Легенда о гибели городка Орлец

3-го июня (на Олёну) 1446 года молодой устюгский скоровестник, проезжая мимо Кирикинского озера, чуть не вылетел из седла, когда несущийся на махах конь его, вдруг встал как вкопанный.
- Не балуй, Орлик! Чего спужался-то?
Скоровестник поводом успокоил коня, и тут услышал такое, отчего дрогнуло и скатилось куда-то молодецкое сердце, остроухая шапка поднялась на волосах, и не было сил в руках, чтобы поправить ее. По спине заструился холодный пот.
В зарастающем озере, в черной его пучине, был слышны утробные, со всхлипом, человеческие рыдания. Озеро рябило. И от него тянуло холодным, низовым ветром.
Едва одолев страх, конник так стеганул швелыгой /кнут/, что конь, вздыбившись, перелетел грязный ручеек и в момент вынес всадника в дор (расчищенный от леса участок), по краям которого лежали выкорчеванные, приготовленные для смолокурок пни.
 Здесь было не так страшно, и всадник чуть придержал коня, тем более, что впереди шла маленькая, легонькая, как пушинка, старушка.
- Куда спешишь, баушка? – крикнул всадник, сдерживая коня.
-  Ко Всем Святым ходила, молиться за вас, грешных. Чуешь, « бухало» ревёт. К горю это. К войне. Оломенесь тоже ревел. Бабы баяли, в Заозерице избы дрожали.
- Да, кто это бухало-то?
- А его не увидеть. Бают, что зверь водяной раньше в бокче югской жил, а как слизнул Юг впрямь от Наволока под Гордеев починок, зверь-то и остался. Всякий раз, как грозит нам несчастье, какое, ревёт. Я кумекаю, привык он к нам. Мы его не тронем. А чужие придут, кто знает, может, наладятся его словить. Невольно заревёшь. Спужался, небось.
Она перекрестила гонца и побежала вперед так споро, что опять стала похожа на пушинку одуванчика, гонимую ветром. Всадник пошевелил коня,  тот послушно перешел на рысь, и, прочавкав копытами по глинистой сырой лощине, вылетел в молодой чистый бор.
Любы молодому горячему сердцу белые ночи. Сладко мечтается, в доброе верится, когда вечерняя зоренька еще не растаяла, а утренняя уже улыбается и зовет встречать новый день. Звонко откликнулся бор на прозвучавшую с Черного озера журавлиную здравницу. Утро, словно могучая река, вырвалось из тесных берегов белой ночи и, захватывая луга, леса и пашни, щедро поило их  не иссякающей влагой света.  Бор, и без того веселый, вдруг радостно встрепенулся. Все кругом пищало, щебетало, ворчало и щелкало. Глухари, покинувшие токовые сосны, спустились на землю и собирали камушки, на гари затоковал тетерев, да вдруг смолк, словно одумавшись. Куропач хохотнул на болотине два раза, но лешачий хохот его никого не испугал, и он, обиженно, смолк. Лисица проскочила через дорогу, таща в зубах краснобрового тяжелого тетерева.
Лепота-то, какая! - воскликнул всадник и направил коня правой бечевой. Немного поплутав, он неожиданно для себя выехал на селище ( заброшенная деревня), а затем к реке и изумился окружающей его благодати. Справа от него нежилась в лучах восходящего солнца молодая лиственничная роща, прямь ее деревенька о два двора, черная, с покосившимися засеками и с пятью коровами на присаде. Слева, на востоке, в утренней, еще не растворенной солнцем дымке небольшая церковь, обнесенная «чесноком» ( (изгородь из заостренных кольев).
  - Троицкая. А за ней и городок недалече, - почему-то шепотом произнес всадник. Конь, почуяв хозяйскую руку, развернулся и полетел холмистым бором, затем по деревеньке с печами на улице; разогнал гусей, ребятишек, что-то усердно лепивших из глины. Всадник снова поднялся в бор. Орлик, не сбавляя ходу, перескочил небольшую каменистую речку и остановился у глубокого песчаного рва, на другой стороне которого выглядывали из-за свежесрубленной крепостной стены две маленькие, сторожевые башенки и купол деревянной церквушки.
- Откуда свалился-то? –  прозвенел девичий голос.
Оглянувшись, всадник увидел девушку, несущую небольшую берестяную корзинку. В Устюге не мало красивых девиц, но эта – курносая, с распущенными, цвета спелого меда, чуть вьющимися волосами, просто поразила его.
Откуда свалился – то, спрашиваю? – снова прозвенел ручеек.
- Да скоровестник я, из Устюга. Мне бы сотского перевидеть, - подбирая нужные слова, отчужденно ответил всадник.
- Скоровестник, а не торопишься, к седлу прилип что ли? Так и будешь до обедни сидеть?
- Всадник словно упал с коня.
- Иди за мной, скоровестник звягливый  (болтливый), - шутливо укорила девушка и пошла к окованным железом крепостным воротам. Юноша шел как во сне.
Орлик не отставал от хозяина, путаясь в волочащейся по песку узде, косясь и недовольно всхрапывая, когда она попадала под щетки.
Ворота открыл парень в длинной льняной рубахе и в белых портах. В голубых глазах его навсегда поселилась искорка озорства, губы красиво улыбались, недавно вымытые русые волосы лохматились во все стороны. «Ангел у врат рая» - подумал всадник и тут же толкнул остановившуюся вдруг спутницу. Ах, если б можно было провалиться сквозь землю, и гонец даже попробовал посильнее надавить на нее, но песок хоть и сыпуч, пропускал не дальше сапожных взъемов.
- Устал он с дороги, Андрейка, вот и спотыкается, - пояснила девушка озабоченно.
- Как звать – то тебя, царство сонное, - все так же улыбаясь, спросил «ангел» с взлохмаченными волосами.
- Ратимир,-  едва вспомнив собственное имя, объявил юноша.
- Ратимир? Мудрено. А меня  Ондрейкой кличут.  Да очнись, ты!
А её Алёнкой зовут.
- Мне сотского надо, с Устюга я, по делу.
- Да нет сотского, уехал в Томашево, да на Курденьгу рыбную подать с мужиков собирать. Давно что-то не везут. И обратился к Ратимиру:
- Иди за мной. Отец ее, Истома Волк, первосоветник у сотского Белозерца,
с ним и поговоришь.
Поднявшись в городок, Андрей указал Ратимиру избу, которая, как,  оказалось, была и трапезной для ратников, и частью восточной стены.
Открыл тяжёлую, некрашеную дверь и увидел перед собой большой длинный стол и широченные длинные лавки вдоль стен. На одной из них сидел  седой мужик и перелистывал  церковную книгу.
Увидев Ратимира, он не спеша, захлопнул ее и, поднявшись, просто сказал: «Здравствуй, отрок, какие вести привез?» - из-под длинных темных, словно осенние тучи, бровей, смотрели на Ратимира необычайно добрые глаза, и он решился.
-А откуда  знамо, что я с вестями?
