Только бы поле перейти

               
                «…Но продуман распорядок действий, и неотвратим конец пути.
                Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить - не поле перейти»
                Борис Пастернак, 1946г.
 




       Так уж случилось, что жизнь Егору Барсову выпала нелегкая.
       Возможно, к моменту его рождения все более завидные варианты судеб были уже розданы, и маленькому Егорке досталось, что попроще, да поневзрачней – залежалый товар. Но он об этом не догадывался, потому никогда не скулил и не сетовал, а столь яростно любил жизнь, что временами она, изумленная, отвечала ему взаимностью.


                * * *
 

       Егор был в семье старшим сыном, однако совсем не помнил те часы, когда вся родительская забота и любовь приходились на него одного. Детям войны не до Любовей – поесть бы. Из военных лет он помнил, как мать – строгая, даже суровая женщина, сутками работавшая на фабрике – получив паек, звонко орала с порога: «Жорка, ходь сюда. Я те жрать принесла!» И не было в мире ничего прекрасней этих минут…
       Отец демобилизовался с ранением, но без увечий. Мастеровой и рукастый механик тут же стал нарасхват в их осиротевшем на мужиков городишке. Вскоре родилась сестра Анна, а следом и младший брат Гриша. Жили как все – тяжело, но весело и с надеждой на завтра, потому что самое худшее и страшное уже пережито. И, возможно, ничего бы не осталось в памяти Егора от тех дней кроме бесконечных пацанских игр «в войнуху» и голубей на фоне захлебнувшегося свободой иссиня-ясного неба, если бы жизнь не повернулась к нему другой, неожиданной стороной.
 

       Осень стояла жгучая, яркая, с хрустким шорохом опавшей листвы, побитой дробью инея по утрам, и с гомоном улетающих в южные края птиц. Отца за фронтовые заслуги откомандировали подправлять здоровье в военный санаторий, и никто даже подумать не мог, что следом за птицами уедет он к далекому морю, чтобы не вернуться.


       Ждали долго, до самой весны, а когда все сроки прошли, мать стала писать «куда следует», но везде был один ответ – нет информации.
       Вот тогда подросший к этому времени Егор, сполна прочувствовал, что значит быть в семье за старшего. Денег и так отродясь не водилось, а тут совсем не стало. Мать по-прежнему работала мастером на фабрике, баба Тоня смотрела младших, а Егорке пришлось помогать соседям за еду. Хорошо летом – работа для всех найдется, а как холода подбираться начали, каждый для себя кусок хлеба приберегать стал.
       Однажды мать пришла сама не своя, долго говорила о чем-то с бабой Тоней, запершись в сенях, потом оделась и ушла, не простясь. Только дверью напоследок скрипнула слишком пронзительно. Вернулась дня через три бледная, словно тень, с холодными глазами-пустошами и с новостью:
       – Нашелся батя ваш, – сказала сухо, резко, словно где полено треснуло. – Токо мы теперь ему без надобности.
       Баба Тоня запричитала, что, дескать, столько баб без мужиков живут и ничего…
        – Те с войны не пришедши, а тут… – оборвала мать, не дослушав, – Ненавижу!


       С того дня Егоркина жизнь дала новый поворот. Так уж сложилось, что именно на его нескладные тощие плечи улеглась вся материнская злость на «приженившегося на молодухе» отца. То ли потому, что был Жорка старшим, то ли потому, что одним лицом с батей своим вышел, как знать.   
 

        Зима не заставила себя ждать.
        Мороз, словно сговорившись с голодом, выматывал силы, тянул заунывно-скрипучую песню ветра длинными вечерами. Хату еле топили, на двор выходили лишь по нужде и по воду. Баба Тоня слегла и больше не вставала. Пока мать ходила на фабрику, Егор оставался за главного. Весь дом на нем – и баба, и совсем малой Гришка, и смешливая озорная Анютка. Помогал, как мог, ждал, что вечером мать придет и похвалит, а та чуть что: «Вот ирод проклятый… Весь в отца!» Но он не обижался, девять лет – взрослый уже, понимает,… вот только отца ненавидеть стал за себя, за мать, за Анютку. 
        К середине зимы стало совсем тяжко. Бабу Тоню похоронили, но еды все так же не хватало. Однажды вечером мать сказала Егору:
       – Барахло свое собери, утром к бате свезу. Пущай он тя кормит.
       – Чо? – он даже вздрогнул от неожиданности. – Я не хочу.
       – Тоди подыхай с голоду! У меня и без тебя ртов хвата.
       Отправляться вслед за бабой Тоней на промерзлое кладбище, над которым безучастно кружат горластые черные птицы, Егору вовсе не хотелось, и он, сжав щемящий ком в горле, стал собираться на новое место.


