыт выступлений...
Май 1962
Я завершал сессию в своем "обычном" режиме.
Повисла переэкзаменовка по коммунальной гигиене: не вник, понимаешь, в светлые перспективы коммунистической партии по жилищному строительству и, вдобавок, не смог правильно оценить освещенность солнечного дня за окном в люксах.
доцент В.А.Рудейко вернул мне зачетку. Но лаборантка Алина через несколько минут, покинув свой пост раздачи билетов, вышла в коридор и тихо прошептала мне:
- Подготовь седьмой билет, я укажу тебе его…
Добрый, всепонимающий В.А. Рудейко. Это был не единственный случай, когда его подставили.
Июнь-июль 1962
Мы, двенадцать пятикурсников на практике в Карелии в г.Кондопоге. Подробно обследуем мощный деревообрабатывающий завод, я даже работаю на полставки в эпидотделе городской санэпидстанции.
Декан нашего факультета В.А.Рудейко поручил каждому обойти и начертить 25 планов крестьянских домов. Я посетил несколько изб и вечером взялся за дело. Ребята, видя, как я красиво и четко вырисовывал (до института я же год работал чертежником), потребовали, чтобы я потрудился и на них. Так я стал виртуальным архитектором.
Более трехсот планов крестьянских изб были выдуманы и по окончании практики выданы Владимиру Афанасьевичу (сейчас его мраморная доска украшает один из павильонов медицинской академии им. И.И.Мечникова, которой в 2007 году исполнилось сто лет, и которой сегодня уже не существует..
Каково же было мое удивление, когда через несколько лет, открыв всесоюзный научный журнал "Гигиена и санитария", я обнаружил статью за подписью профессора В.А.Рудейко "О планировке крестьянских домов в Новгородской области".
Вообще, я должен сказать, что медицинская наука у нас была какая-то однобокая, ограниченная что ли... Доказательства? Извольте.
Перебрал я в библиотеке (она в Мурманске в самом центре города просто превосходна,- спасибо библиотекарю, дочери Первого секретаря обкома КПСС Н.Л.Коновалова) все имеющиеся работы, по предупреждению заболевания гриппом. И не нашел ни одной работы, в которой бы был зафиксирован отрицательный результат. Оказывается, и производственная гимнастика, и сибирский жень-шень - элеутероккок, и ультра-фиолетовое облучение, и даже простое проветривание рабочих помещений - все снижало заболеваемость гриппом в обследуемых коллективах. Я уже не говорю о физических упражнениях, правильном питании, противогриппозной вакцине. Правда, в своем коллективе я исследовал ее эффективность: привил вакциной половину работников. Через год, анализируя простудную заболеваемость в обеих группах, к сожалению, убедился, что непривитые болели на треть меньше защищенных... Видимо, "тщательнЕй" надо было кому-то готовить вакцину.
Растерянным, раздосадованным я обычно покидал центральный диссертационный зал медицины в Москве. В маленькой, полутемной "табакерке", будущие ученые, шесть соискателей, прижатые друг к другу, за одним столом старательно переписывали по две диссертации в день. Обстановка будто кипела пренебрежением, манкированием: знайте, друзья, наперед, как вам будет тесно и душно в нашей науке. Изучая диссертации по своей теме я никак не мог определить: кто у кого заимствовал литературный обзор, план анализа результатов. Наверное, и поэтому индекс "цитируемости" работ многих советских кандидатов и докторов наук был низким. О количестве же нобелевских лауреатов и говорить как-то скучно... В то советское время считалось, что в руках врача должен быть не хороший современный, диагностический прибор и сильное лекарственное средство, а лишь желание дарить людям добро и внимание, поэтому и наука иногда превращалась в обычное славословие: я прокукарекал, а там, хоть, и не рассветай.
Запомнился теплый затон Нигозера. Воскресный отдых около канала. Я брожу по мелководью, нащупываю ногами рачьи норы, засовываю в них руку и жду, когда рак схватит намертво мой палец… За час-два я набирал ведро усатых на сытный ужин нашей студенческой братии.
Провинциальный, приволжский городок. Запоздалая осень. Облачный, серый день лениво ползет к вечеру. После спортивно-медицинской всесоюзной конференции я еду в аэропорт, лечу домой. Замечаю на бульваре небольшую очередь, нюхом чувствую - раки! Спрыгиваю с автобуса, а взгляд уже в нетерпении ищет тару.
Во! Картонный ящик!
Вскоре скрежет волжских красавцев у меня под мышкой. Надо спешить, и в дверях аэропорта я буквально сбиваю с ног Александра Григорьевич Дембо, нашего известного ученого. Он высок, седовлас с широким добродушным лицом и вечно лукавым взглядом монголоидных глаз.
- Не спеши, наш рейс откладывается,- пророкотал он, сдерживая меня.
Через полчаса мы с ним усаживались с красными усачами (спасибо работникам ресторана) на скамейку в небольшом скверике.
- Жаль, пиво кончилось,- огорченно заметил Александр Григорьевич.
- Но ничего, - он наклонился ко мне - уверен, раковые шейки с коньяком ты никогда не пробовал...
И под ненастным небом на красно-желтом ковре упавших листьев мы сидим, беседуем, выковыриваем, вытягиваем из панцирных ножек белое рачье мясо, запиваем глотками благородного, изысканного послевкусием, ароматного ереванского коньяка, морщимся и крякаем от удовольствия.
- Когда диссертацию закончишь? - пропустив глоток и пережевывая рачью шейку, посмотрел на меня Александр Григорьевич, - В диссертационном зале был? Ну? И дурак же ты, братец, ведь, что требуется от тебя? Куцый анализ и выводы, остальное спиши, никто не читает... Кандидатская, друг мой, не наука, а лишь легонький подход к ней. - Он поморщился и тише договорил:
- А наука наша больна. Падает цитируемость за рубежом, не прибывает нобелевских лауреатов...
- Давай лучше выпьем - Александр Григорьевич криво улыбнулся и продолжил:
- Что делать? Вчера по закордонной радиостанции "Свобода" прошла информация. Опросили десять "мисс Америка" прошлых лет: как потратили, заработанные природной красотой денежные суммы? И ты знаешь, что все десять ответили? На учебу в университете!?
Объявили наш рейс. Мы неспешно собрали обглоданные панцири и двинулись на регистрацию, чтобы вскоре надолго разлететься...
В тот год я впервые почувствовал себя почти О.Бендером. Это случилось в Петрозаводске, когда мы, группа студентов, не могли попасть в кинотеатр. И администратор мне очень помог.
Используя скромную формулу: «Живу, понимаешь, на Шпицбергене, слышу, а не могу увидеть, посмотреть…» - и мы с Галей легко добывали билеты через администраторов на ансамбль И.Моисеева, на концерты, в театры…
Вот пример.
В Москве в ноябре 1974 состоится всемирный конгресс «Спорт в современном обществе». Беру отпуск на несколько дней, еду в Москву.
Утром я уже - у Колонного зала Дома Союзов, здесь идет регистрация участников.
- Что? - удивленно, даже раздраженно, спросил меня мужчина, в ответ на мои вопросы о моем участии, - Да знаете ли вы, что списки участников от Советского Союза утвердили год назад?
Ошарашенный я развернулся и вышел. Ноги понесли. И я оказался на Красной площади.
"И сесть-то негде, - подумалось мне, - Ничего. Походим. В движении мысли стройнее, говорили древние риторы".
И я проминал площадь по кругу: вдоль кремлевской стены, собора Василия Блаженного, Исторического музея...
"Обозначим проблему" - призываю себя: "Попасть на Всемирный конгресс!" Решение, безусловно, есть. Поможет Остап! Конечно, Остап с его неординарным мышлением и глубоким знанием Человека эпохи рожденного социализма.
Остап Бендер вошел в мое сознание, ненавязчиво, скорее непроизвольно. Я полностью воспринял основные постулаты его деятельной натуры: главное в любом деле не вопрос, а ответ; в действиях важен не план, а способ его реализации; в житейских "чащобах"; помимо, прямого пути, есть путь еще прямее и, главное, тоньше, что позволяет вскрыть проблему "просто, как ящик"; общаясь с чиновниками на бюрократических стульях, демонстрируй полное безразличие к результату и "лучезарный взгляд".
Итак, решил я, начнем... В организации такого крупного мероприятия необходимо решить массу вопросов: регистрация участников, размещение, оформление мест заседаний, выставки, питание, культурная программа, пресс-конференции, аккредитация журналистов... Стоп! Похоже на тонкий поводок. Трудно себе представить, чтобы журнально-газетную братию, направляющуюся на конгресс, можно было "зафиксировать" месяц назад. Даже, если им и укажут, то побоятся потребовать, ибо бессмысленно, в тоже время, без них не обойтись...
Я разворачиваюсь и снова в Колонный зал. Спрашиваю симпатичную шатенку:
- Подскажите, пожалуйста, где аккредитация журналистов?
- В Доме дружбы народов, - серьезно ответила она.
Дом дружбы народов с зарубежными странами на Воздвиженке. Был такой, помните? Вспомним добрым словом первую женщину-космонавта Терешкову - Чайку, его главную "скрипку".
Подхожу. Естественно мое волнение. Не успокаивает и причудливая архитектура здания. Будто ныряю в небольшую, но тяжеловесную галерею, образованную несущими колоннами перед входом. Девушка с длинной черной косой в шерстяном джемпере стального цвета отрывает глаза от книги, приветливо улыбается:
- Вы откуда? Здравствуйте!
- Здравствуйте. Мурманск, - стараюсь спокойнее, притушил взгляд, делаю паузу.
- Фамилия, имя?
Называю.
- Какую газету, журнал представляете?
- "Полярная правда", - я опускаю руку в карман пиджака, этот жест прост, но сила его воздействия высока, ибо он чуть опережает возможное требование...
Девушка не обращает внимания, она записывает в разграфленный лист бумаги.
Смотрит на часы, потом на меня:
- Проходите, пожалуйста. Слева - зал, пресс-конференция начнется через десять минут, после нее объявят аккредитацию, будьте внимательны.
Захожу. Бросается в глаза: на стенах, потолке лепные украшения, вместе с портиком при входе, они будто утверждают - ты в небольшом старинном испанском замке. Не привык сидеть на последнем ряду, а здесь, почему-то, устроился. Через несколько минут зал наполнился журналистами, разных возрастов, одетыми неброско, свободно, но серовато-однообразно. В президиуме - мужчины в годах, женщины, лауреат Нобелевской премии почетный президент СИЕПС ЮНЕСКО Филиппе Ноэль-Бейкер.
