Интеллигенция как младший биологический вид

За последние пятьдесят тысяч лет человек как интеллектуальная машина сдал. Возникло общество, письменность, у элиты проявилась способность к абстрактному мышлению, накопились знания о мире и своей истории. В тоже время, если сравнить первобытного охотника, который в темноте ориентировался, как система ГЛОНАС, и раба, возделывающего  пойму Нила, то деградация раба очевидна.
 
Даже языки цивилизации, даже древнегреческий, это бледная тень того языка, на котором говорили наши далекие предки. Всем известен пример из словаря якутов: в нем - около пятидесяти слов для обозначения снега.

Но это вовсе не значит, что прогрессирует только интеллектуальные продукты и технологии. Сам человек тоже растет. Развивается как вид. Скажем так, мы стали менее талантливы, но более гениальны. Нам стали доступны абстрактные и этические высоты, которые для доисторического человека оставались за семью печатями.

В общем-то механизмы, "программы", позволяющие нам мыслить абстрактно, ориентироваться в метафизических материях, отличать добро от зла и так далее занимают львиную долю наших извилин. Разве что маленькие дети обнаруживают в себе эти древние возможности "чистой памяти".

Но, к сожалению, этот новый вид – хомо этикус – еще слишком слаб и не приспособлен к свинцовым мерзостям жизни. И поэтому управляют нами по-прежнему люди первобытного склада - сильные, волевые охотники с неисчерпаемой глубиной памяти. Выдающиеся менеджеры.

Этих ребят, сохранивших первобытные свойства интеллекта, а точнее, "вернувшихся" на ступень первобытности, называют эйдетиками. Впервые этот феномен серьезно начали изучать советские психологи и родоначальники направления нейро-психология - Александр Лурия и Лев Выготский. Их исследования легли в основу современной области психологии, изучающей память и методы ее развития. а точнее увеличения эффективности.

Лурия и Выготский наблюдали, впрочем, стопроцентных эйдетиков, несчастных людей, которые, подобно бородатым женщинам, могли реализовать себя разве что в цирке и на эстраде. Как научиться забывать? – вот вопрос, который беспокоил их больше всего на свете... Наиболее известный и успешный из "цирковых" - Вольф Мессинг. Ученик Выготского и основатель Психфака МГУ Алексей Леонтьев хорошо знал Мессинга и наблюдал его фокусы с чтением мыслей по руке. Леонтьев пришел к выводу, что Мессинг как ярко выраженный эйдетик считывает малейшее движение, изменение температуры, влажности ладони. "Он просто ходячий детектор лжи!" - констатировал ученый. Мессинг, в свою очередь, реагировал иронично и снисходительно. Леонтьев рассказывал (см. лекции его ученика Валерия Петухова), что великий гипнотизер совершенно искренне и самозабвенно считал себя неземным существом, посланным на нашу планету.

А вот у эйдетиков менее выраженных, то, вместе с тем, обладающих свободной от морали и прочих тонких материй, памятью, совсем другой путь. Они присутствуют в нашей жизни и даже более, чем нам хотелось бы. Имена самых выдающимися полу-эйдетиков, скрытых эйдетиков всем известны. Если не забираться вглубь истории, то это Петр Великий и Наполеон.

Это гений гипнотизирующего ритма и вождь пролетариата - Ленин.

Это Гитлер, который помнил наизусть целые справочники по любым отраслям знаний, а по ночам (и в самые драматические моменты Второй мировой) наваял такое количество архитектурных проектов, что даже главный господин оформитель Третьего Рейха - Альберт Шпеер, который знал фюрера как облупленного, и тот  выпал в осадок, познакомившись - на досуге в тюрьме Шпандау - с архивами своего бывшего патрона.

Это, безусловно, Сталин, знавший, например, поименно всех командиров полков - а это около двух тысяч человек. Разумеется, он помнил не только этот список.

Эйдетическая публика рангом пониже - вообще, отдельная история. И это даже какая-то метафизика. Если и есть среди нас ангелы, то они, безусловно, демоны. Также, как ангелы, любят летать. Но если ангелов еще поискать, что эти просто вьются над головой и приходится даже отмахиваться. Да, да, они улетают и прилетают, как правило, целыми стаями. Он могут заполнить собой "Боинг-747", чтобы оказаться на какой-нибудь конференции в Праге, а завтра они уже приземлились на заседании Европарламента. Демоны, если и устают, то разве что от перелетов и трансфера. Но за то эта тяжесть в ногах и сознание выполненного долга, после приземления и взлета,  придает их существованию видимость смысла. И их много, их очень много. Их целые тучи. Они застилают небо над нами, потому что имя им – Легион. 
 