- Как не знать. Ты тетку Анну, старушку, под Пеньевским спуском видел? Так вот она и сказала.
-Но как же она вперед меня-то успела? Я все-таки на коне.
- Да знает она все тропинки  прямые, да и легка на ногу. В Киев пешком хаживала и, как видишь, вернулась.
- Мне бы сотского, наместник велел бересту ему отдать, да вот тут, и прописано – Белозерцу Дмитрию Славовичу.
- Нет его, да ладно. Если не срочно, то ты подождешь сотского. Я за ним нарочного пошлю. Перекуси с дороги, я распоряжусь, да отдохни.
 В это время скрипнула дверь, солнечный луч вспыхнул на половицах и погас, закрытый вошедшим воином.
- Да вот и сотский. Ну, как ловли, Дмитрий Славович? – спросил Волк.
-Какие ловли, мужики и бабы с голоду пухнут, нет ни корма скоту, ни себе хлеба. Щука подо льдом отнерестилась, лещ все еще не идет, то, что ловят, - съедают сами и этим живы. Не взял я с них податей.
-А, у нас гость, - Дмитрий шагнул к Ратимиру и протянул руку. Ратимир сунул в нее бересту и понял, что сделал что-то глупое.
-А что, в Устюге русичи уж и не ручкаются, - с сильным оканием произнес Белозерц.
- Ручкаются,- произнес Ратимир и покраснел.
- Да не красней, как  маков цвет. Что там князь Данила пишет?
Он быстро прочитал бересту и нахмурился. Потом поднял голову и, обращаясь к первосоветнику, сказал:
- Ну вот, и дождались. Татары, разорив Городок, что на Кичменьге, конниками и насадами спускаются воевать Устюг.
-Распорядись Истома. Быть сече.
Первосоветник, Истома Волк, был единственным мужчиной из всех жителей окрестных деревень, разменявшим пятидесятую весну. Седой как лунь, израненный в вечных битвах с новгородцами, татарами, вятчанами, он, как сорвавшаяся со скалы и висящая на одном корне живая сосна, так же накрепко вцепился в родную землю. Жизнь тоже не на шутку вселилась в его могучее тело.  Сердце воина и отца, уже потерявшего в битвах пятерых сыновей, сердце, которое давно должно было разорваться, если не от телесной боли, так от душевных страданий, билось ровно и надежно. Последний раз он защищал городок от вятчан, которые так и не смогли взять его, но на обратном пути после девятинедельного стояния под Устюгом обманом зашли в городок, многих работников побили, сожгли все, что могло сгореть. Тогда погибли два его последних сына.
С чем можем мы сравнить горе матери и отца, оплакивающих своих детей? Нет такой меры. И когда к Волку подходили с утешением ратники и старушки, он тут же уходил от них в ближайший лес, ибо все слова их были хоть и искренними, но не приносили облегчения.
Единственным утешением ему во всем его одиночестве была дочка  Аленка – цветочек аленький. Именно так называл  ее, когда оставались они наедине. Он делал ей из дерева и глины кукол, нежно нянчил в своих коряжистых руках, одевал во все лучшее, а однажды привез из Устюга большой серебряный с чернью гребень. То-то было у дочки радостей.
Его жена Авдотья умерла сразу же после смерти последних сыновей. Была она умна, терпелива и немного скрытна. Когда страшное горе обрушилось на нее, она не выплакала его, не раздала близким и знакомым, как это делают многие женщины, но и сама не выдержала. Аленке было тогда четыре годика. А сейчас ей семнадцатый. Годы идут быстро, еще быстрее, кажется, приходят войны.
Вот  опять  идут. Что им мирно-то не живется. Бьют их сотнями, как слепней на лошадях, а все лезут и лезут, когда родиться успевают?
- О чем задумался, Волк? – окликнул Дмитрий, наливая в братчину из лагуна квасу, и, не дожидаясь ответа, неожиданно повернулся к Ратимиру:
- Чей будешь, отрок?» Тот опять замешкался, покраснел, но ответил:
- Князя Звенца внук я. Тятя погиб в походе, когда к Камню воевать ходили.(Уральские горы) И торопливо продолжил:
- Можно я здесь останусь? Мне вольно поступать, как  захочу. Князь так сказал. Я в сече только раз бывал: шемогодских чернопашенных мужиков усмиряли.  Из лука за пятьдесят сажен гуся завсегда убью». Он говорил и смотрел на сотского и Волка с надеждой.
Страшный шрам на красивом лице Истомы, потемневший было при известии о татарах, посветлел.
Сотский нахмурился.
-Князь ладно, а мамка тебя отпустила? Ревела, поди. Ты, помнится, у нее один разъединственный. Как она без тебя? Не думал об этом? Ратимир словно боясь, что сейчас его отправят обратно, торопливо и сбивчиво заговорил:
- Плакала мамка, а потом сказала: « Поезжай сынок. Не век тебе у моего подола крутиться. Помни только, что больно мне тебя отпускать, но сто крат больней будет, коль узнаю, что в страшные минуты выбора между честью и жизнью ты выберешь жизнь. Кто только не хочет на колени Русь бросить? А спасать её от гибели, дано только нам; верой и любовью, даже истекающих кровью наших сердец.  Твой отец так говорил, а он редко ошибался».
Сотский по-новому взглянул в лицо отрока. Еще не взматеревший юнец, с легким пушком над верхней губой, с голубыми глубоко сидящими глазами и  непослушной копной русых вьющихся волос напряженно ждал его ответа. 
-Ладно, иди, отдыхай, под ногами не вертись, работы много. Я  позову за надобностью. Ратимир облегченно вздохнул и вышел.
 В городке кипела работа. Ратники в белых тканых рубахах крепили западную самую высокую стену, разгружали с повозок бревна, камни, котлы, смолевые пенья, вычерпывали из бочек воду и заливали в громадные деревянные чаны.
- Эй, Данька, - крикнул Волк, и откуда-то со стены свалился мальчик лет десяти и подбежал к нему.
 – Лошадь у воина кормиться сведи, и в Орлово слетай. Передашь игуменье Марфе, чтоб сельских баб и детишек, и монашек своих немедля отправляла на Павшинские дворы, ратников и негодяев – сюда, монахов крест целовать с Еремеева пусть не вызывает, времени уже нет. Монастырь запереть и ворота завалить каменьем, да старыми телегами.
Через чеснок (тын из заостренных бревен) татарин не полезет.
Данька ласточкой взлетел в ратимирово седло, рысью спустился в воротам.
- Аленка, подойди ко мне, – в голосе Волка прозвучала тревога и та, бросив штопанье Андрейкиной рубахи,  тут же подошла.
-  Пойди дочь к «Чернавке» в поле и предупреди баб, чтоб шли по домам, собирались и, немедля, уходили на Истоцкий скит, да пусть идут по дороге, не Лузским лютчиком, а через Печерскую навину. Взять с собой только еду.  Остальное – спрятать.  Анна  знает куда.