Волнение исчезло. Я почувствовал себя увереннее, как рыба, брошенная в стаю сородичей. Оставался один шаг - получить документы. Пресс-конференция заканчивалась,- обычная, нужная встреча, пояснения, представления, ответы на вопросы. Наконец, объявляют: иностранные журналисты - первый зал, советские - второй. Я встал в очередь, которая по периметру зала движется к столу. Георгий Сурков, спортивный комментатор центрального телевидения, раздает документы. Я обрадовался, ибо мы хорошо знакомы по Праздникам севера. Вспомнилось: длительные, изматывающие старты лыжников. Судьи изрядно устали. Ко мне подходит Георгий: "Отойдем", - говорит, поеживаясь. Около кустов останавливается, вытаскивает из внутреннего кармана бутылку коньяка, глаза сияют: "Выпьем с устатку..."
Наконец, подхожу к столу.
- Фамилия? - в ожидании ответа Георгий смотрит не на меня, а на лист бумаги, причем, вижу тот, который заполняла девушка при входе.
- Называю. Он отмечает, дает мне, поглядывая с легкой улыбкой: программу, пропуск, билет, значок, реквизиты моего места на пресс-конференциях, номер ящика для пресс-релизов... Сдерживая волнение, я кладу все в портфель, отхожу.
Надо же! Так просто все решилось. Спасибо Всевышнему! И Остапу!
Когда очередь схлынула, я снова подошел к нему; чувствуя несолидность, некоторую непорядочность своего поступка.
- Георгий, понимаешь, так получилось...
- Мне все ясно, рассчитаемся в Мурманске,- ответил он улыбаясь.
Август 1962.
Над картой страны склонились головы молодых супругов Норкиных, они пытаются найти тихое, «медовое» место. Вот Галина закрывает глаза, и, смеясь, тычет пальцем в карту, знаю, метит в Иссык-Куль...
Промахнулась... Что делать? И мы, почти два врача, теплым, летним вечером едем на озеро Селигер, в надежде провести остаток лета в уединении, а заодно, побывать в известном, природном заповеднике озер, уютных бухт и широких плесов, тихих заливов и упрятанных проток...
В душной осташковской столовой официантка, у которой мы попросили совета, присела к столу и, поправив передник, переспросила:
- Турбазу? На озере их много, - и долго перечисляла...
Но уж, больно, понравилась нам своим теплым звучанием т/б «Никола Рожок»: будто кто-то на зорьке звал нас к себе...
А теперь, представьте: раннее утро, водную гладь, подернутую белесым туманом, полупустую палубу маленького, озерного трудяги, нас, одетых, как на городскую прогулку, с чемоданами, стоящих у правого борта, свежий утренний бриз и стаю кричащих селигерских чаек за кормой. Пасмурно. Прохладно. Скопища деревьев вокруг озера, будто тучные стада диких джейранов в сухое африканское лето, сошлись на водопое... Берега озера темны, таинственны... Вода у кормы, расступается с легким шипением, словно время, которое мы, молодые, счастливые, рубим, подталкиваем в ожидании...
Гале и мне чуть за двадцать, мы спортивны, общительны и не привередливы.
Поодаль стоит пара ровесников...
Пройдут годы, с Вадимом, врачом-рентгенологом, моим другом, мы займемся проблемами биологического возраста: ведь, у каждого он свой, отличный от паспортного, поэтому неизвестный. На основании точек окостенения (R-грамма кисти руки) и других данных мы определяли его, а, зная погодовые прибавки роста, могли легко рассчитать до какого «карниза» ты или он вырастет... Например, своему внуку Диме в 8 лет я предсказал:
- Вымахаешь до 193 см.
Ошибся. Сегодня он дорос лишь до 191см. Правда, еще не вечер - ему только 23... И многие тренеры по баскетболу были нам благодарны, ведь, предсказанный рост мальчугана, давал им возможность предусмотрительно готовить из будущих гигантов нападающих или центровых, из ребят пониже ростом - разыгрывающих или защитников. И очень жаль, что не оформили мы нашу находку в государственном комитете СССР по делам открытий и изобретений... К чему это я? К тому, что на прогулках с Вадимом, мы часто (в порядке опыта) пытались оценивать возраст прохожих, причем, наибольшую сложность представляла не наша визуальная работа, а выяснение истины... На что мы обращали внимание? Оценивали состояние кожи лица, шеи, цвет ушных раковин, насыщенность и извивы бровей (чем старше, тем гуще они у мужчин и вопросительнее у женщин), осанку, походку. И сейчас я ошибаюсь в оценке возраста на один-два года, не более...
Ребята тихо переговариваются. Парень, высокий, крепкий, широкоплечий с мягкими чертами лица, в очках, девушка обычного роста, полноватая, подвижная. Парень подошел ко мне, прикурил. Слово за слово, мы познакомились, и Володя, узнав, что мы направляемся на турбазу, внезапно предложил:
- Давай вместе, вчетвером веселее, потом, я вижу, - он улыбнулся, взглянув на наши чемоданы, широко, понимающе, но не снисходительно, и это я оценил:
- Вы, похоже, не очень опытные туристы?
Мы с Галей еще посовещались: а стоит ли? И... согласились.
Небольшой жизненный опыт подсказывал мне: основа отношений незнакомых людей закладывается в первые десять-пятнадцать секунд общения и мне понравилось, что парень, прежде всего, одарил нас улыбкой, затем, сдержанно среагировал на нашу туристскую безграмотность, и, главное, предложил совместный отдых, приняв нас в ряды равноправных любителей природы.
Высокий холм, заросший лесом, с церковью на вершине встретил нас неожиданно за крутым поворотом.
- Это и есть «Никола-Рожок», - сказал Володя, когда мы ступили на латанную-перелатанную деревянную пристань, по обеим сторонам которой, легонько постукивая, теснились лодки.
Директор базы, невысокий, крепкий, загорелый мужчина лет 52-54, в легкой, голубой рубашке и коротких штанах, улыбчивый и неспешный, быстро определил, с кем имеет дело:
- Палатку, спальные мешки, посуду, продукты получите вон в том домике,- и он протянул руку.
- А, сейчас оформимся. Кстати, лодочный поход вас интересует? Нет? Тогда пройдите по берегу озера, стоянку быстро найдете, только советую: далеко не уходите.
Женя (для Володи – Чиж), Галя уже познакомились, верещат и хозяйствуют под раскидистым вязом. Галя перекладывает из чемоданов в рюкзаки одежду (большая часть будет лежать нетронутой), Женя просматривает продукты, посуду. И солидно нагрузившись, мы двинулись лесистым берегом озера.
Знаю, красив Иссык-Куль, наша несбывшаяся мечта, но Селигер - подарок судьбы, с типично русским ландшафтом, тенистой замкнутостью лесов и кустарников, высоким облачным небом и водным, голубым простором, так любимым в России, он, счастливый, остался со мной навечно; и, когда в жизни было сумрачно, а на душе непогодно, я выходил из дома, вглядывался в небо и уже «памятью в те края облака плывут, облака»...
Мы идем по тропинке, вьющейся меж прибрежных ив, временами ее теснят огромные, серые камни, гладкие, как доисторические яйца, или тропинка, вдруг, подбегает совсем близко к воде, тогда она лениво ее ласкает, легонько покачивает берег. Володя вышагивает впереди широко, уверенно, преодолевая небольшие препятствия, за ним бойко - Женя, не отстаем и мы.
Прошли километра два. Уютная бухточка с небольшой полянкой на взгорке и лежащими на ней двумя обкореженными, толстыми стволами деревьев, следами костра между ними, показалась Володе вполне пригодной для нашей стоянки:
- Здесь,- сказал он коротко, снял рюкзак и пошел к воде,- да и островок прямо по курсу – красавЕц,- и, закуривая, добавил,- мелочь, но приятно.
- Хорошее, чувствуется обжитое место,- сразу захлопотала Женя, осматривая следы костра.
Мы с Галей, молчаливые, послушные ученики, стоим, ждем. И вот уже под руководством Володи я ставлю полатку. Решили приладить ее поближе к воде под увесистой, небольшой сосной, которая через неделю ветреной, грозовой ночью переломится, ухнет на палатку, и чудом не заденет нас, пытаясь отомстить горе-туристам, за ранения, нанесенные ее стволу...
- Сегодня дежурим мы, - под топорный стук, налаживая костер, сказал Володя, - А, завтра ваше дежурство. Так и пойдем...
Я не всматривался в ребят, не пытался разглядеть наших будущих друзей, так поступают все в молодости, но уже в первые дни оба показались нам спокойными, веселыми, даже душевно-родственными, доброхотами. Время это доказало. Мы будем переписываться, а я долго пользовать подарок Володи – зажигалку, и, вспухивая сигаретой, каждый раз вспоминать наш Селигер...
Прошел день. Девушки быстро нашли общий язык, только и слышались их голоса да взрывы звонкого смеха. Володя ненавязчиво учил меня туристским премудростям: готовить и хранить дрова, разжигать костер, мыть посуду... Видимо, с тех теплых дней я полюбил это нелегкое для многих действо. К вечеру, когда мы присели покурить, Володя сказал:
- Знаешь, отец мне говорил: «В самом затрапезном и скучном, кажется, деле можно и нужно находить добрые струны, тогда оно приносит радость и делается с удовольствием». Я, например, под стук тарелок и звуки воды, думаю о прошедшем дне, что сделал хорошего, что надо будет предусмотреть, поправить. Да, завтра соорудим с тобой туалет, оборудуем его, как положено, чтобы с еловыми ветками было приятно поразмышлять...
Он всегда, был чем-то занят, а когда отдыхал, тихонько пел, подсвистывая... И это мне грело душу, ибо я всегда боюсь молчаливых «с чертями». Единственным, чем может человек достойно рассказать о себе – это говором, а если он еще и поет, это дорого стоит...
Славное было время, счастливое, солнечные дни будто висели в воздухе, плыли над нами, несмотря на частые пасмурности и непродолжительные, селигерские дожди. Я приспособился ловить рыбу на зорьке, не вылезая из палатки. Откину полог и наблюдаю прелести просыпающейся природы. Легкая озерная вода обнимает наш маленький пляж с золотисто-белым песком, а косые лучи утреннего солнца играют с моим поплавком, бросают отсветы на прибрежные рогозы. Улов? Конечно, мелочь и уха не душистая – награда за мои ленивые старания.