Тут важно отметить, что чем больше отдаляется государство от цивилизации, тем меньше шансов у интеллигенции вскарабкаться на вершину власти, сквозь лавины и камнепады, учиняемые Старшим Братом - более древним биологическим видом, по чьему-то странному промыслу курирующим каждый наш шаг и сегодня.

Впрочем, как нетрудно заметить, что и в самых цивилизованных государствах, если и забираются какие приличные люди на самый верх, так и те, по большей части, геополитические мошенники и патриот-интриганы, а то и вовсе марионетки.
 
Кто, действительно, выбивается из этого правила, так это истинные гении человечества. Достаточно упомянуть Владимира Высоцкого, великого поэта и великого гуманиста. Причем, гуманиста не только на интуитивно-поэтическом уровне. Например, в глубоко философской вещи "Мой Гамлет" он оспаривает расхожие трактовки образа принца Датского как главного тормоза всех времен и народов и представляет Гамлета как трагическую фигуру христианина и интеллигента царских кровей. В тоже время Высоцкий был самый настоящий эйдетик. Он запоминал целые страницы с одного прочтения и так фантастически подражал звучанию иностранной речи, что какие-нибудь японцы просто садились на пол, не понимая на каком языке он говорит. Вроде бы на японском, но ни черта не понятно.

Любопытным и гениальным эйдетиком, эйдетиком будущего, был сам Шекспир. Он ничего не сочинял, он переписывал  шестую, седьмую версию старых пьес, но его современнинки говорили: из шекспировских метафор сыпятся искры. 

Впрочем, Шекспир и переделывал пьесы так, что какой-нибудь головорез Гамлет превращался у него в Нуму Помпилия.

P.S.

Александр Куприн о Ленине:

"Разговаривая, он делает близко к лицу короткие, тыкающие жесты. Руки у него большие и очень неприятные: духовного выражения их мне так и не удалось поймать. Но на глаза его я засмотрелся. Другие такие глаза я увидел лишь один раз, гораздо позднее.

От природы они узки; кроме того, у Ленина есть привычка щуриться, должно быть, вследствие скрываемой близорукости, и это, вместе с быстрыми взглядами исподлобья, придает им выражение минутной раскосости и, пожалуй, хитрости. Но не эта особенность меня поразила в них, а цвет их райков. Подыскивая сравнение к этому густо и ярко-оранжевому цвету, я раньше останавливался на зрелой ягоде шиповника. Но это сравнение не удовлетворяет меня. Лишь прошлым летом в парижском Зоологическом саду, увидев золото-красные глаза обезьяны-лемура, я сказал себе удовлетворенно: «Вот, наконец-то я нашел цвет ленинских глаз!» Разница оказывалась только в том, что у лемура зрачки большие, беспокойные, а у Ленина они — точно проколы, сделанные тоненькой иголкой, и из них точно выскакивают синие искры.

Голос у него приятный, слишком мужественный для маленького роста и с тем сдержанным запасом силы, который неоценим для трибуны. Реплики в разговоре всегда носят иронический, снисходительный, пренебрежительный оттенок — давняя привычка, приобретенная в бесчисленных словесных битвах. «Все, что ты скажешь, я заранее знаю и легко опровергну, как здание, возведенное из песка ребенком». Но это только манера, за нею полнейшее спокойствие, равнодушие ко всякой личности.

Вот, кажется, и все. Самого главного, конечно, не скажешь; это всегда так же трудно, как описывать словами пейзаж, мелодию, запах. Я боялся, что мой поэт никогда не кончит говорить, и поэтому встал и откланялся. Поэту пришлось последовать моему примеру. Мрачный детина опять выпустил нас в щелочку. Тут я заметил, что у него через весь лоб, вплоть до конца правой скулы, идет косой багровый рубец, отчего нижнее веко правого глаза кажется вывороченным. Я подумал: «Этот по одному знаку может, как волкодав, кинуться человеку на грудь и зубами перегрызть горло».

Ночью, уже в постели, без огня, я опять обратился памятью к Ленину, с необычайной ясностью вызвал его образ и... испугался. Мне показалось, что на мгновение я как будто бы вошел в него, почувствовал себя им.

«В сущности, — подумал я, — этот человек, такой простой, вежливый и здоровый, гораздо страшнее Нерона, Тиберия, Иоанна Грозного. Те, при всем своем душевном уродстве, были все-таки людьми, доступными капризам дня и колебаниям характера. Этот же — нечто вроде камня, вроде утеса, который оторвался от горного кряжа и стремительно катится вниз, уничтожая все на своем пути. И при том — подумайте! — камень, в силу какого-то волшебства — мыслящий! Нет у него ни чувства, ни желаний, ни инстинктов. Одна острая, сухая, непобедимая мысль: падая — уничтожаю".