       Ехали долго – с восхода до самой ночи. Колеса поезда весело отбивали ритм какой-то новой чужой и удивительной жизни. Мать возилась с младшими, а Егор глядел в окно, вдыхал неповторимый запах копоти и с восхищением прислушивался к  тому, как там – под вагонным полом – скрежещет, охает и стучит мощное железное нутро.


       Вышли на каком-то полустанке.
       Стылый ветер мгновенно отобрал остатки вагонного тепла. Осмотрелись – ни людей, ни домов… Только ночь, холод, снега по колено, да луна в пол неба.
       – Нютка, тут сиди, меня дожидай. И гляди мне, с места ни-ни, – строго наставляла мать, заворачивая Анюту в старый кожух и пристраивая на станционной лавке.
        Егор приплясывал от холода и нетерпения. Восторженный переполох от путешествия заглушил даже страх перед встречей с отцом.
         Мать платками крепко привязала к себе спящего Гришку, подхватила Егоров узел с вещами и прокричала едва не плачущей дочке:
      – Гляди, не спи! Мы быстро обернемся…


      Шли долго.
      Временами Егору казалось, что эта искрящаяся ледяным крупом дорога не кончится никогда. Вокруг то белоснежные поля, то голые озябшие рощицы и ни малейшего намека на жилье.
      – Когда придем-то? – спрашивал то и дело. От холода и неизвестности зубы упрямо отстукивали марш.
      – Скоро, – сухо бросала мать и ускоряла шаг.
      Когда вдалеке под холмом показался еле видный огонек, а за ним еще один, Егор подумал – померещилось. Но мать, остановившись, кивнула вдаль:
      – Теперь сам дойдешь. Отцова хата крайняя, не спутаешь, а нам вертаться пора… Поезд через три часа, успеть бы.
       Она сунула в руку сына узел и слегка подтолкнула по направлению к огням:
      – Полем иди, так оно быстрише буде, – развернулась и заспешила назад к станции.


      Снег злобно забивался в ботинки, голые сухие остяки так и норовили оцарапать ногу, но он, не замечая боли, упрямо шагал  вперед, ухватившись взглядом за теплый свет неизвестности.
       Он шел, но огни не становились ближе, наоборот, словно убегали прочь. Егор обернулся – едва заметная вдалеке дорога была абсолютно пуста. Лишь его следы на холодном белом ковре и сливочно-медовый глаз луны над лесом. Вот тогда, в продуваемом всеми ветрами зимнем поле, ему впервые в жизни стало по-настоящему страшно, даже жутко. Острой бритвой резануло одиночество, бессердечное и до грубости неприкрытое. Он не понял – почувствовал – что значит быть один на один с этим холодным, бездушным миром, которому ты не нужен.
        Егор побежал, не разбирая дороги, не обращая внимания на холод и сорванную ветром шапку, туда, вперед – к людям. А когда казалось, что сил совсем нет, повторял, словно заклинание: «Только бы поле перейти… только бы перейти!» и продолжал бег.

 
       Огни становились все ближе, вот уже совсем рукой подать, но тут что-то хрустнуло под ногами. Лес, хаты и луна метнулись в странном танце, перевернулись и уплыли куда-то вбок, уступив место  усыпанному звездами небу. Когда Егор понял, что провалился под лед, одежда была уже насквозь пропитана водой. Она обжигала, сдавливала и тянула с невероятной силой вниз, к самому дну… Холод и страх мгновенно пробрались внутрь, клеймя болью и разрывая тело изнутри. Он кричал изо всех сил, яростно цеплялся за крошащуюся кромку льда и за свою такую хрупкую и короткую жизнь, пытаясь хоть как-то удержаться наверху… А вокруг только ночь, звезды и закладывающая уши тишина.