Сегодня снова наше дежурство. К семи часам надо разжечь костер, Галя приготовит утреннюю кашу, чай. Вчера вечером на базе мне достались последние шестьсот граммов говяжьего фарша. Сейчас они охлажаются в воде, ждут, чтобы я сделал нормальный, а не консервно-тушеный обед. И я постараюсь. Возьму фарш, замочу булку, натру лук, чеснок, картофелину и поджарю котлеты на подсолнечном масле, как Мама готовила. Может, получится. Собственно, я и вырос, мне кажется, на одних котлетах, редко Мама готовила что-то другое. Поэтому и сейчас я отчетливо вижу: большую, черную сковороду на газовой плите, плотно прижатые друг к другу, дымящиеся, поджаристые котлеты, и себя-клопа, ожидающего желанной подачки от Мамы самых первых, еще горячих... Сестренка Люда говорит, что поэтому я до сих пор плохо жую.
И пятнадцать моих котлет с отварной картошкой пошли «за милую душу», в миг опустела сковородка. Потом был вечер и, конечно, костер.
Разговор у костра поначалу шел робко, не смело, больше обсуждали «текущий момент», потом все откровеннее, открыто. Женя, прихлебывая горячий чай, рассказала нам легенду про наш полуостров:
- Вон, островок перед нами, вы видели его днем. Его название « Разбойник», с ним и связана эта легенда. Точно. Я не выдумываю. Давно-давно высадились на нем разбойники, - она понизила голос, оглядела нас и продолжила,- Стали они строить планы, как напасть на прибежище одиноких. И решили разбойники совершить набег ранним утром, когда охрана соснет. Монах Никола узнал об этом и ночью затрубил в рожок, разбудил всех и атаку разбойников отразили... И появилось название Никола Рожок. Хорошая легенда, правда?
Все согласились – не поспоришь... Да, и мирный огонь костра, скажу я вам, редко способствует даже легкому спору, поэтому, когда на следующий вечер Володя заговорил о Природе и Городе, поставив вопрос так: что важнее, нужнее, весомее для человека? Я сразу встал на сторону города и, сам удивляюсь, как спокойно и складно выдал:
- Город-это ухоженная, сделанная под человека земля. Так? Город – это музеи, театры, широкое общение людей...
Не дав мне закончить, Галя добавила, потянув разговор на командную встречу - два на два:
- Город – это еще и Родина, ее история, рукотворный взгляд в прошлое...
Большая любительница литературы, поэзии Галина эмоционально окрасила свою мысль. И я вспоминаю, как год назад, на летней практике в Карелии, мы шли лесной дорогой, догоняли ребят у водопада Кивач, и она читала мне стихи Дмитрия Кедрина... Читала так выразительно, с душой, будто воочию видела талантливых строителей, ослепленных царем, русских мужиков...
Володя снисходительно посмотрел на нас и вместе с облачком сигаретного дыма выдохнул:
- Природа, по-моему, естественнее, здоровее, что ли...- Он сделал ударение на последних словах, - Она предлагает нам массу увлекательных дел, которые не приедаются, в отличие от городских,- он помолчал, подождал пока я поворошил костер и продолжил:
- Искупаться, порыбачить, поохотиться, пройтись по лесу, просто посидеть у костра, спечь картошку в золе – это, конечно, не ресторанная еда, но все же... Давайте, положим на весы жизни ваши и мои предложения. Что...
Тут его резко прервала Женя:
- Хочу дополнить – походы по грибы-ягоды... И главное, ответьте, друзья, что ближе сердцу: городской ужин при свечах или чай у костра?- И, смеясь, потерла руки от удовольствия, а может, от предвкушения победы, не знаю.
Мы с Галей переглянулись, и после паузы я протянул Володе руку, признав весомее их аргументы. А он, чуть понизив голос, словно извиняясь, обидчиво сказал:
- Мы живем в Ленинграде, учились в школах... Я не помню, чтобы хоть кто-нибудь из учителей хоть один урок посвятил рассказу о нашем замечательном городе...
Помолчали.
Всю жизнь я любил спорить, диалектик, что делать? Но однажды был удивлен, когда Галя сказала:
- Знаешь, когда я обратила на тебя внимание? Увидела, как ты вчера спорил с ребятами...
Вот так! Значит, не я выбирал, меня просто «сосчитали».
В редкие теплые, солнечные дни мы купались в прохладной, озерной воде, барахтались, целовались, плавали, отдыхая на спине и глядя в бездонное небо...
Часто и, порой, с грустью я вспоминаю лодочную прогулку с Галей на «Разбойник» в последний наш день на Селигере. Внезапная гроза вспугнула нас и я, дурак, спешил к базе, отчаянно молотил веслами по воде, пытаясь быстрее убежать от водяных струй - истинных ощущений жизни...
А вечером... С последними лучами заходящего солнца, когда все наполняется багряными отблесками заката и мирные тени деревьев, кустарников становятся загадочными, зовущими и будто веет первозданным хаосом, мы зажигаем костер, салютуем нашим предкам, эргастерам, которые в относительной безопасности впервые задумались у огня и через многие тысячи лет застоя, благодаря сказочному теплу двинулись вперед...
Какой турист без палатки, а палатка без костра, а костер без песен?
Однажды, тихим, еще беззвездным вечером, когда солнце, не успев закатиться, спряталось за тучки у самого горизонта, и начали оживать и тихонько шуметь ветви шапистых сосен, ласкать своих соседок, игристым от влаги ветерком, а луна вот-вот должна выйти на сцену, к нашему берегу подошла лодка. Веселые восклицания, легкий смех и без всяких церемоний мы рассаживаем ребят и девчат, нежданно прибывших на наш огонек...
И, будто, спустился с небес, голос чистый, девичий:
Миленький ты мой, возьми меня с собою,
Там, в краю далеком назовешь меня...
..................................
Подхватили... В этот теплый вечер я услышал песни человечные, легкокрылые, такие созвучные молодым сердцам, что, казалось, невидимая сила связывает всех поющих, единит и никому не хочется болтать, молчать, а только петь...
Мама, мама, это я дежурю,
Я дежурный по апрелю...
..................................
Еще подошла лодка. Сколько нас? 12?15? Молодое братство у селигерского костра, поет свободно, искренне, лишь вспыхивают на миг озаренные огнем костра легкие улыбки, добрые глаза, затаенные лики...
Всю ночь кричали петухи
И крыльями махали,
Как будто белые стихи
Они всю ночь читали...
Когда любить уже нет сил,
А оторваться трудно,
Всю ночь, всю ночь,
Всю ночь, всю ночь
Не наступало утро...
Песни сменяют одна другую, поразительные в своей мелодичности, простоте, обыденности, и забываешь о высокой философии слов, но с какой нежностью, чистотой мы воспринимаем их... И, простите за грубое сравнение, но лишь в двух ипостасях я вижу искренность в проявлениях человеческих чувств.
В азарте, когда желание выиграть потрясает игрока, вытряхивает его сущность «на люди»; и пении у костра, когда на лицах царит добро, уважение, душевность, а все вокруг кажется таким легким, защищеным, начисто лишенным грязи, обмана, предательства, что одолевают только приятные мысли... Огонь, ведь, любит интеллект, неспешное раздумье и песню... Это точно!
...Вы слышите: грохочут сапоги,
И птицы ошалелые летят,
И женщины глядят из -под руки,
Вы поняли, куда они глядят...
...........................
У костра песни пронзают сердце, добрым светом разливаются в душах, словно омывает тебя чистая, ливневая вода, гладит легкий, вечерний ветерок, как ночной вздох присыпающего костра... Я вижу профиль Гали в его сполохах. Она была Овном, чья стихия – огонь. Может поэтому, она так любила смотреть
на огонь краславского камина, или редкие кострища, которые мы с Лешкой и Вадимом жгли в осенней, красно-желтой заполярной тундре. И грели нас ее грассирующий голос, плавная добрая речь... И я удивился, когда она вдруг стала подпевать:
По рюмочке, по маленькой налей, налей, налей,
По рюмочке, по маленькой, чем поят лошадей!
Так наливай, студент студентке!
Студентки тоже пьют вино,
Непьющие студентки редки-
Они все вымерли давно.
Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье,
Дурак, он лучше бы напился,
Тогда бы не было сомненья.
Колумб Америку открыл,
Страну для нас совсем чужую.
Дурак, зачем он не открылся
На нашей улице пивную.
А Ньютон целый век трудился,
Чтоб доказать тел притяженье.
Дурак! Он лучше бы влюбился,
Тогда бы не было сомненья.
Чарльз Дарвин целый век трудился,
Чтоб доказать происхожденье.
Дурак, он лучше бы женился,
Тогда бы не было сомненья...
Галя посмотрела на меня игриво, дескать, мы тоже кое-что знаем... И спросила хитро:
- Ведь, отдает романтизмом, да? Мне кажется, чем-то напоминают песни пропетые. Помнишь, знаменитые «Кирпичики»?
Я промолчал. В коротких перерывах между песнями звенящая тишина, легкий шопот озерной волны, переплетаясь с простыми мелодичными звуками, рождают неповторимую картину у селигерского костра. А хор взрывается вновь:
Ты ножкой двинула на леднике,
Какао вылила в моем мешке,
Связал нас черт с тобой, связал нас черт с тобой,
Связал нас черт веревочкой одной...
...............................
Я иду с чайником, подливаю горячий чай в кружки, и кажется мне, будто все опьянели - лица источают тепло, глаза облиты радостью - от музыкальных звуков, кои добрыми ударами отзываются в их сердцах.
Прозвучали заключительные слова песни, короткую воздушность тишины вспорол гулкий удар озерного хищника. И снова плывет мелодия...
...Она по проволке ходила,
Махала белою рукой.
И страсть Морозова схватила
Своей мозолистой рукой...
...................................
Сегодня мы с Галей дежурим, поэтому я слежу за костром, Галя готовит чай, подпевает, старается. Ведь, для девушек песни так много значат. Разве не они во все времена составляли радости, огорчения, надежды - всю поэзию их жизни... Наверное, еще и поэтому никто из наших гостей не чувствует стеснения, неуверенности, что так естественно для нежданных гостей в городе...
Ах, война, что ты сделала, подлая:
Стали тихими наши дворы,
Наши мальчики головы подняли,
Повзрослели они до поры...
.................................
- Это Окуджава, Булат Окуджава, бард,- прошептала Галя, - сочинитель песен и певец.- Женя сказала, - добавила она в ответ на мой вопросительный взгляд.
Пройдут годы. Настанут новые времена. Однажды глухой осенью наши с Галей командировки в Москву совпадут, и не могли мы не заехать на нашу благословенную, краславскую дачу. И вот мы сидим у камина, пощелкиваем арахис, вспоминаем песни селигерского костра и Галя говорит:
По сути Б.Окуджава, Ю. Визбор, А.Городницкий, А.Охрименко, А.Галич преподнесли подарки нашему поколению – свои песни, они пытались вырвать молодые души из пут производственно-политического песенного молчания, когда даже народные песни были редкостью.
