Отец

Николай Беспалов

Отец.

























Открыл страницу и задумался. Чем я руководствуюсь? Воспоминаниями? Безусловно! Но что это за воспоминания?


Отец.



Воспоминания, облаченные в слова? Отчасти так. Есть о чем подумать.
Нет. Скорее это чувственные воспоминания. Прежде всего, это запахи.
Помнить себя, события происходившие, людей связанных с этими событиями, я стал лет с трех. Послевоенная (кто из молодых помнит, что была Великая Отечественная война?) пора. Еще в ходу продовольственные карточки, ещё пыхтят по улицам города газогенераторные автомобили. Как сказали бы сейчас, ноу-хау блокадных дней. Еще стоят с разбитыми фасадами дома в центре города. Это тогда придумали прикрывать их декоративными щитами, воспроизводящими  внешний вид до разрушения. Но уже вовсю идет строительство новых домов на Охте и в Новой Деревне, в Кировском районе в Автово.
Детство
Наш дом строили пленные немцы из кирпича, что свозили с руин разбомбленных домов в разных частях города. Помню запах раствора. Он неприятно щипал нос. А запах краски мне нравился. Пройдут года, и я встану у мольберта, налажу палитру и вспомню тот запах со стройки.
А пока я ребенок. По утрам, ещё лежа в постели, с большим удовольствием вдыхаю идущие из кухни запахи. Мама готовит на дровяной плите завтрак. Скоро встанет сестра; ей в школу. Потом мама подымет меня. Манная каша на молоке, которое принесла молошница рано утром, когда я ещё спал. Вчерашний хлеб. За утренним хлебом мама, прихватив меня с собой, пойдет после того, как накормит отца завтраком и проводит на службу.
Запахи нашего дома это мое детство и отрочество.
Воскресенье. Отец дома. Спит он долго; надо отоспаться за неделю. Работали тогда такие люди, как мой отец в режиме «на износ». Мы с сестрой сидим у себя в комнате.
- Тихо играйте, дайте отцу выспаться, - просит мама и сама даже радио не включает. А это единственный для неё источник информации. Газеты ей читать некогда.  Мы и играем шепотом. А это значит, что сестра читает книгу, а я леплю из пластилина солдатиков. Потом я устрою с ним настоящее сражение. Но вот отец проснулся. Можно говорить громко.
Запахи и звуки. Остаются в памяти на всю жизнь. Голос отца с небольшой хрипотцой, он зовет маму: Клара!
У нашей мамы такое странно звучащее для русского уха имя; его дал ей  отец, мой дед, ярый сторонник эмансипации женщин. Об этом я узнаю позже, а сейчас бегу в ванну. Люблю смотреть, как отец бреется – завораживающее мое детское воображение зрелище.  Отец то и дело подмигнет мне, и расскажет, что казаки брились шашкой. Мой прадед был казаком. Это я уже знаю. Точного представления, что есть казаки, не имею, но тон, с которым отец произносит это слово, вселяет в меня страх и уважение. Запах «Тройного одеколона» до сих пор, а дожил я до преклонных годов, ассоциируется с отцом.
Я малолетка; забот у меня никаких кроме тех, что обязательны для каждого чистоплотного человека – умыться, почистить зубы, застелить постель, и потому я «болтаюсь» по квартире.
- Не мельтеши, - просит отец, - Посиди со мной.
С большой охотой принимаю приглашение отца и усаживаюсь рядом. Отец пьет крепкий чай, курит и читает газету. Меня поражает, и при этом он разговаривает со мной. Он на полном серьезе спрашивает, какие у меня новости. И я ему рассказываю, как мы во дворе играем «в ножички», а в «впристенок» старшие мальчики нам играть не дают.
- И правильно делают. Мал ты еще.
Говорил, крепче всего запоминаются запахи и звуки, могу добавить, обиды. Очень я тогда обиделся.
Я проживу пару десятков лет, и осознанию эту истину – не след обижать людей, так просто походя. Обида подобна ржавчине разъедает самые хорошие отношения.