Отроки пусть седлают коней и готовят луки и копья. Их дело охранять баб и детишек, не ровен случай, наткнутся на татарский дозор.
Ты с девками пока бабы соберутся, принеси сюда хлеба, рыбы да мяса копченого побольше. И уйдите вместе со всеми. Беги, времени у нас мало.
Ратимир видел, как белой птицей метнулась Аленка к воротам, как бросилась на шею оторопевшему Андрейке, как причитала, плакала и поучала его не лезть на рожон, а бить татар из боен скрытно, пока не иссякнут их поганые силы.
Андрейка осмотрелся и, увидев, что никто за ними не наблюдает, как лебяжье перышко подхватил Аленку на руки, да так и отнес на пригорок, где, еще раз оглянувшись, вдруг так крепко обнял ее, что та вскрикнула.
Но, нежны вдруг, стали объятия больших сильных рук, горяч и сладок поцелуй Андрейкиных губ. Так и стояли они, ласкаясь и улыбаясь друг другу, а  в сердца их скользкими, холодными змеями, вкрадывались печаль и тревога.
Неожиданно Аленка оттолкнула Андрея и побежала песчаной бечевой, часто оглядываясь, плача и взмахивая рукой, как надломленным крылом.
И вдруг Андрейка понял, что вот сейчас его ладушка, солнышко его ясное, скатится в овражек, и он никогда ее не увидит. Ему хотелось броситься за ней вслед, остановить и уж никуда от себя не отпускать, но он не сделал этого. С губ едва слышно сорвался шепот: «Аленушка, Аленушка!». Но  порыв ветра не нашел на Андрейкиных ресницах и малой слезинки .
Ратимир тоже опечалился, но в этой печали не было ни ревности, ни зависти. Он вдруг понял, что, едва знакомые ему люди, стали близки и дороги. И что. если с ними случится беда, он будет спасать их, даже рискуя собственной жизнью.
Мысли его прервались.
В городок на белом от пены коне влетел всадник и, бросивши поводья,  побежал к сотскому, узнав его в кругу полусотни ратников.
Гонец от иерея Обрадовской церкви наказал передать, что два татарских мурзы более двухсот воинов идут конно, и вплавь  плотами и насадами. С ними много пленных и награбленного добра. Жгут и грабят всё и всех. Между собой дерутся постоянно, но нападают всегда совместно, сначала легкой конницей: если же этого мало – используют и стенобитные машины, которые собирают на месте осады. Кормщики все русичи, прикованы к плотам.
 Сведения в церковь принес беглый вятич, который ножом побрив бороду, ночью убил татарского стражника, прошел сквозь охрану и дозоры, а сейчас мнет коленями песок в обрадовской молельне, прося господа об отпущении греха брадобрития.
- Молодец!- похвалил гонца сотский и обнял его.
Спаси тебя Бог! Сейчас хоть ведаем, сколько нечисти татарской посыплется на наши головы. Иди, отдохни с дороги, чуть погодя и потрапезничаем.
А между тем  в городке каждый был занят своим делом. У главных ворот уже ждали наказа семеро скоровестников на Варжу – речку да Домановку- речку, на Гаврино, на Гордеев Починок и ко Всем Святым, на Шастово и в Палемо,  на Михайловскую, что на Шарденьге-речке.
Сотский подошел к ним, что-то коротко сказал, и только серая пыль повисла над воротами.  Всадники, вооруженные лишь луками да стрелами, уже неслись пригородьем, выбирая каждый свою бечеву. Человек шесть продолжали крепить обногами крепостную стену, десяток ратников спустились к Югу и топили лодки на самом глубоком месте, чуть ниже городка. Кто-то подтаскивал и заносил на настил верхних бойниц камни и бревна, кто-то готовил костры, устанавливал над ними чаны с водой и смолой…
Готовились и туры- корзины. Они защищали ратников сзади от навесных стрел. Вот уже отвязан и разобран под пригородьем наплавной мост.
Пришли женщины и девушки, принесли трапезу, чистое белье и вдруг всплакнули, да тут же были выставлены Волком за ворота. Аленка лишь издали посмотрела на отца и Андрейку и вместе со всеми вышла. Зато бойкая вездесущая тетка Анна, та самая, что перегнала Ратимира, бегала по городку проверяла принесенную снедь и белье, все и всем объясняла и указывала. Ратники улыбались, но слушали ее внимательно. Белозерц присел на бревно. Анна подскочила к нему и ни с того ни с сего заговорила о сенокосе.
-Пошли, Митрий, ратников на ту сторону, видишь, как хвощ поднялся. Пусть накосят и в копны сложат, - сильно окая, поучала старушка.
- К чему это, тетка, мы и в худые годы хвощ не кашивали, да еще в такую рань.
- А ты накоси, - не отступалась Анна. Вишь, травы еще нет. Голодны кони у нехристей. Наедятся всласть. Мне цыган один говаривал, что с голодухи  молодой хвощ  коней в  падучую вгоняет. А татарин без лошади худой воин. Городок им, как щепка в глазу. И не бросят они насады, не пойдут налегке воевать Устюг. Вы живыми с городка не уйдете. Вот и получается; надо за священником в Еремеево нарочного слать. Пусть хоть грехи снимет с ратников.
- Ладно тебе, чего раньше времени в гроб кладешь. Не впервой
Дмитрий положил тяжелую руку на плечо Анне:
- Пойди бласловесь. Пора  ворота закрывать.  Хвоща накосим, а за батюшкой я уж послал.
Тетка Анна смотрела Дмитрию в глаза и не замечала в них  страха. 
- Окреп от чужого зла. К сечам  и крови привык. Не сдаст Орлов — подумала, и,  перекрестив Дмитрия,  вышла за ворота. Ей навстречу шла  крупная рыжая кошка, в зубах ее повис котенок.
- Вот и кошка почуяла неладное, - подумал Дмитрий. Котят под нашу охрану таскает. Дай-то Бог защитить.
Ворота снова отворились, и вошел  еремеевский священник.  Перекрестился на церковь, поклонился низенько, едва не упершись длинной седой бородкой в песок, и бойко, хоть и мелко шагая, подошел к Дмитрию.
Сотский окликнул Волка, и они втроём ушли в трапезную.
Обрадовский гонец подсел к Ратимиру на тесаное желтое бревно.
- Эх, гуся бы сейчас жареного, да наливки монастырской. Или хоть квасу с хреном, - почти простонал он и, по-татарски щелкнув языком, продолжил:
- Вишь, как расстроились. Вон ставень в подземный ход. Его Белозерц сочинил.  Говорят, что он из опальных белозерских князей.  Был в Устюге первосоветником у князя Звенца. Много и хорошо разбирался в укреплениях. И по просьбе князя же приехал сюда отстраивать городок после набега вятчан, да так и остался.
Подземный ход длинный, до Максимова лога, я тоже его строил под Балчугом, прямо под мельничной сланью сруб ложили с перекрытием, а дальше все на стойках и переводах крепится. Кроме сотского, никому бы до этого не додуматься.  Вот этот холм руками насыпан; ров, где  ворота,- руками вырыт, а земля вывезена на пологую сторону. Это от конников.