Владимир Высоцкий стоит в стороне… Почему?
Москва. 1945 год... Теплая, искристая осень. Мой обычный утренний путь от Орлово-Давыдовского переулка вдоль длиннющего забора по Капельскому к Первой Мещанской. У большого гастронома я переходил улицу, еще немного и сворачивал в Первый Переяславский переулок на небольшой пришкольный двор, усыпанный каменистым углем с островками асфальта. Это моя 273 школа.
Со страхом я шел в нее. Ну, думаю, никогда не смогу научиться читать, а, уж, считать и подавно, ибо не знал ни букв, ни цифр.
Обычный по тем временам класс. Моя парта - вторая у стены, сижу справа, хорошо вижу доску, ибо впереди место свободно. Рядом сидит Игорь, крупный, полноватый, круглолицый и спокойный, как все богатыри и хвастуны. Часто мы провожаем друг друга после уроков, потому как живем в разных краях. Иногда Игорь идет на хитрость тащит, тянет меня к ларьку, что притулился за его домом. Покупает мармелад, и мы тут же пируем.
- Откуда у тебя деньги? - спрашиваю его. Долго он молчал, лишь много позже, когда выпал снег, как-то сказал:
- У отца из кармана беру, у него их целая пачка, не заметит...
- А-а-а, - только и ответил я, ибо в этом не увидел ничего необычного.
Я же - воспитанник двора, в котором детские души находили куда больше свободы, чем давали переполненные коммуналки. У каждого московского мальчишки был свой, огромный двор, где в раздолье можно было побегать, поиграть в "казаки-разбойники", «в пристенок", в "биток" на металлические шашки, которые мы находили утром после салюта; с подвалами, где есть во множестве места схронов, чердаками с пустыми помещениями, вполне годными для "штабов". Здесь старшие ребята собирали в непогоду всю малышню и доходчиво разъясняли, учили нас воровским приемам "охоты" на уличные прилавки:"работу в цепочке","шакалиный зов" и многое другое.
Прошел сентябрь. И однажды чья-то голова заслонила от меня доску. Я внимательно рассматривал новенького, к ним всегда, почему-то, был повышенный интерес. Володя, так звали щупленького, аккуратно одетого пришельца, пояснил:
- Из первого "А", там не понравилось...
Когда мы познакомились ближе, помню улыбку и легкость, которую вызывал этот непоседа, вертун. Вечно он что-то искал в портфеле, что-то у него падало на пол. Тогда он говорил сам с собою, видимо, спрашивал, ругал,- я не слышал. Рассказывал он увлеченно, эмоционально, как-то гармонично работая телом, руками, лицом. Что? Кинофильмы, на которых мы все были вскормлены. А голос у него был чуть необычным, с небольшой хрипотцой.
Так и шла учеба в послевоенной Москве, готовила к взрослой жизни будущих мужчин и не видно было ничего особенного в каждом из нас, все - ровное, жадно впитывающее, поле...
Наступил день, когда Это произошло. Наша учительница Татьяна Николаевна, женщина немолодая, очень спокойная и, главное, добрая, вдруг вспылила да так...
Прозвенел звонок на перемену, все задвигались, уставшие от покоя и сидения.
К выходу пошла и Татьяна Николаевна, вдруг тряпка, обычная тряпка, брошенная кем-то с последних парт, полетела в сторону доски и, надо же! впечаталась в голову учительницы. Я не мог себе представить, что так может измениться милое лицо женщины - оно перекосилось от гнева, в глазах вспыхнули огни недоумения, она развернулась, готовая схватить, но...
- Кто бросил? - раздался в наступившей тишине ее возглас. Все молчали. Даже, если бы и хотел кто-то признаться, то от одного вида и голоса Учителя у него язык должен был прилипнуть к небу.
- Хорошо, - с этим угрожающим звуком Татьяна Николаевна покинула класс.
Закончились уроки, мы засобирались домой.
- Никто не уходит! - тоном приказа сказала учительница.
И началось. В класс друг за другом заходили какие-то тети и дяди, каждый из которых требовал, кидал в нас какие-то обвинения, угрожал... Почти тридцать ребят семи-восьми лет молча и не понимая,что от них хотят, выслушивали,
опускали головы и молчали. Прошло часа три. В коридоре стали скапливаться родители, заглядывают в двери... И руководство школы решило сделать еще один шаг.Всем роздали белые листки бумаги.
- Каждый из вас, - жестко сказала Татьяна Николаевна должен написать на листке фамилию мальчика, который, как он считает, кинул тряпку. Вот здесь и начались мучения. Я, выполняя установку, пытался воспроизвести путь тряпки, которую я видел летящей. Исполнительным, знать был, что делать? Не получилось. Я стал оглядывать класс, почти все, закрыв руками бумагу и низко опустив голову,что-то писали. Поразил меня Володя. Он и не думал закрывать лист рукой, он стучал на нем восемьдесят шестым пером точки и, показалось мне, будто он, слышит и выстукивает какую-то мелодию, а, может быть, песню. Так он и положил лист, испещренный точками, на стол учителю. Что написал я, не помню, память напрочь забыла. Не помню, пришла ли за мной Мама или я сам дошел.
Остался лишь в памяти на всю жизнь Этот пример иезуитско-инквизиторского принципа нашего тогдашнего существования.
А учебные дни снова понеслись, стегая месяцы нашего детства. Однажды на перемене мы стояли у окна и Володя сказал как-то просто, почти отрешенно, наверное свыкся с этой переменой :
- Скоро я уеду в Германию.
- Не может быть, она же вся разбомблена,- налетел на него Игорь, - мой папа - летчик, он сам мне говорил.
- Да, - подтвердил я.- Ты бы посмотрел фотографии, которые присылал мой отец - одни развалины...
Резко врезалась в память фраза Игоря -"она разбомблена"...Спасибо ей!
Вскоре мы все разбежались, я перешел в 286 школу, Володя уехал в Германию, чтобы потом вернувшись продолжить обучение и закончить ее, но я уже буду в Ленинграде, а Игорь где-то в Прибалтике. Потерялись, чтобы никогда не встретиться. <
Через пятнадцать лет я услышал хриплый голос, певший со всех ленинградских окон о "чуде-юде", он не тронул меня... Однажды поразил динамизм песни о "Большом Каретном", что-то шевельнулось в моей памяти, я кинулся и нашел его автобиографию, мне обязательно надо было убедиться, что он из 273 московской школы!
А селигерский хор ведет:
Во дворе, где каждый вечер все играла радиола,
Где пары танцевали, пыля,
Ребята уважали очень Леньку Королева,
И присвоили ему звание Короля...
........................................
.... Он протянет ему свою царственную руку...
Я Москву не представляю без такого, как он Короля!
.........................................
Я улыбнулся. Надо же... Я не помню радиолы, танцующих пар в нашем мещанском дворе, а Сашу, Сашу Кошевого... Он был намного старше нас, высокий, с открытым, добрым взглядом внимательных глаз. Однажды, когда я проигрался «в пристенок», он протянул мне пригоршню разноцветных, салютных кружков... Чем-то он был постоянно занят, увлечен... И кажется мне сегодня, что хрупкий, детский, игровой мир нашего двора, некое равновесие – его заслуга. Король был. Это точно!
Милая моя, солнышко лесное,
Где в каких краях встретишься со мною?
Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены,
Тих и печален ручей у янтарной сосны...
.........................................
Солнце уже давно не золотит вершины сосен, потемнел шелковый песок. Догорает костер. Устали певцы. Лодки покидают нас. Над нами царит безмолвная вечность. Часто и неожиданно падают звезды, и ты не успеваешь поиграть в добрую игру "загадай желание!" Да, и зачем, собственно, загадывать?
Когда Галя ушла, в ее бумагах доченька Лешка обнаружила стихотворение Николая Рубцова, переписанное ее мягким почерком, «Я уйду в Крещенские морозы»: «Я умру, когда трещат березы...». Видимо, она предвидела... И до сих пор каждый год пятнадцатого января едут к ней сослуживцы, чтобы вспомнить...
Мы очень разные остаемся в памяти. Что делать?
Ибо внутри каждого из нас дремлет неуправляемый артист, песенник. Вчера он был зол, как черт, сегодня смиренней голубицы, вчера молчалив, сегодня трещит без устали, как кузнечик, поет...
Для меня же никогда не забудется тот селигерский костер на взгорке, лодки, скребущие прибрежный песок, посиделки юных сердец, профиль Гали, и медовые голоса, вспарывающие темное небо…
Сентябрь 1962. Шестой курс.
В те "застойные" годы «не нужная» информация иногда прорывалась к нам. Все было неожиданным, но воспринималось беспечно, играючи, по молодости, весело.
После бракосочетания 30 августа 1962, мы с Галей поселились в Ольгино в теплой комнате большого каменного дома (охраняли жилище продавца мяса). Купили студенческие проездные и не испытывали никаких проблем: мои родители и мама Гали очень помогали нам.
Однажды вечером я поймал по приемнику "вражий голос".
Давали прогноз будущего урожая пшеницы 1962 года в Советском союзе.
Экономист «из-за бугра» пояснял: в Советском союзе грядет, дескать, урожай "сам - трет".
Но я хорошо помнил «Путешествие А.Н.Радищева из Петербурга в Москву»: "когда у всех худой был урожай, у него родился хлеб сам-четверт (это на порядок выше, чем «будет у нас»). Когда у других хороший был урожай, то у него приходил хлеб сам-десят и более".
По сему поводу с ребятами мы посмеялись над глупыми угрозами зарубежных пророков. Не верили.
Что делать? Не очень задумываясь, мы весело смеялись, и советской шутке тех времен, когда на вопрос Штепселя:
- Где ты покупаешь продукты? - Тарапунька ответствовал:
- Да я сумку к радиоприемнику подвешиваю...
Газеты, радио, телевидение того времени твердило только об успехах на всех фронтах, а тут злопыхатели...
В конце 1962г были введены карточки на хлеб и многие виды продовольствия, все стало дефицитом...
Не могу обойти вниманием последовавшее за неурожаем, восстание (сколько их было, кто знает?) рабочих в Новочеркасске. Тысячи рабочих и служащих электроовозостроительного завода с семьями вышли на улицы города и были разогнаны силой. 22 - убиты, сотни раненых, 7 казнены, тысячи посажены в "Устимлаг" (Коми). Даже тела погибших не отдали родственникам, они были тайно захоронены на кладбищах Ростовской области.
Так поступали с "баранами" - собственным народом, "стонущим на нивах социализма», руководители Партии и правительства, победившие в "схватке бульдогов под ковром".