Отец добил чай. Настает самый интересный момент для моего детского любопытства – облачение в военную форму. Хорошо бы отец отправлялся куда-нибудь в командировку, как он выражался, «в поле». Тогда он наденет полевую форму с ремнем и портупеей, навести кобуру и, передернув затвор, сунет в неё пистолет. Это предмет особого моего внимания.
И опять запахи. Как их описать? Запах кожи, того же одеколона и ещё чего-то, что напрочь связалось с отцом.
Фыркнула машина, увозящая отца, и мы с мамой остались одни в доме. Мама занята своими делами. Я наливаю остывший чай в стакан отца и, важничая, пью. И чай пропах одеколоном. Я представляю себя в форме и с пистолетом на боку.
Но вот мама закончила свои дела на кухне.
- Иди, одевайся, на рынок пойдем.
Рынок. Какофония запахов! Меня пугают опаленные головы свиней, вызывают тошнотный рефлекс развешанные на крюках части туш, от них исходит приторный запах крови. В молочном ряду запахи близки; так пахнет у нас по утрам на кухне. От овощей пахнет сырой землей и затхлостью. Это запах нашего подвала. Там жители хранят на зиму дрова и тот же картофель.
Мед практически ничем не пахнет, но пробовать его я люблю.
Фруктовый ряд. Там ароматы юга.
Скоро мне наскучивает таскаться следом за мамой по рядам, и начинаю канючить: мам, мам.
Мать не выдерживает.
- Сдам в детскую комнату милиции, если будешь ныть.
Словосочетание детская и милиция меня не пугает. Пока. И потому я с радостью громко отвечаю.
- Хочу в милицию.
Народ озирается в недоумении. Что за придурок.
Мать тащит меня из павильона. Мне того и нужно – там аттракцион. Там цыганки продают петушков на палочке. Жженый сахар. Как вкусно!
На аттракцион детей одних не пускаю, а мама деньги экономит: Я тебе дома аттракцион устрою, но петушка покупает. Его мне хватает на половину пути.
До семи лет, до того дня, когда я пошел в школу, жизнь моя жизнь проходила без особых приключений. Дом, двор. Редкие поездки в воскресенье загород. Летом мы уезжали куда-нибудь в область «на дачу». Это, конечно, для нас сестры и меня, являлось событием из ряда выходящим вон.
Со службы отца приезжала большая грузовая машина с тентом. Туда грузился скарб. Брали все – вплоть до поварешки.
Путь не близкий и потому мама в дорогу готовила «холоднее завтраки», так он это называла. Отец ехал в кабине. Это положено. А мы, дети, с мамой в кузове.
Красота! Можно было разлечься на матрасах и кататься по ним, следуя ухабам и выбоинам дороги.
Две остановки в пути. Городской запах сменился на свежий лесной; по обеим сторонам дороги стоял лес.
Отец, спрыгнув с подножки грузовика, командовал: девочки налево, мальчики направо, и было ясно, для чего подается такая команда.
Потом на расстеленной на траве плащ-палатке мама раскладывала припасы. Отец выпивал стопку водки. Хвойный запах леса перемешивается с табачным дымом. Отец закурил папиросы.
- Пап, а пап, дашь пострелять? – прошу я.
- В деревне дам. А тут дорога. Нельзя просто так стрелять.
Мы опять у пути.
Жизнь в деревне это полное раздолье. Нам, детворе. Взрослые в заботах. Тут водопровода нет, и дрова во дворе. К этому добавьте тревогу за нас. Лес полон следов войны. И все они смертоносны. Много деревенских мальчишек было искалечено, а то и убито.
Сестру и меня обошла эта беда. В лесу полно малины. Ешь, сколько влезет. И чего удивляться, если назавтра у нас расстройство желудка. Рисовый отвар я ненавижу до сих пор. Он ассоциируется с болезнью.
Вот и прибавился вкус к тем ощущениям, что более всего сохраняют память о тех или иных событиях.
Рано утром мама уходила из дома, чтобы нам с сестрой насобирать лесной земляники. Как вкусна она с молоком.
Парное молоко, овощи с огорода, воздух, насыщенный озоном и всякими там фитонцидами, все это благотворно повлияло на мой слабый организм. К концу того, срока, что мы провели в деревне, я окреп, вырос и прибавил в весе.