А, если  из омута третьей мельницы воду  рвом пустить, городок  на островке окажется. Тут конницей не совладать. Попотели, бывало ратнички, зато к обороне сейчас надёжливей.
- Откуда ты все знаешь? – удивился Ратимир.
- Так я только три недели здесь и не был. В Обрадово грехи замаливать был послан. А грехов-то с гулькин нос; в Балчуге чужую вершу из заездка поднял.  Интересно ведь, как там хайруза бьются, а Волк увидел. Для начала огрел меня нагайкой, да так, что долго присесть не мог, а потом сотский к иерею Пахомию заслал. Не любят наши, когда на чужое заришься.  Правду и честь чтут.
Позвали в трапезную. На длинных столах в длинной прохладной  избе были поставлены в лотках жареная птица, отварная и соленая стерлядь, чуть присыпанная зеленью; в больших кринках вкусно пахла пшенная каша. В небольших бочонках стоял квас.
Ратники сели по лавкам. Сотский встал.
- Что сказать вам, ратники?- зеленые рысьи глаза Дмитрия вспыхнули. Не далее, чем завтра примем мы пробную сечу. Дело наше простое – не пропустить татарский караван к Устюгу. Не по нраву им это будет, но на то мы и едим княжий хлеб, чтобы быть заслоном Устюгу Великому. Чем дольше татары пробьются с нами, тем больше ратников соберется в Устюге. Стрел не жалеть. Бить лучше в шею или в косицу, там лат нет. Раненых унесут подземельем, но последний из нас должен будет открыть ставень под Балчугом и затопить его.  Все нажитое вашими семьями добро хранится в тайном месте на выходе из подземелья. И нельзя, чтоб татары нашли его. Уйдет татарва, вернутся семьи, и не с пустого места  начнут  жизнь.
Да поможет нам пресвятая Троица!
-А сейчас выпьем доброй браги, да, отобедав, продолжим подготовку. На закате святой отец отслужит молебен в церкви.
  Братчина пошла по кругу, и каждый пил медовую сладость,  и каждый надеялся на победу и жизнь.
 Андрейка вышел из избы, и первое, что бросилось ему в глаза это невообразимое множество запоздавших гусей и уток, летящих на север стремительно и молчаливо.  « Словно спугнул кто-то?  - подумал Андрей.
Не татарские ли кони?
 Легко поднялся на восточную башню и заменил дозорного. Оставшись один, задумался об Аленке. Тревогой наполнилось сердце.  « А как наткнутся на татарский дозор, смогут ли отроки защитить. Все нагл, кровожаден татарин. Реку не любит, леса боится,  носится, аки волк по присадам, жертву выискивая. Только бы нас Бог миловал».
 Черный старый пес Копчёный, поднялся к Андрею на вышку, сел у ног, прислушался и вдруг громко завыл.
 И тут ударил на Теплой Горе  монастырский набатный колокол. Ударил тяжело, троекратно и  смолк. Полуденный ветер нанес запах гари. Прекратился птичий перелет. И только дрозд-рябинник. с отважным стрекотаньем, отгонял от гнезда всклоченную ворону.
 
 Снова тронули колокола на монастырской звоннице. Видимо, какой-то отчаянный звонарь все-таки добрался до колокольни, да простреленный татарской стрелой, рухнул.
        Неожиданно и как-то нежно откликнулась колокольня Троицы; этот тонко звенящий колокол,  из тонкой меди, не мог передать звоном страшной беды, нависшей над русскими пажитями. Новые иереи других приходов частенько оскорблялись, слушая не по сути звенящий колокол, и   настаивали его заменить.  Но отступали иереи от своих угроз, а когда игуменья Марфа сказала, что « негоже женскому монастырю мужицким голосом на всю округу реветь!» и вовсе отступились.
 Пропела Троица и стихла. Два десятка ратников, заложивши в копны, зеленый, как лук, хвощ, переплывали Юг на « ветках « (легкие лодки) и тут же топили их.
 Далеко под теплогорским угором утробно рявкнула татарская труба. Странно и дико гудела она над русской рекой, полями и лесами.   В главные ворота, назвав секретное слово, вошли первые ратники из ближних деревень.
- Ратимир, - крикнул сотский, - возьмешь Олешку Мелехина да Ваньку
 Ямова с  прибылыми и уйдешь в «секрет.» (засада). Ванька место знает, дело тоже, да беда его: пока мысли в слова обует, полдня пройдет. Потому в сече орудуй ратниками сам. Зайди  в избу.
  В избе было тихо и прохладно. Дмитрий положил на стол бересту и, рисуя угольком, объяснил Ратимиру суть предстоящего дела:
  - Олёшке подольше удержать переправу, что в устье Кузнечихи. Ваньке перехватить дозорами всех прибылых ратников и отправить окольно в  «секрет.» Сам  ударишь только тогда, когда полезут к третьей мельнице или проскочат вырубленное пригородье, и попытаются взломать ворота. Остальное своим умом дойдешь. С красных глин, что над пригородьем - всё видно будет. Тебя  старшим ставлю. Ты хоть раз в сече был, а ратники, что с тобой, крови человечьей не видывали. Надеюсь на тебя».
 Вышли. Ратники были готовы. «С Богом,  ребята!»- только и произнёс сотский. Подошел священник, словно желая запомнить, смотрел в лицо  каждому, крестил, шепча заветное слово молитвы. Светлели лица ратников. Темнело в глазах старика. Знал, только чудо может спасти ратников.  Истово  веруя в бога, он давно не верил в чудеса.
 Ратники по очереди заходили в церковь, целовали икону и, осенив себя крестом, тут же выходили обратно. Вот уже звякнули за ними воротные запоры. Восемьдесят человек, оставшихся на городке, понимали, как не просто будет остановить татарскую вольницу.
      В то же время женщины, приперев батогами двери изб, уходили в ближайший лес. Татарский разъезд вынырнул из Максимова лога неожиданно. И хоть отроки отбивались, пока были живы, им не удалось спасти всех женщин от пленения. Человек двадцать девок и баб, среди них Аленка и тетка Анна, были схвачены. У шестерых женщин на руках плакали грудные дети, и их связали друг с другом за шеи. Трое пожилых татар сопровождали пленных к реке. Всем было страшно. Только тетка Анна без конца тараторила на каком-то не понятном языке с угрюмым седым татарином.  Аленка хотя и измазала грязью лицо и волосы, все равно выделялась статью и красотой. Их привели к реке, где в  окружении стражников томилось не менее сотни ранее пленённых женщин и детей. Солнце все еще палило, и над становищем  роем  носились ненасытные комары и мухи.
   Тетка Анна все приговаривала непонятные слова, бросаясь под ноги каждому татарину. Наконец ее заметили и увели.
     Молодой и красивый мурза Ахмат не был знатен родом, и это его злило. Особенно ненавидел он ханских сынков, которые все получали по наследству, а не добывали, рискуя жизнью в бесконечных походах и опасных сечах. Он угрюмо глянул на сшибленную под его ноги старуху и позвал толмача.