Январь 1963
Галя очень не любила сдавать экзамены профессорам.
Даже экзамен по терапии на IV курсе, когда я неплохо сдал профессору А.А.Кедрову, а она, тот же билет, что был и у меня (мы были в разных группах), не смогла доказательно рассказать доценту кафедры, не поколебал ее принципиального решения.
Очередная сессия. Экзамен по инфекционным заболеваниям.
Профессор Вячеслав Викторович Космачевский, мужчина небольшого роста с огромной шевелюрой седых волос, особенно непредсказуем. Хотя его первые вопросы студентам во время экзамена хорошо известны:
- "Что-то я не видел тебя на своих лекциях, и почему, собственно? Расскажи, мой хороший, чем я болел в своей жизни?"
Если на первый вопрос, который больше утверждал, чем спрашивал, возражать и что-то доказывать было бесполезно, то на второй - профессор хотел услышать четкий и ясный ответ:
- Вы, профессор, болели всеми инфекционными болезнями, кроме дизентерии...
Идет экзамен. Мы взяли билеты, готовимся.
Очередь Гали, освободился Вячеслав Викторович и я – «любитель профессоров», с удовольствием сажусь к нему с сыпным тифом в билете.
Начинаю:
- Основной переносчик сыпного тифа платяная вша...
- Вошь,- поправляет профессор.
- Насосавшись крови больного сыпным тифом, вша становится...
- Вошь,- недовольно морщится профессор.
- Сыпной тиф и платяная вша...
- Вошь, - уже раздраженно говорит профессор. А я почти шепотом заканчиваю свою мысль:
- Близнецы - братья...
Возможно, именно эти два слова, как-то непостижимо услышанные им, выручили меня, профессор широко улыбнулся, что было большой редкостью, и взял мою зачетку. Так я "довошкался" до тройки.
15 июня 1963.
Государственные экзамены мы с Галей сдали все на «отлично».
Так у меня и получилось: «голова и хвост» в золоте, а «тело» в шерсти…
Сдан последний, заключительный.
На дорожке у главного павильона в разговоре я снова вернулся к вечерним «вражьим голосам» и поведал Яновской, Орлову, Розину…:
- Вчера сообщили: «Завтра а Советском союзе будет осуществлен запуск пилотируемого корабля «Восток-6» с космонавтом-женщиной на борту, полетит Валья Терехина (так и было произнесено) …»
Не успели мы посмеяться над этой шуткой, как к нам подскочил фотокорреспондент и сделал снимок выпускников для институтской газеты…
Прошло, пронеслось последнее студенческое лето. «Пролетела, улетела стая легких времирей».
Нас, выпускников, одолевают думы о предстоящей работе. Где? В поселке? В городе? На севере, на юге страны? Вопросов масса.
Пройдут дни и, беседуя с вербовщиками из отделов здравоохранения областей, мы спрашиваем только о должностях, реже о жилье и практически никогда - о зарплате. Многое, почему-то, забывалось в то время...
Даже в альбом выпускников я и Галя, почему-то, не сфотографировались. Пытаясь исправить эту глупую забывчивость, я на следующий год пытался найти хоть следы альбома, куда там...
Как мы поженились с нашей судьбой, спросите вы? С Галей решили - наш путь в Заполярье! А председатель мурманского областного спорткомитета уточнил: в столицу заполярья - город Мурманск...
И решили мы с Галей «закрыть нашу студенческую историю» жизнерадостным эпикризом - собрать друзей, с которыми шесть лет делили высокие аудитории, терапевтические клиники, акушерские палаты, формалиновые морги и напаренные, хлебные столовые...
Праздник окончания alma mater - хороший повод сделать расставание приятным, душевным, веселым.
И собрали мы в Ольгино на участке, окруженном клубникой, наверное, полста девчат и ребят. Все мы молоды, перспективны, с явной сумашедчинкой неопределенности. Никто не знает, кто из нас гений, кто потенциальный алкоголик, кто трудоголик, у кого жаркое сердце в груди, у кого тщеславие, но явственно слышится романтичный порыв молодости, и у всех сегодня настроение жизнерадостно-мобилизованное... Мы шутим, даже самые бородатые анекдоты, байки светятся новизной, актуальностью. Пьем дешевое вино "777", закусываем отварной картошкой с капустой и селедкой, которые мы с Галей только успеваем разносить.
И поем, и знаем, что любое неразборчивое мычание (по вине табуна медведей), будет всем приятным.
"Пролетела, улетела стая легких времирей..." Нас, выпускников, одолевают думы о предстоящей работе. Где? В поселке? В городе? На севере, на юге страны? Вопросов масса. Но пройдут недели и, беседуя с вербовщиками из отделов здравоохранения областей, мы спрашиваем только о должностях, реже о жилье и практически никогда - о зарплате.
Многое, почему-то, забывалось в то время... Даже в альбом выпускников я и Галя, почему-то, не сфотографировались. Пытаясь исправить эту глупую забывчивость, я на следующий год пытался найти хоть следы альбома, куда там...
В гареме нежится султан,
Ему счастливый жребий дан...
Помните? Или студенческую застольную?
Мы знаем, что счастье нас ждет впереди.
Порукой тому юность и радостный труд...
И жаркое сердце в груди...
А, проверенная поколениями, песня, которую не пели только глухонемые:
От сессии до сессии
Живут студенты весело...
После чая с конфетами "кавказские" и городскими булками за семь копеек, мы дружно поднялись с травы, отряхнулись и вот уже все обнимаются, смеются, прыгают, пытаются танцевать и поют выпускники Ленинградского санитарно-гигигенического медицинского института голосами средневековых школяров:
Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus.
Будем веселиться пока молоды!
Коротка жизнь,
Бейся ее пламя...
Виват Академиа,
Виват профессоре!
Слава девам юным!
Слава нежным женам!
Да здравствует наша страна, наш город!
Да погибнет печаль!
Да погибнет дьявол!
Расставание было веселым, если не считать глупого факта: через пару дней у меня, четверых ребят и двух девушек проявилась банальная дизентерия.
Клубнику с грядки попробовали неошпаренной...
А приемник, по которому я ловил «вражий голос» в Ольгино разбили служки при переезде. Учиться надо хорошо упаковывать ценные вещи, господа!
Послесловие
Заведующая Мурманским облздравотделом Елизавета Григорьевна Фарафонтова и главный врач мурманской областной санэпидстанции Юрий Андреевич Погорелый, когда мы, выпускники, приехали в Мурманск, предложили нам: мне - должность заведующего отделением гигиены питания облсанэпидстанции, Гале - должность заведующей отделением гигиены детей и подростков.
Мы, молча, согласились.
Все мы были такими. Наша послеинститутская инфантильность могла сравниться лишь с нашей неимоверной скромностью. Первая зарплата оказалась 111 рублей (это с заполярным коэффициентом), а мы даже и не поинтересовались...
Первые дни и месяцы работы были нелегкими...
Спасибо всем, кто учил нас оформлению документации, планам, справкам, обследованию объектов... Мы были неуверенными, ждали указаний...
Как-то утром, по пути на работу, Галя сказала:
- Сегодня я должна выступить на областном активе учителей. Иди и прочти за меня мой доклад,- И она протянула мне стопку листов, исписанных ее аккуратным почерком.
Я прочитал его.
Галя поработала на одном месте всю жизнь. Работу она очень любила. Помню, как рассказывала мне о поездке в Тихвин Ленинградской области в школу-интернат для ослабленных мурманских школьников, как она вместе с Мариной Павловной Немзер, главным врачом детского объединения Мурманска, заслуженным врачом РСФСР, расследовала вспышку дизентерии, обеззараживала спальные комнаты, кухню, туалеты...
Однажды, перед Днем Победы, Галя принесла на работу газету со статьей о ветеранах войны. Это подвигло нас на донос. Время было такое.
В подвале областной санэпидстанции на ул. Коммуны, мы знали, живет участник войны (семья, водка, уход из дома - обычные бытовые трагедии), работает дворником.
Об этом мы и написали письмо первому секретарю обкома партии Птицыну. Сделали это от лица друга военных лет, якобы посетившего его... Я писал левой рукой. Мы подбирали простые слова с эмоциональным окрасом. Письмо "кричало" вопросами и ошибками...
Через несколько дней исчез наш ветеран из подвала... Но вскоре Галя его встретила, и все прояснилось. Неожиданно (он же не просил!) дали ему скромно обставленную комнату. Так и сказал:
- Вытащили из подвала, посадили в машину, привезли, открыли дверь и... живу теперь. Спасибо господу и партии за это!
Мы долго смеялись... Так было принято в те годы: чтобы сделать добро, надо обязательно совершить зло!
Галя выросла в специалиста высочайшего класса. За свой многолетний труд она была награждена орденом "Дружбы народов".
Постепенно осваивал свое дело и я. Ездил по городам, районам, обследовал пищевые объекты, знакомился с работниками...
Массовое отравление в с. Лопарском. Действовал строго, как учили, и сам удивился, когда выявил источник-доярку, больную ангиной, и молоко, оставленное на ночь вне холодильника.
А как мы радовались, когда к нам в санэпидстанцию поступало новое лабораторное оборудование! Универсальный спектрофотометр помогал определить содержание витаминов в продуктах длительного хранения, овощах, фруктах, что очень важно для Заполярья. В результате наблюдений в газете "Полярная Правда" появилась моя первая заметка "Витамины на Севере". Я хотел рассказать мурманчанам о рациональном питании в Заполярье, правилах хранения продуктов.
Однажды вызвал меня зам. Председателя облисполкома В.Д.Милосердов и грозно предупредил:
- Через неделю начнутся Дни Северного Калотта, на праздник мира и дружбы приедут сотни жителей скандинавских стран: Норвегии, Швеции, Финляндии. Ты отвечаешь за их питание...
Теперь каждый день в шесть утра, как только открывались рестораны, я обследовал их один за другим. Проводил беседы, совещания, готовил к работе в условиях Праздника. Если видел блины с творогом, или кастрюлю сметаны, или рыбный фарш, оставленные на столе, выбрасывал, не разговаривая, и для порядка еще прикапывал бензином, флакон которого носил с собой.
Закончился праздник Калотта, северные соседи покинули Мурманск без приключений. За работу я был награжден грамотой Всесоюзного комитета Защиты Мира. А ко мне для списания зачастили директора ресторанов с килограммовыми списками продуктов.
Или приезд в мурманскую область А.П.Кириленко, члена Политбюро ЦК КПСС. К этому времени я уже поднабрался опыта. Съездил на обкомовскую дачу, сделал анализы воды, встретился с поваром Сергеем, которого хорошо знал по обследованиям в ресторане "Север", попробовал с "кэгэбистом" Василием черной икры по его настоятельной просьбе, и потом два дня играл с ним на даче в бильярд, за что заслужил благодарность облздравотдела.