Отец навещал нас три раза. И каждый раз это был праздник. Вместе с деревенскими мужиками он ходил на озеро на ночную рыбалку. Как был я счастлив, когда он взял меня. В мою задачу входило сидеть на корме лодки и держать чадящий смоляной факел. Рыба шла на свет, одни рыбаки били по воде специальными колотушками, а другие заводили невод. Рыбы прорва!
Потом была настоящая уха, костер и песни рыбаков. Как правило, заводил отец: Из-за острова на стрежень
На простор речной волны
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны
На переднем
Стенька Разин
Обнявшись, сидит с княжной.
Свадьбу новую справляет он веселый и хмельной.
Усталость брала свое и скоро под песни я засыпал. Домой, вверх, но берегу меня нес отец. Таким, не проснувшимся, меня уже мама укладывала в постель.
Отец уезжал так рано, что вся деревня ещё спала. А встают в деревнях с восходом солнца. Отцу надо добраться до города к началу службы. Он был не из руководителей, которые не опаздывают в отличие от подчиненных, а задерживаются.
Вспоминаю, я  был уже студентом, отец сказал мне.
- Сын, скоро ты станешь специалистом с высшим образованием, не исключено, что и руководителем. Запомни, сын, нельзя стать хорошим начальником, во-первых, не научившись подчиняться, и, во-вторых, не будучи дисциплинированным.
Отведенное на «дачу» время пролетело.
- Дети, завтра папа приедет за нами, а сегодня вечером мы пойдем в баню.
В городе мы мылись в ванной и что такое баня я не знал. Но само название меня испугало. В слове «баня» мне чудилась какая-то страшная баба, наподобие бабы Яги.
- Я не грязный, - захныкал я, - Не пойду.
- А папа грязнулю в город не повезет. Останешься зимовать тут, - угроза остаться на зиму тут меня испугала ещё больше.
Баня стояла на берегу озера, в котором отец с местными мужиками ловил рыбу. Хозяин бани, местный пастух, постарался для «городских»; так натопил, что войти в парную было страшно.
- Я детей туда не поведу, - сказала мама, и сама вошла в парную. Скоро мы услышали её восклицания: Ох! Хорошо! Поддай жару.
То, что было почти смертельно для нас, для мамы оказалось удовольствием. Мал, мал был я, но тогда сделал вывод – что хорошо для взрослых, плохо для детей.
В парилку нас с сестрой все-таки не пустили и мылись мы в мыльной. Первой мама вымыла меня, а уж потом они с сестрой.
Я, обернутый простыней, в это время сидел в предбаннике и глядел, как на озере купались хозяин бани с женой. Это был первый случай, когда я мог зреть обнаженное тело чужой женщины.
Понятно, что дома в ванной меня мыла мама. Но её я воспринимал совсем иначе. Безразлично с точки зрения «разделения полов». Тут же во мне, это я помню хорошо, что ёкнуло.
Каждый, наверное, замечал, что дорога «туда» короче дороги «обратно». Также улегшись на матрасах, мы с сестрой скоро уснули, несмотря на тряску. И проспала до остановки, которую отец приказал сделать с одной целью – разойтись кто налево, кто направо.
Я то и дело спрашивал маму: мы скоро приедем? И она сначала спокойно, а потом раздраженно отвечала, - когда надо, тогда и приедем. А, если будешь все время спрашивать, то никогда не приедем.
Через километр машина встала, пробило скат. Я сделал вывод: никогда не предполагай плохого будущего, обязательно случится.
Отец с шофёром возились с колесом. Я пошел в лес. Тянуло меня туда. Вот гриб стоит. Сорвать? И что я с ним одним буду делать? Мы в пути и маме негде его пожарить. Ягоды, это другое дело. Вон их сколько чернеет.
Солнце стоит высоко и хотя уже конец августа, оно греет. Мне становится жарко, и я хочу пить. Ни ручья, ни родничка. Надо поспешить к автомобилю. И тут я понял, что заплутал. Крутился, крутился, собирая ягоды, и потерял ориентир.
