26 минут

(Быль).

    Пётр Васильевич из поколения послевоенных детей, из простой рабочей семьи. Рос в коммуналке. Пока родители работали в две смены, он и его младший брат воспитывались в школе и на улице. Баловались, лазили по крышам, дрались, посещали всевозможные кружки и секции – всё как положено.
    После школы – завод, армия, институт. Затем женитьба, рождение детей. Служебный рост, вступление в партию, высокая должность, новая квартира с личным кабинетом. Выступления на партсобраниях, нервотрёпка, ответственность, строгий костюм и строгое, редко улыбающееся лицо.  Даже дома царила атмосфера кабинетной власти.
    Дети выросли, заимели  семьи и стали жить отдельно. Пётр Васильевич остался в просторной четырёхкомнатной квартире вместе с женой и престарелой мамой (перевёз к себе после смерти отца). Хорошие старые связи помогли пережить всякие перестройки и приватизации -  были должность и деньги. Внуки навещали, и он воспитывал их (да и детям заодно любил преподать житейский курс и своё непререкаемое мнение). Старушка-мать немного омрачала его жизнь тем, что была женщиной не менее властной (Пётр Васильевич был в неё), любила свой порядок, свой уклад и из-за этого постоянно между ними вспыхивали конфликты – никто не хотел уступать.  Сыновняя благодарность за материнскую нежность и любовь, заботу, поддержку, помощь в воспитании внуков уступала место раздражению и непониманию – ну почему человек не хочет слышать, о чём его просят?!
    Она, например, любила подходить к телефону (что категорически ей было запрещено, потому что Петру Васильевичу звонили серьёзные и деловые люди) и даже будучи почти глухой, брала трубку и говорила что-то вроде: «Алё? Ничего не слышу, никого нет дома, перезвоните». А зачем тогда подходить к телефону? Или бралась готовить что-либо. В молодости она готовила изумительно, но старость взяла своё и она просто переводила продукты. Ей говорили – обижалась, но потом опять делала по-своему. Но самое страшное, что она повадилась закрывать входную дверь на все запоры изнутри, оставаясь одна в квартире.  То есть, Пётр Васильевич с супругой могли просто выйти в магазин ненадолго и потом не войти в квартиру. Причём, что интересно: телефон мама слышала, а как звонят или стучат во входную дверь, не слышала. Дважды приходилось вызывать слесаря, вскрывать дверь. А на вопрос: зачем ты запираешься, отвечала: «Я не знала, надолго ли вы ушли. Боюсь. Закроюсь и мне не страшно». И Пётр Васильевич, и его супруга пытались говорить с ней и ласково, и кричали – всё бесполезно!  Упрямство её было поразительно и характер непреклонен. Пётр Васильевич едва ли не прибегал к рукоприкладству, и его жена часто вставала между ним и матерью с круглыми от ужаса глазами.
    Через три дня после своего дня рождения мама умерла. В день похорон философские мысли вдруг овладели деловым и прагматичным умом  Петра Васильевича,  и он вдруг осознал, что выступил в передний строй жизни. До этого в переднем строю были родители и как бы прикрывали его собой. Ощущение неумолимости времени впервые неприятно поразило его. За столом на поминках  он разговаривал с родственниками:
-Да, вот ведь как. Люди как листья. Распустились почки, выросли зелёные, молодые. Потом пожелтели и облетели.  Так и мы все.  Даём место молодым, а нас нет уже.
- Да, такова жизнь. Никуда не денешься. Все там будем…
-  Где «там» ?  Есть ли это «там»?
- Есть, конечно. Никто не знает, что именно. Каждый говорит по-своему, но есть.
- Наверное,  - пожимал Пётр Васильевич плечами.
- Недаром покойные снятся. Мать должна тебе ещё присниться…
 -Не знаю. Мне отец ни разу не снился.
    Петра Васильевича родители крестили в младенчестве, но сам он никогда, ни во что не верил. Просто не верил и просто был коммунист и руководитель. Периодические походы в церковь своей жены воспринимал, как блажь.  Даже запрещал в своё время крестить детей – и жена крестила  их украдкой от него, за что потом он долго ворчал на неё.
Справили девять дней.
Подготовились к сорока дням.
    Спать накануне сорокового дня Пётр Васильевич и его жена легли поздно и усталые – много хлопот было. Пётр Васильевич как будто в темноту провалился и вызвал его из этой темноты будильник мобильного  телефона.
Пётр Васильевич глянул: ровно 07:00.
«Полежу минут двадцать ещё с открытыми глазами, не буду спать», - решил он и откинулся с удовольствием на подушку. Жена, отвернувшись, крепко спала рядом, даже не потревоженная будильником. За окном брезжил морозный рассвет,  и было зябко даже под одеялом.
«Форточка в кухне открыта», - подумал Пётр Васильевич, вставая – «растяпа, забыла закрыть», - (подумал на жену).
Он пошёл в кухню и увидел, что окна закрыты, а дует из коридора.
«Неужели входная дверь открыта?», - возмутился про себя Пётр Васильевич, –«ну, так и есть!».
Входная дверь была приоткрыта, и за ней слышался чей-то разговор. Пётр Васильевич вышел на лестничную площадку как был, в одних трусах и тапочках, и увидел свою мать. Она стояла в зелёной юбке и зелёной шерстяной кофте и строго отчитывала похожую на себя, молчаливую  женщину в красной шерстяной кофте. Пётр Васильевич удивился: мать хоронили именно в красной шерстяной кофте;  когда успела переодеться?
-Ты чего шумишь, мам?
Она взглянула на него своим обычным взглядом, который он помнил с детства.
- Вот, пора мне, - и указала рукой на небольшое крыльцо с тремя ступеньками, и дверь. Пётр Васильевич глянул:  дверь была приоткрыта и двое или трое высоких молодых мужчин в чёрных костюмах и белоснежных рубашках стояли за нею.
- Постой, мам. Давай я хоть провожу тебя, - в руках у Петра Васильевича оказалась та самая красная кофта. Он начал было надевать её, и подумал про себя в этот момент: «Да как же её кофта на меня налезет? Мать-то маленькая!».
- Да нет, тебе не надо. Ты не ходи, - ответила мать с лёгкой доброй улыбкой. – Ну, а я пошла.
Она поднялась по трём ступенькам, вошла в дверной проём и дверь закрылась за ней.
    …Пётр Васильевич вскочил с кровати. За окном стало ещё светлее. Жена спала, так же отвернувшись. Он потянулся за мобильником.  07:26 показывало его табло…
- Надо же, а? – дрожащим от волнения голосом говорил потом жене Пётр Васильевич. - Вообще не снилась, а тут приснилась! И будто не сон, а наяву всё! Вот и не верь людям после этого.
- Так сегодня сорок дней. Надо в церковь идти. Ты пойдёшь со мной сегодня?
- Да, конечно, – ответил Пётр Васильевич и засобирался.
    Строгий, в чистой рубашке и в галстуке, без шапки, стоял он в церкви, и в глазах его была какая-то печаль.  Жене было непривычно смотреть на него в этот миг. А он непривычным для себя жестом складывал для крестного знамения пальцы и крестился так же строго и ответственно, как всегда и всё делал в своей жизни.