На заре моей деятельности обкомовский работник - заведующий отделом обл. КПСС - Евгений Александрович Бабкин, в просторечии Ебабкин, загонял меня в Никель (бывший финский Петсамо, отбранный у финнов после второй советско-финской войны), город с постоянным пыльным смогом - шлейфом никелевых отходов комбината. Пару часов на его улицах - и твое пальто запорошит не черно-угольным снегом, как в сибирском Кызыле, а серо-коричневым песком, но также отчаянно раздражающим открытые части лица на морозе.
Помню, предстал я перед очами Ебабкина однажды утром в номере гостиницы Оленегорска. Зачехлив обрюзгшее тело в теплые, розовые кальсоны и рубашку, он брился, поглядывал в зеркало, ласкал морщинистое лицо руками. И, между прочим, назидательно отстегал меня, молодого, за неуважительность, торопливость, за то, что я не дождался его, и уехал ... Этот "кнут" я запомнил навсегда.
Но, ведь, был и вкусный "пряник"! Облисполком выделил мне целевую квартиру (ходатайство - была такая "тропинка" в бюрократических дебрях распределения жилья), но районная комиссия отклонила, вычеркнула меня из списка, как "внеочередника". Что делать? Я целую ночь не спал, а утром сразу - к Ебабкину:
- Помогите...
Евгений Александрович, выслушав мою взволнованную речь, берет трубку телефона, спокойно набирает номер председателя райисполкома. И сейчас, по прошествии лет, я слышу его окающий голос, вижу, как постукивает он пальцами по столу, как осматривает ногти, меня, снег за окном...
- Пошли они на... - смачно закончил он недолгий разговор и положил трубку.
Ну, как не помянуть моего мучителя-благодетеля добрым словом, нисколько не смущаясь раздвоенностью оценки его личности и угрызениями собственной инфантильности?
С выездами на соревнования не было проблем. Хотя...
Первое время мой главный, Юрий Андреевич Погорелый, отпускал меня внешне благодушно, почти желанно:
- Уж, не подведи...
Правда, никогда не интересовался результатами.
Через год ему, видимо, наскучило не видеть меня месяцами на работе, и однажды он решил внести свои коррективы... Здесь твердость проявил Станислав, председатель облспорткомитета, и я в очередной раз уехал в Горький.
Успешно "отстучав", я попал в сборную общества. И остался в Горьком еще на месяц. В январские, морозные дни обычные сборы перед первенством страны в самом разгаре и вдруг получаю телеграмму:
"Срочно прибыть место работы срывается годовой отчет! Погорелый."
Владимир Вдовиченко, мой тренер, успокоил меня:
- Забудь, готовься, все в порядке...
И послал ответ письмом - видать, поскупился на телеграмму. В письме он расписал, что я нужен команде, дескать, просим...
Через неделю - новая телеграмма отЮ. Погорелого:
"Срочно командируйте Норкина самолетом..."
- А теперь, - успокаивает меня, улыбаясь, Владимир,- Ты уже улетел в Ригу...
"И оттуда будешь командирован самолетом..." - Было написано в отправленной им телеграмме.
Так мы "укатывали" моего шефа.
А вообще, я любил ездить по городам и районам области.
Заполярный край - удивительный, особенно его уединенные речушки, тихие озерца, что запомнились мне рыбалкой.
В пос. Умба осенним вечером я ловил форель в нешироком быстром протоке Родвинге. Течет она в красивой долине, обрамленной каменистыми горами. Форель клевала отчаянно, и я беспрестанно таскал одну за другой.
- Мелковата, - говорил мне местный главный врач Василий Степанович Писаренко, - Не хочешь пройти подальше?
- Не хочу, - отмахивался я, не в силах оторваться от энергичных поклевок небольших форелей...
А Зеленый Бор и Олег Синопальников, высокий, веселый, педиатр (довелось судьбой нам много и радостно поработать - потом мы сотворили, так нужные краю, Стандарты физического развития школьников).
Олег повез меня к какому-то затону. Четыре рыбака стояли на небольшом пятачке и таскали окуней-горбылей, которые готовы были голый крючок разнести...
Но особенно мне запомнилась река Воронья. Пригласил меня местный рыболов, супруг Галиной подопечной. Сразу после работы в субботу я приехал к нему в Ловозеро, перекусили и отправились на рыбалку. Сели в лодку, Михаил прилаживает мотор, спешит... Пытается его завести, вдруг, мотор чихнул и... свалился в воду: слабовато прикрепил его Миша. Благо второй, за которым Михаил сбегал домой, вскоре энергично поволок нас по реке ... И понеслись мимо спокойные берега, наполненные незаходящим заполярным солнцем, выбегающими песчаными пляжами, ламбинами, порогами, макушками печально салютующих нам затопленных сосен и многочисленными островками, на одном из которых, через пару часов езды, мы и поставили нашу палатку у журчащего ручья, спрятанного в можжевеловых зарослях. "Рыбалка" в этих краях проста до изнеможения.
- Главное,- пояснил мне Михаил,- Найти свободное место, чтобы не зацепить чужую сеть. Вся Воронья в этих местах перегорожена...
Запомнилась и охота на тетеревов, когда с главным врачом санэпидстанции Ковдора "легонько" перевернулись на мотоцикле на осенней, лесной дороге.
Неповторима красота, сурова, несколько анемична, природа Заполярья, которая, однако, северным людям более сродни, чем яркая и пестрая красота юга. Многочисленные зеркальные, глубокие озера; порожистые, короткие, но быстрые и полноводные реки, стекающие со склонов сопок и прячущиеся среди скал и пятнистой тундры, в которой ты чувствуешь себя великаном среди карликовых берез, низкорослых рябин, приземистого богульника болотного. А бесчисленные болотца зорко хранят любимые поморами северные дары - морошку, клюкву, бруснику. Летом в редкие солнечные дни далеко видны шапки белых снегов в распадках северных склонов сопок, сверкающих в обрамлении мхов, лишайников, валунов. А северное сияние, полыхающее всеми цветами и оттенками по всему черному морозному небу. А северные "будильники" - бакланы, разбойничающие пред утром у помоек. Все это - мой заполярный край. Снег, метели и морозы лишь добавляют жесткости, подчеркивая сложные жизненные установки этой среды обитания. Но после полярной ночи нет зрелища более волнующего, чем восход светила, только северяне-солнцепоклонники приветствуют, простирая руки к нему: Здравствуй, солнце!
Первый заполярный декабрь. Разве забудешь его?
Пик Полярной ночи. Мой путь лежит в рыбацкий поселок Териберка, что на берегу моря Баренца, на выходе из залива. Теплоход "Клавдия Еланская" ночным переходом из Мурманска швартуется у небольшой пристани в губе.
Утром выхожу. Вокруг белое мелькающее "молоко". Снежные "заряды" хлещут в лицо, играют мной, швыряя тело в разные стороны под всхлипывающе-ревущие завывания борея - пронизывающего, ветрюги седогривого. И не знаю, дошел бы до жилья я, молодой, спортивный, если бы не канаты, которые, как стены, поддержали меня.
Летом солнце не балует, словно напоминает всему живущему, что оно здесь - гость, неустойчивый, временный. Появилось на миг и спряталось в тучи, постоянно набухающие серые облака, и остается лишь узенькая полоска, в которой светится, золотится небо. Облачность высока и постоянна. Кажется, что Всевышний гонит "небесные странники" со всей земли, считая заполярье надежным своим хранилищем. А уж, когда солнышко появилось, и нет дождя, и воскресенье - праздник с друзьями, партнерами на теннисном корте.
Прошли годы. Я слушаю лекцию врача, заменившую меня на посту главного пищевика области. Я спросил у нее:
- Как сегодня наука относится к сыроядению?
- Сыр, - ответила она, - Хороший пищевой продукт. Его прием лишь следует ограничить в возрасте 50 +...
Что делать? Не поняли мы друг друга.
И в заключении…
С Третьего тысячелетия я живу в Израиле!
Как мне живется?
Я защищен!
Мое здоровье держится на мне и медицине Израиля. Представьте: я заболел в пасторальном, галилейском, киббуце в шабат (в субботу весь Израиль отдыхает). Такси за 10 шекелей и через 10 минут - я на приеме у врача. Анализы cito (вся аппаратура работает), диагноз (врач высокой квалификации), лекарства на два дня (аптека у стены) - и необходимая мне помощь, не отходя от кассы (73 шекеля мне вернет моя поликлиника).
В Израиле я впервые ощутил горячее солнце, теплое море, шорохи авокадовых рощ, и добрые поездки.
Автобусы разных компаний ходят вернее часов, между ними шастают монитки (за ту же цену), а ты сидишь в мягком кресле всегда! И никому не надо теперь уже уступать место.
Но я больше уважаю поезда. Аккуратность, кондиционеры (как и везде в Израиле!) и точность. И вдоль моря. А, ежели приехал с опозданием на 31 минуту, считай, прокатился бесплатно (деньги вернут тут же!).
Израиль-страна подарочная! Государство или кибуц подбросят к празднику вино, сладости, фрукты и мацу-святое дело! Впереди песах и пару дней назад мой "керамичный" кибуц выдал чек на триста шекелей, чтобы я смог к празднику хорошо отовариться в магазине Суперсаль.
А супермаркеты в Израиле я люблю больше рынков. Здесь продукты дороже, но качественнее, а ежели ты случайно обнаружил ошибку в работе фасовщика, то тебе положено "существенное и вкусное" - извините.
Ранним утром за такими, как я, приходит небольшой автобус, везет нас в кибуц Эйн-ха-Мифрац, что недалеко от старинного, прибрежного Акко. Я успеваю хорошо размяться с чаем на своем стадионе среди пальм, ворон и мангустов, позавтракать, и три часа заниматься керамикой - поделками из глины; а рядом - вяжут, рисуют, играют в компьютерном зале... Потом обед с закусками, вторым блюдом на выбор, с овощным гарниром. Поели? Кстати, о помошниках Кати на кухне. Это израильтяне, осужденные за бытовые преступления. Третий месяц я вижу Ирана, молодого, спортивного парня, шеф-повара ресторана "Пингвин", что в приморском городе Нагария. С утра он готовит закуски, накрывает столы, все делает с желанием и шутками. Проводив нас, он вымоет посуду, столы, а вечером в своем ресторане будет готовить свое фирменное блюдо "пряные бараньи ребрышки на гриле".