Кричать «ау» не позволяет гордость, но так пропадать тут нельзя. Папа будет сердиться. Я сажусь на пень. Они должны хватиться меня и тогда папа чего-нибудь придумает. О маме я в тот момент не вспомнил. Не знаю, сколько времени прошло, но гудок автомобиля я все, же услышал и пошел к нему.
- Погулял? – спросил отец. Я кивнул головой, - А мы из-за твоей прогулки потеряли почти час. Запомни поговорку: семеро одного не ждут. Пока ты мал, и мы ждали тебя. Но ты подрастешь.
И больше ни слова. Но и они врезались в мою память.


  Юность

Звание генерала отец получил в сорок семь лет. Мне в тот год исполнилось двадцать. Я заканчивал учебу в институте. Сестра два года назад вышла замуж и уехала с мужем, лейтенантом в Хабаровск. Мама сказала: Угораздило меня выйти замуж за военного, и дочь впряглась в лямки жены военного.
Сказано это было с укоризной. Как отец тогда возмутился. Разговор происходил при мне.
- Другие жены гордятся своим высоким званием жены офицера. Крепко в тебе, Клара сидит мелкобуржуазная сущность.
Именно тогда я заинтересовался родословной моих родителей. Мать сначала категорически отказывалась говорить о своих предках, сильна память о тех временах, когда не пролетарское происхождение могло послужить основанием для репрессивных мер. Например, запрет на поступление в высшее учебное заведение.
Отец мамы, мой дед, оказалось, был купцом, а бабка из дворян. Их обошли репрессии тридцатых годов, более того, деда взяли на службу в городское управление по снабжению. Это выражение мамы. А бабушка работала в школе учителем немецкого языка. Во время войны служила даже переводчицей при Смерше.
Об отца я знал, что и он не из крестьян и рабочих. Служил мой дед по отцовской линии в банке. 
Отцу не привелось учиться в гражданском ВУЗ,е, сразу после окончания школы в сорок пятом году его призвали в армию и направили на курсы младших командиров. Так вышло, что отцу не пришлось участвовать в Великой Отечественной войне, зато он заканчивал Вторую Мировую. Отец обладал даром мыслить афористически.
- Я залпом дивизионных гаубиц поставил жирную точку во Второй Мировой войне. Не скоро самураи отмоются
Потом было Высшее военное училище, служба в различных воинских частях и планомерный карьерный рост; от командира взвода до начальника штаба дивизии. Учеба в Академии и долгий «круиз» по Союзу и за его границами.

Воспоминания… С возрастом они становятся более содержательными. Чувства уступают мыслям.  Но вернусь в год семьдесят седьмой.
В форме генерала отец выглядел внушительно. Особенно, когда облачался в зимнюю форму. Обладая достаточно высоким ростом и статью атлета, он в высокой и немного нелепой папахе  выглядел прекрасно. Красные лампасы, золотые погоны.
- Настоящий царский генерал, - как-то сказала мама, и отец ответил так.
- Сталин не просто так вернул погоны. Он  тем подчеркнул,  мы стали державой.
На банкет по случаю присвоения звания меня отец не пригласил, - Успеешь ещё посидеть за столом со стариками.
Но дома мы отметили это событие. Мама напекла пирогов, приготовила домашнюю буженину. Были о свежие овощи. Это по тем временам было редкостью.
Это было первое наше застолье, когда отец говорил со мной, как с равным.
Начались мои «университеты». Не поздно ли? Нет. Если учесть на каком уровне отец вел беседу со мной. В детстве разговоры больше касались, так сказать основополагающих вопросов жизни: крошка сын к отцу пришел, и спросила крошка.
Теперь же генерал позволил себе при мне рассуждать о политике.
- Леонид Ильич, - Брежнев тогда руководил страной, - сильно сдал. Для того чтобы управлять таким государством, нужно недюжинное здоровье. Но главное светлая голова. Человек как мыслит, так и говорит. Косноязычие признак скудоумия. Так наряду с прежним – хочешь научиться командовать, научись подчиняться, вошел в мою память второй постулат: мыслишь четко, будешь говорить также.