     Анна заговорила быстро и убедительно, толмач едва успевал переводить. А старуха поведала не добрые вести: из Устюга  навстречу татарам уже идет собранное Александром Пенкой, устюгским воеводой, большое войско. И, что, буквально вчерась, упал на эти места лошадиный мор, и только монахини Троицкого монастыря пятисуточным молебном смогут отвести его, да и то, если Господь их услышит. Ахмат не поверил старухе. Но, опасаясь потерять лошадей своей сотни, вечером предложил мурзе Гирею первому напасть на монастырь.
     Утром 3-го июня пятьдесят гиреевских конников, улюлюкая и свистя, пролетели Кононовским селищем и бросились к монастырю.
  Перед чесноком, единственной защитой храма, лежали дохлые лошади, издавая тяжелый запах разлагающегося мяса. Восточный ветер нес этот ужасный дух встречь коннице, и она не выдержала. Лошади захрапели, и норовили повернуть назад. Всадники, закрыв лица сурчиными шапками, на всем скаку развернулись сначала к Шилыкову, а затем обратно к Теплой Горе.
  Монастырь миновал разграбления.
Смеялся Ахмат, наблюдая позорное бегство гиреевских конников. Белый от злости Гирей решил сам разведать подступы к городку и, спустившись до подборской  излучины, разбил лагерь в недосягаемости русских стрел на левом берегу Юга. В считанные минуты раскрылись шатры. Вспыхнули костры, и непривычно запахло варёной кониной. В поисках корма прыгали, удаляясь по лугу, стреноженные лошади.
     Ночью мурза проснулся от криков и беготни. В предчувствии недоброго, он выскочил из шатра, и чуть не заплакал от увиденного. По кромкам озерин  лежали и бились в агонии не менее полусотни лошадей. Особенно много их было у развороченных копен. Кто-то крикнул о моровой болезни. Вот тогда
вспомнил Гирей, улыбающееся лицо Ахмата и все понял: вот почему так легко отдавал этот недоносок монастырь на разграбление. Знал, знал, шакалий сын, о лошадином море. Немедленно надо уходить.
      Он распорядился об отходе на Теплую Гору, а сам, едва собрав десяток здоровых лошадей, понесся в стан Ахмата. Дело едва не дошло до сабель,  но Ахмат, развалившись на медвежьей шкуре, дал понять, что, оставив половину всадников в излучине, Гирей может лишиться и второй половины,
ибо она окружена, и стоит его конникам поднять луки – все будет кончено.
     Гирей брызгал слюной, страшно ругался и даже вспомнил русскую пословицу, что «лучше из хана хам, чем из хама хан», но вдруг умолк и выскочил из шатра.
Ахмат понимая, что в одиночку ему городок не взять, велел увезти в излучину пятьдесят лошадей из числа отобранных в русских деревнях. Гиреевские воины, упав на колени, молились на восток.
Три монахини, отказавшиеся уходить в леса, истово молились русскому Богу, в спасённом Троицком монастыре. Забитые за заоградьем старые лошади сослужили последнюю службу. Троицу словно забыли.
     Имея недостаток в лошадях и продовольствии, Ахмат решил сжечь городок. И как только первые полсотни его всадников вплавь переправились на правый берег, он пригласил Гирея.
- Может ты, хоть что-то знаешь об этой крепости? – спросил Ахмат, сделав озабоченное лицо.
- Знаю.  Скорее все русичи сгорят на городке заживо, чем пропустят наши насады и плоты,- угрюмо ответил Гирей.
- Но ведь должно что-то быть, чем дорожат они больше  своих неверных жизней?
-Есть, - угрюмо произнес Гирей, - дети и женщины.
-Так что же мы медлим?! – вскричал Ахмат. На крик вбежал стражник. В руке его блестела оголенная сабля.
-Тащи сюда баб с детьми. Глаза мурзы блеснули хищным огнём, казалось, что и сам он вот-вот  выскочит из отороченного соболем бешмета, надетого на голое тело:
-Выступаем немедля! Моей сотни воинов хватит! Добавь ещё половину.
- Не торопись, - возразил Гирей. – Дождись сначала дозор. Да и спешить надо воинов, а то и вовсе без лошадей останемся.
   -  Выглянув из шатра, Ахмат крикнул: « Пойдем спешно! Лошадей  согнать к реке. Да кормить их сеном и овсом».

      Андрей и все орловские ратники видели, как полсотни татар вихрем вынеслись из-за речной излучины. Веером развернувшись, подлетели они к самому урезу воды и, задрав луки к небу, спустили тетивы. Десятки стрел, обгоняя друг друга, взвились в синее небо над рекой, и кучно ударили в нижнюю часть укрепления.
      Река надежно хранила русичей от татарских стрел. Злые крики и ругань в татарской коннице слились в единый рев. В Орлеце разом натянули луки двадцать воинов. Много стрел уже впилось в татарские шеи, а уже новые, догоняя конницу, вышибали, как кули с мехами, вражьих наездников из седел. Не все стрелы попадали в цель. Волк был недоволен. Шрам на его щеке побагровел, и он снова и снова показывал молодым ратникам, как надо стрелять по несущейся во весь опор коннице.
  Татары скрылись за излучиной реки. Андрейка точно видел, как мешком вылетел из седла татарин, встречь которому он послал свою стрелу. Но радости не было, был страх. Ему говорили, что  человеческую жизнь может отнять только Бог.
- Андрейка, смотри, - окликнул его черноволосый усатый ратник по кличке Огарь. Из-за излучины медленно выплывали пять насадов и два плота. Берегом же шли спешно сотни полторы татар, а впереди их пленённые женщины, иные с младенцами на руках. Не дойдя до городка метров двести, татары остановились. Ткнулись в песчаную отмель насады и  плоты. Легкая лодка с двумя татарскими воинами, державшими высоко копья с белыми тряпками, резво пристала чуть повыше городка в самом устье Балчуга. Их впустили, открыв восточные ворота. Дмитрий сам встретил посыльных и прочитал грамоту Ахмата. Лицо его потемнело. Знаком он подозвал Волка и передал ему бересту.
  Волк читал и не верил своим глазам, но в грамоте четко значилось, что если русичи не пропустят воинов и караван Ахмат - хана, то он каждые три минуты будет топить в воде по ребенку и отрубать голову его матери.
 Учувствовав, как страшно Волку сейчас принять решение, Дмитрий схватил вдруг гонцов за черные от грязи шеи и, выругавшись, выкинул их за ворота. Те не веря в спасение, сбежали к реке, бросились в лодку и налегли на весла.  Как только достигла она противоположного берега, отчаянный душераздирающий крик разнесся по округе…
 Было видно, как налетели монголы на русских пленников. Отнимали дрожащих младенцев у матерей, били нагайками по протянутым рукам и лицам.  Женщины кричали, а детишки, устав плакать, хватали воздух, стараясь вырваться из цепких лап убийц. Вот уже первый ребенок полетел в воду – истошный, ни на что не похожий, вопль потряс воздух и резко оборвался.