        Как его вытащили, Егорка не помнил. Даже встреча с отцом навсегда стерлась из памяти. Осталась только тесная комната с закопченным потолком и склоненная над кроватью тихая славная женщина, выхаживающая его после долгой болезни.         
       Гораздо позже Егор узнал, что ночь, едва не ставшая для него последней, подобралась злым щупом к продрогшей на стылой вокзальной скамье Анютке, так и не справившейся с последовавшей пневмонией.


       Мать неожиданно приехала в конце лета. К тому времени Егор так прижился в ласковом теплом доме, что простил отцу его уход. Но оказалось, что матери на фабрике пообещали квартиру дать на целых две комнаты для нее, Жоры и Гришки.
       Так началась новая жизнь, в которой никогда больше не случилось ни этой маленькой деревушки с забытым названием, ни отца, ни его новой семьи.


                * * *


      Время понеслось быстро и вполне себе счастливо.
      Из нескладного подростка Жорка превратился в рослого красивого парня. Не даром же весь в отца… Хулиган, заядлый футболист и баламут, кое-как окончивший школу и сводивший с ума окрестных девчонок разбитными дворовыми песнями, он однажды попал в литейный цех. Обычная экскурсия для молодежи, но для Егора Барсова фантастическое превращение руды в закаленную сталь навсегда определило собственное предназначение.  Он пошел подсобником в литейный, а вечерами, с дотошным упорством, зубрил науку в металлургическом техникуме. В доме появились какие-никакие деньги – за вредное производство платили неплохо – и Егор с гордостью ощущал себя, пусть и по-прежнему нелюбимым сыном, но настоящим главой семьи.
       Потом призыв и два долгих армейских года, оставивших в душе восторженный след взросления и бесшабашности молодости. Домой писал редко и коротко, ответ получил лишь раз, под самый конец службы –  мать спрашивала, когда ждать.


      Вернулся возмужавшим – почти героем. И обратно в цех к шипящим горстям искр, гулу печей и струящемуся металлу. Заводские девчонки глаз не сводили с красавчика-Жорки, но он по мелочам не разменивался, выбрал в невесты самую видную девушку района Полину и был невообразимо счастлив.
       Свадьбу сыграли знатную. Народу не протолкнуться, крики, песни, веселье через край… Еще бы, такая пара – глаз не оторвать. Только мать Егорова сидела, окаменев лицом, – ой как не хотела невестку в дом. Все твердила накануне свадьбы: «Не гожа она те, Жорка!» Но разве собьешь картечью счастье, когда у него уже расправлены крылья для полета…
    

      Через пару дней после свадьбы Егор постучал матери в комнату.
       – Да, – отозвалась резко.
       – Тут дело такое… – он плотно прикрыл за собою дверь. – Нам комнату в общаге дают. Мы туда переедем…
       Мать аккуратно разглаживала складки на белье.
       – Делайте чо хотите, чай не дети, – сказала не глядя.
       Егор положил на стол перетянутую лентой пачку денег:
       – Вот. Свадебные. Пусть у тебя полежат. На черный день.
       Оторвавшись от глажки, мать с уважением посмотрела на внушительную пачку:
       – А твоя-то, – кивнула в сторону двери, – не против?
       – Нет, – соврал не моргнув.
       – Тоди Гришку зови. Пущай тоже знает, каки в доме деньги лежат.
      

       В заводском общежитии Жоркина жизнь пошла новой яркой колеей – веселье, гомон, нескончаемый хоровод гостей-соседей и жена-красавица на зависть друзьям. Он работал как заведенный – по две смены – благо здоровье железное, и деньги потекли в дом, умело  превращаясь Полиной в сапожки, ковер, холодильник, а то и в диковинный сервиз. С матерью Егор почти не виделся, лишь после получки забегал «подсобить».
       Молодая семья крепла и вскоре обогатилась смешной и крикливой дочуркой, которую отец, в память о сестре, назвал Анной. От завода дали квартиру, и следующие десять лет стали светлым и радостным временем, в котором он ни в чем семье не отказывал, свозил жену и дочь почти на все курорты страны, ведь ему, как передовику, положены были не только премии, но и путевки. Солнце, снег, горы и море радовали глаз и слепили, растворяя в себе перистые облачка семейных раздоров – предвестников грядущих бурь.