По распределению, и такое было, я начал работать на одном из старейших заводов города. «Положили» мне 95 рублей и определили в цех технологом. По закону мне предстояло отработать на этом заводе три года, но уже через шесть месяцев я понял, мне этого срока не выдержать. Завод тот был «режимным», а это значило, что, войдя на его территорию в семь тридцать утра, я оттуда мог выйти только в шестнадцать пятнадцать. Настоящая каторга. Так по молодости лет думал я.
Как-то субботним вечерком, когда мы собрались за столом ужинать, я позволил себе сказать так.
Отец, отложив газету, глянул на меня. Ухмыльнулся и, обращаясь к матери, сказал.
- Погляди, Клара на нашего сына, - он опять ухмыльнулся, - Ты внимательно погляди. Мы сидим за одним столом не меньше, чем с князем. Ему, видишь ли, работать на заводе, каторга. Мы с тобой плебеи, ты так вовсе челядь. Подай, принеси.
Первый раз отец говорил обо мне и при мне так. Мне стало стыдно.
Помолчав и допив свой чай, он серьезно сказал.
- Работа, как и служба не есть территория одних удовольствий. Редкий творец испытывает наслаждение от своего творчества. Если ты тяготишься своей работой, то это обозначает одно, ты ошибся в выборе профессии и это трагедия. Нас не спрашивали, шла война. Но есть одно понятие, которое перекрывает все другие. Долг. Отдай долг, если ты мужчина, а не девица курсистка, и начни жизнь с чистого листа. А это, доложу тебе, очень непростая опять же работа.
Как гвоздь засела это – надо начинать с чистого листа.
Текучка заедала. План жал. Вернее жал начальник цеха. ПеИ, ВеИ. Давай, давай. Постепенно это затягивало меня, как болото. Да где же, чистый лист?! Хотелось мне иногда воскликнуть.
Так прошло еще три месяца. Полетели «белые мухи». На премию я купил теплые чешские ботинки, пригласил девушку в ресторан. Там-то он и явился. Этот самый чистый лист.
- Тебе не опостылело бегать по цеху с этими бумажками? – спросила меня девушка, в ожидании десерта; традиционного кофе-глиссе.
Я кивнул головой. Рот мой был занят куском ветчины.
- Наша профдама приглядывается к тебе. Ты бы подошел к ней.
Я и пошел.
- Ты рисовать умеешь? – спросила председатель профбюро.
Я ответил, как мне казалось остроумно.
- Не пробовал, но могу попробовать.
- Пошляк, но мне деваться некуда. Нарисуешь стенную газету к ноябрьским праздникам, - определила она мое ближайшее будущее, - Передовую статью напишу я.
Когда я вышел от этой деятельницы, то моим первым желанием было выпить грамм сто пятьдесят водки. Меня хотят определить в пионеры. Это в школе мне старшая пионервожатая пыталась дать такое поручение, нарисовать стенгазету.
Мне был вручен, иначе не скажешь, огромных размеров кусок рулонного ватмана, набор красок гуашь и две щетинные кисти.
- Не подведи, - напутствовала меня председатель профбюро и при этом хитро подмигнула. На что она намекала, мне осталось непонятно.
Как я довез все это в целости и сохранности в переполненном трамвае, одному богу известно.
- Решил переквалифицироваться из инженера-технолога в художники-оформители? – спросил отец, застав меня стоящим на коленях у раскатанного на полу ватмана.
Я объяснил, что  пытаюсь сделать.
- Не в моих правилах давать советы, но тебе дам. Изобрази что-то о красном дне календаря в стиле кубизма. Прямоугольники тебя в институте чертить научили, а окружности сделаешь при помощи циркуля. Больше красного разных оттенков, - и ушел, смеясь.
Кубизм? Что сие значит? Задался я вопросом и, одевшись, поехал в библиотеку.
Вот что я прочел в энциклопедии – кубизм (фр. Cubisme) — модернистское направление в изобразительном искусстве, прежде всего в живописи, зародившееся в начале XX века и характеризующееся использованием подчеркнуто условных геометризованных форм, стремлением «раздробить» реальные объекты на стереометрические примитивы.