  Мурза выполнял свое обещание.
  - Открыть ворота! - рявкнул Дмитрий.  Ворота, скрипя навесами, открылись. Дмитрий и Волк вышли к воде,  воины из крепости принесли легкую лодку. Попрощавшись с ратниками и, обняв Волка, Дмитрий шепнул ему:
- До ночи я продержусь. Ночью же пошли вплавь  два десятка ратников. Может, и освободим  баб.
-Убьют  тебя, - угрюмо проговорил Волк.
-Не убьют. Я подскажу им, за какую цену можно продать князьям устюгским сотского Белозерца. Деньги им нужны. 
    Дмитрий сел в лодку и взмахнул вёслами.
 Ахмат сразу понял, какой калым плывёт к нему в руки. Если он и не возьмет Устюг, то даст знать устюгским князьям, какая птица сидит в его клетке, и назовет такую мзду, что, может быть, станет куда богаче сопляка Гирея.
  Он  остановил избиение женщин и велел вернуть им детей. Вездесущая тетка Анна, к которой все привыкли, отбирала у татар ребятишек и уносила к матерям. Татары, наслышавшись о её колдовской силе, побаивались  приближаться. Седой стражник рассказывал, как она вылечила его от страшного шейного нарыва. Притащила кусок  дерева, очертила  угольком , торчащий на нем сучок, что-то пошептала, и назавтра нарыв подсох.   Дмитрий вышел на берег. В душе, кошки скреблись неистово. Да еще подскочила тетка Анна и, размахивая сухими кулачками, закричала на него: «Продался  псам воин, бабьего реву спужался, будь ты проклят!» Она кричала, немыслимо обзывая и ругая Дмитрия, но вдруг подскочила близко и шепнула: «Сдайся Гирею-мурзе и пообещай открыть завтра на утро западные ворота».
Татары что-то заподозрили и отогнали ее, размахивая нагайками. Ахмат вышел из шатра, надменно улыбаясь. Вышел и Гирей, но был угрюм и зол. Дмитрий шагнул к нему и чуть поклонился: «Сила, знатность, и ум твой, Гирей, велики. Впереди тебя идёт молва о них. Не могу я, устюгский первосоветник  князь Белозерц, вверить судьбу безродному Ахмату. И только тебе доверяю её».
      Ахмат аж подпрыгнул от злости и уже схватился за саблю, да пятеро гиреевских стражников, оголив клинки, встали между ним и Дмитрием.
-Успокойся, Ахмат, я поделюсь с тобой, наш род знатен и благочестив, и помнит правила дележа, - высокомерно произнес Гирей.
Ахмат понял, что проиграл.  Резко кинул саблю в ножны и скрылся в своём шатре.
      Дмитрия ввели в большую, заваленную меховой рухлядью и награбленным добром палатку. Вошел и Гирей, присел на тюк с пушниной и, путаясь в монгольских и русских словах, объяснил, что он хочет.
      А хотел он, как ему казалось, немного: русичи пропускают его караван по Югу, дают ясак хлебом и фуражом, да шестьюдесятью саблями, сотней красных лисиц и пятьюдесятью лошадьми, и тогда он дарит всем жизнь, не жжет городок, отпускает захваченных пленниц и детей.
 Дмитрий согласился, но вдруг спросил:
-А мурза Ахмат будет выполнять твои обещания? .
- Будет! - подпрыгнул Гирей на подушках.  Будет! Позвать Ахмата!
 Тот зашел не сразу. Больше всего он боялся, что Дмитрий пропустит воинов Гирея и даст ясак, тогда утомленные и полуголодные его конники переметнутся к этому выскочке. Зайдя в шатер и, выслушав наставления Гирея, Ахмат напомнил ему о численном превосходстве своего войска, и пообещал подумать до утра. Дмитрия увели на плот и привязали за руки к избитому в кровь пленному кормщику. Но тетка Анна не зря шастала среди татар и пленных; как только начало темнеть, она без труда пробралась к Дмитрию и успела полоснуть ножом по веревкам. Дмитрий не подал виду и сидел все в той же позе привязанного пленника.
 В городке шли приготовления. Срезаны трубки для дыхания подводных пловцов, заострены короткие копья и ножи; под первую плотину Балчуга снесены десять легких лодок.  Молитвами ли еремеевского священника, или  просто по капризности природы, южный ветер сменился на западный. По небу низенько закатались курчавые облака, торопя приближающуюся темноту.
       Ждали ночи. Мурза Ахмат, еще не решивший, что он сделает, утром вдруг снялся и в окружении своего войска пошел под Теплую Гору, где, как ему донесли, ожидается нападение русичей, сбежавших в леса, на стражу,  охраняющую пленников. Тётка Анна не зря ела. спрятанный в котомочку, русский хлеб.
Ахмат добавил к каждому стражнику еще двоих и ушел в шатер. Злая мысль не давала покоя: «Обскакал меня Гирей. Весь ясак его будет».
  Гирей же, повалявшись в шатре, вышел на луг. Тяжёлые мысли одолевали его.
Как не любил он эту землю, насупившиеся леса, темные озера! Все было противно ему и его конникам. Дети степей, горячих сухих ветров, что забыли мы здесь, на этой трудной, ощетинившейся лесами земле? Разве плохо мы жили в степях?
       Он отогнал от себя глупые мысли, отправил с ахматовским гонцом двадцать воинов для охраны пленных, обошел дозоры, издалека посмотрел на пленённого Дмитрия и, поежившись от сырости пасмурного вечера, юркнул в шатер.
       Орлец не спал. Как только затих вражий стан, тридцать ратников (Волк решил действовать наверняка) сели в « ветки» и бесшумно скользнули чуть не на треть реки, так и не опустив весла. Стражники видели пустые челны. Они пронаблюдали, как те, гонимые течением, сплывают к Троице, и успокоились. Усталость и теплая русская ночь, с ласковым упрямством наложницы, звали к приятному отдыху.
       Тридцать воинов по очереди соскользнули из лодок в холодную чёрную воду, и течение само понесло их к цели. Васятка Алфертьев плыл первый, и на руках его непривычно болтались два серебряных чернёных браслета. Подплывая к береговой страже, он поднял руку, и монголы сначала отскочили от берега. Один даже хотел вскрикнуть, но хищно блеснуло серебро на поднятой руке утопленника.  Молодой татарин, воспитанный на грабеже и изучивший волчьи законы вольницы, знал, что делать. Приблизившись к берегу, пытался он схватить омертвленную руку, но достать не удавалось. Пришлось забродить. И вот, когда схватил он за холодное запястье, на котором поблескивали браслеты, кто-то сильно дернул его за ноги. На воде осталась лишь  татарская сурчиная шапка.