       Первые молнии полыхнули, когда вдруг не стало денег. Несчастный случай в цеху унес две жизни, а он, Егор, вроде виноват, хотя и не виноват вовсе. От работы отстранили, стали таскать на допросы один месяц, второй, третий… Привыкшие к относительному достатку Полина и Анна взвыли в два голоса. Начались крики, скандалы, битая посуда – как в дрянном кино. Егор стискивал зубы и зверел от невозможности изменить ситуацию. Постепенно из дома стали исчезать ковры и люстры – есть-то надо. Вот тут он вспомнил про отложенные когда-то деньги.
       Придя к матери, рассказал про «денежные» скандалы.
       – Надо, бери.
       – Я потом верну, – Егор замялся, словно не свое брал, чужое. – Вот разберутся, и все верну…
       – Да бери уж. Нам ни к чему. Брат-то твой, – гордо кивнула на дверь в Гришину комнату, – вскорости институт с отличием кончит.
       Егор взял тугую пачку и почувствовал, что все наконец-то налаживается, но, придя домой, понял, что опоздал… совсем опоздал.
      
 
       Полина стояла у окна и смотрела вдаль.
       – Убирайся! – сказала не оборачиваясь. – Вещи я собрала.
       – Ты что, сдурела?– Егор опешил от неожиданности. – Я в этом доме хозяин.
       – Пошел вон. Нам с Анькой такой хозяин без надобности, – по напряженной Полининой спине отчетливо скользили ненависть и злоба
       – Я муж твой и Анюткин отец! – схватил резко, повернул лицом к себе.
       – Ты давно не муж мне, а отцом и вовсе никогда не был.
       Такого Егор не ждал и, даже спустя время, не мог вспомнить всего, что было дальше. Только разрядом по сердцу: «Не твоя дочь… Витькина!», только смытая с рук кровь его ли, Полинина… только чемоданчик в руках и хлопнувшая за спиной дверь.
       К матери пришел за полночь пьяным в дым, вытащил из кармана не понадобившиеся деньги, швырнул о стол:
       – Гляди, как быстро вернул, – засмеялся хрипло и пошел спать на тахту.
       Но разве уснуть, когда в голове пульсирует эхом: «Витькина, Витькина…» И ведь поверил. Как-то сразу легко так поверил, словно все последние годы ждал беды. И тут же вспомнилось, каким частым гостем бывал в их тесной общежитской комнатенке друг и сосед Витька, пока не уехал за Урал на заработки.  «Не думать, не думать…», – но в горле ком и что-то горячее, мокрое прожигает борозду по щеке.


       Развелись быстро, почти без скандала. Квартиру и нажитое Егор оставил Полине с дочкой, себе – злобу и неверие. Зажил, как прежде, с матерью и братом, который, отложив в сторону  красный диплом инженера, бодро взбирался по партийной лестнице. На работе Егора восстановили, все потихоньку налаживалось, а боль от предательства жены так же тихо отступала в прошлое. Через пару лет Гришка женился и перебрался в «обкомовское» жилье. Дом опустел. Мать вечерами вязала или смотрела телевизор, и Егор все чаще задерживался у пивной. Случайные друзья, не менее случайные женщины, лишь бы не оставаться наедине с тем собой, которого стал избегать и бояться.
      

      Гриша заходил все реже и только по праздникам, а однажды пришел сам не свой. В подробности не вдавался, лишь намекнул, что слишком круто рванул по карьерной лестнице и оступился.
      – А ты не воруй! – Егор был привычно накачан пивом, расслаблен и зол.
      – Ты брата не тронь, – взвилась мать, – он за народ… чтоб всем лучше стало.
      – Какой народ?.. Такие, как он, с народом ср*ть на одном поле побрезгуют. Да, братишка?
      Григорий, словно не слыша, повернулся к матери:
      – Мне денег надо. Много. Иначе… – Гриша старался не смотреть на схватившуюся за сердце мать. – Я почти всё собрал, чуть осталось. Мне б Жоркиных – и самое оно.
      – О чем речь, бери коль надо-то!
      – Неужто возьмешь, пролетарские гроши?
      Пьяный Егоров кураж уже грозил закончиться дракой, когда младший брат не выдержал и ушел, хлопнув дверью.
       Мать пол ночи пила валерьянку, кляня Егора: «Пожалел! Родному брату пожалел, ирод!», а утром позвонила младшему: «Приходи, будут деньги». Но денег не оказалось. Нигде. И тогда в их тихом доме грянул невиданный скандал, во время которого друг другу было сказано слишком много такого, что ни забыть, ни простить.