Ещё узнав, что кубистом был Пикассо, чей «Голубь Мира» знало все прогрессивное человечество, я сильно воодушевился. Субботу и половину воскресенья я ползал вокруг листа ватмана и творил. Циркулем и линейкой. Непередаваемо словами то, что я сотворил. Повесив лист на стену я, как заправский художник отошел на три шага, больше не позволяли размеры комнаты и, прищурившись, стал глядеть.
За этим занятием меня застал отец.
- Не меньше, чем Рембрандт передо мной, - шутя начал он, но взглянув на лист, посерьезнел, - А ведь получилось у тебя, стервец.
Я польщен. Оценка отца для меня важнее всяких других.
- И что это в итоге будет? – спросил отец.  Я ответил.
- Текстом только испортите. Сообрази что-нибудь другое, а это оставь как есть.
Можно было бы сделать и вторую газету, но где взять такой лист ватмана?
- Проблема. Тогда тащи этот.
Увидев мое произведение, профсоюзный руководитель сначала долго ругалась, поминая моих родителей, а потом, передохнув, рассмеялась.
- Ты шутник, парень. И это, по-твоему, стенная газета? За такое раньше в психушку сажали.
Она успокоилась только тогда, когда отойдя за шкаф громко глотая, выпила что-то.
- Я  тебе другое поручение придумаю, а теперь вали отсюда, пока я тебя не пришибла.
Я поспешил «отвалить». А дома вечером рассказал отцу об этом.
- Ты меня понял буквально и начал новую жизнь с настоящего чистого листа. Что ж, отрицательный результат тоже результат. Художника-оформителя из тебя не получилось. Дерзай, сын.
Это для меня прозвучало как приказ – к бою!
Не обладая свободой маневра, выражаясь военным языком, я ринулся в «лобовую атаку» на нашу профдаму.
- Ты чего на меня набросился? Твой плакат я все-таки приспособила. А поручение я тебе придумаю. Погоди. 
Шла первая декада месяца. Никто не давил – давай план. Рабочие трудились в две смены, и у них оставалось время, чтобы «сообразить на троих». Глядя на них, сообразительных и довольных, я понял, почему в семнадцатом году победил пролетариат – они умеют объединяться. Не то, что мы, гнилые интеллигенты.  Пускай у меня есть три рубля, но выпить одному пол-литра водки, это перебор. И пить в одиночку скучно. 
Стою я под козырьком крыльца здания заводоуправления и гляжу на табло электронных часов. И такая тоска одолела меня, что стал я считать секунды. На сорок пятой секунде меня кто-то тронул за плечо.
- Чего задумался, детина? – позади стоит она, наша профдама.
- Тоска, - ляпнул я.
- Не к лицу молодому и здоровому парню предаваться тоске. Пойдем, поговорим о твоем будущем, - тянет меня к проходной.
В столовой первого разряда я заказал бифштекс рубленый со сложным гарниром, а председатель профкома завода антрекот.
- Водку пьешь, красна девица?
Обижаться я отвык, но ответил с вызовом.
- Пью!
- Тогда для начала закажем триста граммов.
Повалил мокрый снег. Зажглись уличные фонари. Народ спешит домой. А мы продолжаем пить и закусывать.
- Определю тебя профоргом в цех. Пробью свободный график. Я баба честолюбивая, я своего добьюсь, - уточнять, чего именно она собирается добиваться, председатель профбюро завода не стала, а я не стал уточнять; мне очень захотелось домой.
Первый раз я пришел домой в таком состоянии.
- Клара! – позвал маму отец, - Наш сын пьяница. 
Не так уж пьян был я и потому все мог отмечать; мать, не повернув головы в мою сторону, молвила с ехидной улыбкой.
- Он смешон.
- Сына, посмеявшегося над отцом звали Хамом. А как назвать мать, которая смеётся над сыном? – неожиданный поворот. В этом весь мой отец.
Скоро я уснул.

Председатель профкома завода свое слово сдержала. Ближе к новому году я стал профоргом цеха. Не слышал я, как начальник цеха отозвался о моем избрании на этот пост: Не вышло из него хорошего технолога, вот и подался на руководящую работу.
Меня же моя новая работа увлекла. Может быть, это и есть тот чистый лист, о котором говорил отец. Так рассуждал я в те дни.