 С соседнего дозора окликнули, но, не дождавшись ответа, успокоились. Тем более, что большая нельма то и дело билась у берега, разгоняя рыбью молодь. Все стихло. Ратники вылезли из воды на крутой берег и лежали, ожидая пока стечет вода. Разом поднявшись, они пустили первые стрелы, и стражники, стоявшие над спящими пленницами, упали, не вскрикнув.   
 Тетка Анна выхватив саблю из ножен мертвого татарина, бросилась к Дмитрию. На беду проснувшийся по нужде монгол увидел полуголых убивающих призраков: в страхе залез в шатер  Гирея и заорал, как резаный. Гирей выскочил из палатки, распинал уснувшую стражу и, сопровождаемый ею, побежал к Теплой Горе. Их никто не догонял.
Из устья Балчуга  выплыли лодки, и пленницы с детьми были переправлены сначала в городок, а затем и к Максимову логу. Отсюда, скрытой бечевой, их увели к Истоцкой  молельне.
       Весь остаток ночи носился Гирей на сером в яблоках коне, собирая своих людей. Собралось семь десятков испуганных татар.
Утром Ахмат, развалясь на подушках, пил чай. Он знал о ночном происшествии и знал, какие слова подарит он обманутому мурзе.
Пригласит на подушки и скажет: «Доброе утро, Гирей, и поздравляю тебя. Скоро сотский откроет нам ворота крепости, и даст большой ясак».
Так он и сказал, когда увидел напарника перед собой.
Рука Гирея невольно поднялась к сабле, но вовремя остановилась.
-Я пришел не ссориться, - овладев собой, сказал Гирей. – Но дай мне  человек тридцать пленных русичей. Я проучу сотского и сожгу городок; все, слышишь, все, что я возьму в нем и в его окрестностях, будет твоим.
- Я дам тебе своих пленниц, тем более, что они, как говорит старуха, все больны неизлечимой, заразной болезнью.  Тебе выберут самых красивых пленниц.  Они прикроют твоих воинов от русских стрел. Я дам тебе и воинов, и даже помогу навести мосты. Чтобы проучить этого зазнайку и лжеца русского сотского.
Мы  нападем с двух сторон, тем более, что с Лузы от Палемо, как мне донесли, подходит сотня моего брата Чингиза. Ждать его мы не будем. Делить на двоих легче, чем на троих.
После слов Ахмата Гирею захотелось немедленно начать взятие городка.
   
   В Орлове тоже не отдыхали, казалось бы, все уже было готово к   обороне, но Волк и Дмитрий никому не давали покоя, устраняя всякую мелочь.

В ночь на 6 июня 1446 года младший брат Ахмата Чингиз уже топтал своей сотней пустоши и поля напротив Теплой Горы. Ахмат сам встретил его. Он решил делить добычу с братом, избавившись от Гирея. Чуть свет воины Чингиза смели с крутых берегов маленькие тинные отряды русичей и, обойдя городок с севера, вышли к устью Кузнечихи. Ахмат и Гирей без труда переправили своих пеших воинов. Помешать им уже никто не мог.
  Зажав Орлец отрядами, они бросились было ко рву, но пущенная по нему вода помешала приблизиться к стенам, а на чистом пригородье русские стрелы били беспощадно и тучно. Татары отошли. Всадники Чингиза носились по лесам в поисках засады; но найти Ратимира так и не смогли;  чёрная трясина, окружавшая рощицу, где стоял Ратимир, была не доступна конникам. Единственную узкую сухую гриву к пригородью даже местные жители знали не все; да и незачем им это было: неприветливый лагач никогда не родил ни грибов, ни ягод.
        Отойдя от городка на безопасное расстояние, татарские воины рубили саблями иву и плели узкие длинные щиты, которые при наступлении можно было двигать перед собой. Постепенно иссякала вода во рву. Ахмат догадался разрушить третью мельницу, полагая, что сорвавшийся вал воды прорвет нижние плотины, и речка Балчуг перестанет быть преградой.
       Уже два десятка пеших воинов, прячась за редкими деревьями, выбивали из луков немногочисленную мельничную охрану. И в это время Ратимир явственно, кажется, самим сердцем понял нависшую над городком угрозу. И словно сокол в стаю отяжелевших от корма уток,  врезался в татар Ахмата силою в пятьдесят всадников. В считанные минуты они, работая копьями и саблями, сбросили татар с третьей мельницы и, развернувшись навстречу солнцу, устремились, уж было очищать от ворога западный берег Балчуга. И сбросили  бы их в Юг, но возвращающиеся с поисков засады воины Чингиза ринулись наперерез. И была сеча, и погибли все, кто дрался в ней .
       Ратимир лежал на залитой кровью липкой траве и умирал. Рядом лежал «Орлик» и алая струйка крови фонтанчиком выбивалась из-под вонзившейся в шею стрелы. Ратимир хотел подняться, но с ужасом заметил, что у него нет правой руки. Прошептал: « и любовью, даже истекающих кровью наших сердец».  Я не подвел тебя мама. Но мне страшно. Я не хочу умирать. Помогите же». Сознание покидало его.
      
       Алешка Мелехин и Васька Ямов лежали рядом, как братья. У обоих в широко открытых глазах отражалось родное небо.
       Среди убитых и раненых татар лежали в той позе, в какой их застала смерть, угрюмые несговорчивые Чебыкины, весельчаки Алфертьевы, степенные Козловы, работящие Меркурьевы. Да разве всех перечесть. От жаркого солнца кровь быстро густела и чернела. Вернувшиеся через месяц женщины прозвали это место « чернево.»
  Татары, боясь трупных болезней, свезли русских в сосновый бор, что напротив Троицы, и закопали. Своих же перевезли на левый берег Юга и, насыпав громадный холм, похоронили в нем павших. Этот холм оброс со временем сосною и сейчас называется Кораблик.
  Первосоветник Волк, передвинув большинство ратников с южной стороны   к северной и западной, наблюдал за сечей. Он не мог помочь Ратимиру. Кусая губы и до белизны сжимая пальцы, он успокаивал себя, понимая, что татары только и ждут, что защитники городка выйдут на помощь. На открытом месте татарские лучники не оставили бы в живых ни одного русича.
 Дмитрий тоже стоял вместе с Андреем на западной башне и наблюдал. Он видел, как закончилась сеча, как Ахмат, позвав высокого лысого татарина, что-то быстро объяснил ему. И тут Дмитрий увидел, то, что повергло его в замешательство: татары начали переправу пленных женщин.
   Ахмат, красуясь на сером в яблоках аргамаке, сказал, подъехавшему Гирею: - Зачем вязать щиты из лозы, которая понадобится на розги для непослушных русичей? У нас есть, кого поставить впереди воинов.    Шестьдесят пеших воинов шли, пригибаясь за живым щитом из женщин, Аленка оказалась в самой середине. Всегда решительная и бойкая, она сейчас растерялась и еле передвигала ноги. « Что же делать, что делать-то, господи, подскажи, ведь там Андрюшенька мой, и тятя, там Дмитрий Славович?». Молчало небо. А солнышко палило так, что даже в летничке было жарко.