Нас уже ждет монитка, повезет по домам. Сегодня мы с Эрной Беттер заходим последними. Садимся. И вдруг я замечаю выколотые у нее на левом предплечье цифры.
- Что это?
- Это мой личный номер в Освенциме, куда я попала двенадцатилетней девочкой: 53940 и треугольник - знак еврейства. И не спрашивай больше ничего... Скажу лишь, что американская тушенка и советский пшеничный хлеб были очень вкусны...
В Израиле ты не найдешь европейского лоска, но здесь много настоящей любви к своим камням, армии, детям и старикам.
Ни дня я не работал в этой стране, а она ежемесячно выдает мне пособие, его она индексирует даже во время войн, которые всегда рядом с народом на этом маленьком лоскутке земли.
Но, главное, это израильтяне! Никто не знает, как они живут в страхе перед ракетами и террактами. А израильская мать обнимет свою дочь, красавицу с распущенными волосами и со всей воинской выкладкой (автоматом и рюкзаком, который больше ее), и напутствует сына:
- Не беги, не вступай в переговоры с террористом, а атакуй!
Народ умеет жить и думать. Он построил за 65 лет из ничего страну, входящую в двадцатку "лучших стран мира" по всем показателям, включая уровень состояния здоровья израильтян и "Индекс Развития Человеческого Потенциала".
Знаете ли вы, что поставляет Израиль в Америку, Европу, Россию? Черную икру "Карат" высочайшего качества, взращенную из астраханских мальков в ручье Дан, в кристально чистой, ледяной воде с горы Хермон. Израильтяне сформировали популяцию самок осетра, которые начинают метать икру на 3-4 года раньше, чем их бабушки в Каспийском или Азовском морях.
Израильтяне жесткие бюрократы: не положено - не получишь! И прекрасные организаторы. Не мямли. Но умеющие по-человечески, тепло радоваться семье, друзьям. Однажды в источниках Хамат-Гадер я наблюдал, как красивый, молодой парень весело что-то рассказывает двум девушкам, и все радостно смеются. Потом они решили выйти из воды, видимо, пройтись к крокодиловой ферме. Девушки пошли к лестнице, а парень, взявшись о борт, мощно подбросил вверх свое молодое тело без обеих ног !!! и мягко приземлился у бортика. Протезы, лежавшие тут же, я и не заметил...
На многих зеленых холмах страны у дорог, в лесном массиве или у самого моря стоят столы, скамейки, приглашающие отведать барбекю, отдохнуть в шабат на природе в тени "зеленых легких". Израиль - единственная страна в мире, где не сокращаются, а прирастают деревья (на камнях и в песках), и никто не экономит на зелени. А мэры городов соревнуются по количеству спортивных площадок для детей и тренажерных комплексов в полисадниках для взрослых.
В древней Массаде, проникнутой духом столетий, готовится постановка очередной оперы, балета. Сотни автобусов со всего Израиля бесплатно повезут несколько тысяч желающих послушать, посмотреть генеральную репетицию постановки. Организаторы делают это с радостью и продуманным гостеприимством!
Рядом с нами поселение Кфар-Врадим. Каждый месяц вместе с его жителями я слушаю в гостеприимном клубе оперу, смотрю балет в постановке лучших музыкальных коллективов мира. Первоклассная видеотехника на огромном экране позволяет почувствовать себя участником представления. А в перерыве нас ждут соки, кофе, чай, молоко с домашними сладостями и орешками. Сколько стоит? Практически ничего!
Израильтяне никогда не сделают тебе замечание. Ты мешаешь им чем-то, значит тебе так удобнее. Они не запоют в автобусе после утомительного путешествия. Не толкнут, а уступят дорогу, предупредительно остановят свою машину не только у "зебры".
Однажды вечером мы с Полиной возвращались домой с искусственного озера, удивительно славного места отдыха маалотчан, c лодками, велосипедами, "Ледовым дворцом". Примерно на середине дороги около нас притормозила машина.
- Вас подвезти?
Запомнилась забавная панамка, почти прикрывающая огромные, черные глаза мужчины лет 55. И мы сели.
- Почему ты решил помочь нам? - Несколько прямолинейно, даже нетактично, поинтересовался я на иврите.
- Понимаешь, каждый день я должен сделать доброе дело. Сегодня шабат и ваша очередь...- Чуть улыбнулся наш приятный хозяин автомобиля.
В общем, Израиль помог мне увидеть жизнь по-новому.
Наверное, Господь положил свою руку или держит в кармане еще и бонусы для меня – позволяет автономно, независимо, путешествовать по миру.
Нельзя жить не задумываясь, не увлекаясь, не желая познать новое, неизвестное. Есть мечта - хватай, рви, кусай ее за хвост, не откладывай на "потом". Нет - ищи! Умей ловить сюрпризы жизни, а не "хлопотать мордой"... Скучно, друзья, сидеть на одном месте…
А моя любовь к путям неизведанным, породнившись с судьбой, просто подкидывала, играла моими "тропами", и они маячками, маленькими праздниками, как глоток озона, проносились, освежая мою жизнь.
И я расскажу вам об этом, и вы почувствуете, как я проникнут романтизмом и дышу страстью туриста...
Пройдут годы, я работаю по любимой специальности – спортивная медицина.
Разъезды на соревнования - и я вижу большие и маленькие города. Научные съезды, конференции, симпозиумы - и передо мной плывут культурные центры, столицы огромной страны. Каждый год я мог выбрать любой город советского союза, чтобы увидеть новое, а следовательно, поднять дело, которому я служил, на пользу труженикам заполярья.
Естественно, инициатива должна поощряться. И я тратил время, силы, чтобы быть "в обойме", ездить по плану или персональному вызову.
И вот я сижу на скале в Абрау-Дюрсо с бутылкой шампанского, пытаюсь запечатлеть небольшую бухту и безмятежную лазурь ласкового моря, шастаю в одиночку с тетрапаком молока и французской булкой по холодному замку в литовском Тракае, любуюсь ожерельем озер, окружающих водопад Кивач, сосновой Карелией, брожу с эксурсоводом по подземным лабиринтам Брестской крепости, стою красавцОм на снежном склоне Казбеги, знакомлюсь с весенним, предолимпийским Таллином, вдыхаю кедровые запахи Алтая, пытаюсь искупаться в холоднющей, быстрой Катуни, и по Чуйскому тракту захожу в с.Сростки - родину В.М.Шукшина... И плывет, плывет, обдавая меня свежей струей неведанного, разный мир людей и несет меня ненасытная, дотошная увлеченность, мощная, как пирокластическая волна стихии...
И я до сих пор я вижу, как стоим мы с Эмилем Крупкиным, моим фехтовальным другом, у кассы железнодорожного вокзала в Орджоникидзе, смотрим на наши ящики с помидорами, которые нахватали для родных на крикливом, восточном базаре, совсем забыв, что в дороге надо что-то жевать, и, если бы не симпатичная кассирша и ее три рубля, остались бы мы без хлеба и пережаренных семечек, сытые путешествием по Военно - Грузинской дороге.
НАСТОЯЩИМ ПУТЕШЕСТВИЯМ начало было положено в 2002, когда с внуком Димой, в январские каникулы мы проехали Грецию, осмотрели Парфенон, Афинский Акрополь, монастыри и метеоры, мне даже удалось искупаться в Эгейском море, посетить родину Гиппократа о.Кос, постоять у его платана, побродить в полном одиночестве по асклепиону.
В 2003 мы с Димой совершили круиз по Италии, побывали в Риме, Флоренции, Падуе, самостоятельно побродили по Помпеям, Венеции.
Мне посчастливилось сделать двадцатишестичасовый бросок на «Боинге- 747» авиакомпании «Pasific» в Новую Зеландию, где меня тепло принимала семья московского педагога Виктории.
С ее подачи я посетил музеи, пляжи, самый молодой в мире шестисотлетний остров Рангитото, маорийскую деревню "Wairakei terraces", где я не мог оторвать глаз от мощных столбов воды в густом пару и жуткого бульканья кипящих озер, участвовал в ритуальном танце аборигенов с топориками в руках, кричал и пучил глаза, как они, а чуть успокоившись, с удовольствием вгрызался в горячий и сладкий кукурузный початок, сваренный в природном огне. А потом в проливной дождь по змеистой дороге мы пели и "мчались" на север острова к мысу Reinga на загадочно-таинственную встречу черных вод Тихого океана и голубых - Тасманова моря. Сквозь пелену дождя и отчаянно промокнув, наблюдали мы это неземное зрелище. Я почувствовал жизнь новозеландцев-маори.
С 2007 года Полина и я путешествуем автономно.
Когда мы рассказываем родным, друзьям о том, что едем, куда наметили, останавливаемся в заранее забронированных гостиницах или апартаментах, еще дОма покупаем билеты на посещение дискретных музеев, поезда, знаем, где и когда пересаживаться, что Полина быстро осваивает автоматы в любой стране (даже консультирует), и при всем этом владеем немецким языком на уровне "Их мюхте виссен... (я хотел бы знать...) и только на пальцах поймем при этом ответ по-английски, все приходят в крайнее удивление.
Да, мы путешествуем отчаянно нагло и в этом, смею вас уверить, удивительная прелесть ярких красок познания, свободы и независимости. Ведь Мир создан для нас, туристов! Его надо трогать! Не стесняться, не робеть!
Мы проехали по 25-ти городам и поселкам Нидерландов и Бельгии с игрушечными, раскрашенными домиками (2007).
Осмотрели великолепную архитектуру дворцов, храмов Вены, Зальцбурга и еще десятка городов Австрии (2008). Мне удалось постоять на фотографических точках у Ростральной колонны в Вене и у королевского дворца в Будапеште, где шестьдесят лет назад в победные, майские дни стоял мой отец – Моисей Норкин.
В 2010 году мы обозрели восстановленные из пепла тридцать городов Германии. Проехали в 2011г. и пролетели севером Европы от Гамбурга, Копенгагена, к Лондону по французской Нормандии, запечатлели почти сотню великолепных замков, храмов, садов, музеев.
В 2012 г. мы совершили перелет на месяц в Южную Америку, чтобы пройтись дорогой инков, полюбоваться красотами Перу, Боливии, озерами, каменными памятниками, лагунами, Мачу-Пикчу. Три дня мы не могли оторваться от самого красивого в мире водопада Игуасу, осматривая его с аргентинской и бразильской сторон.
Путешествие, по сути, это то, ради чего стоит трудиться, и что отличает нас от братьев меньших. Не надо играть с жизнью, надо добиваться ее, прекрасной!
Чтобы вы почувствовали мои ощущения от путешествий, посмотрите мою зарисовку о Венеции.