О том, что думает по этому поводу сам отец, мне пока знать было не дано. Зато председатель профкома не скупилась на слова.
- Вытрави из себя эту гнилую интеллигентщину. Ты командир. Рабочий класс понимает слова простые, доходчивые. От тебя что требуется? Во-первых, чтобы взносы собирались исправно. Во-вторых, ты первый помощник начальнику цеха. В выполнении плана, в поддержании трудовой дисциплины на высоком уровне. Тут твоими «простите», да «пожалуйста» не управишься.
Звали председателя очень даже по-женски Любовью, а говорила она по-мужицки, перемежая свою речь матом.
- Мой отец в войну взводным был. Там в атаку не просили, не встанете ли вы из окопа и не пойдете ли вы под шквальный огонь на фрица.
Я и не пытался возражать, мол, сейчас не война. Бесполезно, да и права она была.
Пройдет три месяца. Наш цех завоюет Переходящее Красное Знамя по результатам первого квартала. Меня премирую наряду с начальником цеха. На импровизированном банкете он скажет: Ты был никудышным технологом, но я доволен тобой как профсоюзным лидером.
Юность прошла.

Зрелость

Почти два срока я пробыл полуосвобожденным профоргом цеха.
Отец только ухмылялся; мой сын профсоюзный деятель, и добавлял: от пеленок до гроба о нас печется родной профсоюз.
Мама так та и вовсе начала меня почти презирать.
- Зачем было учиться пять лет, изучать точные науки, чтобы заниматься вопросами,  кому нести, чего куда.
Так она перефразировала словосочетание нести - коммунистического труда.
Естественно, эти обстоятельства не способствовали созданию у меня продуктивного настроения. Я стал раздражительным и злым. Утешение и отдохновения я находил у Любы. Так точно, у Любви. И не было в этом ничего противроечащего действовавшего в те годы Кодекса строителя коммунизма.   
Любовь разведена и детей не имеет. Я никогда в брак не вступал. И с точки зрения субординации у нас все было в ажуре. С поста председателя заводского профкома Любовь ушла и трудилась теперь на поприще культуры; заведовал Домом культуры.
Разница в возрасте, как известно в любви не помеха. Любви все возрасты покорны.
Мой первый опыт в изобразительном искусстве, тот самый лист рулонного ватмана с рисунком в стиле кубизма она повесила в своем кабинете; Пускай эти чинуши из Обкома видят, что я человек прогрессивных взглядов.
Но к работе. Я сам подал заявление с просьбой освободить меня от обязанностей профорга, но и на прежнее место постоянной работы не вернулся.
Когда я объявил отцу о своем намерении податься на Север, и там найти какую-нибудь работу, он, улыбнувшись как всегда, сказал.
- Не хотел бы я видеть своего сына перекати-полем. Но ты уже не юноша и имеешь право на свой выбор. Учти, сын, присваивая себе право выбора, ты входишь в пору зрелости.
Я стал приводить доводы, почему я хочу поехать на Север. Там платят больше, а я хочу завести семью.
- Заводятся вши. Но вступив в брак, ты естественно берешь на себя ответственность за женщину и её ребенка. Отмечу, в семейной жизни весьма важна стабильность. Во всем, и в моральной стороне жизни, и в её материальном обеспечении.
В те времена в обиходной речи не было такого понятия, как стартовый капитал, но ответил я отцу в этом духе.
- Что же ты прав.
На этом наш разговор был закончен, но я продолжал осмысливать слова отца. Он прав, жены не заводятся.
Любовь отозвалась о моем намерении просто: ты молодой, а молодым везде у нас дорога.
Я уезжал в Архангельск в начале июня, когда в город пришли «белые» ночи. Родители проводили меня до порога.
- Пиши, - сказал отец. Мама пустила слезу и расцеловала меня.
На Московском вокзале у хвоста состава я увидел Любовь.
- Это тебе еда в дорогу. А это этюдник, краски и кисти. Жду тебя с картинами севера. Есть такой американский художник Рокуэлл Кент. Красиво пишет. Он, правда, на Севере нашел себе жену, - Люба отвернулась. Я поражен; она знает о каком-то американском художнике, и она плачет.