       Андрейка первым узнал Аленку по белым распущенным волосам. Узнал Аленку и отец. А когда женщины подошли поближе, многие ратники узнали своих матерей, жен, дочерей.
       Андрейка отпустил лук. Любовь и смерть приближались к нему в одном образе. Смерть уже  не вызывала страха, но как спасти Аленку, он не знал!
  Волк с набухшим кровавым шрамом на лице был страшен. Он посмотрел на стоящих близ боен ратников и увидел, что луки у многих дрожат. Увидел это и еремеевский священник. Не медля, бросился  он на  настил второго боя.
Взбежал и, вздев к небу жилистые руки, разметав по плечам седые волосы, грозно и внятно заговорил. Никогда не слышали реки и ручейки, поля, луга и леса,  друзья и враги столь проникновенной, наверное, только что рожденной молитвы.
-Отче наш! Пред твоими всевидящими очами встречаем мы ворогов твоей и нашей земли. Видно воля твоя, за явные и тайные грехи наши, привела нас на смертный бой  с проклятыми татарами. Но веруй, как мы тебе веруем, что не отдадим нехристям  не пяди нашей земли, великой кровью и потом политой.
Об одном  молим тебя: пусть ангелы небесные не оставят в заблуждении души наши и укажут им верный путь в царствие твое. Пусть горючие слезы матерей и жен наших, дымящаяся в наших ранах кровь, будут неиссякаемой животворной влагой для освящённых тобою житных полей, жизнь дарующих  внукам и правнукам нашим. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа... Взвизгнула татарская стрела, и, как-то неловко согнувшись, упал старик  на дощатый настил.
 Волк натянул тетиву.
- Прости, доченька, - шептал он, целясь, - прости меня. Не прощу себе, твоей неволи.
 Слезы мешали целиться, но стрела ровно ушла в пригородье.
 Андрей увидел, как присела вдруг баженая его Аленушка, присела, словно цветочки брать собралась, и вдруг упала ничком, протянув руки к нему, к Андрейке, словно прося защиты. Вторая стрела Волка выбила глаз оставшемуся без защиты татарину, и он завертелся юлой.
 Женщины разом упали и открыли татар русским стрелам.
Большая чёрная бабочка, видимо ошибившись, села на красный цветок, выступивший на Аленкином летничке.
  Ахмат, боясь потерь, велел отойти, оставив русских пленниц между жизнью и смертью.
Ах, не надо было почерневшему от горя Андрейке забывать об опасности. Только на миг его белая рубашка мелькнула в бойне, и татарская стрела ударила его в грудь.  Он зашатался, словно калиновый куст под беспощадной медвежьей лапой, и уронил лук. Тетка Анна подбежала к Андрейке и перекрестившись, отпустила шершавой ладонью еще теплые веки.
       Ахмат сменил тактику. Используя численное преимущество, он решил буквально забросать русичей стрелами, не давая им прицелиться из боен. Под прикрытием града стрел человек тридцать татар прорвались к западным воротам и уже начали бить по ним окованным бревном.
       Но горячая смола и кипяток заставили их отступить. И тогда они зажгли стрелы и начали бить ими по деревянным крышам церкви и изб. Первой загорелась церковь.
  В это время на мармугинском лютчике появилась конная ватага пришедших с Варжи ратников. Приведший ее Никола Мякинный сразу оценил обстановку и бросился на помощь, отсекая от городка лучников Гирея и Ахмата. И ему удалось отогнать от стен и рва десятка два татар.  Лежащие словно мертвые, женщины осмотрелись и, увидев, что татары бегут, бросились к западным воротам. Волк сам запустил их, велел забрать раненых и уходить подземельем.
  Никола, будучи саженого роста и недюжинной силы, раздавал удары саблей направо и налево, иногда рассекая врага  пополам.
 Увлеченные битвой, ратники не заметили, как безопасно, обогнув городок, конники Чингиза переплыли пруд третьей мельницы и ударили  с тыла. Ватага оказалась зажатой татарами. Никола понял, что из кольца пробиться не удастся, и подал знак копьём в сторону речной переправы. Варжане бросились под крутой угор, где, охраняемый десятком монголов, красовался в седле Ахмат.
  Не ожидая такого отчаянного нападения, монголы бросились врассыпную, и Никола, выхватив Ахмата из седла за смуглую шею, поднял его над собой и
размахнувшись, бросил в воду.
  Воспользовавшись небольшой передышкой, Дмитрий приказал ратникам уходить подземельем. « Мы сделали свое дело, - говорил он, обнимая поочередно каждого. - Устюг успеет собрать войско!»
 Вдруг он понял, что кого-то нет среди уходящих ратников.
« Где же Волк?»- спросил себя вслух. И в это время его позвала тетка Анна.
  Опершись на стену избы спиной, полулежал на неубранных сосновых щепках Истома Волк: два обломленных стрелы торчали в груди.
  Анна плакала, у Дмитрия тоже зажгло глаза, и он почти зло крикнул ей: 
       -   Уходи, чтоб духу твоего тут не было!
       Дмитрий остался один среди бушующего пожара. Татары снова долбили бревном по воротам. Точно зная, сколько нужно ратникам и тетке Анне времени, чтобы подняться в безопасное незатопляемое место, Дмитрий чуть переждал, спустился скользкой лестницей под Балчуг. Отсюда были слышны лишь глухие удары по воротам. Наконец, они прекратились, и в проеме подземелья послышались татарские голоса. Дмитрий приподнялся, вытолкнул металлические засовы и, взявшись двумя руками за массивную, из лосиного рога сделанную рукоятку ставня, с силой дернул вниз. Его отбросило холодной водой. Балчуг быстро заполнял подземелье. Достал саблю из ножен, он сначала пошел, а потом поплыл туда, где барахтались, и кричали, видимо, не умеющие плавать, татары.
       Сын известного белозерского князя и крестьянки, думал ли он, что погибнет вдали от родины, защищая интересы враждебных Новгороду, а значит, и белозёрам, московских князей?
Оправдался мысленно: « Одна Русь».

Было жарко от бушевавшего пожара, и вдруг увидел Дмитрий, что над не упавшим пока крестом горящей церкви, молчаливо кружатся  лебеди.
Подумалось: вот и ангелы Господни прилетели по наши души. И в эту же минуту татарская стрела ударила в голову. Сотский городка Орлец Белозерц Дмитрий Славович упал, распахнув руки, словно стремясь обнять и спрятать под собой всю горячую от пожара землю крепости.

  Под Морозовицей князь Данила Александрович Пенки собирал рать.  Но, не все успели придти на подмогу городу. Малые отряды ополченцев нередко вынуждены были принимать сечу с большой силой, объединившейся для взятия Устюга,  казанских татар.
До сих пор плачут ивы по берегам русских рек и речек, вспоминая те давно минувшие битвы. Не проплакаться бедным, не поднять к солнцу склонившиеся скорбно ветви, не возрадоваться: до той поры пока мы не научимся жить в мире.