    
      С того дня Григорий не появлялся, а Егор с матерью почти не говорил, лишь изредка скупо бросал пару слов. Он жил холостяцкой вольной жизнью, временами скрашенной то одной, то другой короткой любовной историей. О детях после Анюты даже думать страшился и семьи не хотел.
      Через пару лет Гришку все-таки посадили, хоть и ненадолго. Мать тотчас слегла, озлобилась, а вскорости впала в маразм. И еще долгих семь лет Егор ходил за ней,  ежедневно выслушивая о себе невесть что.


       Мать похоронили теплым сентябрьским днем. Слез не было. Наоборот, глядя сквозь золотую рябь листвы в самую глубину фарфорово-синего неба, Егор выдохнул и разом простил ей все. Простил и сразу почувствовал, как отпустила, перестала саднить засевшая глубоко в душе недолюбовь.
      После сороковин появился Григорий:
      – Надо бы вещи разобрать, – сказал, уткнувшись взглядом в настенный ковер.
      – Раз надо, пошли, – Егор распахнул дверь материной комнаты.
      Гриша огляделся – тот же сервант, те же старенькие кособокие кресла, только телевизор новый, да пыли слой… Словно и не было последних лет.


       Разбирали молча. 
      – Я возьму? – Гриша сжал пальцами крохотный чайничек, словно ухо непослушного ученика.      
      – Бери, – огрызнулся Егор.
      – А ты постельное возьми, новое совсем, – он потянул стопку глаженых простыней. И вдруг вместе с ними выпорхнули и разлетелись по полу стаей испуганных сиреневых птиц четвертные. Старые, еще советские, с ленинским профилем и круглым гербом ушедшей страны.
      Братья молча посмотрели на россыпь купюр, потом друг на друга.
      – Неужели те? – прошептал Егор.
      – Они… – Гриша присел, осторожно потрогал одну бумажку, проверяя, не примерещилось ли.  Удивленно поднял глаза на брата:
      – Я ведь всегда на тебя думал.
      – А я на тебя, – Егор взглянул на этого взрослого мужчину, который вдруг стал так похож на смешного задиристого мальчишку, которого он много лет назад защищал от местной шпаны.
     – Неужели мать?.. – Григорий поднялся и резко швырнул чайник куда-то в угол. – Я столько лет проклинал тебя из-за этих денег…
     – А я тебя.  Зачем она так с нами? Ведь все могло быть иначе… У меня же кроме тебя и нет никого… – Егор почувствовал, как в комнате становиться темно, а в открытое окно по-хозяйски резко врывается ледяной ветер.


       Он вновь стоял посреди белого заснеженного поля, на котором поземка выгравировала замысловатые узоры. Холод и страх властно сковали тело. А где-то далеко впереди мерцал тусклый блик далекого человеческого тепла. Хотелось кричать, но голос не слушался, хотелось бежать, но тело отказывалось повиноваться. Лишь в голове надсадно пульсировала надеждой несложная фраза: «Только бы поле перейти… а там…»
       Что будет «там» Егор не знал, как не знал и того, что вскоре очнется в кардиологическом отделении местной клиники, где встретит тихую и смущенную медсестру Настю, с которой счастливо проживет следующий десяток лет. Что совсем скоро её внуки будут забираться к нему на колени и, нежно обвивая руками за шею, станут называть Егора «деда».
      

       Ничего этого он не знал, стоя посреди ночной выбеленной пустоши, а лишь упорно повторял, не отрывая взгляда от далекого теплого огонька: «Только бы поле перейти!»