В Архангельске мне повезло. Прямо на вокзале я встретил человека, набиравшего бригаду для сбора живицы.
- Ты, парень, из какого лагеря будешь? Больно чист ты, - спросил мужчина.
Когда я ответил, что я из Ленинграда и я бывший технолог, собравшиеся вокруг мужики загоготали.
- Мы бичи, а он действительный член.
Кто такие бичи я тогда не знал. 
Бывших интеллигентных людей в бригаду набралось девять человек и нас, не бывших четверо. Тринадцать мужчин. Тринадцать рассерженных мужчин. Был такой американский фильм. Мы не были рассержены. Мы были обуреваемы одним желанием, заработать как можно больше денег.
Человек, вербовавший нас, отвел нас на какую-то базу. Там нам выдали рабочую одежду и сапоги.
- Инструмент получите на месте, - сказал мужчина вербовщик. Оглядел нас, - Бригада что надо. С вас картину маслом писать надо. У Репина «Бурлаки на Волге», а тут «Чудаки на Северной Двине», - конечно в слове «чудаки» надо поменять первую букву.
Нестройной шеренгой мы пошли по городу. Редкие прохожие с опаской оглядывались на нас.
- Шире шаг, - торопил нас вербовщик, - нам дотемна надо добраться до места.
Ему справедливо возразил один из нас.
- Тут ночи светлые. А к зиме мы всяко поспеем.
Со смехом мы продолжаем путь. 
Увлекся рассказом о своей жизни. А ведь начал эту тетрадь с посыла рассказать об отце. Вернее о воспоминаниях об отце. Прошло сорок, сорок (!) лет со дня его смерти, а я все чаще обращаюсь к памяти о нем.
И все-таки, коротко поведаю о том лете. Работали мы в глухом дальнем лесу. Добывали смолу еловых. Иногда добывали рыбу, поглощать все время консервы было тошнотно.
Раз в неделю к нам прилетал вертолет и забирал нами добытое. Нам он привозил продовольствие и инструмент. Отмечу, ни капли спиртного.
В таком режиме мы прожили два месяца.
Событием из ряда вон явился прилет предпоследнего вертолета. Он не привез, как обычно инструмента. Человек из конторы раздал зарплату, а вертолет  привез отличную провизию и алкоголь. Не просто спирт, а дорогие коньяки, «Шампанское» и ликеры. Бригада и экипаж напились сразу же.
До меня дошло – они хотят вытянуть деньги тут. Чтобы бичи не довезли до «большой земли» ни копейки.
Все были пьяны и мне не представляло труда уйти куда подальше. На третий день вертолет улетал. Прихватив из палатки этюдник и папку с работами, я тайком проник в вертолет. Меня обнаружили, когда летательный аппарат прошел точку возврата.
Домой я возвращался с деньгами и своими этюдами.

- Могу с удовлетворением отметить, что мой сын зрел и в меру умен, - таков мой отец.
Я слушал его и медленно, будто в рапидной съемке видел, как меняется мимика его лица, как дрожат руки.
Вошла мама. Она выходила во двор с собакой. Отец начал поворачиваться в её сторону и вот, голова его дернулась назад, и он упал прямо мне на руки.
Врач «Скорой помощи» диагностировал инсульт.
- Перевозить в таком состоянии больного равносильно убийству, - таков был его вердикт.
Мне стало страшно. Утром отец умер.
Я вернулся в детство. Вот как получилось; рос, учился, работал, искал себя, почувствовал себя зрелым… А пришел час и не стало рядом отца, и оказалось, мое благополучие держалось на нем. Он был как утес, фундамент, на котором стояло все.
Я стоял под синью осеннего неба, трещали залпы салюта. Кто-то что-то говорил, а слышал его слова: Надо сын, стать мужчиной. Опорой семье. И не в одних деньгах сила. Человек и особенно мужчина силен своими убеждениями. И убеждения те должны быть чисты и высоки.


- Больной, идите в палату. Капельницу будем ставить, - и я иду, приволакивая левую ногу.
Дома меня никто не ждет. Собаку я перепоручил соседке.