Вы мечтаете увидеть, почувствовать самый необычный, романтичный и сумасбродный город мира? Ваш путь - в Венецию.
Сотни кружевных островов, спаянных паутиной мостов и мостиков; прилепившихся друг к другу, зашоренных домов на дубовых сваях; без зеленых газонов, но с множеством каналов - сладостная "мекка", достойная внимания, и желанная при том.
В Венеции нет мануфактур, парков, простора, здесь царство воды, гондольеров, творений рук мастеровых с хищным прищуром, и глазеющих, благодарных туристов. Венеция ажурна, элегантна и удивительно фотогенична, поэтому объективы фотоаппаратов у всех, как удивленные рты, раскрыты.
Красивейшая площадь Святого Марка, веселая, чистая, несмотря на "золотую голубятню", свежая, благодаря приливам и отливам лагуны.
Собор Святого Марка изначально был призван затмить своей красотой все, что создано человеком. Достигнута ли цель, Вам судить,- поможет, хранящийся здесь Pаla D’Ora - огромный гранит с вкраплениями множества драгоценностей, ваяли который пять веков.
Приостановитесь у прилегающих к собору, "Бумажных ворот" - шедевру готики, они ютили в далекие времена писцов, помогавшим неграмотным.
Взгляните, над площадью царит 100-метровая Кампаниле - "Хозяин дома". На ее звоннице, присмотритесь, Галилей творил свои опыты...
Мосты это - семафоры Венеции и услада туристов. Мост "поцелуев" - гармоничен и легок. Мост "вздохов" через канал Рио-ди-Палаццо - приют последних минут шедших на казнь. Ponto dei Pialto - символ города, знаменит тем, что сотворен был не Микельанджело, "заломившим" за работу огромную сумму, а начальником соляной таможни Да Понте, который предложил новое инженерное решение крылатой арки моста.
В Венеции провел младые годы Дж. Казанова, личность незаурядная, неясная. В Падуе я "рванул" в Падуанский университет, alma mater Коперника, Петрарки и, как оказалось, Казановы, получившему здесь докторскую степень в 18 (!) лет. Пришлось мне минут 15 побывать и в роли Андрея Миронова в "бриллиантовом заблудке": вокруг - портики, ренессанс ХУIII века и ни одного человека... Казанова был свободный творец, обладатель феноменальной памяти и находчивости. До сих пор непонятно, как ему удалось ускользнуть из крепко запечатанной венецианской одиночки. И не важно, что суровой богине бессмертия он принес лишь "Precis de mavie" - труд своих последних четырех лет, отдавая ему по 12-13 часов ежедневно.
Но, конечно, все затмят бесшумные, черные, как смола, украшенные позументами гондолы, скользящие по "Конолаццо" и малым каналам. Как пело сердце, когда мы с Димой усаживались в гондолу, как хотелось и мы услышали мягкую, лиричную баркаролу "над сонною волной" в исполнении гондольера, как мы смеялись и балагурили...
Только черные гондолы? Отнюдь, нет! Была и единственная Белая гондола «неистовой маркизы» Луизы Казатти, светской королевы начала двадцатого века. Когда Луиза садилась в гондолу «из одежды на ней были только духи», но рядом всегда возлежал гепард в бриллиантовом ошейнике, и вились вокруг ее ног змеи... « Портрет Луизы, молодой дамы с собачкой», который потом приобрел Рокфеллер, набросал великий Джованни Больдини, подчеркивая притчу во языцех: Венеция - творение искусства и любви, город, который изнывает от желания...
Это город, лишенный одиночества, город не только неудержимого безумства, но - достойный храм всепобеждающей любви! Доказательства? Извольте. Карнавалы до полугода с символом - масками, лукаво скрываемого безрассудства. Известны и почитаемы "ученики" этой жизненной школы: Казанова, Байрон, не менее пылкий, нашедший приют (семь десятилетий спустя) в доме напротив, там же - у площади Сан Марко. Здесь он творил своего бессмертного Дон Жуана. В доме на Бири Гранде в приюте Сан Канчано, недалеко от моста Rialto, великий Тициан создает "Венеру" - одно из лучших полотен, когда либо посвященных женщине. Вспомним и австрийского художника Ж-Э Лиотара с его венецианским символом любви с первого взгляда "Прекрасной шоколадницей", которую приобрел в первом за углом кафе на набережной для дрезденской галереи Франческо Альгаротти. Кстати, Альгаротти подвиг А.С.Пушкина на ставшее крылатым изречение из "Медного всадника", сказав: "Санкт-Петербург - это окно, через которое Россия смотрит на Европу"...
А законы Республики, предписывающие синьоритам хорошо питаться, дабы все женские прелести были ярче, объемнее, призывнее, если хотите... Думаю, достаточно.
Обязательно копытами, копытами, неспешно - piano, поцокойте по узким улочкам и переулкам, почувствуйте венецианский темп жизни без "Maserati" - уравниловку всех жителей единственного города в мире.
Для полноты впечатлений советую: глубоко вдохните, не обращайте внимания на запах гнилой воды, скользните взглядом по серым, сдавливающим вас стенам, представьте на миг, как "бегают" и "играют" здесь ваши дети, как выгуливают собак...
Я - венецианец! Звучит гордо. Я внимательно оглядываю их, хочу почувствовать своеобразие горожан, жизнь которых постоянный, массовый прессинг многочисленных гостей. Я видел сосредоточенные, иногда, устало - раздраженные лица гондольеров; охваченные привычной страстью, беспокойные руки стряпающих в ресторанчиках и il bar; мягкую доброжелательность, избалованных вниманием, хозяев магазинчиков и лавок. Обычный работный люд удивительного города, который всегда будет напоминать Прекрасную Незнакомку изяществом древних зданий, чувственностью в изгибах каналов, мостов, таинственностью в шепоте - плеске загадочной воды и легком говоре туристов за столиками уличного кафе...
Идут годы, но изделия венецианских умельцев-зеркальщиков, искусных кружевниц, стеклодувов вызывали и вызывают бурное восхищение, подчеркнуто, элегантны, оригинальны и неподвластны времени и моде. Острова Мурано и Бурано с очаровательными разноцветными домиками стоит посетить, хотя бы для того, чтобы перенестись вглубь веков и увидеть торжество Венецианских зеркал, кружев, стекла!
Все пути снова приведут Вас на пл. Святого Марка. Покормите голубей - ритуал всех туристов мира. Вам теперь на набережную. Видите два столпа впереди у Дворца Дожей, где в стену одного из залов встроен лик озверевшего, оскалившегося венецианца - львиные уста (bocca di leone) - щель, в которую добрые граждане Венеции опускали секретные доносы? Обойдите столпы стороной - плохая примета проходить между ними.
На набережной дайте себя обмануть бандитскими ценами за "высокий бифштекс с реберной костью" и чашечку кофе.
Пусть взгляд Ваш окинет различные развлекательные аттракционы... Если Вы желаете оставить благодарную память о городе-музее, советую: не берите баутту - маску для лица праздников-карнавалов типа "Бучинторо", коих множество будут Вам предлагать. Возьмите чашечку из многоцветного, искристого муранского стекла и, как-нибудь вечером, наполните ее черным кофе или бархатистым душистым чаем и поднесите любимому человеку, судьба, уверяю, поблагодарит Вас воспоминаниями, а Господь благословит Вас в другие земли, в новые путешествия!
Несколько лет назад, приехав в Санкт-Петербург,
решил я заглянуть в alma mater. У секретаря узнал, что моя сокурсница Елена Гаврилова (Волгина) работает доцентом на кафедре тропической медицины. Стучусь. За столом сидит миловидная женщина, вопросительно оглядывает меня:
- Чем обязана? - голос сух, деловит, даже жестковат.
- Здравствуй! Два вопроса к тебе, можно? - она вздрагивает, точно от удара от такого неожиданно-фамильярного обращения, настороженно смотрит. Я будто не замечаю ее реакции:
- Первый. Ты окончила институт в 1963 году?
- Да, - последовал тихий ответ с легким кивком головы.
- Тогда второй. Ты узнаешь меня? - В широко расширенных глазах Елены появились мягкие светлячки, напряженный, какой-то далекий интерес. Она некоторое время рассматривает меня, вглядывается... Сам же я отчаянно пытаюсь взбить свою память, вспомнить ее облик... Но, нет! Не удается. Внезапно дверь открывается и в кабинет входит Валентина Гришанова (тоже сокурсница, с ней мы были на практике).
- Валентина, - без всяких предисловий резко озадачивает ее Елена.
- Ты узнаешь? Наш сокурсник...- Обе впились в меня взглядами, стегают свою зрительную память... Решив поддать чуток блаженной веселости этому моменту, я пару раз крутанулся, изображая фотомодель, но... все безрезультатно. Я подождал еще немного и назвал себя. С криком обе кинулись ко мне!
Годы... Они больно бьют по нашему габитусу, испещряя морщинами, как первоклассные итальянские художники штриховые гравюры, заостряют черты лица, усиливают глубину глаз, притушевывают их блеск. Годы не сглаживают и грани характера, не полируют недостатки, как волны морские прибрежные камни, а, наоборот, подламывают, изъедают, как кислоты, делают даже малые изъяны жестче, острее... Словно листва в осеннюю ветреную прохладу, с годами отпадают желания, исчезают манящие стремления, остаются оголенные слабые ветви, обидчиво и нехотя шуршащие на иссушенном покосившемся стволе...
Каждый год в июне я еду в Мурманск. Иду к ул. Коммуны.
Подхожу к моей рябине, которую я посадил трехметровым саженцем под окном своего кабинета в первый рабочий август 1963 года.
Радушно-ласковым приветом, молча, обменяемся мы с моей заветной рябиной…
В то время я бывал в областном отделе здравоохранения. Отдел размещался на третьем этаже солидного углового здания правительства области, города и ведущего, направляющего обкома КПСС между ними...
Рядом с кабинетом председателя мурманского горисполкома висел исторический стенд...
Как ты думаешь, читатель, сколько первых командиров двадцатых послереволюционных годов крупнейшего пролетарского заполярного города имело высшее образование? Ты прав - ни одного! Со средним? Угадал - четверо. С начальным? Пять. Остальные - безграмотные. И я подумал: а чем же, собственно, Такой совет мог заниматься? Как он мог профессионально решать сложнейшие вопросы жизни крупнейшего города за полярным кругом?
Вот именно. Как-нибудь... Кое-как... Абы-как... Как попало... На авось... Но - Быстро! Немедленно! По - революционному!
Институтская каша
© Copyright: Витанор, 2013
Свидетельство о публикации №213033000654
Свидетельство о публикации №213033000654
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.